Перейти к публикации

OptinaRU

Модераторы
 Просмотреть профиль  Активность

  • Публикации

    3 316

  • Зарегистрирован

  • Посещение

  • Дней в лидерах

    277

Записи блога, опубликованные пользователем OptinaRU

  1. OptinaRU
    Иеродиакон Палладий более 46-ти лет жил в Оптиной Пустыни; был старец строгого нрава и великий подвижник.
     
    Каких лет отец Палладий оставил мирскую жизнь, неизвестно. Сначала он поступил в Площанскую пустынь, и прожил там года полтора вместе с отцом Макарием (Ивановым), который впоследствии был оптинским старцем. «На общее послушание, – рассказывал отцом Палладий, – мы с отцом Макарием ходили в лапотках. Нам выдавали лыки, и я сам плел лапти для себя и для отца Макария. В Площанской пустыне хотя я жил по паспорту, но был пострижен в рясофор и наречен Паисием. Пошел за увольнением, и случайно попал в Оптину Пустынь».
     
    Строгий блюститель подвижнических правил, отец Палладий очень любил читать жития и писания святых отцов, и был, так сказать, пропитан духом их. Отличительною чертою его в монашестве было строгое и неупустительное хождение в Божий храм. Устав с обрядовой стороны он знал так хорошо, что мог служить для всех примером. Так был бдителен за собою в этом отношении, что внимавшие себе брали его в образец, и следя за ним во все службы, в продолжение целых десятилетий, никогда никто не мог заметить, чтобы он, задремав, не снял в положенное время камилавки, или не положил поклона, хотя имел две весьма большие грыжи. Никогда не прислонялся к стене, но как бы не изнемогал, в неположенное время не сидел.
     
    Нестяжание его было удивительно. В келье его ничего не было, кроме самого необходимого для монаха... Денег у него не было. А если какой благодетель, бывало, поусердствует ему сколько-нибудь денег, он тотчас купит какую- нибудь книгу, или отдаст их о. игумену, и то укоряет себя за то, что взял их, с неделю твердит: «Палладий нанялся жать чужое терние».
     
    Один помещик, бывший в Оптиной Пустыни, подарил ему дорогие карманные часы. Отец Палладий взял их, но как у него часов никогда не было, то по непривычке к их стуканью он вечером никак не мог заснуть. Завернул их в тряпку, накрыл их горшком, и заснул. «Пошел к утрени, но помысел замучил меня, – говорил отец Палладий, – как бы их не украли. Вспомнил слова Спасителя: «идеже будет сокровшце ваше ту и сердце ваше будет», и поскорей отнес их к своему благодетелю, сказав: «Возьми, пожалуйста, их назад, они нарушают мой покой».
     
    Незадолго до смерти отца Палладия келейник настоятеля послал ему ситцевое одеяло. Отец Палладий сначала было взял, но потом сказал посланному: «Брат! Благодари отца за его память, возьми его назад, а то когда помру и пойду по мытарствам, бесы скажут: «Палладий одевался ситцевым одеялом».
     
    Иеромонах Климент (Зедергольм)
     
    Из книги «Подвижники благочестия Оптиной Пустыни».
    Фрагмент жизнеописания иеродиакона Палладия (Иванова)
  2. OptinaRU
    От разговоров и сближения с женским полом он очень уклонялся; даже и в церкви обыкновенно мужчин становил в одну сторону, а женщин прогонял в другую, не взирая ни на кого. Он говорил: «Не верь, брат, их слезам. У нас с ними брань до гроба. По слову Святого Исаака Сирина: как в стекло бросить камень, оно цело не будет, так и разговаривать с ними, цел не будешь». Однажды, когда он шел в церковь, какая-то госпожа стала его о чем-то спрашивать. Он, притворяясь немым, не отвечал ей, а когда она подошла к нему и тронула его, он вдруг обернулся и замахнулся на нее костылем, и госпожа в испуге бросилась бежать от него.
     
    Слово отец Палладий имел твердое, склонявшее всех невольно слушаться его. Он всем говорил правду, и нисколько не стеснялся объяснять сделанную ошибку кому бы то ни было, новоначальному ли, или настоятелю. Был случай, что отец Палладий не побоялся и перед архиереем высказать свою прямоту.
     
    Один из бывших калужских Преосвященных, по переводе в другую епархию, был вызван в Петербург для присутствования в Святейшем Синоде, и просил знакомого ему оптинского настоятеля прислать к нему кого-либо из оптинских иноков в экономы на архиерейское подворье. Отец Палладий и отправлен был в Петербург, но и там не изменил своего твердого характера.
     
    Однажды он какой- то важной особе сказал что-то очень просто. Она принесла жалобу Преосвященному на него. Преосвященный сделал ему замечание. Отец Палладий отвечал: «Владыка святый! Да что с бабами путаться? Да! Разве не знаешь, что оне Предтече отрубили голову?». Преосвященному это замечание не понравилось, и он хотел устрашить о. Палладия. «Я, – говорит, – пошлю тебя под начал на Валаам». Отец Палладий как стоял, так и повалился Преосвященному в ноги: «Владыка святый! Явите свою отеческую милость, пошлите меня туда. Вы такое мне окажите благодеяние, что по гроб буду за вас молить Бога». Владыка помолчал и сказал: «Хорошо».
     
    На другой день отец Палладий приходит к Преосвященному: «Владыка! Благослови, – говорит, – мне паспорт». – «Для чего?» – «Да вчера хотели отправить меня на Валаам. Благословите, я сегодня пойду». Преосвященный усмехнулся и сказал: «Я хотел устрашить волка лесом, а волка как ни корми, он все в лес глядит». Через несколько времени отец Палладий был уволен в обитель с выговором настоятелю.
     
    Возвратившись в Оптину, он явился к настоятелю и сказал: «Куда ты меня послал? Да! Разве ты не знаешь, что я дурак? Да! Вот тебе и выговор за меня. Да! Впредь будешь умнее, будешь знать, кого посылать. Да! Я тебе говорил, что я не гожусь».
     
    Иеромонах Климент (Зедергольм)
     
    Из книги «Подвижники благочестия Оптиной Пустыни»
    Фрагмент жизнеописания иеродиакона Палладия (Иванова).
  3. OptinaRU
    Когда я вернулся после первого учебного года на лето домой, моя мать сказала мне: «Едем к старцу!» С этого лета и до кончины старца Амвросия я побывал в Оптиной Пустыни раз пять. Эти поездки с матерью я очень любил. Поля, луга, цветы, монастырская гостиница… все меня развлекало.
     
    Когда я приезжал к о. Амвросию девятилетним мальчиком, старец со мной шутил: поставит на колени и, бывало, скажет: «Ну, рассказывай грехи». Меня это смущало. А когда я стал постарше, старец Амвросий сам меня исповедовал.
     
    Лишь эти светлые воспоминания и освещают школьный период моей жизни. Я окончил духовное училище в 1882 году первым учеником. Мне было 14 лет.
     
    Во время моей отроческой беспризорности главное, что меня спасло, это духовное влияние и руководство старца о. Амвросия. Теперь, когда я, будучи семинаристом, приезжал в Оптину Пустынь, я каялся о. Амвросию в семинарских грехах, а он меня журил и ставил на поклоны. Его благодетельная рука хранила меня от дурных путей, чудесно оберегала от всякой нечистоты… да и до сих пор я живу его святыми молитвами. Я в это верю.
     
    Летние каникулы, которые я ежегодно проводил дома, в родном с. Сомове, а затем в с. Апухтине, куда перевели моего отца, в кругу моей семьи, оказывали на меня тоже самое благотворное влияние. Благодаря мистической настроенности моей матери жизнь в нашем семейном гнезде дышала простой, но горячей верой, упованием на Промысл Божий, на Божье милосердие…
     
    О такой вере не спорят, ее не обсуждают — ею живут. В обстановке крепкого, благочестивого строя с меня быстро сбегало все наносное, налипшее за зиму в семинарии, и я возвращался к бесхитростной, живой вере моего детства.
     
    Из книги Митрополита Евлогия Георгиевского «Путь моей жизни»
  4. OptinaRU
    Решение поступить в монастырь у Александра не явилось как бы внезапно: оно созревало постепенно и укреплялось различными житейскими опытами. Об одном из них так передавал старец: «Когда я жил еще в миру и был уже вдовцом, то по должности поверенного езжал по разным городам, селам и деревням.
     
    Один раз, приехавши в некое село, я остановился на постоялом дворе; подкрепившись пищей и помолившись Богу, я лег спать; вдруг слышу, что хозяйка постоялого двора начала меня соблазнять. Мужа ее в это время не было дома. Но помощь Божия сохранила меня от этого искушения. Хозяйка повторила свое требование, и опять меня Господь сохранил от соблазна.
     
    На утро мы с извозчиком отправились в дорогу; это было зимой, и стояли большие холода. Только что мы выехали из села, как пошел маленький снежок, потом все сильнее и наконец, он обратился в сильную вьюгу. Дорогу занесло, и мы сбились с пути и не знали, куда ехать.
     
    Одежда на мне была плохая, один барашковый тулуп, да и тот потертый. Тогда-то, видя, что смерть моя неминуема, и что, если Господь не сохранит, то я должен замерзнуть, – каких тогда только не принес я Господу молитв и обещаний!
     
    И Господь услышал меня и сохранил от напрасной и неминуемой смерти. После долгих и безуспешных стараний выбиться на дорогу, мы с кучером разошлись в разные стороны, надеясь отыскать ее.
     
    Вдруг вижу вдали две тени; сначала я немного оробел, думая, что это звери какие, но подошед поближе, я увидал, что это были два воза сена. Весьма обрадовался я сему и подозвал кучера. Он побежал с лошадью к сену, и мы тут обогрелись и переночевали, а утром отправились в путь.
     
    И думал я после, что потому только и избавил меня Господь от неминуемой гибели, что я в прошлую ночь, при Его всесильной помощи победил грех сладострастия».
     
    Старец уподоблял сей случай примеру из жития Николая-монаха (см. Пролог, 24 декабря).
     
    Фрагмент жизнеописания иеросхимонаха Александра (Стрыгина)
    из книги «Подвижники благочестия Оптиной Пустыни»
  5. OptinaRU
    В Оптину Пустынь поступил в 1832 году. Проводя не только дни, но и почти все ночи без сна, он в церкви всегда почти боролся со сном, особенно под старость.
     
    Бдительность его была неимоверна: если кому из братии нужно было встать в самую глухую пору ночи, то обращались к отцу Карпу, и в час, в два, в три ли кто попросит разбудить его, – ложись и спи спокойно: в назначенный срок отец Карп тихо творит уже молитву и не отойдет пока не разбудит.
     
    Постоянное самовнимание и понуждение себя на все благое были отличительными чертами отца Карпа. Самоукорение как бы срослось с ним. Нравом он был кроток и молчалив; в обращении с братиею ласков, приветлив и любовен.
     
    Еще покойный старец отец Леонид любил его и говаривал о нем: «Карп слеп, но видит свет», разумеется тот свет, который и зрячим недоступен.
     
    Слепотою своею он не только не тяготился, но и дорожил ею как средством ко своему спасению, и с любовию нес этот крест, возложенный на него Господом.
     
    Валаамский игумен Варлаам, живший в оптинском скиту на покое, однажды, испытывая его, сказал: «Отец Карп! не хочешь ли поехать в Москву? там есть искусные доктора; они бы сделали тебе операцию, и ты бы стал видеть». Отец Карп испугался этого предложения. «Что вы, что вы, батюшка, – отвечал он, – я этого вовсе не хочу, я спасаюсь своею слепотой».
     
    Архимандрит Леонид (Кавелин)
    Фрагмент жизнеописания Схимонаха Карпа (Алексеева)
    из книги «Подвижники благочестия Оптиной Пустыни»
  6. OptinaRU
    Письмо твое, от 17 мая, в котором объясняешь, что ты никогда не была попрошайкой, а нужда заставила тебя просить! Прежде за тебя другие просили, а теперь нужда и саму тебя заставила просить.
     
    Не без причины повторяется поговорка: «Нужда мудрена! Нужда научит как калачи есть».
     
    Мне случилось слышать от одного опытного человека, который говорил, что все вещи человеческие, которые видим, изобрела или нужда, или прихоть. Что делается по нужде, то бывает или одобрительно, или, по крайней мере, извинительно; а что делается по прихоти, то не всегда бывает извинительно, кольми паче не всегда одобрительно. Во Святом Евангелии Сам Господь глаголет (Мф. 10: 16): будите... мудри яко змия, и цели яко голубие.
     
    Мудрость змеиная, по изречению толковников, состоит в том, что когда бьют змею, то она более всего хранит голову, так и христианин в напастях и трудных обстоятельствах должен более всего хранить веру; во-вторых, мудрость змеиная состоит в том, что когда змея хочет скинуть с себя старую кожу, то пролазит сквозь тесную скважину, а иначе с себя старую кожу скинуть не может; так и христианин, если желает совлещися ветхого человека, то должен проходить тесный путь, по Евангельскому учению.
     
    Целость же голубиная состоит в незлобии и прощении обид, или досад, или подобного.
     
    Из писем преподобного Амвросия Оптинского
  7. OptinaRU

    «Будет жив»

    Автор: OptinaRU,

    Мать моя, Серафима Александровна, по природе своей была глубже отца, но болезненная, несколько нервная, она имела склонность к меланхолии, к подозрительности. Сказалась, быть может, и тяжелая ее жизнь до замужества: она была сирота, воспитывалась в семье старого дяди, который держал ее в черном теле. Печать угнетенности наложила на нее и смерть первых четырех детей, которые умерли в младенчестве: с этой утратой ей было трудно примириться. Потеряв четырех детей в течение восьми лет, она и меня считала обреченным: я родился тоже слабым ребенком. Как утопающий хватается за соломинку, так и она решила поехать со мною в Оптину Пустынь к старцу Амвросию, дабы с помощью его молитв вымолить мне жизнь.
     
    Старец Амвросий был уже известен, а посещение оптинских старцев стало народным явлением. С нами поехала и наша няня, преданнейшая семье безродная старушка. Мне было тогда год и три месяца. Пути от нас до Оптиной 62 версты. Смутно помню я это путешествие — остановку в Белёве, где на постоялом дворе Безчетвертного мы кормили лошадей: шум… музыка… какие–то невиданные люди…
     
    Скит Оптиной Пустыни, где проживал старец Амвросий, отстоял от монастыря в полутора верстах. Раскинулся он в сосновом бору, под навесом вековых сосен. Женщин в скит не пускали, но хибарка, или келья, старца была построена в стене так, что она имела для них свой особый вход из бора. В сенях толпилось всегда много женщин, среди них немало белёвских монашек, которые вызывали досаду остальных посетительниц своей привилегией стоять на церковных службах впереди и притязать на внеочередной прием.
     
    Моя мать вошла в приемное зальце о. Амвросия одна, а няню со мной оставила в сенях. Старец ее благословил, молча повернулся и вышел. Мать моя стоит, ждет…
     
    Проходят десять, пятнадцать минут, — старца нет. А тут я еще поднял за дверью крик. Что делать? Уйти без наставления не смеет, оставаться — сердце материнское надрывает крик… Она не вытерпела и приоткрыла дверь в сени. «Что ж ты, няня, не можешь его успокоить?..» — «Ничего не могу с ним поделать», — отвечает няня. Какие–то монашенки за меня вступились: «Да вы возьмите его с собой, старец детей любит…» Мать взяла меня — и я сразу затих. Тут и о. Амвросий вышел. Ничего не спросил, а, отвечая на затаенное душевное состояние матери, прямо сказал:
     
    – Ничего, будет жив, будет жив.
     
    Дал просфору, иконку, какую–то книжечку, благословил — и отпустил.
     
    Вернулась домой моя мать ликующая. Верю и я, что молитвами старца дожил до преклонных лет.
     
    Когда я стал уже сознательным мальчиком, мать рассказала мне про старца Амвросия. Она ездила к нему каждые два–три года; его наставления были ей просто необходимы.
     
    Отрывок из книги Митрополита Евлогия Георгиевского «Путь моей жизни»
  8. OptinaRU
    Сладко мне жилось в то время в Оптиной — это было в 1845 году, и жутко было подумать, что придется-таки мне дать о себе знать на роди­ну, когда истечет срок паспорту; надо было дать весточку о себе родителям, которые обо мне ровно ничего не знали.
     
    Хотя любовь к Богу и побеждает любовь естественную, но не могу и не хочу скрыть, что, живя в обители, я часто вспоминал скорбь своей матери и нередко со слезами па­дал на колени перед чудотворным образом Казанской Бо-жией Матери, что в Казанской церкви, и молил Преблагословенную, чтобы Она утешила Своей благодатной силой горе моей дорогой родительницы.
     
    А все-таки мне было жутко открыть свое блаженное пре­бывание в Оптиной. И мудрено ли то было, когда Оптина была не только для меня, убогого разумом, но и для высоких людей уголком рая, точно забытым ненавистью врага рода человеческого или, вернее, огражденным от нее всесильной властью Царицы неба и земли, Приснодевы Богородицы? Благолепие храмов и священнодействий; стройное пение; примерная жизнь в духе благонравной и преуспевающей духовно под богомудрым водительством старца Макария и игумена Моисея братии; дивные службы церковные, окры­ляющие дух пренебесной радостью...
     
    Могло ли что на зем­ле сравниться с дивной Оптиной!.. А отдельные подвиж­ники Оптиной, эти земные небожители! Старец Макарий; игумен Моисей; иеросхимонах Иоанн, обличитель и гроза раскола; Варлаам, бывший игумен Валаамский, с тяжелым сосновым отрубком на плече: «Томлю томящаго мя», — ответил он, когда нечаянно был застигнут одним из братии за тайным своим подвигом — безмолвник и созерцатель, делатель умной молитвы...
     
    А Петр Александрович Григоров, оставивший вся красная мира, о котором я уже ска­зывал! А многие другие, явные и тайные подвижники духа, известные или только одному Господу доведомые, кото­рыми изобиловала тогда Оптина! Богом моим свидетель­ствую, что при игумене Моисее обитель Оптинская цвела такой высокой нравственностью, что каждый мальчик-послушник был как старец. Я видел там в полном смысле слова земных ангелов и небесных жителей. Что это было за примерное благочиние, послушание, терпение, смиренно­мудрие, кротость, смирение! Оптина была школой для рос­сийского монашества.
     
    Вспоминая любовь старца Макария, не могу не упомя­нуть об одном помысле, вошедшем мне в сердце, когда я раз пришел к нему в келью пить чай с его келейниками. Само­вар еще не становили. Был жаркий июльский день. Сидя на крыльце кельи, я услышал стук топора за кельей. Я пошел на этот стук и застал келейника, иеродиакона Амвросия, трудящимся до поту за одного больного брата, послушника Василия Я смотрел на его ревность из любви к больному брату и молился мысленно, чтобы Господь призрел на дело любви и благословил дни его жизни. И в это время я услы­шал в себе внутренний голос, мне говорящий: «Этот отец будет во времени старцем в обители вместо отца Макария». Впоследствии помыслу этому суждено было сбыться: иеро­диакон Амвросий стал по смерти отца Макария великим оптинским старцем.
     
     
    Из книги «Записки игумена Феодосия»
  9. OptinaRU
    Прощаясь с другом моим, зашли мы с ним в храм. Службы не было. Подошел я со слезами к чудотворной иконе Божией Мате­ри, и когда помолился Ей, изнемогая от волновавших меня чувств, и подошел к Ней прикладываться, то вложил за ризу иконы приготовленную мной заранее записку, как бы прошение к Самой Преблагословенной, чтобы Она помог­ла мне избавиться от мира и сохранила меня во всех путях моей жизни.
     
    И сказал я затем вслух Ей, Владычице:
    — Тебе, Матерь Бога моего, вверяю я душу свою и молю Тебя: исходатайствуй мне благословение на увольнение от мира. Сын Твой и Господь мой сказал, что грядущего к Нему Он не изгоняет вон, а я вот другой раз выхожу от Него об­ратно в мир... Где же обещание Его? Неужели грехи мои победили Его благость? Помоги, Владычица!.. — И многи­ми другими словами молился я Преблагословенной.
     
    И, обнявшись в последний раз с отцом Филаретом, пу­стился вновь в тот опостылевший мне мир, от которого так отбивался и к которому все еще оказывался прикованным какой-то тяжкой, точно заколдованной, цепью.
     
    Не могу выразить словами всю скорбь сердца моего, когда я шел обратно в мир. Я не рад был даже своему суще­ствованию... И пришла мне дорогой мысль зайти к моему старцу в Оптину пустынь. Помысл говорил во мне, что если я его теперь не увижу, то уже более никогда его на этом све­те не увижу. Дорога мне была на Лебедянь, к родителю, и, чтобы дойти до Оптиной, мне надо было сделать сто два­дцать верст крюку. И я это сделал.
     
    Когда увидел меня батюшка Макарий, смущенного и в слезах, то стал меня утешать и сказал мне:
     
    — Не скорби: в силах Господь утешить тебя и извести тебя из мира.
    — Нет, батюшка, — отвечал я, — верно, грех моих ради, Господь отвергнул меня от звания иноческого.
    — Не так говоришь, — возразил старец. — Грядущего к Нему Он не изгоняет вон. Моли Его благость и предайся святой Его воле, и Той сотворит. Верь мне: будешь ты мона­хом, но когда и в какое время, этого я не могу сказать тебе, но думаю, что со смертью родителя твоего тебе откроется путь к иночеству. А теперь укрепи себя надеждой на Бога и иди к родителю и по силе нужды его с сиротами, твоими сестрами, усиль свою сыновнюю обязанность в обеспече­ние их сиротства и его старости. Будет время, что и сверх твоего ожидания откроется путь к желаемой цели. Теперь же иди и исполняй обязанности сына.
     
    И когда я уходил из благословенного скита Оптиной, то — о старец мой любвеобильный! — он пошел меня про­вожать. И когда я плакал дорогой, он остановился сам, остановил меня и сказал:
     
    — Жаль мне тебя: ты идешь в мир — с тобой встретят­ся искушения... Но помни слова мои: не отчаивайся! Еще повторяю тебе: с тобой будут искушения — не отчаивай­ся. Сон, когда-то виденный тобой, что ты горел в огне раз­ных цветов, и указывает на эти разного рода искушения. Но искушения породят в тебе ведение, а познание своих немощей обогатит тебя смирением, и ты будешь снисхо­дительнее к другим. Повторяю тебе опять: будут с тобой искушения, но не отчаивайся и, что бы с тобой ни было, пиши ко мне всегда обо всем, а я по силе возможности буду отвечать тебе.
     
    При этих словах старца я упал ему в ноги и, обливая их слезами, просил святых молитв его.
     
    — Господь да благословит тебя, Господь да сохранит тебя, Господь да поможет тебе и да изведет Он тебя. Мир тебе. Не скорби! В силах Бог утешить тебя: придет вре­мя — будешь и монахом. Тогда вспомнишь слова мои. Уве­ряю тебя, что будешь ты монахом!
     
    Это были последние слова блаженной памяти великого старца Макария, обращенные ко мне. Простившись с ним и приняв его последнее на земле целование, я, успокоенный в духе, пошел в Лебедянь к родителю и в мир предстоящих мне искушений.
     
    Предчувствие меня не обмануло: старца Макария я уже на земле более не видел. Соедини нас, Господи, во Царствии Твоем!
     
    Из книги «Записки игумена Феодосия»
  10. OptinaRU
    Из Лебедяни я выехал, сняв родителя со службы, со всем своим семейством в село Доброе, когда-то бывшее горо­дом. Опять началась для меня обеспеченная и прибыльная служба дистанционного, и мир опять, вопреки моим обетам, понемногу стал меня затягивать в свои сети. Кончилось тем, что я, к стыду моему, увлекся красотой жены одного купече­ского сына и стал вновь рабом своих страстей. О монастыре я, казалось, и думать забыл, хотя в минуты просветления сердце мое с тревогой обличало мое поведение. Но жизнь шла своим порядком, брюхо было сыто; а сытое брюхо, как известно, к ученью глухо, особливо к учению света, добра и истины, еже во Христе Иисусе, Господе нашем.
     
    Однажды приехал ко мне один мой приятель, человек молодой, служивший в Добром становым приставом, и соблазнил меня ехать на охоту за утками. Собралась нас целая компания, и покатили мы на тройках верст за пят­надцать от Доброго. Было это время, когда матерые утки линяют и держатся в камышах на озерах. И вот на одном-то из таких озер мы и начали свою охоту. Мы со стано­вым пошли по одному берегу, а остальная компания — по другому. Ружья у нас были отличные, и охотились мы с подружейными собаками. Дичи было много, собаки ра­ботали на славу, да и охотники не зевали — и скоро мы наколотили препорядочно и молодняку, и старых уток, и селезней.
     
    Обилие дичи и непрерывная бойня несколько поутомили меня и поохладили охотничий пыл. Я шел, опустив ружье, и задумался. Мысль моя невольно обратилась к мо­настырю, к невыполненным обетам.
     
    «Когда же, — думал я, — удастся мне наконец поступить в монастырь? Где все обещания прозорливого старца Макария?.. — Я взглянул на небо и с горькой усмешкой недоверия проговорил: — Ну, где же Божий Промысл? Какой это Про­мысл! Все лишь игра случайностей, игра воображения!..»
     
    В это мгновение из камышей вылетела утка. Меня что-то изо всей силы ударило в спину и точно обожгло. Гулко прокатился выстрел, и я тут же упал на землю — почти в беспамятстве...
     
    Ко мне подбежал становой — лицо, искаженное испу­гом, и прерывающимся от волнения голосом спросил:
     
    — Голубчик ты мой, жив ли ты? Прости, Христа ради, — это я нечаянно... Нечаянный был выстрел...
     
    Оказалось, что становой хотел было выстрелить по взле­тевшей утке, но, когда он вздумал вскинуть к плечу ружье, курок преждевременно спустился, и весь заряд крупной утиной дроби угодил мне в спину. А ружье у станового было такое, что этой дробью в сорока саженях пробивало доску. А я шел впереди станового саженях в семи или восьми...
     
    Бедный становой весь трясся, бледный от испуга, и только причитывал:
     
    — Ах, ах! Голубчик ты мой, я тебя убил! Я тебя убил!..
     
    Когда прошла первая минута испуганного оцепенения, я попробовал приподняться. Это мне удалось. Кое-как сняли они с меня сюртук. Рубашка была вся смочена кровью, но кровь уже более не текла, и я не чувствовал боли. Боль была мгновенная только при выстреле: меня точно обожгло или укололи в спину острыми вилками, а затем она так же мгно­венно и прошла. Силы ко мне вернулись, я почувствовал, что опасности нет, встал с земли, и мы пошли пешком к лоша­дям. Я велел становому ничего не говорить о случившемся, но охоты мы уже не продолжали — не до охоты уже было.
     
    Вернувшись домой, я сказал о том, что со мной было, только сестре Екатерине со строгим запретом говорить что-либо отцу, а становой послал свою тройку за доктором в имение князя Васильчикова, неподалеку от Доброго.
     
    Рано поутру приехал доктор, осмотрел мою спину и, улыбаясь, сказал:
     
    — Хорошо же вы охотитесь! Только вы не беспокой­тесь: опасного ничего нет. Вот я вам пришлю примочку, вы ее приложите к ранам, когда будете ложиться спать, боль и успокоится.
     
    Но в том-то и дело, что боли у меня никакой не было.
     
    Напившись чаю, доктор уехал обратно. На ночь я не воспользовался докторской примочкой, лег спать и уснул самым приятным сном. Вставши поутру, я попросил се­стру дать мне другую рубашку, и когда я ее стал менять, то из моей спины дробины посыпались на пол. Изумленный и обрадованный явному чуду, дарованному мне для вразум­ления моего, я обратился к образу Спасителя, висевшему тут же в комнате, и взмолился Ему:
     
    — Оставь мне, Господи, в теле моем хоть несколько дро­бинок в память милосердия Твоего ко мне!
     
    И во мне остались три дробинки, которые я храню в своем теле и до сего времени, да видят на мне щедрую и ми­лостивую руку Господню.
     
    Из книги «Записки игумена Феодосия»
  11. OptinaRU
    Переменил я образ своей жизни и стал все чаще и чаще задумываться о монашестве. Я вспомнил слово старца Макария, которым он меня предостерегал от отчаяния, и я не давал духу уныния заживаться подолгу в моей душе, но о монастыре мне пока и думать было нече­го: за плечами моими был старик отец, уже обремененный и годами, и немощами, сестра-вдова и подросточек, млад­шая сестричка, — все трое беспомощные, у которых только и было надежды, что на меня да на мой заработок.
     
    Прихо­дилось поневоле мириться с жизнью в мире, и я смирился, в твердом, однако, уповании на то, что рано ли, поздно ли, а изведет меня все-таки Господь на монашеское делание.
     
    Тем не менее, радуясь исполнению сыновнего дол­га, счастливый по службе, любимый начальством в лице благодетеля моего Дивеева, любимый сотоварищами по службе, я бывал иногда, по немощи человеческой, близок к самому тяжелому унынию. Спасался только молитвой ко Господу и Пречистой — и не оставлял меня Господь даже в минуты малодушия моего. А малодушным мне приходи­лось бывать частенько.
     
    Разыгрывалась раз в конторе лошадь в лотерею. Я взял один билет и, когда приступили в моем присутствии к ро­зыгрышу, помолился в сердце своем Преблагословенной, чтобы утешила меня Она выигрышем, дав в нем мне зна­мение в том, что Господь внемлет моей просьбе и я буду иноком.
     
    Не лошадь мне была нужна, но унывающая моя душа жаждала утешения. И я был утешен: билеты все вы­нули, остался один мой, и лошадь, таким образом, мне и досталась. Очень меня это тогда и утешило, и ободрило.
     
    Из книги «Записки игумена Феодосия»
  12. OptinaRU
    По всему было заметно, что духовное устроение брата как христианина уже начинало портиться от счастья и уда­чи в его житейских делах...
     
    После этого у него скончалась дочь Александра, и вско­рости родились ему: второй сын Александр, потом тре­тий — Василий, четвертый — Иоанн, пятый — Николай, шестой — Виктор, седьмой — Алексей и восьмой — Влади­мир. Последней у брата родилась опять дочь — Ольга.
     
    И так во всем была брату удача — и в семье, и в торго­вых его делах. Его считали миллионщиком; все главные военные начальники жали ему руку; был он принят в доме у Лорис-Меликова, у Чавчавадзе и у других полководцев…
     
    Брат за свои пожертвования был награжден многими ме­далями и в купечестве слыл за одного из самых передовых деятелей, и благодаря этой репутации, а главное, конечно, и крупному своему состоянию он был даже в близких от­ношениях и с крупнейшими московскими коммерческими домами, и между прочим с домом московского городского головы Королева.
     
    Не нравилось мне только знакомство брата с вольно­думцами, которыми так обиловали шестидесятые годы. Влияние их с каждым годом становилось на него все силь­нее, и оно проявлялось в нем в чертах очень резких, кото­рые больно отзывались в моем сердце. Стал он не соблю­дать церковных уставов, отдаляться от Церкви, смеялся над монашеством. Не раз доводилось мне слышать в его компании отзывы о монахах как о тунеядцах, и однажды в Москве, в гостинице Кокорева, где брат занимал несколь­ко номеров и где жил и я, приехав на свидание с братом, довелось мне услыхать от него за ужином такие речи:
     
    — А ведь ты, небось, думаешь, — сказал он, обращаясь ко мне, — что твое благословение доставило мне все, чем я теперь пользуюсь?
     
    И понес он далее такие кощунственные речи, что у меня так и обмерло сердце.
     
    Брат был несколько выпивши и, не довольствуясь страшными своими словами, вошел в какой-то азарт: вдруг вскочил со стула, снял порывисто со своей шеи образок Божией Матери и бросил его под стол...
    Я был поражен и уничтожен этой дикой, безумной вы­ходкой брата и, хотя это и не было в моем обычае, вышел на этот раз из номера, не говоря ни слова.
     
    Наутро пришел ко мне коридорный и попросил меня пойти к брату. Не успел я переступить порога его номера, как он упал мне в ноги и стал просить прощения. Я подал ему образок, который он накануне с такой дерзостью бро­сил на пол. Он опять кинулся мне в ноги, прося прощения.
     
    — Не у меня проси прощения, — сказал я ему, — а у Той, Которую ты оскорбил своей безумной дерзостью.
     
    Брат каялся, объясняя свой поступок излишком выпи­того вина, но семя духовного разложения в нем таилось и зрело, пока не дало такого ростка, который его и погубил впоследствии.
     
    Тут мне придется забежать лет на пятнадцать вперед — к тому времени, когда я уже был в Перемышле, в Лютико­вом монастыре. По дороге в Москву брат заехал ко мне, и тут, тоже за ужином, выпив изрядно кахетинского, к ко­торому получил пристрастие на Кавказе, он, как некогда в Кокоревской гостинице, стал придираться ко мне и в пылу неприятного разговора повышенным голосом вдруг сказал:
     
    — А ведь ты, вероятно, думаешь, что все, что я имею, дал мне твой Христос?
     
    — А кто же? — спросил его я.
     
    Брат указал мне на свой лоб и объявил:
     
    — Вот кто, а не твой Христос!
     
    Тут я не вытерпел и вспылил до того, что и теперь ка­юсь, но, видно, сказанного уже не воротишь, В страшном гневе на брата я переспросил его:
     
    — И ты, мерзавец, дерзко отвергаешь милость к тебе Божию и относишь все данное тебе к своему уму, отвергая даже имя Господне?
     
    — Да, конечно, — повторил он, — конечно, не твой Христос!
     
    Тут вне себя я крикнул ему что было силы:
    — Сейчас вон от меня, мерзавец! С братом был и старший сын его.
     
    Я позвал своего келейника и сказал:
     
    — Выведи его вон! А тебе, — обратился я к брату, — говорю: будь ты, анафема, проклят! И попомни, что я тебе скажу: ступай теперь на Кавказ и посмотри, что даст тебе отныне твой ум и твое безумие! Ты мне рассказывал, как пароходные капитаны говорят: «Стоп машина», и пароход останавливается. И я тебе теперь говорю: стоп машина, во всех твоих делах! Ну-ка ступай, поворачивай теперь моз­гами!
     
    С этого дня я брата своего больше уже не видал. В са­мом скором времени старший его сын застрелился, второй попал за политическое дело в тюрьму; жену брата при опе­рации горла зарезал доктор, а дела его пали до того, что он с горя, сидя в конторе своего магазина, выстрелил себе в рот из револьвера.
     
    Вот в какую цену обошлось брату его кощунство.
     
    Батюшка отец Амвросий Оптинский, которому я пока­ялся в грехе проклятия брата, сурово мне за то выговорил, сказав:
     
    — Напрасно, напрасно ты предал анафеме брата и про­клял дела его!
     
    Но исправить уже этого нельзя: окончившие жить уже не воскреснут до всеобщего воскресения, и я, многогрешный, и поднесь молю Господа, чтобы снял Он с брата мое­го страшное слово «анафема». Да не лишит Всеблагой Бог за него Своей милости оставшихся в живых детей брата и меня, окаянного!
     
    Из книги «Записки игумена Феодосия»
  13. OptinaRU
    По уставам иноческого предания, при пострижении от Евангелия предают старицам, а не духовным отцам, кото­рым (то есть старицам) и должны новоначальные откры­вать свою совесть для получения советов и наставлений, как противостоять искушениям вражиим; но это не есть исповедь, а откровение; и в сем случае исполняется апо­стольское предание: Исповедайте убо друг другу согрешения ваша (Иак. 5, 16).
     
    Таинство же исповеди совершенно дру­гое и не имеет к откровению никакого отношения; обязан­ности духовника совершенно другие, нежели отношения к старицам.
     
    Припоминаем об одной синклитике[1], которую архиерей передал одной старице и вопросил ее, в каком на­ходится исправлении. Получил в ответ, что слишком до­бра к ней; тогда он предал ее другой старице, строжайшей, и по прошествии некоторого времени узнал от нее, что сия смягчила ее нравы, — не есть ли оное образ и нынешнего предания? Мать игуменья ваша поступает благоразумно и сообразно уставам иноческого предания, желая сестер за­благовременно приучить к очищению своей совести, до по­стрижения в монашество; а тем самым делает настоящий искус, по преданию святых отец, в иночестве просиявших.
     
    Что же касается до того, что будто в келье без священ­ника нельзя молиться, то это более удивления достойно, нежели вероятия. Сколько видим святых жен, в пустыне жительствовавших, в посте просиявших; чем они занима­лись, как не молитвой в уединении?
     
    Святая Мария Египет­ская в пустыне без пресвитера приносила свои молитвы и токмо в последний год жизни удостоилась узреть святого Зосиму и принять от него Святые Христовы Тайны. На счет же того, что без благословения старицы ничего не де­лать, это не только полезно, но и спасительно.
     
    Из множе­ства примеров, имеющихся в патерике и писаниях святых отец, напоминаем о том ученике, который, будучи послан на послушание от старца в город, едва не впал в любодея­ние, но, воспомянув старца, невидимой силой был восхи­щен и очутился в келье своей.
     
    Что относится до старцев, то в девичьих монастырях подразумевать должно о старицах. Не все старцы были священники, сие ясно видеть можно из жития преподобного Пафнутия Боровского, чудотворца (1 мая), ибо у него в монастыре из семисот братий не было ни одного священника, но все были под руководством старцев.
     
    Итак, лучше сообразоваться с уставами иноческо­го жития и быть спокойными.
     
    В Добротолюбии, в послании святого Кассиана к Леонтину игумену (IV части лист 157, на обороте), напечатано: «Авва Моисей рече: да не точию, яже творим, но и яже по­мышляем, открываем отцем; и да ни в чем же своему по­мыслу веруем, но и во всем словесем старец да последуем; и оно быти добро веруем, еже аще они искусят. Сие же де­лание не точию истинным рассуждением и правым путем инока невредима пребывати устрояет, но и от всех сетей диавольских без вреда того сохраняет».
     
    Сия помянув вашей любви от многого малое и поручая вас покрову Божию и слову благодати Его, остаемся ваши недостойные богомольцы, многогрешный иеросхимонах Леонид и многогрешный иеромонах Макарий.
     
    19 сентября 1840 года.
     
    [1] Синклитика (церк.-слав., из греч.) — близкая родственница высоко­поставленного византийского чиновника, члена правительства.
     
    Из Жизнеописания оптинского старца иеросхимонаха Леонида (в схиме Льва)
  14. OptinaRU
    Стоял я за ранней литур­гией у свечного ящика; смо­трю, вошел в церковь какой-то юродивый и стал скромненько в углу, у самой печки. Когда по окончании службы народ выходил из храма, шел и отец игумен. Юродивый этот вышел из своего угла, подошел к игумену и, показывая ему рукой на меня, громко сказал:
     
    — Смотри! Видишь ты вон энтого монаха, что стоит у свечного ящика? Смотри ж, помни, что я тебе скажу: ты его не трогай! А тронешь, то сам свои поручи с себя сро­нишь!
     
    Игумен ничего не нашел сказать ему в ответ. А юроди­вый этот, которого я прежде никогда не видал, пришел по­сле того ко мне в келью и объявил мне:
     
    — Хочу чай пить — напои меня чаем!
     
    И пока я ставил самовар, он все время ходил у меня по келье и что-то бормотал про себя невнятное, а затем подал мне образок святителя Афанасия Сидящего[1], что в Лубнах, и, давая мне его, сказал:
     
    — Вот тебе святитель Афанасий в помощники. Молись ему — он всё больше любит помогать дворянам. Он тебе поможет. Молись ты за меня, а я — за тебя, а он — за нас: вот и будет хорошо!
     
    Я спросил юродивого об его имени. Он мне ответил:
     
    — Я отцу Иоанну Сезеневскому брат, а о моем имени ты после от кого-нибудь узнаешь, а то я забыл, как меня звать.
     
    Сказывал я батюшке отцу Амвросию про этого юроди­вого, и батюшка мне говорил про него:
     
    — Я его знаю: это истинный раб Божий, и вот посмо­три: все его предсказания сбудутся.
     
    И точно, по времени они все сбылись, да так, что я о них невольно вспомнил.
     
    Вскоре после этого свидания меня рукоположил пре­освященный Феодосии во иеромонахи, и было мне великое утешение принимать самого владыку вместе с известными по жизни отца Амвросия и по истории устроения им Шамординской женской обители помещиком Феодором Заха­ровичем Ключаревым[2], тогда уже иноком, и бывшей в миру его супругой, тоже в то время уже инокиней Амвросией.
     
    И стал ко мне по рукоположении моем ходить народ для совета и благословения, и я говорил об этом великому мое­му старцу, батюшке Амвросию, спрашивая его, что делать с народом — вступать ли мне с ним в беседы или уклоняться.
     
    И батюшка мой ответил мне так:
     
    — Ведь ты за ними не посылаешь — они сами к тебе идут под благословение и просят твоего совета, так нечего тебе от них и отказываться. А преподавай им благослове­ние да и совет подай, что Господь внушит тебе отвечать на их вопросы, «Бог благословит» — говори им во утешение.
     
    И вот по благословению батюшки Амвросия и во испол­нение предсказания блаженного юродивого первыми мне пришлось принять двух женщин, из которых одна пришла ко мне за советом, а другая просто как ее спутница. Было это дело так.
     
    Шел я от ранней обедни. Подхожу к своей келье и вижу, что у крылечка стоят две женщины, и по обличью их видно, что они не из простонародья, хотя одеты были так просто, что не всякий бы узнал, что они из благородных. Эти жен­щины объяснили мне, что желают получить от меня совет по очень важному делу. Я поставил самоварчик и пригла­сил их в келью.
     
    И тут одна из них мне объяснила, что она родная сестра помещика Д. В. Наумова. Этого Наумова я знал еще тогда, когда служил в Лебедяни по откупу: у него в тридцати вер­стах от Лебедяни было имение — целая деревня крестьян и конный завод. Был он человек холостой и большой охот­ник до картежных собраний и женского пола, хотя мотом и кутилой не был.
     
    Так вот, оказалось из слов моей посетительницы, что она ему сестра родная и зовут ее Екатериной Васильевной Щербаковой. Умер у нее муж, и на руках ее осталось трое малолетних сыновей и две дочери, и всех их нужно учить, а у нее всего достояния — одно маленькое расстроенное имение по соседству с братом, и для воспитания детей средств у нее не хватает, а время уходит, и она не знает, что делать.
     
    Рассказала мне она о своем безвыходном положении и со слезами спрашивала моего убогого совета. И поставила она меня в крайне затруднительное положение, и не знал я, что и советовать ей...
     
    Только вдруг меня точно что осенило: я благословил ее образком святителя Афанасия Сидящего, который мне был дан юродивым, и сказал ей:
     
    — Вы теперь для воспитания детей живете в Ельце. Со­ветую вам в первое же воскресенье одеть ваших деток в праздничное, лучшее платье и пойти с ними в каменный храм, который от вас недалече, и когда войдете в храм, по­ставьте всех детей ваших перед местной иконой Божией Матери и научите их, чтобы они, когда запоют «Достойно есть яко воистину...», стали бы все на коленки, а вы — по­зади их, и все вы просите Матерь Божию, чтобы Она при­няла вас под покров Своего милосердия. Смею уверить вас, что Матерь Божия, увидав ваши слезы и смиренную молит­ву веры вашей, испросит вам милость от Господа и Спаса нашего Иисуса Христа, и вы безбедно проживете, и дети ваши получат желаемое вами воспитание.
     
    Совет этот, верую, внушенный мне свыше, г-жой Щер­баковой был исполнен в точности, и Матерь Божия вняла их сиротской молитве: вскоре заболел при смерти брат ее, Д. В. Наумов, и перед концом своим для всех неожиданно распорядился своим имением не в пользу братьев, людей состоятельных, а в пользу своей сестры-вдовы, и в этом смысле, не сказав никому из близких, он и оставил по себе духовное завещание. Вскорости тут он и умер, и г-жа Щер­бакова получила со своими детьми все его достояние.
     
    И вышло благословение святителя Афанасия Сидящего на помощь дворянке, и притом первой, которая пришла ко мне за духовным советом. Вот что значили слова блажен­ного: «Он всё больше любит помогать дворянам».
     
    Но тут вскоре начались для меня новые скорби от игу­мена, и в оправдание предсказания юродивого умер благодетель и верный защитник нашего настоятеля, благочин­ный архимандрит В., и как только началось на меня новое гонение от игумена, его и уволили от настоятельства на покой — и исполнились, таким образом, слова юродивого: «Как его тронешь, так и свои поручи сронишь!»
     
    [1] Святитель Афанасий Цареградский (Лубенский) (1597-1654) име­нуется Сидящим, т. к. был погребен необычным для России, но традицион­ным для восточных патриархов способом: его тело в полном облачении было помещено в кресло и опущено в каменную гробницу. Вскоре были обретены нетленные мощи святителя. Память — 2/15 мая.
     
    [2] Схимонах Феодор (в миру Фёдор Захарович Ключарёв) (16.01,1810 — 21.07,1872) — из дворян Тульской губ, В скиту Оптиной пустыни с 1860 г. Супруга поступила в Белёнский девичий монастырь. Келейно пострижен в мантию, за несколько дней до кончины — в схиму. Многолетний благотво­ритель обители.
     
    Из книги «Записки игумена Феодосия»
  15. OptinaRU
    В течение ближайших летних месяцев мне предстояло решить свою дальнейшую судьбу. Академия меня влекла, но отсрочивала осуществление моих народнических стремлений. Идиллическая мечта — стать сельским священником, создать свою семью и служить народу — исключала высшее образование. Мать моя академическим планам моим не сочувствовала.
     
    – Захиреешь ты там, здоровья ты слабого — зачем тебе идти в Академию? Архиерей даст приход, женишься, и наладится твоя жизнь… — убеждала она меня.
     
    Я не знал, что мне делать, и решил съездить в Оптину Пустынь посоветоваться со старцем Амвросием.
     
    К о.Амвросию приходили за духовной помощью люди всех классов, профессий и состояний. Он нес в своем роде подвиг народнический. Знал народ и умел с ним беседовать. Не высокими поучениями, не прописями отвлеченной морали назидал и ободрял он людей — меткая загадка, притча, которая оставалась в памяти темой для размышления, шутка, крепкое народное словцо… — вот были средства его воздействия на души. Выйдет, бывало, в белом подряснике с кожаным поясом, в шапочке — мягкой камилавочке, — все бросаются к нему.
     
    Тут и барыни, и монахи, и бабы… Подчас бабам приходилось стоять позади — где ж им в первые ряды пробиться! — а старец, бывало, прямо в толпу — и к ним, сквозь тесноту палочкой дорогу себе прокладывает… Поговорит, пошутит, — смотришь, все оживятся, повеселеют. Всегда был веселый, всегда с улыбкой. А то сядет на табуреточку у крыльца, выслушивает всевозможные просьбы, вопросы и недоумения. И с какими только житейскими делами, даже пустяками, к нему не приходили! Каких только ответов и советов ему не доводилось давать! Спрашивают его и о замужестве, и о детях, и можно ли после ранней обедни чай пить? И где в хате лучше печку поставить? Он участливо спросит: «А какая хата–то у тебя?» А потом скажет: «Ну, поставь печку там–то…»
     
    Мне все это очень нравилось.
     
    Я поведал старцу мое желание послужить народу, а также и мое сомнение: на правильный ли я путь вступаю, порываясь в Академию?
     
    – Да, хорошо служить народу, — сказал о.Амвросий, — но вот была купчиха, сын стремился учиться в высшем учебном заведении, а мать удерживала: «Обучайся, мол, у отца торговле, ему помогать будешь, привыкнешь, в дело войдешь…» Что же? Захирел он в торговле, затосковал и помер от чахотки.
     
    Старец ничего больше не добавил, но смысл слов я понял и сказал матери, что ехать в Академию мне надо.
     
    Неизвестно, что меня ожидало, если бы я не последовал указанию о.Амвросия. С молодыми либеральными батюшками тогда не стеснялись, впоследствии многие оказались со сломанными душами, случалось, попадали под суд и, не выдержав тяжелых испытаний, кончали идеалисты пьяницами, погибали…
     
    Мое решение поступить в Академию было теперь бесповоротно, и я стал готовиться к конкурсным экзаменам.
     
    Из книги Митрополита Евлогия Георгиевского «Путь моей жизни»
  16. OptinaRU
    Из безмолвного уединения Рославльских лесов являлись миру такие цельные закаленные личности, как отец Моисей и отец Антоний, пред нравственным величием которых благоговейно преклонялись и бедные, и богатые, простые и знатные и высокообразованные люди. Все это было следствием тяжелой борьбы, вынесенной ими со злом физической и нравственной природы.
     
    Какие только напасти, какие искушения постигали их в пустыне! Холод и голод пустынники переносили добровольно. Хищные звери бродили вокруг их келий, разбойники нападали на них, бури завывали над головою, – но пустынники все переносили с надеждой на Бога. Вот как рассказывал об этих напастях отец Моисей.
     
    «Волки постоянно выли около нас в продолжение целой зимы; но мы уже привыкли к их вою, как бы к вою ветра; а медведи иногда обижали нас, расхищая наши огороды. Мы их видели весьма близко и часто слышали, как они ломали по лесу деревья, но никогда они нас не трогали, и мы жили с ними в мире. И от разбойников помиловал нас Бог, хотя и часто слышали, что они бродят у нас в околотке. Впрочем, нас нелегко было найти, да и нечем было им у нас поживиться.
     
    Однажды только, Божиим попущением, случилось искушение; как теперь помню, это было 14 ноября, поздно вечером. Старец мой, отец Афанасий отдыхал, а я переписывал Святцы, так как письмо по уставу было обычным моим занятием. И только что начал писать молитву к Божией Матери: «Под Твое благоутробие прибегаем, Богородице, моления наша не презри во обстояниих»; кто-то постучался в дверь, – то были разбойники. Они, обобравши келью бывшего в отлучке отца Дорофея, пришли втроем к нам.
     
    Не снимая крючка, я стал спрашивать: «Кто там?» – «Да вот работники в лесу заблудились; нет ли вблизи селения?» И так вопрос за вопросом. Я со свечей в руках полуотворил дверь и увидел неизвестного человека, он продолжал разговор со мною, сняв шапку. – «Ты говоришь: мы, а где же другие?» – спросил я. В это время из-за крыльца показался его товарищ в шапке, на которого первый тотчас прикрикнул: «Сними шапку-то!» А издали приближался и третий с рогатиною. Старец, услышав длившийся разговор, взглянул за дверь и в то же время получил тяжелый удар в бок по руке с словами: «Его-то нам и надобно!»
     
    Заслонив собою старца, я силился припереть наружную дверь, но подпорка попала между дверью и стеною, и нас бы, конечно, убили, если бы, по счастью, не случился на тот раз в нашей келье молодой здоровый крестьянин, который принес нам пищу из селения и остался за ночным временем. Проснувшись на шум, он схватил топор и еще со сна закричал: «Много-ли их тут? Всех перебью!»
     
    Разбойники, подумав, что нас много в келье, разбежались, оставив старца еле жива, и долго болел он от полученного удара. Матерь Божия, видимо, спасла нас.
     
    Кроме же сего случая, других в продолжение десяти лет нашего пустынножительства, благодаря Богу, не было. Но страшнее разбойников бывали для нас порывистые бури, ломавшие вековые деревья и грозившие задавить нас. Однажды обрушилось огромное дерево подле самой нашей кельи с таким треском, что я уже думал, – вот настала последняя минута! – но и тут помиловал нас Господь, – оно лишь ветвями задело крышу. Но страшен и самый рев бури в вековом бору, когда она ходит по нему и, как трости, ломает то, что росло целые столетия.
     
    Как ни страшны были бури в лесу, как ни жутко было прислушиваться к их реву, но еще страшнее были для пустынников бури, поднимавшиеся в их душе, особенно у новоначальных, при мысли о трудностях пустынножительства.
     
    Из Собрания сочинений Фуделя С.И.
  17. OptinaRU
    Установлено, что эта книга[1] была в библиотеке Достоевского, вместе с книгами Симеона Нового Богослова, Ефрема Сирина, Исаака Сирина, Парфения, Филарета, Хомякова, Самарина и другими[2]. Иеросхимонах Оптиной пустыни Леонид, в схиме Лев, умерший в 1841 году, вскоре после посещения его Парфением стал основателем оптинского старчества, без которого мы не представляем себе религиозной жизни России XIX века.
     
    В монастыре, описанном в «Братьях Карамазовых», даны две основные фигуры монашествующих: светлая — Зосимы, и темная — Ферапонта. Противоположение сделано вполне закономерно, так как и тот и другой тип исторически верен.
     
    «Считаю, — писал Достоевский, — что против действительности не погрешил: не только как идеал справедливо, но и как действительность справедливо» (Там же: 102). «Сделаю дело хорошее: заставляю сознаться, что чистый, идеальный христианин — дело не отвлеченное, а образно реальное, возможное, воочию предстоящее» (Там же: 68).
     
    В «Жизнеописании» о. Леонида прежде всего «воочию предстоит» Ферапонт романа, что для понимания Достоевского особенно важно. В книге рассказывается об одном валаамском монахе Евдокиме, который «уповал достигнуть духовного преуспеяния одними внешними подвигами… не замечал в себе ни кротости, ни любви, ни слез, ни смирения. Напротив, сухость, жестокость души, зазрение (осуждение) всех и другие, хотя и скрываемые, страсти томили старца. Он не находил себе покоя, хотя исполнял все должное… и помыслы склоняли его к самоубийству»[3].
     
    Здесь же приведено письмо о. Леонида в связи с каким–то другим подвижником «высокого жительства». «О жизни монашеской, — пишет о. Леонид, — не всяк может здраво судить. А об В–не пусть думают, как кому угодно, и ублажают его высокое жительство, но мы к оному веры не имамы и не желаем, дабы кто следовал таковой его высоте, не приносящей плода. «От плод бо их, — сказано, — познаете их» (Мф. 7, 16). А плод духовный есть любовь, радость, мир, долготерпение, вера, кротость, воздержание и прочее. Сожалея об нем, желаем ему прийти в познание истины»[4].
     
    Дальше в «Жизнеописании» рассказывается, как о. Леонид вразумлял и других монахов, надеющихся на свои высокие подвиги, как снимал с них вериги и учил смирению, этой «предтече любви». Но кроме ношения вериг и иного телесного подвижничества, карамазовский Ферапонт дан Достоевским и как «духовидец», как мистически одаренный.
     
    «— А что, великий и блаженный отче, — спрашивает его в романе захожий монашек, — правда ли… будто со Святым Духом беспрерывное общение имеете?
    — Слетает. Бывает.
    — Как же слетает? В каком же виде?
    — Птицею…» (14: 154).
     
    Можно было бы возмутиться и обвинить Достоевского в нехорошей выдумке, если бы в «Жизнеописании» со всей честностью христианской, оптинской мысли не был приведен рассказ о посещении о. Леонидом Софрониевой пустыни.
     
    «В то время, — читаем мы, — там жил в затворе (в саду. — С.Ф.) иеросхимонах Феодосий (Ферапонт жил за пасекой. — С.Ф.), которого многие почитали духовным мужем и прозорливцем, так как он предсказал и войну 12–го года, и некоторые другие события. Отцу Леониду его устроение (духовное) показалось сомнительным. Он спросил его, как тот узнаёт и предсказывает будущее. Затворник отвечал, что Святой Дух ему возвещает будущее; и на вопрос старца Леонида — каким образом возвещает? — объяснил, что Дух Святый является ему в виде голубя и говорит с ним человеческим голосом. Отец Леонид, видя, что это явная прелесть вражия, начал предостерегать затворника, но тот оскорбился…
     
    Отец Леонид удалился и, уезжая из обители, сказал настоятелю: «Берегите вашего святого затворника, как бы с ним чего не случилось». Едва о. Леонид доехал до Орла, как узнал там, что Феодосий удавился»[5].
     
    Таким образом, «Жизнеописание» дало Достоевскому, во–первых, портреты живых Ферапонтов русской действительности XIX века, а во–вторых — и это еще более важно, — право уверенного и беспощадного их разоблачения: до него их уже разоблачили оптинские старцы. Достоевский увидел, что ферапонтовское монашество есть не только факт, но факт, осуждаемый Церковью. Узнать об этом, таком близком по времени осуждении, для него было очень важно, даже если он знал, что этот вид внутрицерковного заблуждения подвергался такому же резкому осуждению у древних Отцов Церкви, например у преподобного Никиты Стифата, ученика преподобного Симеона Нового Богослова (XI век), книга которого стояла на полке у Достоевского.
     
    «Многие из верных и ревностных христиан, — пишет преподобный Никита, — тела свои многими подвижническими трудами и телесными деланиями измождили… но как они при сем не имеют умиления от сокрушенного и благолюбивого сердца, и милосердия от любви, то оставлены пустыми… и ложесна свои неплодными и слово бессольное и бессветное»[6]. Достоевский в создании Ферапонта мог опереться не только на «Жизнеописание» о. Леонида, но и на общее учение Церкви, начиная с евангельских обличений «неплодной смоковницы» (Мф. 21, 19 - 22) и лицемерного законничества[7].
     
    Теперь нам все это до очевидности ясно, но, чтобы почувствовать ту помощь, которую оказал Достоевский в формировании сознания нашей церковной эпохи, достаточно привести одну недоумевающую фразу из современной Достоевскому критической литературы, считавшей себя церковной. «Отшельник и строгий постник, Ферапонт… почему–то изображен неблагоприятно и насмешливо»[8], — писал К. Леонтьев — человек, который по своему оптинскому «стажу» должен был бы понять — почему...
     
    Ферапонт Достоевского выведен великим противником старчества. И это взято из «Жизнеописания», полного данных о гонениях на о. Леонида за старчество, введенное им в Оптиной. Дело, оказывается, дошло до того, что о. Леонида и его учеников стали подозревать в ереси и даже в «масонстве», причем подозревали и гнали его такие влиятельные лица, как два архиерея — Тульский и Калужский. Только вмешательство двух Филаретов — Киевского и Московского — и заступничество Игнатия (Брянчанинова) спасли старца. И само учение о старчестве, данное Достоевским в романе (глава 5, книга 1), во многом взято из «Жизнеописания»...
     
    «Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же» (Евр. 13, 8), а с Ним все та же и Церковь Его. В этом так было нужно убедиться Достоевскому, утомленному зрелищем темноты внутри церковной ограды. Отделить Зосиму от Ферапонта значило для него (и теперь значит для всех нас) — отделить Церковь от ее двойника...
     
    Отделяя Зосиму от Ферапонта и противополагая их, Достоевский не выдумывал, как его заподозрили, «нового христианства» — «зосимовского» или даже «Мережковского», а только нашел, где припасть устами к его древнему и вечно живому источнику. Это «где» был русский монастырь Калужской епархии.
     

    ______________________________________________________________________________


     
    [1] Жизнеописание Оптинского старца иеромонаха Леонида, в схиме Льва. М., 1875.
    [2] См.:Гроссман Л. П. Библиотека Достоевского: По неизданным материалам. Одесса, 1919. С. 154.
    [3] Жизнеописание Оптинского старца иеромонаха Леонида, в схиме Льва. С 7—8.
    [4] Там же. С. 55
    [5] Там же, с. 56 - 57
    [6] Добротолюбие. М., 1900. Т. 5. С. 159.
    [7] Продолжатель учения Тихона Задонского — Георгий, затворник Задонский (ум. 1836) — пишет об известных ему ферапонтах: «Гладко, ласково и тихо говорят, много постятся и много молятся; но как коснешься их, то не горьки ли? Опалят ненавистью, злобой, завистью и немилосердием. По сим плодам и древеса в познание приходят» (Георги й, затворник Задонский. Письма. 4–е изд. Воронеж, 1860. С. 251).
    [8] Леонтьев К. Н. О всемирной любви. С. 297.
     
    Из Собрания сочинений Фуделя С.И.
  18. OptinaRU

    О духовном отце

    Автор: OptinaRU,

    Святой апостол Павел говорит: «мир имейте и святыню со всеми, ихже кроме никтоже узрит Господа» (Евр. 12, 14). И паки: «возвестися бо ми о вас, братие, яко рвения в вас суть. Глаголю же се, «ко кийждо в вас глаголет: аз убо есмь Павлов, аз же Аполлосов, аз же Кифин, аз же Христов. Еда разделися Христос; Еда Павел распятся по вас; или во имя Павлове крестистеся» (1 Кор. 1, 11 - 13). Этими словами апостол Павел упрекает как тех, которые отвергают духовное отношение к наставникам и прямо хотят относиться ко Христу, так и тех, которые при духовном отношении делятся на партии, нарушая этим взаимный мир и единодушие, и единомыслие, заповеданное Самим Господом и апостолами, которые, устраняя взаимное роптание, как делящихся, так и не делящихся, и предотвращая происходящий от сего общий душевный вред, увещевают всех к взаимной любви.
     
    Если ваши наставники сами слабы и неисправны и слабо обращаются с духовными своими детьми, то вы старайтесь быть тверды, имейте страх Божий и храните совесть свою во всех делах ваших и поступках, более же всего смиряйтесь.
     
    Хотя О... о твоем отце духовном говорит справедливо, что он человек многогрешный, но тебе слушать это молча не должно. Феодор Эдесский пишет: «всякого хулящего твоего отца духовного заусти», т. е. всякому такому заграждай уста; пусть так толкует где хочет и с кем хочет, но ты сего толковать перед тобою не попускай, повторяя: «толкуйте об этом где хотите, но предо мною неприлично вам это говорить, да и вам самим это без душевного вреда и ответственности не обойдется».
     
    Представлять лицо духовного отца в церкви и на молитве келейной не только не благовременно, но и противузаконно и вредно. Это просто благовидное искушение вражие, которого нужно избегать всячески. Первая и главная заповедь Евангельская: «возлюбиши Господа Бога всем сердцем и душею и помышлением» (Лк. 10, 27). Этой заповеди и нужно всячески держаться. О духовных же отцах заповедь другая, так как бдят о душах наших, должно повиноваться им, а не представлять их во время молитвы. Это не только не нужно, но и вредно, особенно тому, кто еще не освободился от земных чувств ветхого человека.
     
    Ты все толкуешь нелепицу, что мне тебя не жаль. Если бы так было, зачем бы я стал бранить тебя много раз?
     
    Пишешь: «простите мне, что я ничего вам радостного не пишу: все грехи да немощи; ни разу не утешу вас в исправлении каком-либо». Пиши о немощах своих, этим ты меня более всего утешишь. Какие-либо высокие исправления не твоей меры; покаяние же выше всего и нужнее всего для всякого человека, и утешительнее для других, нежели поведания о мнимых собственных добродетелях.
     
    Из писем прп. Амвросия Оптинского
  19. OptinaRU
    Великим постом 1878 года Достоевский слушал лекции Вл. Соловьева о Богочеловечестве, а в мае у него умер маленький сын Алеша (вторая смерть детей). «Чтобы хоть несколько успокоить Федора Михайловича… — пишет Анна Григорьевна, — я упросила Вл. С. Соловьева, посещавшего нас в эти дни нашей скорби, уговорить Федора Михайловича поехать с ним в Оптину пустынь, куда Соловьев собирался ехать этим летом. Посещение Оптиной пустыни было давнишнею мечтою Федора Михайловича»[1] .
     
    Поездка состоялась (совместно с Вл. Соловьевым) в конце июня 1878 года. «Вернулся Федор Михайлович из Оптиной пустыни, — пишет Анна Григорьевна, — как бы умиротворенный и значительно успокоившийся и много рассказывал мне про обычаи Пустыни, где ему пришлось пробыть двое суток.
     
    С тогдашним знаменитым «старцем», о. Амвросием, Федор Михайлович виделся три раза: раз в толпе при народе и два раза наедине, и вынес из его бесед глубокое и проникновенное впечатление… Из рассказов Федора Михайловича видно было, каким глубоким сердцеведом и провидцем был этот всеми уважаемый «старец»»[2]...
     
    Об одном разговоре Достоевского со старцем Амвросием мы можем иметь некоторое представление. К словам Зосимы в главе «Верующие бабы» («…вот что мать… это древняя «Рахиль плачет»») (14:45–46), Анна Григорьевна делает такое примечание: «Эти слова передал мне Федор Михайлович, возвратившись из Оптиной пустыни; там он беседовал со старцем Амвросием и рассказал ему о том, как мы горюем и плачем по недавно умершему нашему мальчику. Старец Амвросий обещал Федору Михайловичу «помянуть на молитве Алешу» и «печаль мою»»[3] .
     
    В романе Зосима так говорит плачущей бабе, потерявшей сына: «Это древняя «Рахиль плачет о детях своих и не может утешиться, потому что их нет»» (Иер. 31, 15; Мф. 2, 18) , и таковой вам, матерям, предел на земле положен. И… не утешайся и плачь, только каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой — есть единый от ангелов Божиих… Помяну, мать, помяну и печаль твою на молитве вспомяну» (14:47). Так мог говорить только «власть имеющий» (Мф. 7, 29).
     
     

    _____________________________________________________________________________


     
    [1] Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 346.
    [2] Там же. С. 347.
    [3] Там же. С. 491 - 492.
     
     
    Из Собрания сочинений Фуделя С.И.
  20. OptinaRU
    Переплыв на монастырском пароме реку, я взошел в Святые врата обители, и когда, подымаясь по уступам горного восхода до других внутренних ворот, я оглянулся, мне представилась противоположная сторона картины: весь город Козельск с его многочисленными храмами в живописной дали. Мне пришло на мысль летописное сказание о долговременной осаде, которую отважился выдержать этот маловажный город со своим юным безвестным князем против несметных полчищ Батыя, не привыкших встречать себе нигде препоны. Вот единственное воспоминание историческое, которым может похвалиться местность Оптиной пустыни.
     
    Посетив собор, я поспешил к настоятелю, в его отдельный домик, и, по счастью, застал его в келье, потому что это было тотчас после малой вечерни: еще оставалось довольно времени до начала всенощной на праздник Рождества Богоматери. Благосклонно принял меня настоятель, отец Моисей; он был предварен о моем приезде братом своим, игуменом малоярославским Антонием, с которым я виделся в его монастыре. Третьего брата, игумена Саровского Исаию, я знал прежде, и мне утешительно было довершить здесь знакомство с благочестивым их семейством в лице старшего из них, о котором давно слышал как о восстановителе Оптиной пустыни. Действительно, кроме двух соборов, благолепно им украшенных, все сколько есть каменных хороших зданий в обители, и ограда и кельи - все это дело рук его, потому что его предместник ничего ему не оставил; а скит есть совершенно его создание, еще более в отношении духовном, нежели вещественном; он положил прочное начало, и ему верно последовали его преемники.
     
    Этот скит был первым предметом нашей беседы, и я просил отца Моисея позволить мне его осмотреть до всенощной, потому что на другой день полагал продолжать путь свой. Радушный игумен извинялся, что не может сам мне сопутствовать в скит, так как готовился служить литургию на праздник; он хотел уже послать со мною своего келейника, когда взошли в его келью два почтенных старца. В одном узнал я с чрезвычайною радостью отца игумена Антония, который по счастливому для меня случаю в этот самый день прибыл в обитель, другого же мне назвал сам настоятель: это был Макарий - начальник скита, которого уже давно я знал если не лично, то по утешительной о нем молве. Не всегда можно встретить соединенными в одной келье трех подобных мужей, достойно носящих иноческие имена свои, и кто имел это утешение, должен благодарить Господа, что не оскудели еще на земле благоговейные рабы Его.
     
    «Вот вам лучшие спутники для посещения скита, - сказал мне настоятель, - потому что оба там начальствовали и могут вполне удовлетворить ваше любопытство». Я весьма обрадовался счастливому случаю, который мне столь неожиданно представился. Отец Антоний ежегодно посещает пустынь для утоления своей духовной жажды; он скорбит об удалении из любимого им скита, где провел семнадцать лет, и о начальственном своем одиночестве в Малом Ярославце. Сколько можно судить по первому взгляду, мнепоказалось такого рода различие в сих трех замечательных характерах: в одном - строгость духовная и углубление во внутреннюю клеть своего сердца от долгого пустынножительства и соответственно своему начальническому положению; в другом - детская простота и любовь, непрестанно изливающаяся из его сердца в каждом приветливом слове и действии; в третьем - созерцательность, примененная опытом к назиданию тех, которые вручили себя его руководству, и между тем не знаешь, кому из трех отдать преимущество…
     
    Вообще должно сказать, что отец Макарий являет вместе с большою опытностью много сердечной духовной теплоты в управлении вверенным ему малым стадом, и потому так плодовиты труды его; особенно действительны искренняя любовь его и откровенное обращение, возбуждающие такую же искренность и со стороны подчиненных. Я не видал напряженного изъявления монашескогопослушания пред его лицом в частых земных поклонах, не всегда искренних, ни потупленного взора с принужденною молчаливостью; напротив, все открыто смотрели ему в глаза, потому что у них не было на сердце ничего для него тайного, изъявляя, однако, глубокое пред ним уважение в каждом слове и действии, и садились только с его дозволения; но все это было совершенно просто, так что, казалось, он обращался в кругу своего семейства и, конечно, с нелицемерным сердцем может сказать: «Се аз и дети яже даде ми Бог» (Евр. 2, 10 - 13). Не в похвалу доброму старцу, не нуждающемуся в земной славе, излагаю здесь то приятное впечатление, которое он произвел на меня в кругу своих духовных чад, но для назидания нашей братии мирян и для примера ищущим ему подражать.
     
    Фрагмент воспоминаний Муравьева А.Н.
    Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»
  21. OptinaRU
    Сам игумен совершал Божественную службу при строгом благоговении, которое соблюдалось во время четырехчасового бдения; царствовала глубокая тишина и слышны были только одни церковные молитвы.
     
    Я видел в течение одного месяца несколько таких всенощных бдений в трех пустынных обителях: на Белых Берегах, в Святых Горах и здесь, в Оптиной пустыни, и ни одно не показалось мне утомительным, несмотря на свою продолжительность: это происходило частью от глубокого внимания священнослужителей, от ясного чтения и приятного пения ликов по их древним пустынным напевам, частью же от самого разнообразия, с каким благоразумно положили опытные отцы совершать сии долгие службы, собственно для того, чтобы священными обрядами и попеременным чтением и пением благоговейно поддерживать внимание молящихся.
     
    Таким образом, кроме благолепных выходов полным собором из алтаря на средину храма, для литии, благословения хлебов и для величания праздника, при неоднократном каждении диаконов, есть еще умилительные пустынные порядки. По окончании вечерни, пред началом шестопсалмия, погашают все свечи и лампады, так что вся церковь погружается в священный сумрак, и слова псаломные, тихо произносимые, как бы просиявая огненными чертами из сего мрака, глубоко напечатлеваются в сердце слушателей; потом, при окончании кафизм, мало- помалу начинают опять возжигать свечи в паникадилах пред иконостасом, пока, наконец, в полном блеске воссияет весь храм возжжением главного хороса, или паникадила, в минуту величания.
     
    Чтение поучений отеческих после первой кафизмы Псалтири дает отдых вместе душевный и телесный, если мы только хотим внимать сим поучениям, ибо во время их дозволено садиться, равно как при чтении самих кафизм и паремий, и это троекратное сидение расположено таким образом, чтобы братия могла отдыхать в продолжение службы; посему и не утомляются ею внимательные, особенно знающие ее обычный порядок, если даже и не каждое слово доходит до их слуха; напротив того, люди, не приучившие себя с молодых лет к следованию за Божественною службою, скучают и утомляются ею, хотя бы и ясно доходили до них слова молитв, потому что для не разумеющих они будут как кимвал бряцающий и медь звенящая (ср.: 1 Кор. 13, 1), по выражению апостола; они чувствуют себя как бы потерянными в этом безбрежном для них море неведомого чтения и пения, хотя и на родном наречии. Чья же тут вина, Церкви или их собственного к ней невнимания?
     
    Да простится мне одно сравнение, быть может, недостойное высокого предмета, о котором говорю, но употребленное мною здесь для лучшего уразумения моей мысли. Люди, неопытные в музыке, особенно в италианской, с первого раза не находят большого удовольствия в зрелищах, соединенных с такого рода музыкой, и готовы удалиться, если бы не боялись показать себя пред другими несведущими; но когда они к ней привыкают и им уже известны, от частого повторения одного и того же представления, весь его ход и лучшие части, то уже они не скучают его продолжи- гельностию и согласны присутствовать на оном ежедневно.
     
    Что если бы хотя малую долю такого усердия к увеселению светскому, весьма недавно занесенному к нам из чужой земли, мы уделили, с тою же внимательностию, священному пению ликов накануне церковных праздников, которое искони перешло к нам в наследие от предков! Принудив себя несколько вначале, чтобы вновь приобрести утраченный нами навык, мы бы, конечно, опять в короткое время привязались к священным звукам, в которых отзывается нашему сердцу не одна только Церковь, но и неразлучная с нею Святая Русь: отечественное возобладало бы вновь над иноземным, и тогда навечерия празднеств достойны были бы для нас тех великих событий нашего искупления, о которых они должны нам напоминать.
     
    По окончании всенощной отец Макарий, прощаясь, сказал мне, что он испросил у настоятеля дозволения отслужить в скиту раннюю обедню, дабы я не лишен был утешения присутствовать при Божественной службе в их скиту; меня тронуло такое снисхождение к пришельцу со стороны людей весьма строгих к самим себе, но это было выражением их христианской любви.
     
    Фрагмент воспоминаний Муравьева А.Н.
    Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»
  22. OptinaRU
    Намерение твое было попроситься к родным, оттуда к нам поехать. Если это можно еще сделать - Бог благословит тебя исполнить. Приезжай. С любовию тебе будем рады.
     
    Писала, что понуждаешь себя на призывание имени Иисусова, чувствуешь пользу, хотя и не имеешь того сокрушения, какое бы хотела иметь. Думаешь, не враг ли тебе представляет пользу молитвы? - Молитва всегда полезна и может всякие помыслы прогонять. А если когда против желания ум пленится, тогда надо продолжить молитву.
     
    Желаешь исполнять волю и заповеди Божии, а на деле видишь, как исполнение далеко отстоит от желания. Спрашиваешь, можно ли достигнуть свободы духовной или это не всем дается? - Кто просит - всякому дастся: “просите и дастся вам” (Мф., VII, 7). Как евангельская вдовица алкала защитить ее от соперника, так и нам должно просить.
     
    Горевала ты о книге Варсанофия Великого, не имея ее. Посылаю тебе эту необходимую книгу. С помощию Божию руководствуйся ею, да будет тебе ко спасению.
     
    Жалуешься на тщеславие. Говоришь, что это - первый твой мучитель, который более других борет тебя и, чтобы ты ни делала, во всем преследует тебя. Спрашиваешь, не природное ли это твое свойство? - Мы должны не по природным своим свойствам жить, а по заповедям Божиим... и, прежде всего, бороться со страстью, которая более других в тебе существует.
     
    О повседневной своей исповеди пишешь, что чувствуешь в себе большую перемену и большую пользу. Пиши о себе каждый день, и на сердце у тебя будет легко и хорошо. Просишь объяснить твое недоумение, отчего с тобою так? - В этом действует таинство откровения или исповеди, которую ты пишешь объясняя все о себе как на духу. И сама на опыте ты видишь, что после написания томившая тебя страшная тоска оставляет. Это всегда так бывает от откровения.
     
    Писала ты мне о знакомстве своем с Анной Андреевной. Из разговоров ее с тобою заметны в ней признаки прелести. Слова ее: “Зачем избирать в руководителя человека? Разве Дух Святой не может без посредства людей поучать всему нас?” - показывают мудрование лютеранское. Слова же о том, что руководствует ее во всем Царица Небесная - это признаки прелести и показывают в ней самонадеянность. Бывать тебе у нее не мешает и, чем можно, при помощи Божией, постараться помочь ей следует. Дай прочесть ей в первой части Добротолюбия “О трех образах молитвы” и 5-е поучение аввы Дорофея. Посмотри, как она поймет. А лучше бы всего ее к нам направить.
     
    Приближается праздник Рождества Господа нашего Иисуса Христа. Желаю тебе встретить этот праздник в добром здравии и духовной радости. Приветствую тебя с сим радостным праздником и следующим за тем Новым годом.
     
    Из писем прп. Илариона Оптинского
  23. OptinaRU
    Получил ваши письма, но отвечать не мог: то недосуг, то забудешь, а то еще и по природной немощи – лености. Прошу прощения за неисправность мою.
     
    Здоровье мое, слава Богу, обычное. Занимаюсь каждый день с утра до поздняго вечера.
     
    Екатерина Карловна желает устроиться в Вашей обители со взносом, но так, чтобы жить мирянкой. Ну что ж, пусть пока поживет мирскою. Такие примеры по обителям бывают. И у нас в Оптиной жили некоторыя мирския лица, не одеваясь в монастырское платье, а пред смертию пожелали принять постриг в мантию и таким образом скончались монахами.
     
    Пишете, что безпокойное настроение монахини Амвросии разрастается все шире и шире, что в храме Божием она, как нарочно, сказывается неспокойною, а в храм ходит почти неопустительно и любит причащаться Св. Христовых Таин. Но, кажется, по правилам св. Церкви допускать умалишенных до причастия Св. Таин не дозволяется. Вам должно пообстоятельнее разузнать о сем от кого-либо, хоть бы спросить своего Владыку. А что м. Амвросия в храм ходит и там балагурит, то явно, что она ходит не для молитвы – сама не молится и другим мешает. Какой же из этого толк? Потому, хотя вам и жаль ее, но, кажется, лучше бы отправить ее в дом душевнобольных, ибо там умеют их вылечивать.
     
    Еще писали Вы, что недавно похоронили Вы юную монахиню Алексию, у которой в день кончины вышла изо рта обильная мокрота, между тем как она в тот же день утром сообщилась Св. Христовых Таин. Подобным образом в день ея пострижения в 6 часов вечера ее причастили, а после полуночи ее стало рвать. – В том и другом случае времени от Причащения прошло много, и тут укорнаго ничего нет. А впрочем, нелишне было бы сорванное отнести в проточную воду или там к стороне, где не было бы нечистоты.
     
    Испрашивая на Вас и на вверенную Вам обитель мир и Божие благословение, остаюсь с искренним благожеланием.
     
    P.S. Для Причащения Св. Таин должно исповедоваться. А лишенный ума как исповедоваться будет?
     
    Из писем прп. Иосифа Оптинского
  24. OptinaRU
    В последние годы своей жизни отец Леонид не мог уже столько заниматься своими учениками, ибо велико было стечение к нему мирских людей изо всех местностей России и всех сословий и званий. В особенности же был велик наплыв из некоторых женских монастырей инокинь, которые считали себя ученицами отца Леонида. В том числе были монахини пустыни Борисовки, находящейся в Курской губернии (и состоящей на содержании графов Шереметевых в их собственных владениях, ими основанной на их иждивение). Эта женская обитель, весьма многочисленная, была разделена на два старчества: одна половина, и в том числе тогдашняя настоятельница, находилась под старчеством отца Леонида Оптинского, а другая была под духовным руководством Филарета, старца Глинской пустыни, и обоим старцам было немалое затруднение умиротворить обе стороны, но при всем их старании они не могли достигнуть того, чтобы единомыслие утвердилось в монастыре. Для знавших старца Леонида нимало не удивительно, что столько отовсюду боголюбцев стекалось к этому духовному и (мы не обинуясь скажем) прозорливому мужу.
     
    Долговременная жизнь, проведенная им в постоянном трезвении ума, весьма обширного от природы и одаренного необыкновенною памятью, но еще более обогатившегося вследствие непрерывного упражнения в чтении отеческих книг, развила в старце способность, как будто в отверстой книге, читать в судьбах человеческих. Припоминая случившееся, обсуживая могущее быть и сопоставляя в разные времена сбывавшееся, он выводил свои заключения о исходе того или другого дела и в данном случае умел прилагать с пользою плоды своих долговременных наблюдений, хранившихся в запасах его обширной памяти. Природная проницательность, вследствие долгого навыка и всегдашнего упражнения ума доходившая до прозорливости, действовала в нем, конечно, не без особой благодати Божией, которая видимо опочила на сем незлобиво-кротком и богомудром старце, тщательно приумножавшем дарованные ему десять талантов, и потому он действительно был опытным духовным руководителем.
     
    Многие из его предсказаний сбывались и еще более подтверждали всеобщее мнение, что не одними человеческими силами приводилось в исполнение совершаемое отцом Леонидом, но особым содействием Божиим, дивным во святых Своих. Говоря об отце Леониде, упомяну об одной из его учениц, пришедшей мне на память. Этот рассказ относится к давнему времени, именно к тому, когда отец Леонид жительствовал еще в Свирском монастыре.
     
    Вот что мне рассказывал отец Иларий. Верстах в двадцати от Свирского монастыря, в одном крестьянском семействе, была одна женщина, не очень уже молодых лет, по имени Матрона. Детей она не имела, а семейство ее состояло из мужа и свекра со свекровью. Первые годы своего замужества Матрона прожила довольно спокойно и мирно, но мало-помалу она стала примечать всеобщее к себе охлаждение всего семейства, быть может потому, что она была бездетною; и это нерасположение к ней мужа и его родителей дошло постепенно до совершенной ненависти, так что жизнь в семействе стала наконец для бедной женщины невыносимою. Соседи, видя ее горестное положение, посоветовали ей сходить в Свирский монастырь к старцу Леониду, известному во всем околотке своим подвижничеством и в простонародии получившему название вещуна, так как многие прибегали к нему не только в скорбях и болезнях душевных, которые он врачевал мудрым и простым словом своим, но и оказывал помощь в недугах телесных, преимущественно употребляя святую воду и елей, и, по благодати Божией, болящие получали облегчение и совершенное здравие.
     
    Внимательно выслушав все обстоятельства жизни скорбящей Матроны, старец преподал ей совет все терпеть Бога ради и, вручив ей четки, научил творить Иисусову молитву. Возвратившись домой, подкрепленная духом. Матрона стала жить по совету старцеву, непрестанно творила втайне устную молитву Иисусову, отчего и стала ощущать спокойствие в душе и мало-помалу пришла в совершенное равнодушие ко всем скорбям своим, чрез что и взяла верх над семейством, которое, видя ее невозмутимое спокойствие, поневоле должно было ощутить ее нравственное превосходство и, быть может, не сознавая того, подчинилось ее влиянию. Так как она была бездетною, то и дали ей полную свободу удалиться из семейства, чем она воспользовалась и, поселившись в одной из ближайших к Свирскому монастырю деревень, вскоре сделалась совершенно ученицею отца Леонида.
     
    Должно думать, что прозорливый старец читал в сердце этой женщины и, проразумевая ее внутренние достоинства, признал ее способною к духовной жизни и нашел возможным, посредством глубокого смирения, отсечения воли и самосознания, руководить ее к стяжанию умной молитвы. Ожидания старца оправдались, хотя не скоро, но в продолжение десяти лет она достигла того духовного настроения, при котором получается дар умной молитвы.
     
    К сожалению, в современном монашестве весьма редко приходится слышать о делателях умной молитвы, которую почему-то считают несовместимою с духом времени. Это происходит, без сомнения, оттого, что дом наш слишком овеществился и плоть воспреобладала над духом.
     
    Фрагмент воспоминаний архимандрита Пимена (Мясникова),
    позже канонизированого, прп. Пимена Угрешского.
    Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»
  25. OptinaRU
    Лес подходил к самым стенам. Сзади, и справа, и слева скита стоял и точно охранял его тоже все лес. Некоторые сосны даже пытливо перевесили свои длинные ветви через скитские стены и как бы наблюдали, что там делается.
     
    – Вот это пустыня, древняя палестинская пустыня! – невольно произнес путешественник, изумленный, очарованный внешним видом скита и его безмолвием.
     
    И сколько глубокого смысла в этой тропинке с ее изгибами! Да, путь к внутреннему покою – не прямой, не открытый и не просторный путь. Не вдруг он дается подвижнику. Много житейских изгибов нужно пройти, нужно миновать темный лес колебаний, сомнений, пережить сложную, трудную жизнь различных страстей, переболеть все эти болезни души, чтобы найти, наконец, желанный путь к покою сердечному, к этому сладкому, святому покою в обители Отца нашего Небесного.
     
    И если уж здесь, в этом раю, не живут Ангелы, нет истинного монашества, после этого уж я и не знаю, где они могут и быть...
     
    Все в этом безмолвном приюте отшельников, как бы убежавшем от целого мира, затаившемся в глубине бесконечного леса, начиная с самого входа, поражало постороннего посетителя таинственностью и подготовляло увидеть нечто необычайное.
     
    Посетитель, кто бы он ни был, подъехав боковой лесной дорогой к скиту, не въезжает за ограду его, а оставляет экипаж свой у входа. Вход этот есть именно вход, а не въезд. За ворота скита переступает лишь человек. Поэтому все так обставлено, так приспособлено все, чтобы вступающий сознавал, что он вступает в святилище высшей духовной деятельности, имеющей своей задачей - жить во Христе, и проникался благоговением к святому месту…
     
    Здесь же, в этом маленьком мире, общая жизнь как бы остановилась, или точно ушли все куда-то, умерли, никого нет здесь, а остались только эти молчаливые стены, этот храм, эти немые цветы, эти белые кельи. Даже все окна в кельях завешаны темными шторами. Точно это было кладбище, но хорошее, изящное кладбище. Только первобытный, естественный, ничем еще не извращенный вкус мог создать такой изящный могильный покой. Хотя бы чей-нибудь вздох или человеческий вопль вырвался из чьей-нибудь человеческой груди в этой стране безмолвия и изобличил, что живет же, наконец, здесь живой человек. Но только и звуков здесь слышалось, что за скитской стеной, по гулкому лесу, простонет тоскливое кукованье весенней кукушки или прорежет замерший воздух скрипучая дробь одинокого дятла, да из отворенных окон церкви медленно, звучно прольются и словно замрут, растают чистые, полные, сосредоточенные звуки церковных стенных часов. И что это за своеобразные звуки! Нигде не слыхал таких путешественник. Точно скрылся в них, в эти часы, отживающий жизнь старец-аскет и возвещает оттуда таинственным гробовым голосом скитскому миру, что все суета, что утренним сновидением отлетит наша жизнь, что с каждым мгновением, с каждым движением маятника невозвратно мы отплываем от берега жизни и подступаем к безбрежному океану смерти и таинственной вечности, без берегов, без конца, без пределов...
     
    Кругом обошел путешественник этот зачарованный мир, и хотя бы одна живая душа напомнила ему, что не страна же это, наконец, смерти, что живут же здесь люди. Только звон скитского колокола, тихий, медленный, точно похоронный, несся над этим безмолвным миром и напоминал, что люди действительно здесь живут.
     
    Когда путешественник подходил уже к храму, появилась, наконец, и живая душа. Со ступенек одной из келий спустился и, до половины закрытый зеленью и цветами, направился к храму неспешной, степенной походкой, не отрывая глаз от земли, мантийный монах. С противоположной ему стороны, от скитских прудов, из-за деревьев кедровой рощи по направлению к храму едва передвигал ноги, опираясь на черный посох, другой отшельник, обремененный годами, в расшитой белыми крестами по черной мантии схиме. От скитской насеки, из-за скитских могил появились еще отшельники и тихо, благоговейно направлялись к храму. Точно встали все они из могил, пробужденные звуком колокола, как последним трубным призывом Архангела, и, не поднимая от земли глаз, смеженных могильным сном, как замогильные тени, устремлялись к храму с разных концов скита, как бы с разных концов вселенной, готовясь предстать пред Престолом Судии и Владыки живых и умерших. У крыльца, в преддверии храма, некоторые сходились друг с другом, молча кланялись, молча младшие от старших принимали благословение, молча всходили по ступеням церковным, отворяли беззвучную дверь и молча скрывались за нею.
     
    «Вот где, в этом рукотворном храме, олицетворяющем нерукотворное небо, за этой беззвучной дверью начинается царство иного строения, иного порядка, иных идей, иной жизни, несокрушимое, вечное царство великих таинств великого Бога, Его судеб, Его жизни. Падают царства, смываются с лица земли потоком всесильной смерти племена и народы, в прах, без следа, рассыпаются их дела.
     
    А это царство стоит и живет – вечно незыблемое, вечно живое, вечно льющее потоки жизни, любви и правды. Отложим же ныне всякое житейское попечение, войдем в дом Божий и повергнемся духом, с упованием и доверием, пред Престолом нашего Отца Небесного и Царя царей», – сказал себе путешественник, отворяя дверь в храм и смиренно становясь у порога.
     
    Фрагмент воспоминаний Н. В. Сахарова.
    Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»
×
×
  • Создать...