По всему было заметно, что духовное устроение брата как христианина уже начинало портиться от счастья и уда­чи в его житейских делах...

После этого у него скончалась дочь Александра, и вско­рости родились ему: второй сын Александр, потом тре­тий — Василий, четвертый — Иоанн, пятый — Николай, шестой — Виктор, седьмой — Алексей и восьмой — Влади­мир. Последней у брата родилась опять дочь — Ольга.

И так во всем была брату удача — и в семье, и в торго­вых его делах. Его считали миллионщиком; все главные военные начальники жали ему руку; был он принят в доме у Лорис-Меликова, у Чавчавадзе и у других полководцев…

Брат за свои пожертвования был награжден многими ме­далями и в купечестве слыл за одного из самых передовых деятелей, и благодаря этой репутации, а главное, конечно, и крупному своему состоянию он был даже в близких от­ношениях и с крупнейшими московскими коммерческими домами, и между прочим с домом московского городского головы Королева.

Не нравилось мне только знакомство брата с вольно­думцами, которыми так обиловали шестидесятые годы. Влияние их с каждым годом становилось на него все силь­нее, и оно проявлялось в нем в чертах очень резких, кото­рые больно отзывались в моем сердце. Стал он не соблю­дать церковных уставов, отдаляться от Церкви, смеялся над монашеством. Не раз доводилось мне слышать в его компании отзывы о монахах как о тунеядцах, и однажды в Москве, в гостинице Кокорева, где брат занимал несколь­ко номеров и где жил и я, приехав на свидание с братом, довелось мне услыхать от него за ужином такие речи:

— А ведь ты, небось, думаешь, — сказал он, обращаясь ко мне, — что твое благословение доставило мне все, чем я теперь пользуюсь?

И понес он далее такие кощунственные речи, что у меня так и обмерло сердце.

Брат был несколько выпивши и, не довольствуясь страшными своими словами, вошел в какой-то азарт: вдруг вскочил со стула, снял порывисто со своей шеи образок Божией Матери и бросил его под стол...

Я был поражен и уничтожен этой дикой, безумной вы­ходкой брата и, хотя это и не было в моем обычае, вышел на этот раз из номера, не говоря ни слова.

Наутро пришел ко мне коридорный и попросил меня пойти к брату. Не успел я переступить порога его номера, как он упал мне в ноги и стал просить прощения. Я подал ему образок, который он накануне с такой дерзостью бро­сил на пол. Он опять кинулся мне в ноги, прося прощения.

— Не у меня проси прощения, — сказал я ему, — а у Той, Которую ты оскорбил своей безумной дерзостью.

Брат каялся, объясняя свой поступок излишком выпи­того вина, но семя духовного разложения в нем таилось и зрело, пока не дало такого ростка, который его и погубил впоследствии.

Тут мне придется забежать лет на пятнадцать вперед — к тому времени, когда я уже был в Перемышле, в Лютико­вом монастыре. По дороге в Москву брат заехал ко мне, и тут, тоже за ужином, выпив изрядно кахетинского, к ко­торому получил пристрастие на Кавказе, он, как некогда в Кокоревской гостинице, стал придираться ко мне и в пылу неприятного разговора повышенным голосом вдруг сказал:

— А ведь ты, вероятно, думаешь, что все, что я имею, дал мне твой Христос?

— А кто же? — спросил его я.

Брат указал мне на свой лоб и объявил:

— Вот кто, а не твой Христос!

Тут я не вытерпел и вспылил до того, что и теперь ка­юсь, но, видно, сказанного уже не воротишь, В страшном гневе на брата я переспросил его:

— И ты, мерзавец, дерзко отвергаешь милость к тебе Божию и относишь все данное тебе к своему уму, отвергая даже имя Господне?

— Да, конечно, — повторил он, — конечно, не твой Христос!

Тут вне себя я крикнул ему что было силы:

— Сейчас вон от меня, мерзавец! С братом был и старший сын его.

Я позвал своего келейника и сказал:

— Выведи его вон! А тебе, — обратился я к брату, — говорю: будь ты, анафема, проклят! И попомни, что я тебе скажу: ступай теперь на Кавказ и посмотри, что даст тебе отныне твой ум и твое безумие! Ты мне рассказывал, как пароходные капитаны говорят: «Стоп машина», и пароход останавливается. И я тебе теперь говорю: стоп машина, во всех твоих делах! Ну-ка ступай, поворачивай теперь моз­гами!

С этого дня я брата своего больше уже не видал. В са­мом скором времени старший его сын застрелился, второй попал за политическое дело в тюрьму; жену брата при опе­рации горла зарезал доктор, а дела его пали до того, что он с горя, сидя в конторе своего магазина, выстрелил себе в рот из револьвера.

Вот в какую цену обошлось брату его кощунство.

Батюшка отец Амвросий Оптинский, которому я пока­ялся в грехе проклятия брата, сурово мне за то выговорил, сказав:

— Напрасно, напрасно ты предал анафеме брата и про­клял дела его!

Но исправить уже этого нельзя: окончившие жить уже не воскреснут до всеобщего воскресения, и я, многогрешный, и поднесь молю Господа, чтобы снял Он с брата мое­го страшное слово «анафема». Да не лишит Всеблагой Бог за него Своей милости оставшихся в живых детей брата и меня, окаянного!

Из книги «Записки игумена Феодосия»