Перейти к публикации

Елена г.Тула

Пользователи
 Просмотреть профиль  Активность

  • Публикации

    480

  • Зарегистрирован

  • Посещение

  • Дней в лидерах

    4

Записи блога, опубликованные пользователем Елена г.Тула

  1. Елена г.Тула
    ДЕТСКИЙ ДОМ. ЛЁКА…
     
    Татьяна КУДРЯВЦЕВА
     



    В детском доме было хорошо. Во-первых, там давали есть. Во-вторых, там у каждого была мама Кира из самого старшего 7-го класса. Мама Кира помогала делать уроки и даже мыла Лёку в бане. А когда кто-то из детей заболевал, сама Мария Константиновна, директор, подходила вечером и гладила по голове.
    Еще у детского дома были грядки, на которых росла еда! Репка, лук, морковинки, а главное — огурцы. В начале лета все вместе сажали. Лёка все бегала и смотрела, не появились ли огурчики из желтеньких, как бабочки, цветов. Мама Кира сказала, они из цветов будут. Лёка никогда не видела огурцов, просто не успела: сначала она маленькая была, а потом война началась. В блокаду не было еды никакой, даже воды. Последний кипяток вместе с горбушкой мама отдала Лёке и умерла. А от папы писем не приходило совсем, ни одного письма, мама сначала сильно плакала, а потом вдруг перестала, только смотрела в никуда и отдавала Лёке свой хлеб. Лёка тогда несмышленая была, не понимала, что нельзя мамин хлеб есть, она ела. Есть хотелось каждую минуту. Но потом, когда город сковали большие холода, у Лёки уже не осталось сил — есть.
    Тогда мама сходила за снегом, растопила его на керосинке и Лёке в рот влила. Лёка согрелась и уснула. А проснулась уже в детском доме. Ей сказали, что мамы больше нет. Но Лёка не поверила, она долго еще не верила, вставала на окно на коленки и смотрела на улицу, вдруг мама придет. Но улица была пустая и страшная, безглазая. Без людей, без машин, без военных даже, без никого. Без мамы… А мама у Лёки была самая красивая во дворе. Может, и не только во дворе. У нее платья переливались и шуршали. До войны у нее было много нарядных платьев, блестящих, как золотинка, а в войну остались лишь ватники. А главное, голос. У мамы был особенный голос, певучий, как рояль. В детском доме тоже есть рояль, на нем Мария Константиновна играет. Но она не поет. А мама пела. Она пела и смеялась. У нее на щеках тогда прорезывались ямочки, у Лёки тоже одна ямочка есть, в маму. А папа был очень высокий, в черной шинели, шинель сильно кололась. В детском доме ей сказали, раз шинель черная, значит, папа твой — моряк. Лёка знает, моряки плавают на кораблях, некоторые корабли очень большие, далеко уплыть могут, даже туда, где войны нет. У папы были большие руки. Он Лёку кружил и приговаривал: «Лёка-Лёка, два прискока, третий зайка, убегай-ка!» Зайка, потому что Лёка беленькая. Когда в детский дом приходили — усыновлять, Лёку часто выбирали. Беленьких, видно, больше любят. А может, из-за банта. У Лёки голубой бант на голове, из бабушкиного шарфа. Лёку так и принесли в детский дом, с бантом, Мария Константиновна рассказывала. Кроме этого банта, у Лёки ничего больше не осталось. Но она не согласилась — в дети. Спряталась под кровать, и Мария Константиновна ее не отдала. Лёка не хотела других папу и маму, она своих помнит. А вдруг папа вернется, а Лёка у чужих живет, он же тогда не найдет ее!
    А потом зима прошла, и в город вернулось солнышко. Как оно землю пригрело, так сразу Мария Константиновна им семена дала. Некоторые семечки сами взошли, а огурцы — из рассады. Лёка все думала: огурец — какой? Круглый или длинный? Она как просыпалась утром, так скорей — на огород! Нянечка Шура говорит, Лёка — жаворонок, птичка такая, которая раньше всех голосит. И вот Лёка прибегает, смотрит, а огурец высунулся из листьев, зеленый, как маленький карандаш. Лёка сразу вспомнила, какой он на вкус, она, оказывается, просто забыла! Он на вкус — хрустящий, летом пахнет. Лёка не понимает, как это случилось, что огурец вот только что был на грядке, и вдруг раз — у нее во рту. И — нет огурца! Это было очень стыдно, а может, даже и воровство, огурец-то общий! Лёка стала красная от ужаса.
    На линейке Мария Константиновна спросила строго: «Куда девался огурец?» Никто ничего не сообразил, огурец-то одна Лёка видела, а Лёка поняла и опустила голову.
    Мария Константиновна к ней подошла, и все смотрели на Лёку и молчали. И тут мама Кира говорит:
    — Мария Константиновна, это я сорвала огурец для Лёки, потому что у нее день рождения.
    — Я так и поняла, — произнесла Мария Константиновна. — Но все-таки лучше было спросить.
    И ничего больше говорить не стала. И никто не стал, хотя старшие все знали, что Лёкин день рождения — не известен. Лёка попала в детский дом без документов, в мамином ватнике и с бантом, а бумаг при ней не было.
    У Лёки слезинка выкатилась из глаза и остановилась на щеке, от стыда. Она решила, что, когда вырастет взрослая, обязательно отдаст Кире огурец, а Марии Константиновне целую корзинку огурцов!.. Случай этот в прошлом году приключился, но Лёке кажется, что вчера. Стыд хуже дыма, от него в душе щиплет.
     
    Напротив детского дома был дом слепых — там жили дети, у кого война съела зрение. Так нянечка Шура говорила. На этих детей было очень страшно смотреть. Лёка старалась гулять в другой стороне, у забора, где стоял маленький деревянный особняк. Лёка забиралась на крылечко и играла в дом, как будто он опять у нее есть, и все живы: и папа, и мама, и бабушка, и кот Зайка. Лёка говорила: «Трик-трак». И делала вид, что поворачивает ключ в замке.
    Однажды она играла и грызла сухарь. Вернее, половинку сухарика, что от полдника осталась. Хоть блокаду уже и сняли, но Лёка теперь никогда ничего не съедала сразу, оставляла на черный день. Хоть крошечку. И вдруг в заборе Лёка увидела чье-то лицо. Совершенно взрослое, даже старое, потому что небритое. Этот кто-то глаз не сводил с ее сухаря. Лёка точно поняла, что именно с сухаря. Сначала она спрятала сухарь за спину. Потом и сама повернулась к забору спиной. Но даже спиной Лёка чувствовала этот взгляд. Она поняла, что там кто-то голодный. Лёка вздохнула, но все-таки подошла к забору, отломила половинку половинки и протянула…
    А Колька Безымянный, из старшей группы, подглядел. Безымянный — это была его фамилия, потому что он ничего не помнил, был старше Лёки, а даже фамилии не помнил. От голода, наверное. У Кольки внутри не осталось памяти, а осталась только ненависть.
    — Что ты делаешь? — закричал Колька. — Это же вражина, фашист! Немец пленный, чтоб он сдох! Немцы у нас всех убили, а ты ему сухарь! Забери назад!



    Лёка заплакала. Но назад забрать она не могла. Не потому что боялась, а — не могла. И объяснить Кольке тоже ничего не умела. В свои восемь лет Лёка хорошо знала, кто такие фашисты. Но ведь и у фашистов животы есть, а живот есть просит.
    Колька так кричал, что прибежала мама Кира из 7-го класса. Мама Кира прижала к себе Лёку и увела.
    А вечером Мария Константиновна собрала всех и велела:
    — К забору ходить не нужно. Гуляйте в другой стороне.
    Лицо у неё было грустное-грустное. Лёка подумала, что сторон для гулянья совсем уже не осталось. А потом нечаянно услышала, как Мария Константиновна сказала нянечке Шуре:
    — Откуда у нее только сила взялась на жалость?
    И Лёка поняла, что Мария Константиновна на нее не сердится. И что жалеть — не стыдно. А это было самое главное.
    С тех пор тайком они прокрадывались к забору и кормили пленных немцев. У них была такая банка от «Лендлизовской» тушенки, они в банку сливали суп, кто сколько мог, и кормили.
    Немцы эти были очень тихие, все время бормотали что-то про танки и шины. Лёка спросила у Киры, что это значит: «Танки-шины?»
    Мама Кира сказала, что по-немецки это «спасибо». «Данке шеен».
    А к лету уже и Колька стал с ними ходить. Девочки ничего ему не говорили, и он девочкам — тоже ничего. Да и что тут скажешь!
    Немец, тот, которому Лёка первому полсухаря дала, вырезал для Лёки маленькую куколку. Из губной гармошки. Лёка не знала, можно ли взять у фашиста. Но он протягивал и улыбался. И Лёка опять подумала: «Хоть и фашист, а живой ведь. Не взять, все равно что ударить».
    И взяла.
    А в начале лета их детский дом номер двадцать пять сажал на Песочной набережной деревья. Лёка могла схватить самый крепкий, самый красивый саженец, ведь она первая стояла, потому что ростом была меньше всех и выбирала первой. Но Лёка выбрала самое тонкое кривое деревце, на которое никто даже не смотрел. «Пусть оно тоже будет расти через много лет», — подумала Лёка. Все лето и осень она приходила к своему саженцу и поливала его из склянки.
    К первой годовщине Победы дерево зазеленело. А им в детском доме выдали новые пальто. Правда, Лёке оно было великовато, пальто пришлось подрезать прямо на ней, но подумаешь, мелочи! В тот день все казалось счастьем…
    ПОСЛЕ ТОЧКИ
     
    Девочка, которую в детском доме все называли Лёкой, став взрослой — Ольгой Ивановной Громовой, — выбрала себе профессию врача.
    У этого доктора был счастливый дар: она не только прекрасно оперировала, но и умела выхаживать больных. Ольга Ивановна обладала способностью — жалеть так, что это было ничуть не обидно. Многие люди до сих пор говорят ей спасибо. Я — тоже.
    Однажды Ольга Ивановна привела меня в Вяземский садик. На то самое место, где детский дом № 25 сажал деревья почти полвека назад. В старую аллею на Песочной набережной, рядом с Малой Невкой.
    Липы эти разрослись, стали красивыми и тенистыми. Где-то там, среди них, и ее липка, которая была когда-то маленьким кривым прутиком…
    Ольги Ивановны нет теперь на свете. Но в День Победы я всегда поминаю ее, светлая ей память…




    Художник Ш. Ворошилов


     
     
     

  2. Елена г.Тула
    Я снова в Оптиной Пустыни.
    В этот приезд в Оптину моё послушание – быть келейницей у старенькой монахини, заботиться о ней. Мать С. – духовное чадо Оптинского старца, отца Илия. Он и постриг её в монахини. Над её кроватью – фотография духовного отца. И первый взгляд, который она встречает по утрам, это взгляд старца. Я пристально вглядываюсь в фото: глаза добрые, мудрые. Я смотрю на схиигумена Илия, а он внимательно и проницательно смотрит на меня. И я совсем не удивляюсь, когда события моей жизни вдруг удивительным образом начинают переплетаться с образом старца.
    Так иногда мы слышим звук и пытаемся вспомнить старую, знакомую песню. Где же она? Вот ещё звук – грустный, как натянутая струна. А через некоторое время мы слышим такую родную мелодию, что сердце щемит. Или идём по улице и удивляемся - как похож этот незнакомец на старого друга. И в памяти – его образ. Милый и родной. А вечером друг приходит в гости и радостно кричит с порога: «Сам не знаю, как собрался к тебе! Дел невпроворот! Но целый день о тебе почему-то вспоминал, и вот решил – нужно навестить!»
    Так и у меня. Я чувствую, что старец каким-то образом входит в мою жизнь. Но как это произойдёт? Может, я услышу историю о нём?
    Мне нужно съездить из Оптиной в Москву, в книжное издательство. Сделать это нужно быстро, потому что нельзя надолго оставлять матушку одну, она нуждается в уходе. С ней соглашается остаться на день одна из сестёр, а мой путь лежит в издательство. «В Москву, в Москву!»
    На автобусе я не смогу обернуться быстро, нужна попутка. И я совсем не удивляюсь, когда с попуткой мне помогает архидьякон, отец Илиодор, чадо старца схиигумена Илии.
    Я прислушиваюсь к внутренней музыке, которая, кажется, звучит где-то там – в глубине души. Да, вот ещё один верный звук! Скоро зазвучит мелодия! Как это называется? Предчувствие? Предощущение? Да, наверное. Ведь боли и радости часто приходят к нам с предвкушением. Не из прошлого, а из будущего.
    Машина едет быстро, но скорость почти не чувствуется. За окном серый сырой день, а в машине тепло и уютно. Ничуть не удивляюсь множеству икон. Мой вопрос приветливому водителю - звучит камертон. Да, всё правильно! Отец Владимир - московский дьякон, духовный друг отца Илиодора, чадо старца, схиигумена Илии. Пять лет Володя был оптинским послушником, по его словам, это была хорошая школа, давшая внутренний стержень для всей дальнейшей жизни.
    Я прошу рассказать мне о старце, а внутри уже звучит знакомая мелодия: я знаю, что услышу интересный рассказ. И отец Владимир действительно рассказывает мне истории про старца, которые, с его разрешения, я и передаю:

    История о поисках старца.


    Произошла эта история довольно давно. Отец Владимир тогда ещё не был дьяконом. И от церкви был далёк. А был он молодым бизнесменом. Занимался строительным бизнесом. И вот дела его стали идти всё хуже и хуже. Навалились всевозможные скорби и испытания. Да так тяжело стало, что и не знал он, как пережить такие трудные и запутанные жизненные обстоятельства. Вобщем, жизнь зашла в тупик.
    И тут кто-то из верующих друзей посоветовал: «Тебе нужно к старцу обратиться. Он тебе совет даст. Ты совет-то исполнишь, вся жизнь твоя и наладится. Да ещё и помолится за тебя старец-то. Вот и будет у тебя всё в порядке, заживёшь лучше прежнего». Как это лучше прежнего - тогда Володя и не представлял. Бизнес лучше пойдёт? Конкуренты исчезнут? Проблем не будет?
    Вот сейчас отец дьякон сидит за рулём, и для него главное – духовная жизнь, жизнь по заповедям. А тогда он не знал, как выбраться из жизненного тупика. Но слова о старце крепко запали в душу. Где искать этого старца – Володя не имел ни малейшего представления. Скорби продолжались, и, время от времени, он вздыхал: «Совсем невмоготу… Эх, вот найти бы старца…»
    Как-то раз вечером ехал Володя на машине по городу, и так вдруг на душе тяжело стало, что остановился он на первом попавшемся месте, положил голову на руль и сидит. Вдруг – слышит – кто-то стучит в окошечко. Поднимает голову – стоит священник в рясе с крестом на груди и просит его подвезти.
    Володя встрепенулся – «Батюшка!»
    -Да! Я он самый и есть!
    -Батюшка, я Вас, конечно, подвезу! А у меня вот проблемы…Старца я ищу…
    -Старца? Ну тогда тебе надо в Оптину ехать. Сейчас ты меня подвези, пожалуйста, до Ясенево. Там Оптинское подворье. А завтра, если хочешь, поедем вместе в Оптину. Хочешь?
    А был это, оказывается, отец Симон. Сейчас-то он уже игумен, а тогда был молодым Оптинским иеромонахом. Назавтра они и поехали.
    Приезжают в Оптину, и Володя первый раз в монастыре оказался. Приехали уже поздно, ночью. Пришли в скит, заходят в большую келью. А там нары двухъярусные. Народу много. Кто молится, кто спит-храпит. «Батюшки-светы, куда это я попал?» - думает Володя. С дороги устал сильно. Попросил соседей разбудить его пораньше и отключился.
    Просыпается, глаза открывает и понять не может, где находится. Светло уже. Вокруг пустые нары и никого. Смотрит на часы – время одиннадцать. И на службу опоздал! Расстроился сильно. Всё на свете проспал…
    Пошёл Володя по утоптанной тропинке к монастырю. Бредёт, головы не поднимая.
    Слышит – снег скрипит под ногами – кто-то навстречу идёт. Поднял с трудом свою унывающую головушку – а это какой-то старенький монах идёт с палочкой. Остановился и говорит Володе: «С праздником! С воскресным днём! Что невесел?»
    А Володя так унывает, что и отвечает с трудом:
    -Здравствуй, отец. Не знаешь, где бы мне старца найти?
    -Старца? Нет, не знаю. А что у тебя случилось-то?
    Володя немного приободрился. Обрадовался, что хоть кто-то его проблемами интересуется. Думает: «Как хорошо, что я старого монаха-то встретил! Хоть и не старец, но жизнь-то повидал. Может, мне его Господь послал. Может, он мне чего и посоветует…»
    Начал рассказывать. А монах слушает, да так внимательно. Головой кивает. Так, понимаешь, слушает хорошо. Не все ведь слушать умеют. Иногда рассказываешь и понимаешь, что человек только из вежливости делает вид, что слушает. А проблемы ему твои не нужны, ему своих хватает. Или слушает, а ты видишь, что он только и ждёт, пока ты рот закроешь, чтобы выложить тебе свои умные мысли. А этот старенький монах так слушал, как будто Володя ему сын родной. И все его беды для него тоже - боль. Так и захотелось этому старому монаху всё, что на душе камнем лежит, рассказать.
    Всё ему изложил. Все проблемы. Так, дескать, и так, отец, совсем невмоготу, дескать. Как и дальше-то жить – не знаю. А монах выслушал внимательно и говорит: «А ты хоть кушал сегодня?»
    -Да какое там кушал, отец! Не разбудили меня! На службу и то опоздал. И со старцем не встретился! Понимаешь, старцев нет нигде!
    - Понимаю, старцев нет, одни старички. Пойдём-ка вместе в трапезную.
    И пошли. Только чувствует Володя, что настроение у него резко изменилось. Голову поднял, смотрит вокруг – красотища! Снегу навалило! Сугробы белые, снег белоснежный, в Москве такого не бывает. Искрится на солнышке. Воздух чистый, морозец лёгкий. Солнышко в небе голубом. Хорошо! Идёт, дышит свежим морозным воздухом. Слушает, как колокола звенят. Золотым крестом маковки купола на фоне голубого прозрачного неба любуется. И на душе всё легче и легче становится. В воздухе как будто благодать разлита, хочется радоваться жизни и кувыркаться в снегу. И монах старенький вместе с ним идёт со своей палочкой, улыбается себе под нос. А Володя вдруг такую любовь к нему почувствовал – как к отцу родному.
    Не успели они пятьдесят метров пройти, навстречу толпа людей. Смотрит Володя, а они все к старенькому монаху бегут благословляться. Радостные такие. «Батюшка, батюшка!» - лепечут. Вот уже и Володю оттеснили. Каждый что-то спросить у монаха хочет. Володя посмотрел-посмотрел, да и спрашивает у одной пожилой паломницы:
    -Простите, а что, здесь всех старых монахов такой толпой встречают?
    - Чего ты там такое говоришь-то? Каких таких старых монахов? Да ты знаешь – кто этот старый монах? Да ведь это старец!
    -Как старец?!
    Да, я же тебе говорю, что это старец известный Оптинский, схиигумен Илий. Что ж ты такой бестолковый-то!
    Володя даже присел.
    -Как так – старец?! А он сказал, что старцев нет, одни старички! А я-то ему даже вопросы свои не задал. Вот была возможность – и ту упустил!
    Тут из толпы паломников тот самый монах, который старцем оказался, выбирается и машет Володе рукой – за собой зовёт. Все сразу на него внимание обратили и стали в спину подталкивать:
    -Иди скорей, батюшка зовёт!
    Пришли они со старцем в трапезную. Володю с послушниками посадили. А он и есть-то толком не может – переволновался. Да ещё в куртку, в карман нагрудный полез за телефоном, а там привычного пакетика нет. А в пакетике – права. Неужели потерял?!
    После трапезы послушник один к Володе подходит и говорит:
    -Вас батюшка, отец Илий, зовёт. Пойдёмте, я вас провожу.
    Подходят они к старцу, а у Володи все вопросы из головы вылетели. Всё, что хотел спросить – всё забыл, ничего не помнит от волнения. Только и смог промямлить:
    -Батюшка, как же я домой-то доеду?!
    И замолчал. Про права не знает, что сказать: потерял, выронил? Может, на нарах в келье лежат?
    А схиигумен Илий ему и говорит:
    -Это ты про права, что ли? Ничего, найдёшь. Ты дома их оставил, они у тебя в другом костюме в кармане лежат. А до дому-то ты действительно можешь не доехать. Отгонишь машину свою в мастерскую, там пусть её посмотрят хорошенько. И ещё. Нужно тебе здесь, в Оптиной, пожить - потрудиться, помолиться. А теперь давай-ка благословлю на дорогу. Ангела-хранителя!
    Вышел Володя из трапезной. Чувствует – а на душе так легко! И вопросы все показались такими мелкими и ненужными. А главное – так захотелось в Оптиной пожить!
    Когда машину в мастерской посмотрели, оказалось – действительно, серьёзная неполадка. И могла быть даже авария.
    Едет Володя домой без документов, на полпути - пост ГАИ. Скорость сбавил. Дорога пустынная, и смотрит он - к нему гаишник идёт, жезлом крутит. Сам на Володю так весело посматривает, чуть ли не подмигивает. Володя начинает тормозить и думает: «Ну, всё».
    Только гаишник свой жезл стал поднимать, как у него в кармане сотовый зазвонил. Гаишник сразу же в другую сторону отвернулся, телефон достал и стоит - разговаривает. Володя и проехал.
    И доехал так легко, так быстро, как будто машину вместе с ним ангелы донесли. А дома, как старец и сказал, документы нашёл. В кармане другого костюма лежали.
    И проблемы у Володи сами собой решились. Ну, не сами, конечно. Старец хоть и ничего особенного ему не сказал, морали не читал, а помог. Он просто помолился за Володю. «Многое может молитва праведного…»
    И жизнь Владимира стала совсем иной. Пять лет послушания в Оптиной, а сейчас вот дьяконом служит. Видимо, с Божией помощью, скоро рукоположат в священники. Вот как закончились Володины поиски старца.
    Я слушаю этот бесхитростный добрый рассказ и вспоминаю слова святых отцов о промысле Божием, запавшие в душу. Достаю свою толстую, потрёпанную записную книжку и в полутьме машины читаю почти на память вслух:
    «Господь, которому вся возможна, силен устроять любые внешние обстоятельства для своих избранников. Нет сомнений, что в подходящее время Он приведёт ищущего спасения человека в нужное место и поместит его в подобающие условия».
    Отец Владимир согласно кивает и сворачивает к заправке. Заправляем машину, пьём кофе и едем дальше. Быстро спускаются сумерки. А отец дьякон, передохнув, рассказывает мне ещё одну историю.

    История о завтрашнем дне.


    Отец Владимир знает многих чад своего духовного отца, схиигумена Илии. С кем-то знаком близко, кого-то только несколько раз встречал. Был знаком с одним бизнесменом и его водителем, с которыми и произошла эта история.
    У бизнесмена этого дела плохо шли. А он ездил иногда в Оптину. И вот как-то раз удалось ему, видимо, по милости Божией, обратиться за помощью к старцу. По молитвам старца дела пошли на лад. Рост материального благосостояния был налицо. На радостях бизнесмен приезжает к батюшке:
    -Батюшка, дела хорошо так пошли! Вот хочу поблагодарить Господа! Благотворительностью хочу заняться! Что бы мне такое хорошее сделать? Батюшка, отец Илий, может, Вам что-то пожертвовать?
    -Мне ничего не нужно. А если хочешь доброе дело сделать, Господа поблагодарить, то помоги вот храму одному. Он, правда, не здесь, не в Оптиной, но я тебе адрес дам. Храм бедствует, нужно помочь с восстановлением.
    -О чём разговор, батюшка дорогой?! Конечно, помогу! Давайте адрес, завтра же и пожертвую!
    Проходит месяц – другой, а ему-то некогда, то неохота куда-то ехать, то вроде и денег уже жалко станет.
    Приезжает в Оптину, постоит на Литургии, исповедуется, причастится. Опять сердце загорится у него. Дела-то хорошо идут. Подойдёт к старцу под благословение:
    -Батюшка, я вот хочу пожертвовать что-то, доброе дело сделать! Кому помочь?
    -Ну, что ж, если хочешь доброе дело сделать, вот приюту помоги. Очень они нуждаются.
    -Да я завтра же поеду в этот приют! Да я им так помогу! Книги духовные могу купить! Игрушки! Фрукты! А то иконы пожертвую!
    Проходит месяц, другой, забыл о приюте. Да и адрес куда-то завалился.
    И повторялось подобное много раз. Только как-то, в очередной приезд в Оптину, когда начал он, как обычно, спрашивать у старца, какое ему доброе дело сделать, батюшка как-то странно ему отвечать стал. Он батюшке:
    -Какое мне доброе дело сделать? Вот иконы кому-нибудь пожертвую! Завтра же! Много икон!
    А схиигумен Илий вместо того, чтобы, как обычно, адрес какой-то назвать, отвечает очень странно:
    -Да ты теперь хоть одну только иконочку купи и пожертвуй.
    -Почему одну?! Да я завтра же много икон куплю и пожертвую!
    -Да нет, тебе теперь хоть одну бы успеть.
    Вышел бизнесмен из храма, садится в машину и говорит водителю:
    -Какой батюшка сегодня странный. Я ему говорю, что хочу много икон купить и пожертвовать. А он мне про одну икону отвечает. Дескать, чтобы я успел хоть одну пожертвовать. Странно очень. Ну, ладно, одну-то купим. Сейчас что ли купить? Ладно, иди, сходи в лавку, купи одну икону.
    А водитель, человек верующий, обычно всегда кроткий был. А тут вдруг не согласился. «Не пойду, - говорит: Вам старец благословил купить, вы сами и купите».
    -Ну, какая ерунда! Да что вы сегодня сговорились все, что ли, спорить со мной?
    Вышел он из машины, сходил, купил икону, поехали домой. Проезжают мимо одного храма. Видно, что храм нуждается в ремонте.
    -Во, сразу видно, что храм бедный. Вот ему и пожертвую.
    Вышел бизнесмен из машины, унёс икону в храм. Вернулся. Едут дальше. Только километра не проехали, он водителю и говорит:
    -Что-то я как-то устал сегодня. Останови-ка машину, я немного отдохну.
    Вышел из машины, прилёг на траву. И умер.
    Я слушаю эту короткую историю и молчу. Потом говорю: «Всё-таки старец-то не бросил его, не отвернулся. Молился за него, наверное. Вот он и сделал доброе дело-то перед смертью. Разбойник тоже вот только и успел сказать: «Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствии Твоем».
    Отец дьякон кивает головой и отвечает грустно: «Да, оно так, конечно. Суды Божии – бездна многа. Но помнить нужно всегда: всем обещано прощение исповеданных грехов. Но никому из нас не обещан завтрашний день».
    И мы едем дальше и долго молчим. А сумерки сгущаются, и день подходит к концу.
    http://www.ptportal.ru/index.php?option=com_k2&view=item&id=691&Itemid=530
  3. Елена г.Тула
    Притча о спасении.
     
    Один глубокий старец, живший в уединенной пустыне, впал в уныние, и тьма помышлений начала сокрушать душу его, внушая ему недоумения, правильно ли живет он и есть ли надежда, что труды его увенчаются наконец успехом. Старец сидел, поникши главою. Сердце ныло, но очи не давали слез. Сухая скорбь томила его. Между тем как он так убивался горем, предстал ему ангел Господень и сказал: "Что смущаешься и зачем помышления входят в сердце твое? Не ты первый и не ты последний идешь путем сим. Многие уже прошли им, многие идут, и многие пройдут им в светлые обители райские. Ступай, я покажу тебе разные пути, какими ходят сыны человеческие, равно как и то, куда приводят сии пути. Смотри - и вразумляйся!"
    Повинуясь мановению ангела, старец встал и пошел; но едва сделал несколько шагов вперед, как стал вне себя и погрузился в созерцание дивного видения, которое открылось умным очам его. Он видел по левую от себя сторону густой мрак, как стену непроницаемую, внутри которого слышались шум, тревога и смятение. Всматриваясь внимательнее в мрак, увидел он широкую реку, по которой волны ходили взад и вперед, вправо и влево; и кто-то всякий раз, как мелькала пред очами его волна, как бы на ухо внятно произносил старцу: это волна неверия, беспечности, холодности; это - немилосердия, разврата, взяточничества; это - неги, забавы, зависти, раздора; а это - пьянства, нечистоты, лености, неверности супругов и прочее и прочее; и всякая волна поворачивала на себе пред ним несметное множество людей, поднимая их из реки и снова погружая в глубь ее. В ужасе старец воскликнул: "Господи! Ужели все сии погибнут и нет им надежды спасения?" Ангел сказал ему: "Смотри далее - и узришь милость и правду Божию!".
    Старец взглянул еще на реку и увидел ее по всей широте и по всей долготе своей покрытою малыми ладьями, в которых сидели светлые юноши со всякого рода орудиями во спасение утопающих. Они всех призывали к себе и иным подавали руки, другим спускали жерди и доски, тем бросали верви, а иногда погружали вглубь багры и крюки, не ухватится ли и там кто? И что же? Редкий-редкий откликался на призывный голос их, и еще менее было таких, которые пользовались как следует подаваемыми им орудиями спасения. Наибольшая часть с презорством отвергали их и с каким-то диким услаждением погружались в реке сей, издававшей чад, смрад и гарь. Старец простер взор свой вдаль реки и в конце ее увидел бездну, в которую низвергалась она. Юноши в большом количестве стремительно плавали в ладьях туда и сюда, у самого края бездны, заботливо подавая помощь всякому; но, несмотря на то, каждую минуту, на каждой точке реки целые тысячи людей вместе с рекою низвергались в бездну, откуда были слышны одни стоны отчаянья и скрежет зубов. Старец закрыл лицо свое и зарыдал. И был к нему глас с Неба: "Горько, но кто виновен? Скажи, что бы еще мог Я сделать для спасения их, чего бы не сделал? Но они с ожесточением отвергают всякую подаваемую им помощь. Они отвергнут Меня, если Я низойду на помощь к ним в самые безотрадные места их страданий".
    Успокоившись несколько, старец обратил очи свои на правую сторону, к светлому востоку и утешен был отрадным видением. Те, кои, внимая зову светлых юношей, подавали им руку или хватались за какое-нибудь спасительное орудие, были извлекаемы ими на правый берег. Здесь принимали их другие лица, вводили в небольшие стройные здания, рассеянные в большом количестве по всему протяжению берега, где их обмывали чистою водою, облекали в чистые одежды, опоясывали, обували, давали посох и, подкрепив пищею, отсылали в путь - далее к востоку, заповедав им не озираться вспять, идти без остановки, внимательно смотреть под ноги и не пропускать ни одного подобного здания без того, чтоб не зайти в него и не подкрепить себя в нем пищею и советом от тех, чьему попечению вверены сии здания, равно как все заходящие в них.
    Старец провел глазами по берегу и увидел, что на всем протяжении его готовятся в путь эти избавленные. На лице всех отпечатлевались радость и воодушевление. Видно было, что они все чувствовали особенную легкость и силу и с некоторою неудержимостию устремлялись в путь, первые стадии которого усеяны приятными цветами.
    Старец обратил потом взор свой далее к востоку, и вот что ему открылось! Приятный луг оканчивался не вдали от берега; далее начинались горы, лежавшие хребтами в разных направлениях. Они шли, поднимаясь все выше и выше и пересекаясь пропастями, то голые и утесистые, то покрытые кустарниками и лесами. Повсюду по ним видны были путники-труженики. Иной карабкался на крутизну, другой сидел в утомлении или стоял в раздумье, тот боролся со зверем или змеею; один шел прямо к востоку, а другой по косвенному направлению, а иной перерезывал поперечно пути другим; только все были в труде и поте, в борьбе и напряжении сил и душевных, и телесных. Редкий путник всегда видел дорогу: часто она совсем пропадала или раздроблялась в распутия; в ином месте скрывали ее туман и мрак, в ином пресекала пропасть или крутой утес; там преграждали ее звери из дубравы или ядовитые гады из ущелий. Но вот что дивно! Повсюду по горам рассеяны были красивые здания, подобные тем, в которые принимаемы были в первый раз спасенные от воды. Коль скоро путник заходил в них, как ему заповедано вначале, то, как бы он ни был изможден до того времени, выходил оттуда бодрым и полным сил. Тогда звери и гады не могли выносить взора его и бежали от него; никакие препоны надолго не останавливали его, и он легко и скоро отыскивал скрывавшийся каким-либо образом путь по тем указаниям, какие получал в тех зданиях. Всякий раз, как преодолевал кто препятствие или одолевал врага, становился крепче, выше и статнее; чем кто выше всходил, тем более хорошел и светлел. К вершине горы местность опять становилась гладкою и цветистою; но вступившие на нее вскоре входили в светлый облак, или туман, из которого более уже не показывались.
    Старец поднял очи выше сего облака и из-за него или из-за горы увидел чудный, неописанной красоты свет, из которого доносились к нему сладостные звуки: «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф!» Старец в умилении пал ниц, и над ним звучно пронеслось слово Господне: «так бегите, чтобы получить» (1Кор.9,24).
    Поднявшись снова на ноги, старец увидел, что с разных высот горы немалое число путников в разных местах стремительно бежали снова к реке, то молча, то с криком и хульными, бранными словами. К каждому из них и сверху и с боков обращаемо было воззвание: "Остановись, остановись!" Но гонимые какими-то малорослыми муринами, они не внимали остережению и снова погружались в смердящую реку. Тогда старец в изумлении воззвал: "Господи! Что сие?" И услышал в ответ: "Плод самочиния и непокорливости богоучрежденному порядку!" Тем видение кончилось.
    Ангел, показывавший его старцу, спросил его наконец: "Утешен ли?" И старец поклонился ему до земли.
    Думаю, братия, нет нужды много говорить вам для истолкования сего видения. Река есть мир; погруженные в ней люди - живущие по духу мира, в страстях, пороках и грехах; светлые юноши в ладьях суть ангелы и вообще призывающая ко спасению благодать; бездна, в которую низвергалась река с людьми, есть пагуба; красивое на правом берегу здание - Церковь, где чрез таинства покаяния или крещения обратившиеся грешники омываются от грехов, облекаются в одежду оправдания, препоясуются силою свыше и поставляются на путь ко спасению; восход на гору с разными затруднениями - разные труды в очищении сердца от страстей; звери и гады - враги спасения; гладкая к вершине местность - умиротворение сердца; светлое облако, скрывающее путников,- покойная смерть; свет из-за горы - рай блаженный; здания, рассеянные по горе,- храмы Божии. Кто заходит в сии здания на пути, то есть принимает таинства и участвует в священнодействиях и молитвованиях Церкви, пользуется советом и руководством пастырей, тот легко преодолевает все препятствия и скоро востекает к совершенству. А кто самочинно отвергает их, не подчиняясь указаниям и советам пастырей, тот скоро падает, и дух мира снова увлекает его.
    (Из сочин. Феофана - затворника, епископа Тамбовского).
  4. Елена г.Тула
    Стихотворения иеромонаха Василия Рослякова
     
    Цикл "Стихи на Псалмы"
     
    ***
     
    1
    Дай, Псалмопевец, гусли мне!
    Твои дай струны и органы,
    Чтоб я запел под стать тебе
    Самозабвенными псалмами.
    Вложи, святый, в мои уста
    Язык твоих смиренных песен,
    Язык, вмещающий слова,
    Которым мир бывает тесен.
    Дай мне твои слова, Давид.
    Они сродни душе скорбящей,
    Как солнца огненного вид
    Сродни кадильнице горящей.
    Что принесу и что воздам
    Тебе, смиренная обитель,
    Твоим могилам и крестам,
    Которым ныне я служитсль?
    Псалмы и песни принесу
    Тебе, блаженная пустыня.
    Спасенья Чашу прииму
    И призову Господне имя.

    14 октября 1989 г.


    2
    Дай, Псалмопевец, гусли мне!
    Твои дай струны и органы,
    Чтоб я запел во след тебе
    Самозабвенными псалмами.
     
    Что мне искусство и стихи,
    Что дар нежданный вдохновенья,
    Когда душа полным-полна
    Одной строкою псалмопенья?
     
    Чти принесу и что воздам
    Тебе, старинная обитель,
    Твоим могилам и крестам,
    Которым ныне я служитель?
     
    Душа тебе уж отдана.
    Приими и тело, коль захочешь.
    Приими все то, чем от Творца,
    От Бога наделен средь прочих.
     
    Поклон сыновний положу
    Тебе, блаженная пустыня.
    Спасенья Чашу прииму
    И призову Господне имя.

    21 ноября 1990г.


    3
    Дай, Псалмопевец, гусли мне!
    Твои дай струны и органы,
    Чтоб я запел под стать тебе
    Самозабвенными псалмами.
     
    Скудны чернила и перо!
    И рифмы тщетны вдохновенья.
    Давид, дай пение твое,
    Пропеть о самом сокровенном.
     
    Дай мне твои слова, Давид,
    Они сродни душе скорбящей!
    Так солнца огненного вид
    Слегка сродни свече горящей.
    И хладен стих мой вдохновенный.
    Дай сердца голос сокрушенный.
    4
    Что взялся, инок, за стихи,
    Или тебе псалтири мало?
    Или Евангельской строки
    Для слез горячих не достало?
     
    Иль голос тишины ночной
    Не внятен стал душе смятенной?
    Или не сладок стал покой
    Молитвы долу преклоненной?
     
    Не знаю я, зачем слова
    Из сердца вылились стихами,
    Ведь наполнял его не я
    И благодатью, и слезами.
    6 августа 1990г.
  5. Елена г.Тула
    Какие люди мне нравятся
     
    Нравятся мне люди, которые не боятся стареть. Это умницы и это воины. Без подтяжек, без липосакций, зато с мыслью в глазах, с внуками, с конкретным делом в руках. Такие, быть может, и умирать не побоятся. Хотя смерть – непрошенная дама и капризная и напугать способна кого хочешь. Но все равно, если человек встречает старость без истерик, значит, есть нечто за душой у человека.
    Фото: Геннадий Михеев
    Еще нравятся люди, вокруг которых чисто. Чисто в доме, чисто на прилегающей к дому территории, чисто на рабочем месте. Дал Господь Бог под начальство и ответственность каждого человека небольшой кусочек земли, и нужно на нем навести и поддерживать порядок. Если видишь свинарник вокруг, значит, у людей внутри такой же свинарник. Грязь в мозгах и смрад в глубинах сердца неизбежно проявятся через кучи пустых бутылок вокруг, горы фантиков, лужи разлитых напитков и надписи на заборах. Поддержание порядка на маленьком кусочке земли есть манифестация стремления к внутренней чистоте или даже проявление этой уже имеющейся внутренней чистоты, пусть и относительной.
    Нравятся люди, могущие удивить, не мечущие все козыри на стол в первые пять минут знакомства. Думаешь: прост человек и до крайности обычен. Даже не интересно. А он вдруг со временем открывает все новые и новые грани характера, и видно, что много у него этих граней. Просто он не выпячивает все сразу и не красуется без толку.
    Фото: Геннадий Михеев
    Хороши те, кто делает что-либо своими руками и не только не боится всякой работы, но и любит ее. Работяги обычно – молчуны. Основательный человек не любит тратить силы в разговорах. Он знает, что ничто так не опустошает и не обессиливает душу, как бесплодная и беспредметная болтовня. «Либо разговоры разговаривать, либо дело делать», – так он думает, и нравится мне он из-за этого.
    Еще нравятся те, кто в разговорах не хвалит себя и не жалуется. Значит, не самовлюблен человек. А если даже увлечется и расскажет о себе больше, чем обычно, то стыдится и старается разговор в другое русло перевести. Тот, кто про себя «любимого» без конца языком не треплет, тот слушать умеет. Умеет слушать, потому что знает: на свете кроме него еще другие люди есть. И другие люди ему при случае с удовольствием душу свою изливают, потому что чувствуют: он не посмеется и не расскажет другим то, что услышал.
    Нравятся мне те, кто свою норму в спиртном знает. Под стол не падает, в свинью не превращается и другим не дает, приключений «под градусом» не ищет. Такой человек с компаниями переборчив и с кем попало пить не станет. Очень нравятся мне такие люди.
    Еще нравятся те, кто много книг прочел не потому, что ученая степень требует, а потому, что душа книгу любит, невзирая на, может быть, самую простую профессию.
    Если эти люди мне нравятся, значит, они есть. Не может же нравиться мне или другому человеку то, чего нет в природе. Такие люди есть, это так же точно, как то, что Бог свят! Но их не очень много, потому что то, чего очень много, всегда теряет в цене и перестает удивлять. Если бы золото было по цене камня, то никто бы из него украшений не делал и денежным эквивалентом не считал.
    Люди, которые мне нравятся, есть, хотя их могло бы быть и больше. Мир должен стоять на чем-то, так вот он, возможно, на них и стоит. Мне нравятся тещи, о которых с любовью говорят зятья. Такое тоже бывает. Бывают погребения, на которых зятья рыдают об усопшей теще больше, чем родные дочери. Не фантазирую, но говорю, что видел. Редко, но видел. Еще видел начальников, по которым на похоронах убивались сотни подчиненных. Убивались так, будто отца родного хоронили, и понимал я в это время что-то, что еще слов не нашло, чтоб высказаться.
    Герой России майор Сергей Солнечников, ценой своей жизни спасший солдата
    Случалось видеть очень умные и проницательные глаза под офицерской фуражкой или под рабочей кепкой. Но бывали и бараньи глаза под профессорской лысиной. Чин и звание в вопросах душевных качеств никакой роли не играют. Думаю, все согласятся.
    Очень нравятся мне те, кто любит и хвалит не только своих (семью, народ etc.), но готов учиться даже у врага и хвалит всех, кто объективно того заслуживает. Такой человек даже на войне убитому врагу скорее честь отдаст, чем на могилу ему помочится, и за это благородство Бог именно такому человеку победу даст.
    Есть еще много таких черт, которые непременно бы понравились, если бы мы их замечать умели. Но добро прячется, добро в тишине живет и в second-hand-е одевается. Может и не обязательно в second-hand-е. Это я так – к слову, ради иллюстрации скромности. Подлинное добро, как шедевр в картинной галерее, тряпочкой от солнечного света завешивают, поскольку и картины, и подлинное добро от прямых лучей портятся.
    Мне кажется, что если детям дать тему сочинения «Какие люди мне нравятся», то они напишут или заезженные фразы о теоретическом добре, или откровенную чушь про звездную шелуху. Сочинение на эту тему хорошо бы задать взрослым. Они бы по необходимости стали размышлять над нравственной проблематикой, выкапывать из глубин подсознания какой-то личный опыт, анализировать его, стали бы думать сердцем и царапать заскорузлой рукой на бумаге страшно некрасивые буквы (писать-то отвыкли). Это был бы великий опыт. Как бы его внедрить? Как бы заставить людей отказаться от той мысли, что разговоры о нравственности приличны только в школе с желторотиками, а во взрослой жизни, мол, никто уже не только в нравственность не верит, но даже говорить о ней отказывается.
    Это – жуткая ошибка. Взрослому человеку нужно говорить и думать на нравственные темы постоянно, поскольку взрослая жизнь целиком состоит из решения нравственных задач различной сложности.
    Честное слово, так бы и задал я всем взрослым сочинение на тему «Какие нравственные качества я ценю больше всего». Или «От отсутствия каких нравственных качеств страдают я и моя семья?» Потом устроил бы всенародное обсуждение, награждение победителей, новый этап конкурса с иной темой по тому же профилю. У СМИ появился бы серьезный проект, заполняющий эфир и от проведения которого не стыдно. Поверьте, это не было бы бесполезным занятием. Вы когда-нибудь письма из тюрьмы читали? Да ведь это почти в полном объеме – сочинения на нравственную тематику, написанные с опозданием. Были бы они написаны в свое время, не пришлось бы по прошествии многих лет упражняться в каллиграфии и рассуждении о том, как нужно жить, из-за колючей проволоки.
    Итак, всенародный труд по написанию сочинения на нравственную тему можно считать открытым. Я свое уже написал.


    Протоиерей Андрей Ткачев

     


    4 июля 2012 года

  6. Елена г.Тула
    В пятнадцатом веке, в одном поселке близ Нюрнберга жила семья, в которой подрастало восемнадцать детей. Чтобы накормить всех хотя бы хлебом, отцу семейства приходилось работать по восемнадцать часов в день в шахтах по добыче золота и еще подрабатывать где придется.
    Несмотря на отчаянную бедность, двое из сыновей Альбрехта Дюрера смели мечтать, и мечта у них была одна — оба хотели стать на художниками. Они прекрасно понимали, что их отец никогда не сможет ни одному из них собрать средства на учебу в Художественной академии. Много бессонных ночей провели братья, перешептываясь под одеялом, и нашли выход. Договорились подбросить в воздух монетку, проигравший должен будет пойти работать в шахты и оплачивать обучение победившего. А по окончании учебы выигравший оплатит занятия другому, выручив деньги за проданные работы.
    В одно из воскресений, выходя из церкви, они подбросили в воздух монетку. Альбрехту Дюреру-младшему повезло в этот день, и он уехал учиться в Нюрнберг. Альберт Дюрер пошел в шахты, где его ожидал опасный и тяжелый труд, и проработал там последующие четыре года для того, чтобы брат мог реализовать свою мечту.
    С первых дней учебы Альбрехт стал самым талантливым учеником во всей Академии. Его гравюры, резьба, рисунки, выполненные масляными красками, были намного лучше, чем работы его преподавателей, и к окончанию Академии он уже начал зарабатывать немалые деньги от продажи своих произведений. Когда молодой художник вернулся к себе домой, семья Дюрер устроила праздничный ужин в его честь. В конце семейного торжества Альбрехт встал и произнес тост за любимого брата, который ради него пожертвовал своим талантом и превратил его мечту в реальность. Альбрехт закончил свой тост так:
    — И сейчас, Альберт, брат мой, твоя очередь. Теперь ты можешь отправиться в Нюрнберг и осуществить свою мечту, теперь я позабочусь о тебе. Все взгляды обратились в сторону того угла стола, сидел Альберт. Его лицо было залито слезами, он качал головой и шептал: «Нет... нет... нет...»
    Наконец он пришел в себя, поднялся, утерев слезы, обвел взглядом всех родственников и, повернувшись к брату, приложил свою руку к его щеке, погладил и ласково сказал:
    — Нет, брат, я не могу поехать в Нюрнберг, слишком поздно для меня, слишком поздно. Посмотри, что за эти четыре года работы на шахте стало с моими руками! Каждый палец хотя бы один раз сломан, артрит на правой руке развился настолько, что мне стоило большого труда удерживать бокал, пока ты произносил свой тост... Мои пальцы не смогут справиться с деликатной работой художника, не смогут точно двигать карандашом или кистью. Нет, брат, для меня уже поздно...
    С того дня прошло уже более четырехсот пятидесяти лет. Сегодня гравюры, акварели, картины, написанные маслом, резьба и другие работы Альбрехта Дюрера можно увидеть в музеях всего мира, но большинству из нас хорошо известна только одна из них, — картина художника, которую он посвятил брату. Та, на которой Альбрехт Дюрер в память о жертве, принесенной Альбертом, и в его честь, запечатлел его изувеченные тяжкой работой руки с соединенными ладонями и пальцами, устремленными в небо. Он назвал эту великолепную картину «Руки», но весь мир, открывший сердце этому шедевру, «переименовал» картину в «Молящиеся руки»
  7. Елена г.Тула
    «Где наш Мишенька?»

    Осенью, когда пожелтевшая листва осыпала обитель, в монастырь приехали гости: мама, папа и сын лет четырнадцати. Родителям нужно было отправляться в длительную командировку, а оставить мальчика с бабушкой они боялись. Дело оказалось вот в чём: сыночек всё время проводил за компьютером, отказываясь от сна и еды. С трудом родители отправляли его в школу, а он и оттуда ухитрялся сбегать к единственной своей радости – компьютеру. На бабушку надежды не было никакой: она смотрела сериалы и жила большей частью приключениями их героев.
     
    Фото: Андрей Федосеев
    Вот так в обители оказался Миша – худой и долговязый, с потухшими глазами и нездоровой бледностью. Он с ужасом оглядывал далёкий от цивилизации монастырь, и в глазах его таилась недетская тоска: здесь не было любимого компьютера.
    Игумен Савватий внимательно выслушал родителей, посмотрел на тоскующего Мишу и разрешил оставить мальчишку в обители на время их командировки. Школа находилась в десяти километрах, и туда уже возили двух школьников – детей иерея, жившего рядом с монастырём.
    Первые два дня Миша пребывал в шоковом состоянии. На вопросы отвечал коротко и угрюмо и, видимо, вынашивал мечту о побеге. Постепенно стал оживать. А потом подружился с послушником Петром. Петя был в монастыре самым младшим, пару лет назад он окончил школу. И теперь роль наставника юношества грела ему душу. Он великодушно покровительствовал Мише, а иногда увлекался и сам резвился как мальчишка наравне с подопечным. А инок, отец Валериан, за послушание присматривал за обоими.
    После уроков в поселковой школе Миша нёс послушание на конюшне и полюбил монастырскую лошадку Ягодку. Похоже, Ягодка стала первым домашним животным, которое оказалось рядом с Мишей. Ухаживал он за лошадью, к удивлению братии, с нежностью. И так они полюбились друг другу, что через пару недель Миша и Пётр по очереди лихо объезжали монастырь верхом на Ягодке, правда, под бдительным присмотром отца Валериана.
     
    Фото: Андрей Федосеев
    Незаметно в обитель пришла зима. А зима здесь была самой настоящей – не такой, как зима в городе. Здесь, в глуши, на Митейной горе, не было неоновых реклам и блестящих витрин, не было городской суеты и растаявшего грязного снега под ногами.
    Может, поэтому звёзды в синих зимних сумерках здесь светили необычно ярко, белые тропы поражали чистотой, а тёмная зорька года освещалась только светом окон братских келий. Морозы и ветры, снега и метели стучали в двери иноков, и тогда огонь в печах трещал спокойно и ласково, соперничая с непогодой.
    После послушания Миша с Петром завели обычай на санках с гор кататься. Петя, правда, смущался поначалу: такой взрослый – и санки… А увидит кто из братии… Насмешек не оберёшься. Но никто из братии и не думал смеяться над ними, и постепенно Пётр увлёкся. Накатаются они, значит, на санках и по звону колокольчика, все в снегу, румяные, весёлые, голодные, – в трапезную.
    А там – хоть и пост рождественский, но всё вкусно. Монастырская пища всегда такая, даже если это постные щи или пироги на воде. Готовит братия с молитвой – вот и вкусно. Румяные шанежки картофельные или нежный пирог с капустой, уха монастырская и рыба прямо из печки по воскресным дням – дух от них такой ароматный! А потом кисель клюквенный или брусничный или чай с травами душистый, а к нему сухарики с изюмом…
    Старшая братия ела понемногу; схиархимандрит Захария пару ложек щей съест да кусочек пирога отщипнёт. Даже отец Валериан, высоченный, широкоплечий, ел немного. Ну, они давно в монастыре… А Петру и Мише духовник благословил есть досыта. Они и старались.
    На Рождество по традиции братия вертеп сделала. Прямо у храма посреди зимнего сугроба – ледяная пещера, освещённая фонариками, в ней деревянные ясли, в яслях настоящее сено, рядом тряпичные лошадка с осликом и, самое главное, – Пресвятая Богородица с Младенцем Христом на полотне.
     
    Вертеп изо льда. Фото: М.Юрченко / Expo.Pravoslavie.Ru
    Особенно хорошо было смотреть на эту пещеру вечером, когда вокруг темно и огромные звёзды ярко переливались в небе. Тогда очаг в вертепе светил особенно ласково, фонарики притягивали взгляд и разгоняли окружающую тьму.
    Ещё ёлку отец Валериан из леса привёз – пушистая такая ёлочка. Миша с Петром шары и сосульки принесли из кладовки, дождик блестящий. Шары – яркие, звонкие – прямо хрустальные. Никогда бы раньше не поверил Миша, что можно ёлку с радостью украшать: это для малышей занятие… А теперь украшал и слушал, как гудит и потрескивает печь в тёплой, уютной трапезной. С кухни доносились чудесные, вкусные запахи, за окнами, покрытыми ледяным узором, стояли белоснежные деревья в инее. Тихо кружились снежинки.
    Вечером отец Савватий Мишу с Петей в келью позвал. Это были самые желанные минуты. В келье у батюшки пахнет так чудесно – ладаном афонским, иконы кругом, книги. А уж как отец Савватий начнёт рассказывать про Афон, про горные тропы, про монастыри афонские…
    Когда вышли из игуменской кельи, на монастырь уже спускалась синяя ночь. В небе переливались огромные звёзды. Горел огонёк в пещере Рождественского вертепа, и свет его Святых Обитателей освещал дорожку к кельям.
    Остановились на минуту у снежной пещеры. Постояли. И Миша вдруг почувствовал необычную полноту жизни, такую, что невозможно передать словами. Он и не смог. Когда Пётр спросил: «Миш, ты чего примолк-то?» – только тихо сказал:
    – Знаешь, Петя… А хорошо всё-таки жить на свете!
    Испугался, что не поймёт друг, засмеётся, спугнёт настроение. Но Петя понял и серьёзно ответил:
    – Да, брат Миша, хорошо… «Я вижу, слышу, счастлив – всё во мне…» Это Бунин, брат…
    Приближалось Рождество. Ждали морозов, и после трапезы вся младшая братия возила на санях и на салазках дрова из дровяника в кельи и в трапезную, чтобы на Рождество встретить праздник и отдохнуть, не заботясь о дровах. Все в валенках, телогрейках, ушанках. Работали споро.
     

    Возвращаясь с санками, полными дров, Пётр и Миша застыли, не доходя до кельи: навстречу им торопились Мишины родители. Выглядели они озабоченными. Прошли мимо ребят, лишь головой кивнули – поздоровались, значит.
    Миша недоумевал: родители на него не обратили никакого внимания. А те подошли к дровянику, обошли всех трудящихся иноков и поспешили обратно. Вернулись к застывшим на месте Мише и Петру и остановились рядом. Мама жалобно спросила:
    – Отцы иноки, вы нашего Мишеньку не видели? Мишеньку, сыночка нашего?
    А папа подтверждающе закивал головой. Миша с Петей переглянулись в изумлении, а мама ещё жалобнее запричитала:
    – Да что же это такое?! Отцы дорогие! Не видели ли вы сыночка нашего, Мишу?
    И тут наконец к Мише вернулся дар речи. Он смущённо пробасил:
    – Мам, ты чего? Это я… Миша…
    Пётр внимательно посмотрел на друга: фуфайка, валенки и ушанка до бровей. Но не одежда сделала его неузнаваемым. Вместо бледного, с потухшими глазами мальчишки, приехавшего в монастырь несколько месяцев назад, рядом стоял румяный толстощёкий Миша с живым и радостным взглядом.
    Вот такая рождественская история.
  8. Елена г.Тула
    – Ну ты, братец, совсем обнаглел! – голос монастырского келаря отца Валериана, высокого, крупного инока с окладистой чёрной бородой, дрожал от обиды и негодования.
    Обычно добродушный, отец Валериан гневался. Он отказывался выдавать дежурному трапезнику отцу Павлу две упаковки пельменей с мясом вместо одной и сердито смотрел на Витальку:
    – Мало того что в монастыре мясо лопаешь, так теперь ты его ещё в двойном размере лопать желаешь?!
    Невысокий, худенький отец Павел только пожимал плечами, а от вечно дурашливого Витальки и подавно внятного и разумного ответа не дождёшься. Он только кривил в улыбке рот да показывал на лишнюю пачку этих самых пельменей: дескать, не наедается он, Виталька, нужна добавка! На кухне были ещё два брата, но они по-монашескому обычаю в чужие дела не совались, молча и споро домывали посуду после братской трапезы.
    На кухне было тепло и уютно, горел огонёк в лампадке перед иконами, в окнах, покрытых морозными узорами, уже таял короткий зимний день. Сквозь узорчатое стекло было видно, как загораются окна в храме, – это дежурные иноки готовились к вечерней службе.
    Братия потрапезничала, и теперь пришла очередь Витальки. С тех пор как Виталька начал есть мясо, по благословению духовника обители он питался отдельно.
    – Искушение какое! Зачем только батюшка тебе в монастыре жить разрешает?! Ты же искушаешь братию! Проглот ты этакий! Безобразник!
    Келарь сердито шмякнул о стол замороженными пельменями и в сердцах хлопнул дверью. А тихий отец Павел смиренно раскрыл упаковки и высыпал содержимое в Виталькину кастрюлю, вода в которой уже кипела на огромной монастырской плите. Виталька скорчил довольную рожу и пошёл в трапезную слушать музыку. Раньше он валаамские песнопения слушал в ожидании обеда, а сейчас какую-то уж совсем дикую музыку стал включать, проказник, никак не подходящую для святой обители.
    Виталька жил в монастыре уже давно. Духовник обители, игумен Савватий, забрал его с прихода, где тот обретался в сторожке и помогал сторожам. Когда-то маленького Витальку подбросили в церковь. Подобрал его старенький вдовец, протоиерей отец Николай, и стал растить его как сына. Ребёнок оказался глухонемым. Батюшка возил малыша по врачам, и оказалось, что никакой он не глухонемой, а почти совсем глухой. Трудно научиться говорить, когда ничего не слышишь. Отец Николай купил ему слуховой аппарат. И малыш даже научился говорить, правда очень невнятно, косноязычно. Только умер батюшка, и больше никому на всём белом свете Виталька стал не нужен.
    Как-то отец Савватий привёз паренька в монастырь. Тут Виталик и остался, поселившись под храмом. Сначала много молился, не уходил, можно сказать, из церкви. Пример, можно сказать, братии подавал. К нему привыкли, стали хорошо относиться. Иногда, правда, подсмеивались, но беззлобно: смешной, нелепо одетый, простодушный, Виталька вечно попадал впросак. Да ещё и слышал плохо. Когда говорил, так из десяти слов, пожалуй, два только и можно было понять, и то если сильно постараться.
    Первые годы в монастыре Виталька ел мало: кусок хлеба сжуёт и гладит себя по животу довольно – наелся, дескать, до отвала. Топил печь в храме перед службой. Особенно любил, когда братия крестный ход вокруг монастыря совершала: провожал их и, встречая, прямо-таки благословлял, ровно он в сане духовном пребывает. Братия не возмущалась, да и кто бы стал возмущаться, взглянув на лицо блаженного, сияющее от счастья? Улыбались ласково Витальке.
    Порой то один брат, то другой, а то и паломник делились, будто сказал им Виталька что-то, иной раз уж совсем несуразное, а оно возьми да и случись. Кто говорил: «Блаженному Господь открывает, потому как блажени чистые сердцем...» Другие смеялись только, ведь невразумительную речь Витальки можно было толковать как угодно: что хочешь, то и услышишь... Так к общему выводу братия по поводу Витальки и не приходила.
    А потом стало понятно, что никакой он не блаженный, а так, придурковатый... Потому как молиться перестал, на службу просыпать начал, на крестном ходе то задом к братии повернётся, то рожу какую-нибудь противную скорчит. Перестал наедаться простой пищей монастырской, а стал себе требовать то пельменей, то котлет. В общем, не Виталька, а сплошное искушение...
    И вот наступил день, когда общее терпение лопнуло. Об этом как раз и разговаривали возмущённо иноки между собой после службы. По окончании трапезы обычно игумен Савватий поднимал какие-то рабочие вопросы, касающиеся общемонастырских дел на следующий день, вот старшая братия и решила поставить перед духовником вопрос ребром: о дальнейшем пребывании безобразника в обители.
    С колокольчиком в руках пробежал по заснеженному монастырю послушник Дионисий, и стали открываться двери келий, выпуская с тёплым паром на мороз иноков. Во время трапезы Дионисий читал Авву Дорофея, и братия чинно, в полном молчании хлебала ароматную грибную похлёбку, накладывала в освободившиеся тарелки картошку с квашеной ядрёной капусткой, споро допивала компот, – по звонку колокольчика трапеза заканчивалась и все вставали, читая благодарственные молитвы.
    Потом все снова присели и игумен Савватий сделал несколько распоряжений, касающихся дополнительного общего послушания: по случаю сильного снегопада нужно было чистить территорию обители. Когда он закончил, отец Валериан благословился на несколько слов. Коротко, но по существу описал безобразия, чинимые в обители Виталькой, а братия на протяжении его короткой речи согласно кивала головами: «Да, совсем распустился Виталька – искушает иноков, да и только...»
    Игумен Савватий слушал молча, опустив голову. Выслушав, подумал и печально сказал:
    – Что ж, раз искушает, надо принимать решение... А вот мы сейчас у отца Захарии спросим, что он по этому поводу думает.
    Братия затаила дыхание. Седой схиигумен Захария был человеком в обители уважаемым. Старенький, аж 1923 года рождения, он всю жизнь посвятил Богу: служил дьяконом, иереем, потом протоиереем. Помнил годы гонений на Церковь, времена, когда в спину ему и его молоденькой матушке кидали камни и грязь. А детишек его в школе дразнили и преследовали за отказ быть пионерами и комсомольцами, даже избивали, как сыновей врага народа.
    Был арестован в 1950-м и осуждён за «антисоветскую агитацию» на семь лет строгого режима. После его ареста матушка осталась одна с детьми, мыкалась, бедная, пытаясь прокормить малышей, и надорвалась, заболела туберкулёзом. Вернувшийся из лагеря батюшка застал жену угасающей как свеча.
    После её смерти он в одиночку вырастил троих своих сыновей и дочь. Сыновья пошли по стопам отца и уже много лет служили на приходах, имея сами взрослых детей и внуков, а дочь выбрала монашескую стезю и подвизалась в женской обители. Стареющий протоиерей принял монашеский постриг и тоже поселился в монастыре. Лет десять он был братским духовником, но ослабел, принял схиму и теперь только молился. Продолжал ходить на все службы и даже в трапезную, выходя заранее, чтобы тихонько добрести и не опоздать. Ел только то, что подавалось на трапезе, и очень мало.
    Несколько раз во время болезни старца братия пыталась накормить его на особинку, повкуснее, но он признавал только простую пищу: суп да кашу. А из лекарств – Святое Причастие. Иноки поражались: разболеется старец, все уже переживают, поднимется ли от одра болезни на этот раз, – а он добредёт до храма, чуть живой доковыляет к Причастию, смотришь – ожил отец Захария, опять идёт себе тихонько в трапезную, жмурится на солнышко, иноков благословляет.
    В келье у него были лишь топчан, стол да иконы. И ещё всюду духовные книги. Кому случалось заглянуть в келью старца, удивлялись: где же он спит? На топчане, заваленном книгами, спать можно было только сидя. Один послушник как-то рискнул полюбопытствовать, но лучше бы не спрашивал, так как старец брови нахмурил, принял вид разгневанного, – послушник и ответа, бедный, ждать не стал, убежал.
    Братия очень почитала старого схимника и опытным путём знала силу его благословения и пастырских молитв. Отец Захария мог и приструнить, и прикрикнуть на виноватого, но зато, когда он, благословляя, клал свою большую тёплую ладонь на твою голову, казалось, что вот она, награда, другой и не нужно, – так тепло становилось на душе, такой мир и покой воцарялись в сердце.
    Большей частью отец Захария молчал и был углублён в молитву. Игумен Савватий обращался к нему только в самых важных случаях, и сейчас иноки были поражены: уж такое простое дело, как безобразия глупого Витальки, можно было, наверное, решить, не нарушая молитвы схимника...
    Отец Захария кротко посмотрел на вопрошающего, помолчал, а потом, вздохнув, смиренно ответил:
    – Что ж... Давно хотел я, братия, покаяться перед вами. Знаете такую поговорку: «Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива»? Так это про меня... А Виталька – он, стало быть, зеркало. Бумажка лакмусовая. Только такая... духовная бумажка. Вот как я лишний кусок съем, гляжу – и Виталька добавки просит...
    Братия недоумённо переглянулась. Уж кто-кто, а отец Захария не только лишнего куска отродясь не едал, но был строгим аскетом. А схимник продолжал дальше:
    – Да... Надысь мне устриц захотелось, а то ещё этих, как их, крикеток. Чего вы там шепчете? Ну да, креветок. Я друзьям их заказал, они мне привезли целую сумку, во какую здоровенную, да ещё кальмара копчёного – кило пять, не меньше... А что? Гады морские – они пища постная, греха-то нет. Я уж их ел-ел, пять кило черепнокожих энтих: и до службы, и после службы, и после вечерней молитвы... В келье закроюсь и лопаю от пуза – а они всё не кончаются. Вот как я последнего гада морского доел, гляжу – а Виталька пельменей просит...
    Братия уже поняла, что дело неладно. Переглядываются. Только келарь отец Валериан голову опустил, красный весь стал, аж уши пунцовеют. Смекнули иноки, стараются и не смотреть на отца Валериана, чтоб не смущать, значит, а схимник дальше продолжает:
    – А то ещё музыку я люблю! А что? Музыка – это дело хорошее. Вот был у меня старый сотовый телефон, так я друга мирского попросил – он мне новый телефон подарил, навороченный. Классный такой! – наушники вставишь в уши и ходишь себе по обители, а у тебя рок наяривает. А что? Рок-музыка, она, того, очень вдохновляет! Да-а... Смотрю, и Виталька вместо песнопений валаамских тоже чего-то другое слушать стал. А что? Тоже вдохновляется...
    Сразу двое иноков залились краской. А отец Захария всё продолжает:
    – Ещё спать я люблю очень. Монах – он ведь тоже человек, отдыхать должен. Чтобы, значит, с новыми силами молиться и трудиться. И вообще, подумаешь – раз-другой на службу проспал! Вечером правило келейное не выполнил, а свечу загасил да и захрапел сразу. И что? У меня, может, после этого покаяние появилось. Вот не появлялось и не появлялось, а как начал дрыхнуть без просыпу, так и появилось... Значит, польза духовная. И Виталька у себя в каморке спит-храпит – чтоб мне, значит, не обидно одному спать было.
    Братия сидела с низко опущенными головами, а старец не унимался:
    – Я вот ещё хочу признаться: раньше на крестный ход вокруг монастыря с радостью шёл, молился о родной обители, а щас – так мне это дело надоело, бегом бегу, чтоб энтот ход быстрее закончить да в келью назад: поспать, али музыку-рок послушать – вдохновиться, али крикетов откушать. Да ещё Виталька-негодник стоит кочевряжится: то задом повернётся, то рожу скорчит... Что ж, братия, по-прежнему ли вы желаете разбить зеркало?
    Мёртвая тишина стояла в трапезной. Только за окном свистела метель да трещали дрова в большой печи.
    Отец Захария молчал. Молчала и братия. Печально опустил голову отец Савватий. Старец вздохнул и сказал уже серьёзно:
    – Монашеский постриг, братия, он – как первая любовь. Вспомните! Помните, как молились со слезами? Как в храм бежали и надышаться, наслушаться молитвой не могли? Как постриг принимали и обеты давали? Как сердце трепетало и слёзы лились? Благодать Божия обильно изливалась, и хотелось подвизаться и ревновать о дарах?
    В тишине кто-то всхлипнул. Иноки внимали старцу с трепетом, потому что слова его были как слова власть имеющего:
    – Не теряйте ревности, братия! Не остывайте, не становитесь теплохладными! Не угашайте Духа Святаго!
    Старец замолчал. Вздохнул тяжело и закончил:
    – Простите меня, грешного, отцы и братия... Устал я. Храни вас Господь.
    Медленно, в полном молчании выходили иноки из трапезной. Отец Савватий провожал их внимательным взглядом. Ночью вышел из кельи, обошёл монастырь с молитвой. Снег скрипел под ногами, над обителью светила круглая жёлтая луна, и небо было усыпано звёздами. Внимательно оглядел домики иноков: несмотря на поздний час, почти все окна светились тихим жёлтым светом свечей – цветом монашеской молитвы. Отец Савватий улыбнулся.
    Через пару дней келарь отец Валериан подошёл на улице к Витальке и, смущаясь, пробасил:
    – Прости меня, брат Виталий, что оговорил тебя за пельмени... Кто я такой, чтобы тебя судить... Ты хоть обеты не давал, а я... Ты уж кушай на здоровье что хочешь. Ты ведь и болен ко всему. А я... решил вот попридержать аппетит, да не знаю, как получится. Помяни на молитве грешного Валериана, ладно?
    Отец Валериан махнул рукой и, горестно вздохнув, ушёл, топая своими большими сапогами.
    А после обеда, выдавая на кухне дежурному трапезнику пельмени для Витальки, щедрой рукой вывалил на стол сразу две упаковки. Но трапезник удивил его: Витальке, оказывается, надоели пельмени, отказывается он от них. Сидит уже в трапезной и суп за братией доедает. Отец Валериан заглянул в щёлку трапезной, перекрестился радостно – и спрятал пельмени подальше, вглубь большой морозильной камеры.


    Ольга Рожнёва

  9. Елена г.Тула
    ПОРФИРИЙ КАВСОКАЛИВИТ ПОУЧЕНИЯ ЧАСТЬ II / ДУХОВНЫЙ НАСТАВНИК И УМНАЯ МОЛИТВА
     

    Духовный наставник и умная молитва


     
     



     
     
    Заниматься исключительно умной молитвой необ­ходимо под руководством духовника. Умной молитвы не бывает без духовного наставника. Есть опасность, что душа впадет в прелесть. Нужна осторожность...
     
    Духовный наставник научит вас, как правильно и в свое время войти в молитву, потому что иначе есть опасность увидеть вражеский свет, впасть в прелесть и помрачиться. Тог­да человек становится агрессивным, изменяется даже его внешний вид. Это раздвоение личности. Видите, как возникает прелесть? Но если будете продвигаться в молитве с совета старца, то увидите истинный свет!
     
     
    Духовный наставник должен быть опытным в умной молитве. Если он сам молится механически и не ощутил молитву по благодати Божией, то не может и другому показать, как нужно молиться. Конечно, он скажет то, что прочи­тал в книгах, то, о чем говорят отцы. Целые книги напи­саны, в которых говорится о молитве. Сколько людей их читает, но никто молиться не умеет. Ты скажешь:
     
    - Мы читаем эти книги, узнаём о способе молитвы, приготов­ляемся, Бог благословляет нас и посылает нам Свою благодать, и мы понимаем эти книги…
     
    - Да, но это тайна. Молитва — это тайна, а умная молитва тем более..
     
    Страшная прелесть может возникнуть по причине неправильной умной молитвы. Обычно молитвы мы просто произносим и слышим их ушами. Эти молитвы имеют другой образ. Но умная молитва — это нечто иное, высшее.
     
    Если в умной области воспламенится же­лание не от доброго твоего «Я», но от другого, от эгоистичного, тогда точно начнешь видеть свет, но не свет Христов. Обязательно начнешь чувствовать ложную ра­дость, но в своей внешней жизни, в общении ты будешь более диким, более раздражительным и более беспокой­ным.
     
    И вот признак прельщенного человека. Прель­щенный не соглашается с тем, что он в прелести. Он — фанатик и делает зло. Так бывает и с ревнителями, если ревность у них не по разуму.
  10. Елена г.Тула
    протоиерей Александр Авдюгин
    Батюшковские рассказы
    «что ты смотришь на сучек в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?» (Мф. 7:3)
     
    Что это за бревна такие, которые видеть не мешают, а вот жить не дают? Почему у соседа, или напарника, или коллеги и денег больше, и дом – чаша полная и дети умницы? А у себя, куда взгляд не кинь – всюду клин. Самое удивительное то, что жалуются все: и те, которые, по мнению других, живут припеваючи, и те, кто по собственному разумению, обойдены и проигнорированы. Не может же быть такого, чтобы всех и вся обходили милости Божии, и на всех нас лежала печать постоянной нужды и искушений.
    Два недавних, случившихся со мной события, кое-что прояснили.
    Сломался у меня компьютер. Вечером работал, а утром, когда решил забрать пришедшую электронную почту, «хмыкнул» пару раз что-то про себя, а включаться не захотел. Повез я его в ремонт, печально рассуждая, как же быть? На «выходе» церковный, многостраничный «Светилен», пасхальные поздравления необходимо закончить, да и еще масса дел неотложных, которые, начатые и завершенные, лежали в памяти машины, в столь не нужный момент, так меня подведшей.
    В тот же день необходимо было ехать на приход, попросили окрестить ребенка.
    В церкви, кроме молодых родителей, восприемников и дитяти, была еще одна женщина, наша недавняя прихожанка.
    - Ну вот, - подумалось мне, - Искушения продолжаются.
    Дело в том, что много горечи и хлопот приносила с собой эта дама. Озлобленность на мир, на всех и вся, была, как мне казалось, в ней патологическая. Её исповедь или просто разговор звучали как обвинительный акт. Доставалось всем, но больше всего, естественно, непутевому мужу и непослушным детям. Когда же я пытался сказать, что, следует искать причину и в себе, то в ответ получал хлесткие обвинения в своей предвзятости и не сочувствии.
    В конце концов, уговорил я ее поехать к более опытному, чем я многогрешный, старцу духовнику, хотя уверенности в том, что поездка состоится или, что-либо принесет, у меня не было.
    После крестин и состоялся наш разговор.
    Предо мной был иной человек. Спокойствие, рассудительность, какая-то полнота в мыслях и, самое главное, ясный, не бегающий и не изменяющийся взгляд.
    - Батюшка, я пришла поблагодарить вас, слава Богу, у нас все наладилось, да и я успокоилась.
    - Что же сделал-то с вами, отец N., что вы преображенная ныне и видом, и словами?
    - Да я, монаху-то, все рассказала, целый час говорила, он молча слушал. Потом положил мне руки на голову и молитвы читал.
    - И все?
    - Нет, благословил мне коробочек запечатанный и ленточкой заклеенный и сказал, чтобы я ехала домой. Еще он попросил, чтобы я, по приезду, в хате побелила, покрасила подоконники, сыновьям и мужу купила по рубашке, а доченьке платьице, а потом мы должны были вместе сесть за стол с обедом, «Отче наш» прочитать и коробочек этот открыть.
    - Ну, а дальше? Меня уже начало одолевать любопытство.
    - Я, два дня колотилась, к субботе, как раз управилась, ну и сели мы за стол. Открыл муж коробочку, а там пять красненьких, с орнаментом, деревянных пасхальных яичка. Посмотрела я на них, а потом на мужа и детей и такие они все радостные, да чистенькие, да светленькие и … расплакалась. А в доме тоже хорошо, уютно и все беленькое. И родное все, родное.
    Передо мной был другой человек. И внешность та же и голос тот же, а человек – другой.
    Порадовался я молитве монашеской, уму и прозорливости старца и поехал домой. По дороге, зашел за компьютером.
    - Отремонтировали? Наверное, что-то серьезное? Ждать придется? – с порога начал вопрошать мастеров, заранее как бы подготавливая себя в неизбежности долгого ожидания и непредвиденных растрат.
    - Сделали, отец Александр, сделали, - успокоили меня, и, видя мою радостную физиономию, добавили:
    - Отец Александр, вот мы смотрим и такая на вас рубашка нарядная, да красивая, да чистая.
    - Ну вот, - подумалось, - опять пятно посадил или в краску где то влез.
    Огляделся. Да нет, вроде и не порвано и не выпачкано. Вопросительно глянул на улыбающихся компьютерных спецов.
    - ?!
    - Да вот, вы, батюшка и чистый и глаженный, а в компьютере, под кожухом пыли грязи было столько, что и работать ему невмоготу стало. Чистить хоть иногда же надо пылесосиком. Сами, небось, каждый день моетесь…
    Тут мне стало стыдно. Чуть же позже – понятно. Не вокруг тебя грязь да нечисть, а в тебе самом, внутри она гнездиться. Вот о каком «бревне» Господь говорил.
    Внедрится соблазн греховный в душу нашу, оккупирует сердце, приживется там и начинает нам лень духовную прививать, да на язык слова оправдательные посылать, и пошла жизнь наперекосяк. Зло на зло набегает, да гневом питается. А выход то, простой, хотя и не легкий. Уборку сделать надо, и внутри и вокруг себя. К чистому чистое приложиться, а грязное, всегда грязь найдет, как та свинья, знаменитая…
    «Поверни зрачки свои вовнутрь себя - советуют многомудрые старцы, и добавляют, - причина бед твоих в сердце твоем».
  11. Елена г.Тула

    Перила

    Автор: Елена г.Тула,

    Перила



    Душа блуждала среди звёзд,
    Но Ангел – проводник крылатый
     
    Ей указал на узкий мост,
    Что через пропасть вёл куда-то,
    Сказав: «Послушайся меня,
    Другого нет пути над бездной.
    Благоразумие храня,
    Дойдёшь в прекрасный Град Небесный.
    Перила этого моста –
    Твоя надёжная ограда.
    Держись покрепче за Христа,
    А я, на всякий случай, рядом».
    Мерцал вдали Небесный Свет,
    Суля покой... Не тут-то было.
    Забыв про ангельский совет,
    Душа залезла на перила.
    Над бездной, гордая собой,
    Она как пьяная качалась…
    Вдруг у неё над головой
    Звезда какая-то промчалась,
    И, совершив неверный шаг, -
    От неожиданности, может, -
    Свалилась вниз моя Душа,
    Едва успев воскликнуть «Боже!».
    …На счастье, Ангел рядом был.
    (Он обещанья не нарушил).
    На крылья нежно подхватил
    Почти бездыханную Душу,
    На мост поставив, укорил:
    «Душа, ну что ты натворила!
    Ведь наперёд я говорил:
    Держись покрепче за перила».



    Ирина Дворкина
    http://www.stihi.ru/2009/09/14/3029

  12. Елена г.Тула

    Прощение

    Автор: Елена г.Тула,

    Прощение
     
     


    … – В двадцать первую, да, перевели?
    - Ну да. МарьСергеевна, ты не перебивай, мне и так некогда. Так вот, она с матерью ехала к ихему отцу, на такси. То ли водила такой попался…знаешь, как моя подружка про таких говорит: права имеют только на велосипед, и те купленные. То ли и вправду на них с такой скоростью летели… В общем, кто виноват – не знаю. В общем, мамка и водила – насмерть, а девочка вот отделалась сотрясением. К ней уже пустят скоро, сказали. Пришла в себя, всё, есть уже просила. Ой, я ее видела через дверь, вся в кудряшках черненьких, такая интересная! И говорила так вежливо, ей ладно если шесть есть, а она врачу: «Будьте так добры, разрешите…» Всё, Сергеевна, с окончанием отпуска тебя, как говорится! Побежала я, а то вон Людмила Викторовна идет, скажет, что не работаю! – молоденькая повар Танечка, недавно принятая на работу, круто развернулась, выскочила на лестницу и бойко загрохала каблуками по больничной лестнице.

    Тетя Маруся только пожала плечами. Ее дело – шваброй махать, а таких девочек, с сотрясениями, тут пруд пруди. В том числе и без мамок. Тетя Маруся сама без матери выросла. И очень этим гордилась. Любила сказать: «Вот, я без матери выросла! И ничего – выучилась, работала, не пьющая, не гулящая, сейчас вот попала под сокращение – не унываю, дорабатываю до пенсии!» После этих слов следовал монолог: «А ты?.. Все тебе в жизни дано…» Кстати, на многих эти слова действовали неплохо. Старшая медсестра даже как-то сказала ей: «Мария Сергеевна, вам надо было психологом устраиваться!» А что, сейчас много книжек всяких про психологию, какая, оказывается, простая наука! Знай говори себе: я себя прощаю, я хорошая, я сильная. Как просто, и что другим психологами не работается… У тети Маруси уже пять книжек с пестреньким мягким переплетом, где про это все написано. Все выживают, все забывают, и эта девчонка тоже забудет, и будет жить, и если слабая – сопьется-сгуляется, а если, как тетя Маруся, сильная, – то работать станет… «Я – сильная», – шепнула про себя тетя Маруся и бодро махнула тряпкой, задумавшись. Тряпка угодила по ногам заведующей отделением. Брызги попали на белоснежный халат Людмилы Викторовны. А Людмила Викторовна очень, очень любила не просто чистоту – стерильность…
    ***
    И чего тетя Маруся вздумала еще раз пол перемывать? Ну, разбились эти пузырьки, ну, толкнул их пробегавший сантехник, ну и что, быстро протереть – и ладно. Так нет же, чего-то домой не тянуло в тот вечер. Как школьница, стыдилась происшествия с халатом заведующей. Она еще так серьезно: «Товарищ Михайленко…» Никогда ее МарьСергевна не назовет, или тетя Маруся, все товарищ да товарищ. Раньше на «господа» говорили «господа в семнадцатом году кончились». А теперь что говорить? Когда кончились товарищи?
    - Дзынь! – раздалось за дверью двадцать первой палаты.
    Тетя Маруся открыла дверь. В полумраке палаты она увидела силуэт девочки, девочка пыталась закрыть форточку.
    - А ну-ка, отойди от окна. Вывалишься или стекло разобьешь, – недобрым голосом сказала тетя Маруся.
    Девочка послушно отошла. Девочка не спросила, кто к ней зашел и зачем. Она молча двинулась к тете Марусе.
    - Тебе…тебе вставать нельзя, – Мария Сергеевна почему-то испугалась. Она выглянула в коридор – медсестры не было на посту. Куда ж она делась…
    Девочка протянула руки к тете Марусе. Женщина остолбенела.
    И девочка вдруг сказала нежным голоском, но настолько взрослым тоном, что Марию Сергеевну передернуло:
    - Мама…где?
    - Она…она… – забормотала тетя Маруся. Вдруг ее одолела какая-то свербящая злость. Чего она испугалась, это просто палата, просто ребенок, сейчас медсестра придет… И неожиданно для себя она выпалила:
    - Умерла твоя мама! Нет ее!
    Прикусывать язык было поздно, и она скороговоркой забормотала:
    - Ничего, поплачешь, сердце отойдет, вырастешь, все заживет, работать будешь, учиться будешь!
    Она попятилась – и, пока пятилась, видела, как девочка каким-то неясным жестом складывает пальчики правой ручки щепотью и несет их к забинтованному лобику.
    ***
    Наутро Мария Сергеевна чуть не оказалась «на бюлютне» – приболела. То ли прохватил ее свежий ветерок, никогда раньше не болела, всю жизнь прожила здоровой и тех, кто «бюлютни» часто брал, считала нытиками и симулянтами. То ли уже годы брали свое и голова болела по другим причинам. Уж очень она горевала – только из отпуска вышла, и нате, она же сильная… Нет, хоть с опозданием, да пошла!
    - Двадцать первую палату мыть, – первое, что услышала. Что ее опять мыть-то, эту палату?
    Старшая медсестра пробежала мимо по коридору с красными глазами:
    - Теть Марусь, тут у нас такое! Машенька Тарутина из двадцать первой. Умерла. Сердечко остановилось. Тут ее тетка приезжала – сказала, что, видать, почувствовала она, что мама не просто так не приходит. Машутка, говорит, мамин хвостик была. В семье смеялись, что родить родили, а пуповину не отрезали: все мама да мама, ни на секунду без мамы не оставалась…
    Медсестра хлюпнула носом в одноразовый платочек и помчалась дальше по коридору.
    Мария Сергеевна остановилась. Пятерней провела по стриженым, крашеным в рыжий, волосам, медицинская шапочка упала на пол.
    ***
    Простить себя у Марии Сергеевны никак не получалось. Никак. Она втолковывала себе, как постороннему бестолковому человеку, что девочка все равно бы все узнала, но, но! Она даже не рассмотрела девочку, она бы и не узнала ее сейчас, а вот так вот раз – и девочки больше нет… Эта ручка, щепотью ко лбу тянется…
    Мария Сергеевна убежала под лестницу и там разрыдалась.
    - Теть Марусь, ты чего?
    Мария Сергеевна подняла голову. Над ней склонилась старшая медсестра Оля. С Олей они никогда раньше не разговаривали, и Мария Сергеевна даже не знала, как ответить. К тому же она ей в дочки годилась. Но внутри вдруг будто что-то сорвалось, как плотину снесло, и она с всхлипываниями и причитаниями выложила ей все. Она ожидала, что Оля пойдет жаловаться – Людмиле Викторовне, родным девочки, кому угодно, или просто уйдет…
    - Знаете что, Мария Сергеевна, я никому ничего не скажу – хорошо? Но вы меня дождетесь – хорошо? Я вам все объясню, а завтра выходной, и мы с вами кое-что сделаем – хорошо? Не плачьте.
    И Оля убежала.
    ***
    - Садитесь, садитесь, – подгоняла Оля Марию Сергеевну. – Вот так, пристегивайтесь…
    Олин «Дэу Матис» показался тете Марусе просто сказочной каретой…только салатового цвета и маленькой.
    - А может…не надо? – промямлила тетя Маруся.
    - Так, Мария Сергеевна, вы вчера решили, а сегодня уже не надо. Мы же договорились, что сегодня я за вами заезжаю, и мы едем в церковь. Все помните? У батюшки на исповедь попроситесь. У меня когда был случай…ну, в общем, один там…ладно. Я тогда на исповедь пошла, мне соседка посоветовала. И так легко! Такая благодать!
    Оля с улыбкой покачала головой, и машина тронулась.
    Дорога оказалась непростая. Оля вела машину нервно, при этом везде были «пробки». Каждому водителю, неверно поведшему себя на дороге, Оля «бибикала» – болван, мол, куда лезешь… Один раз «бибика» заела и гудела долго-долго, после этого Оля не жала на сигнал, а просто громко ругалась на всех водителей разом.
    - А в какую церковь мы едем? – спросила Мария Сергеевна.
    - А какая попадется первой! – задорно ответила Оля.
    Тут в машине что-то застучало.
    - Да что же это! – всплеснула руками Оля . – Еще и напротив кладбища…Ой, смотрите, смотрите!
    Из ворот кладбища выходил молодой высокий священник.
    - Вот! – воскликнула Оля и лихо завернула прямо к воротам. – Идем к нему поговорим!
    - Но здесь нет церкви…и молодой такой… – пролепетала тетя Маруся.
    Оля не слушала ее. Она выскочила из машины. Минуты три она отчаянно жестикулировала перед батюшкой, показывая то на небо, то на иерейский крест на его груди, то на машину, где притаилась Мария Сергеевна. Потом подбежала:
    - Так, теть Марусь, давай к батюшке, тут часовня есть, там поисповедуешься. А я пока в сервис.
    Услышав про сервис, тетя Маруся спорить не стала. Вышла, сказала «здрасте». С легким поклоном поздоровался и батюшка. Они шли рядом, медленно, молча. «Он молодой, поэтому сам не знает, как себя сейчас вести», – решила тетя Маруся.
    В часовне зазвучали слова молитв перед исповедью. Тетя Маруся исповедовалась впервые в своей жизни. «Что будет, если не мыть тело с младенчества? – объяснял батюшка. – А вы душу с младенчества не мыли…» Тетя Маруся будто физически почувствовала эту грязь. Она оглянулась, увидела икону Богоматери с Младенцем, представила себе, как некая женщина вот так держала на своих руках маленькую Машеньку, и слезы хлынули из глаз. Ей не хотелось «прощать себя», ей хотелось, чтоб ее простили и полюбили – да, простили и полюбили! – те, перед которыми она так виновата. Перед погибшей матерью – что погубила ее дочь. Перед дочерью, чьё неокрепшее сердечко не вынесло разлуки. Перед…а отец-то там есть? Он, наверное, еще молодой, и остался один, и потерял самое родное и дорогое, и вовсе не хочется говорить обычное «заживет, забудется». А вот на Кресте Тот, Который, как объясняет батюшка, взял на себя всё страдание мира.
    - Прости! – закричала она.
    «Прощаю и разрешаю», – услышала она. Батюшка учил креститься. Щепотью сложил ее пальцы, поднес к ее лбу…
    Она, ослабшая, села на лавочку. Почти легла. Она задавала вопросы, батюшка отвечал, и ей казалось, что она маленькая, а рядом стоит ее отец, который любил ее, растил ее, жалел, и с удвоенной нежностью относился к ней с тех пор, как умерла ее мать.
    - А отец девочки меня простит? – спрашивала она молодого священника слабым голосом. Откуда ему это знать – сейчас ее это не заботило, и казалось, что он ответит на все вопросы.
    - Простит, – отвечал батюшка. – Вот ведь как получается… Чтобы вы прорвались к Богу, чтобы покаялись, – ради этого понадобились жизни трех людей…
    - А они сейчас у Него? – кивнула она на распятие.
    ***
    Батюшка шел прочь с кладбища. Поодаль Оля вела под руку тетю Марусю.
    Вот и ворота. Вдруг начался дождь, Оля взвизгнула и потащила тетю Марусю за собой к машине. А батюшка вдруг достал из кармана мобильный телефон и поднес его к уху – видно, позвонил кто-то.
    - Забавно – правда? - смотрится, когда батюшка в рясе и с мобильником? – щебетала Оля. – С другой стороны, они тоже люди, что ж им…
    Они поравнялись с батюшкой. А он говорил невидимому собеседнику:
    - Да, Миш, спаси Христос тебя, благодарю, что звонишь. Да, я сегодня Машутку свою схоронил. Один отпевал, отец Александр не смог, заболел. Да понимаю, понимаю, что не смог ты приехать. Да, в одной оградке, Ксюша моя и Машенька. Да, с час назад… Ну, задержался на кладбище, были на то причины.
     
     
    Юлия Кулакова
     
     
    (с) Православие и Мир
  13. Елена г.Тула
    Исцеление царской дочери. Чудо Иверской Божией Матери. 1647 год
     
     

    В середине семнадцатого века в Иверском монастыре (гора Афон, Греция) подвизались 365 монахов. Они весьма бедствовали и молились Богородице, прося Ее как их Заступницу дать им пропитание. В ответ на их молитвы Матерь Божия сотворила следующее чудо:
    В те времена дочь Русского Царя Алексея Михайловича Романова поразил неизлечимый паралич ног. Горе родителей изливалось в непрестанной молитве о ее выздоровлении. Когда надежда уже почти оставила их, однажды ночью Царица Неба и земли явилась девочке во сне, говоря: "Попроси отца привезти из Иверского святогорского монастыря Мою икону "Вратарница", и тогда ты исцелишься". Царь немедленно послал делегацию в Константинополь ко Вселенскому Патриарху Иоанникию с просьбой отпустить ему на время эту икону. Патриарх отправил на Афон послание, приказав иверским отцам исполнить просьбу Царя — доставить икону "Вратарница" к одру парализованной царевны.
    Иверские отцы, получив из рук посланцев Царя это письмо, встревожились. Им не хотелось отпускать икону из опасения, что ее не вернут обратно, и они потеряют свою Покровительницу. В конечном итоге, они решили послать ее точную копию. Дело создания новой иконы доверили благочестивому иконописцу иеромонаху Амфилохию, отслужив предварительно Всенощное бдение и водосвятный молебен. Они омыли святой водой святую икону, а потом той же водой — доску, приготовленную для новой иконы. Отцу Амфилохию дали несколько крупиц (в виде порошка) святых мошей, и он смешал их с красками. После поста и молитвы он приступил к работе. Каждую неделю братия служила Всенощное бдение, умоляя Богородицу благословить новую икону. По окончании работы архимандриты Пахомий, Корнилий, Игнатий и Дамаскин повезли копию Иверской иконы в Россию.
    К тому времени, когда афонская делегация прибыла в Москву, там все уже было подготовлено для встречи иконы. Город находился в состоянии торжественного ожидания. Народ, постом и молитвой подготовившись принять икону, вышел на улицы во главе с Царской Четой. Люди стояли вдоль пути следования иконы Пресвятой Богородицы.
    Сама Царевна ничего не знала об этих событиях, поскольку родители не хотели волновать ее известием о прибытии иконы. Однако, позвав мать, она услышала от служанки: "Сегодня Вратарница прибыла исцелить тебя, и все ушли вместе с твоей мамой встречать Ее". "Как же?! — Воскликнула Царевна. — Пришла Матерь Божия, а меня оставили дома!". И парализованная девочка вскочила с постели, быстро оделась и побежала вниз по ступеням и на улицу. Там она разыскала родителей и с возмущением спросила, почему ей ничего не сказали. Но никто не мог и слова произнести ей в ответ — все плакали. Те, кто стоял рядом, видели, как с одного конца улицы двигалась икона Вратарницы, а с другого конца ей навстречу бежала исцеленная девочка.
    После официального приветствия все приложились к иконе, и царь спросил афонских посланников, нельзя ли оставить чудотворную икону для поклонения русскому народу. Посланники ответили: "Ваше Величество, в монастыре нам велели подарить эту икону Вам и всему русскому народу, и, если будет угодно Вашему Величеству, мы просим выделить нам здесь имение, чтобы избавить наш святой монастырь от нищеты. А мы, пока существует наш монастырь, будем с благодарностью молиться Господу о Вас и Ваших преемниках". Благодарность Царя в полной мере отразилась в письме, которое он лотом прислал игумену монастыря: "Я дарую вам один из лучших монастырей, с богатой историей, что стоит возле Царского дворца [монастырь Святителя Николая] с 70 работниками-мирянами, коих я буду всегда содержать из своей казны. Вы получаете содержание в 2500 рублей ежегодно и освобождаетесь от налога на товар, ввозимый и вывозимый из России, до тех пор, пока светит солнце. Кроме того, все расходы по перевозке будут оплачиваться моим правительством. Для вашей святой иконы я выстрою красивый храм у ворот Кремля, где мы также станем поклоняться приснопочитаемой Портаитиссе как хранительнице врат Москвы и защитницы всея Руси".
    Так, заступничеством Богородипы Иверский монастырь получил ежегодный доход для пропитания братии и поддержания монастырских построек. Копия Иверской иконы находилась в храме у ворот Кремля до революции 1917 года, когда она таинственным образом исчезла — и не объявилась до сих пор. Однако весной 1996 года с Афона прибыла вторая копия Иверской иконы. Православные москвичи встречали ее с не меньшей любовью и трепетом, чем первую. Ее поставили в новой часовне, построенной на прежнем месте недалеко от Кремлевской стены. Матерь Божия совершила множество чудес посредством своей иконы "Вратарница". Праздник Иверской иконы приходится на 12 февраля и 14 октября (в этот день из Афин в Москву была доставлена ее копия), а во вторник Светлой седмицы праздник Иверской иконы Богородицы празднуют все афонские монастыри.
  14. Елена г.Тула
    Что такое старчество? Это особый институт духовного наставничества, органично сложившийся в Православной Церкви с древних времен, прежде всего в монашеской среде. Как говорит один из современных подвижников благочестия – старец Лука из афонского монастыря Филофеу, «тот, кто оставляет мир, чтобы стать монахом, покидает мир не потому, что ненавидит и отвращается его. Он покидает грех и зло мира. И насколько он отдаляется от мира и исцеляется с помощью благодати Божией, тогда, насколько он исцеляется, настолько понимает, как страждет мир. И насколько он облегчается от тяжести грехов, настолько любовь Христова, входящая в него, открывает ему сердце для того, чтобы он принимал грехи других, чтобы он отдавал самого себя». Старец – тот, кто достиг высот евангельского совершенства: молитвы, смирения, веры, любви – и, как опытный альпинист, способен вести к этим высотам и других. Вот слова епископа Зарайского Меркурия о схиигумене Илии (духовнике нынешнего патриарха): «Высота смирения и внутренняя постоянная молитва столь же характерны для него, как умение дышать, слышать и видеть. Даже когда он говорит, то не перестает молиться. Общаясь с ним и рассказывая о своей жизни, поймал себя на мысли о том, что я его ни о чем не спрашиваю…» Невольно вспоминаются слова Спасителя, приводимые в Евангелии от Иоанна: «В тот день вы не спросите Меня ни о чем» (Ин. 16: 23).
    В чем же одно из главных дел монаха? По словам недавно почившего афонского монаха Иосифа, ученика старца Иосифа Исихаста, это хранение чистоты ума: «Однако монах как ум должен усовершиться через внутреннее обращение, и приходит соприкосновение человека с Богом, когда происходит просвещение или очищение сердца. Именно это сказал Самарянке Господь наш: “Бог есть дух и ищет поклоняющихся Ему в духе и истине”. И, собственно говоря, монах занимается именно этим. Итак, видите, что именно ум есть способ нашего общения с миром. Следовательно, если мы хотим отринуть безумное (paralogon), закон извращения, и снова соединиться с Богом, то мы это делаем через ум. И закон извращения, безумное, которое действует в чувствах, действует и на ум, и если он не сопротивляется, то пленяет его и приводит к безумию. Однако если ум здрав, то он не позволяет чувствам приближаться и желать безумного. Ум контролирует их, поэтому монах действительно рассматривается как ум, зрящий Бога. И поэтому подлинное делание монаха – держание ума».
    Возникает вопрос: как этого добиться, если вся современная жизнь построена по закону извращения, надругательства и над верой в Бога, и над здравым смыслом, и над человеческой природой? Один из ответов: через твердую и определенную жизненную программу, через исполнение молитвенного правила и устава, через постоянную духовную деятельность, через послушание и смирение и отсечение поиска сверхъестественных состояний. Характерны слова игумена Дохиарского монастыря отца Григория, сказанные в ответ на вопрос наместника Валаамского монастыря епископа Панкратия: «Как молятся ваши монахи? Занимаются ли они умной молитвой?» Отец Григорий ответил так:
     
    Архимандрит Григорий (Зумис), настоятель Дохиарского монастыря
    «Мы не требуем умной молитвы от многих и с трудом даем ее. Я считаю, и даже верую, что умная молитва есть небесное делание, но нужно подходить к ней с большим вниманием и великой осторожностью.
    Существует просто молитва (euchе) и умная молитва (noera proseuchе): первую мы должны творить неукоснительно, вторая – не в нашей власти, но во власти Бога. Проблема современного афонского монашества состоит в том, что многие монахи – молоды, и они приходят из мира, который уже совершенно другой, чем тот, что был до 1960 года. Капитализм, материализм, гедонизм в нашей стране сделали то же, что коммунизм – в вашей: они разрушили духовное наследие нашего народа. Мои родители были неграмотными, но я знал все, что относится к жизни Церкви. Мои детские годы прошли с моей тетушкой, монахиней, которая совершала 300 поклонов утром, 300 поклонов вечером. Поэтому у меня не было проблем в монастыре: что я делал дома, тем же занимался и в обители. Теперь не то: у современной молодежи почти нет связи с Церковью – она порвана. Когда современные молодые люди приходят в монастырь, они ничего не умеют, их приходится учить всему: стоять в церкви, креститься, сидеть за трапезой (ведь дома они привыкли класть ноги на стол), даже – нормально пользоваться туалетами. Люди приходят в монастырь с чувством дерзости, неуважения к старшим, с совершенным отсутствием смирения, так что часто необходимы определенные кровопускания. Ему еще нет 18 лет, а он уже сотворил все мыслимые и немыслимые грехи. И с такими людьми вы собираетесь говорить об умной молитве, с ними – заниматься ею?! Нет и еще раз нет! Сейчас многие говорят и пишут об умной молитве, но посвящают буквально одну-две страницы тому, как ее стяжать, и пишут десятки, сотни – о ее плодах. Это все равно что нахваливать апельсины, но забывать о том, как их выращивают. Вот ты трудишься, сажаешь дерево, поливаешь его, удобряешь, а об этом – ни слова. Только о плодах, ведь они – вкусные, все их любят. Мы любим льстить монахам, убаюкивать их словами об умной молитве, и прежде всего – о ее плодах. Некоторые игумены и монахи со Святой Горы любят приезжать в Элладу, в Фессалоники и другие города, где рассказывают об умной молитве, и их с восторгом слушают толпы народа, особенно женщины. Но что они рассказывают? О сердечном жаре, о боли в сердце и т.д., а не о покаянии. Ко всем таким проявлениям следует относиться с большой осторожностью, они могут быть истинными, а могут быть и прелестными, а прелесть – самое худшее, что может быть для человека.
    Как же стяжать умную молитву? Через исполнение заповедей, через борьбу со страстями, стяжание добродетелей Христовых. Если же монах – чревоугодник, хулитель, сплетник, пьяница, то о каком умном делании может идти речь? Приведу один пример. Старец Амфилохий, мой наставник, никого никогда не осуждал. Я прожил с ним 15 лет и не слышал от него ни одного слова осуждения. Вот он был подлинным делателем умной молитвы. Расскажу один случай. Однажды летним утром он сидел у себя в келье. Он был болен, и обыкновенно мы каждые полчаса заходили к нему келью. Он заснул в своем кресле, и мы долго не входили к нему в келью, уважая его покой. Наконец, когда прошло довольно много времени, мы подошли и постучали. Ответа не было. Мы не выдержали и потихоньку вошли в его келью. Он сидел в своем кресле совершенно неподвижно, как неживой, я подошел поближе, чтобы рассмотреть, жив ли он, и увидел, что рука его медленно перебирала четки. Наконец он как бы очнулся, выпрямился в кресле и спросил: “Много ли времени прошло?” “Немного” – ответил я. Тогда он приложил палец к устам и сказал: “Тсс, молчи об этом”. И я умолчал об этом до его смерти. Мы – чувственные люди. Мы смотрим, слышим, обоняем, Если ты хочешь заниматься умной молитвой, то должен совлечься всех своих чувств. Можешь? Нет? Тогда нечего и говорить об умной молитве. Она – для усовершившихся, а не для новоначальных».
    Но возникает вопрос: разве молитва может быть механической, несознательной? И разве слепое послушание само по себе изменяет человека? И на это афонские старцы дают свой ответ, ясный и трезвый. Предоставим слово отцу Григорию, игумену монастыря Дохиар на Афоне: «Именно поэтому я ввожу братьев в таинства Церкви и в круг церковных праздников. Я не рассказываю им долгих историй, я не ученый, тем более не старец-тайноводитель. Просто в церкви мы читаем проповеди великих отцов Церкви, потом в трапезной я изъясняю их. Например, на Вознесение в церкви мы читали слово Епифания Саламинского и первое слово Иоанна Златоустого. В трапезной мы читали второе слово Иоанна Златоустого, а потом я его толковал. В своем истолковании я стараюсь выделить самое существенное в празднике, в его таинстве, ибо праздник – это своего рода таинство Церкви. Старец Амфилохий говорил: “Самая лучшая молитва – богослужение в течение 24 часов (то есть богослужение суточного круга). Только на нем может вырасти хороший монах, настоящий монах».
    Но что же делает монаха настоящим монахом? По словам отца Григория, послушание и полное отсечение своей воли: «Монах со своей волей – не монах. Это вообще невозможно. Поэтому если хочешь стать монахом, то необходимо кровопускание. Если я вижу, что послушник как приходит со своей волей, так и остается с ней, то отправляю его домой. Домой его. Требуется полное послушание игумену. Я требую его не потому, что я святой, но потому, что монаху необходимо отсекать свою волю. Это нужно для монаха же». Но опять-таки вопрос: как не переусердствовать, требуя послушания? По словам отца Григория, должно быть рассуждение. Следует проявлять к послушнику внимание, обладать познанием его душевного склада, его психологии: «Не смиряйте его резко, а ограничивайте его так, чтобы он шел в нужном направлении. Нагружайте его не сразу, а постепенно и в зависимости от того, как он стоит. Если он стоит хорошо, нагружайте его как следует, но не сразу. Если он еле стоит, шатается, не нагружайте его совсем». Но что делать, если брат не слушается? Как его направить в нужную колею? Ответ прост: делая то, что должен делать он сам. Например, один брат не выполнил послушания и не попросил прощения. Тогда отец Григорий сказал ему: «Прости меня, брат». Он устыдился и пошел исполнять послушание.
    Архимандрит Иоанн (Крестьянкин)
    Но это в монастыре высокого уровня, на Афоне. А как происходит общение старцев с мирянами? И вот здесь хотелось бы поделиться своим опытом общения с архимандритом Иоанном (Крестьянкиным), старцем Псково-Печерского монастыря. Мне довелось общаться с ним в мои отроческие и юношеские годы – в 1980–1990-е. В середине 1980-х попасть к отцу Иоанну было очень трудно: существовало негласное (вероятно, согласованное с властями) распоряжение наместника обители отца Гавриила: не пускать. И тем не менее (и это было чудо Божие) он нас принял. Помню, как он утешил маму во всех ее скорбях, как ее успокоил и воодушевил. И спросил меня: «А кем ты хочешь стать, Володенька?» Я в то время был увлечен историей и ответил: «Историком». Старец лишь покачал головой: «И о прошлом не все говорить-то можно. О настоящем вообще молчать надо. А будущее от нас сокрыто. Ты больше языками занимайся. Они во всем полезны будут». Передо мной стоял тогда вопрос: куда дальше идти – в английскую школу или в историко-литературную. До сих пор помню, как деликатно поступал отец Иоанн: он не давал безусловных повелений, зная, что мы, немощные, не можем их понести, а лишь мягко советовал: «Может быть, лучше пойти в английскую школу, как более аполитичную».
    А я, грешный, ослушался его: английская школа меня отпугнула возможными контактами с детьми партноменклатуры, а о ленинградской историко-литературной № 27 шла слава как об оазисе свободолюбия и культуры, исторической науки и литературоведения, и я выбрал ее. Почти что сразу я убедился в прозорливости отца Иоанна: директор школы, весьма пронырливый коммунист и политикан, сразу «взял меня под колпак», а на следующий год, увидев крест на шее, «рассекретил» как мальчика верующего. В общем, было не без приключений, каковых я избежал бы, послушайся старца. Но все-таки я закончил ее, будучи некомсомольцем, и встал вопрос: куда дальше?
    Естественным путем казалось ехать в Москву, где уже веяли ветры перестройки, и поступать на исторический факультет МГУ. Поехали за благословением к отцу Иоанну, рассказали о шансах в Ленинграде и Москве. Он очень обеспокоился: «В Москву? Зачем от дома отрываться? Поступай в Питере». И опять я поступил своевольно: поехал в Москву, где позорнейшим образом провалился на сочинении. О результатах отписали отцу Иоанну и получили от него утешительное письмо, в котором, между прочим, было следующее: «Я очень рад, что Владимиру придется поступать вновь и дома. Пускай посмиряет себя на филологическом факультете, в надежде, что со временем займется любимым делом». Это было написано в 1987 году. С того времени я занимался многими вещами. Но к чистой истории приступил лишь в 2003 году, за три года до смерти старца. И чувствуется, что его молитвами мне удалось попасть на работу на исторический факультет.
    Всякая встреча с отцом Иоанном была праздником, даже когда времени у него не было и он, проходя, приговаривал: «Общее благословение, общее благословение». Но от общения с отцом Иоанном оставалось не только удивительное общее светлое впечатление – он давал и конкретные, удивительно трезвые, ясные и своевременные наставления. Он чутко чувствовал и дух человека, обращавшегося к нему, и дух времени. Вот лишь одно из его вразумлений: «“Мы все глядим в Наполеоны. Двуногих тварей миллионы для нас – орудие одно…” Вот, Володенька, не будем наполеоновскими планами заниматься. Потихоньку, полегоньку. Никого не осуждать, никого не раздражать и всем мое почтение». Трезвость и ясность пронизывали его пастырские советы. Еще в 1985 году краем уха я услышал его разговор с одним священником: «Что это отец Н. частную исповедь затеял, да еще на час с каждым? Времена сейчас такие… Придет вестник с пером на шляпе да и скажет: разойтись всем. Общая и только общая исповедь сейчас».
    Рассказывал он и о своем аресте и заключении, но без обиды, и уж тем более – без гнева, призывая нас к бдительности и осторожности: «В 1945 году, после Победы, была эйфория: внешний враг разгромлен, внутренний с Церковью примирился. А потом, когда меня в 1950 году арестовали и показывали доносы и то, что прослушивали, стало ясно: напрасно радовались. Поэтому и сейчас осторожно надо. Осторожно, потихоньку, полегоньку» (разговор был в 1986 г. ).
    Когда открывался Иоанновский монастырь на Карповке (еще как подворье Пюхтицкого монастыря), он очень радовался и подбодрял радетелей открытия, говоря: «Давайте делайте быстрее. Скоро Эстония отколется, так хотя бы в России у монастыря уголок будет». Разговор этот происходил в 1988 году, когда еще ничего не было ясно.
    Видел он не только грехи и беды советского периода, но и то, что нас ожидало. В 1988 году он писал: «Вы пишете, что храмы открываются. Это хорошо – да так ли хорошо? Храмы открываются, а души закрываются – и кто откроет их?» И еще вспоминается его пророчество о глобализации – об одной нашей знакомой, желавшей уехать в эмиграцию: «О М. умолчу. Что посеет человек, то и пожнет… А беда повсюду идет, и ни в какой Америке от нее не спрячешься». Видел он все это: и домашнее атеистическое душеубийство, и западное, глобалистское, материалистическое.
     
    Протоиерей Василий Ермаков
    Не только, однако, монах может стать старцем, но и белый священник, если он в своей жизни достигнет монашеской высоты, чистоты и духовной проницательности. Хотелось бы поделиться воспоминаниями об отце Василии Ермакове. С ним мне довелось общаться с 1999 года и до его кончины – 2 февраля 2007 года. Отец Василий Ермаков родился в г. Болхове Орловской области, и в нем истинно проявилась широта южного русского характера, крепость русского духа. Он пережил войну, оккупацию, был угнан в лагерь. Под конец войны служил в Советской армии. Репрессии, опустошительная война… все это было на его глазах. Но страшные испытания не сломали его, а духовно закалили. Он говорил о том, что война открыла для него путь к Богу.
    Во время оккупации, когда открылись церкви, он получил возможность славить Бога. И, несмотря на страх, на боязнь, он шел в церковь, молился, прислуживал. Позднее он разделил крестный путь многих русских людей, которые были угнаны из своих родных мест немцами. Спас его отец Михаил Ридигер. С тех пор и пошла его дружба с отцом Михаилом и его сыном Алексеем Ридигером, будущим Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Алексием II.
    После войны он поступил в семинарию. Несмотря на трудности, на проблемы, связанные с тем, что он был на оккупированной территории, поступить ему удалось. Учился он в голодные годы, когда не хватало хлеба, когда каждое полено было на счету, – он все твердо и мужественно сносил ради любви к Господу.
    После принятия священного сана долгие годы служил в Никольском соборе Санкт-Петербурга. Он вспоминал, что это были удивительные годы, когда молились люди, прошедшие Блокаду, знавшие страдания. Ему довелось служить с духовенством, прошедшим войну, пережившим Блокаду. Особенно удивительным был отец Александр Медвецкий.
    Из Никольского собора отца Василия удалили за независимость и твердость духа, за его смелые проповеди, за то, что он говорил прихожанам: «Потерпите, эта власть скоро кончится». Его удалили на Серафимовское кладбище, и вот там расцвел духовный цветник, удивительный центр духовной жизни, который под конец его жизни стал не просто всероссийским, а всемирным. К нему приезжали люди со всех уголков мира – из Европы, из Америки. Один из священников был у него голландец, и это не случайно, потому что у отца Василия за долгие годы его молитвы открылся удивительный дар пророчества, дар ведения души человеческой и удивительный дар молитвы о ближних. Я лично на себе испытал этот дар прозорливости. Прихожу я однажды на исповедь, а он вдруг говорит: «Владимир, дуй в Москву, я за тобой». Я спрашиваю: «Батюшка, откуда вы знаете, что мне надо ехать в Москву на конференцию?» Он говорит: «Я все знаю».
    Очень он не любил всего ложного, не любил он и озлобленной политизированности нашего времени. Однажды пришел к нему на исповедь, рассказал все, а он мне говорит: «Это все пустяки. Политикой занимался?» – «Занимался». – «А вот с этого и надо было начинать». Он болел душой и скорбел о развращении русского человека, о безумии молодежи, о той неправде, которая царит в нашем обществе. Он говорил об этом на проповедях: «Некоторые по-молодецки идут по жизни, наступая на головы ближним, а потом оказываются или в больнице, или в тюрьме. Потом пишут слезные письма: “Простите, помогите, не знали…” – да все вы знали, все прекрасно понимали, когда ломали чужие жизни во имя вашего гордого “я”».
    Особым было его отношение к исповеди и к Евхаристии. Он возмущался тем поверхностным, потребительским, горделивым отношением к Евхаристии, которое было и бытует в «кочетковских» кругах. Он его называл «предательским». Он говорил: «Причастие – это не таблетка, а великое таинство». Он лично переживал таинство Евхаристии, говоря: «Вот вы приходите, а чувствуете ли вы Господа в сердце своем? Чувствуете ли святое причастие, как это надо чувствовать?» Часто эти вопросы оставались без ответов.
    Он «вынимал» людей из самых трудных, самых сложных ситуаций. Людей разболтанных, расшатанных, разбитых миром, этой жизнью. Он собирал и делал их снова людьми целеустремленными, дисциплинированными, внимательными, верующими, христолюбивыми. И приход у него был и есть особенный. Отец Василий сыграл большую роль и в жизни нашего города, и в жизни своего родного города Болхова, в немалой степени способствовал восстановлению церковного строительства и воцерковлению его жителей. Под конец своей жизни он действительно стал всероссийским духовным светилом. Он был человеком пророческого духа, болевшим за Россию, человеком святой жизни. И пока жива Церковь, такие светила будут подниматься на ее небосклоне. Пока жива Церковь, в ней всегда пребудут старцы.


    Диакон Владимир Василик

  15. Елена г.Тула
    Высказывания о жизни и любви

    Какой победитель наилучший? — Победивший правдой.
    Какой победитель наихудший? — Победивший силой.
    Какой человек самый слабый? — Победивший других.
    Какой человек самый сильный? — Победивший самого себя.
    Какая борьба опасная? — Фанатичная.
    Какой учитель самый лучший? — Страдание.
    Какой учитель самый плохой? — Наслаждение.
    Как стать добрее? — Разделить с ближним его беду.
    Как стать скромнее? — Разделить с ближним свою славу.
    Как стать смиреннее? — Разделить с ближним его немощь.
    Как стать честнее? — Не забывать о своих долгах.
    Какое умение самое редкое? — Умение отдавать.
    Какое умение самое лучшее? — Умение прощать.
    Какое умение самое трудное? — Умение молчать.
    Какое умение самое важное? — Умение спрашивать.
    Какое умение самое нужное? — Умение слушать.
    Какая привычка самая неприятная? — Спорливость.
    Какая привычка самая вредная? — Болтливость.
    Какой человек быстрее приходят к Богу? — Милосердный.
    Какой человек самый сильный? — Который способен постичь Истину.
    Какой человек самый слабый? — Который надеется на свою силу.
    Какой человек самый разумный? — Который следит за своим сердцем.
    Какая привязанность самая опасная? — Привязанность к своему телу.
    Какой человек самый бедный? — Который больше всего любит деньги.
    Чем противостоять беде? — Смирением.
    Чем противостоять страданию? — Терпением.
    Каков признак здоровой души? — Вера.
    Каков признак больной души? — Безнадежность.
    Каков признак неправильных действий? — Раздражение.
    Каков признак добрых поступков? — Мир души.
    Какой человек заживо умер? — Равнодушный.
    Какой человек никогда не умрет? — Любящий Бога и ближних.


    Монах Симеон Афонский

  16. Елена г.Тула
    Икона Божией Матери Лиддская
     

    Празднование 12/25 марта


    Тайна христианства начинается с вопроса о его начале. Он (Бог) столько познается нами, сколько может кто увидеть безбрежного моря, стоя на краю его ночью с сжатой в руках зажженною свечою.

    С. И. Фудель


    Наш рассказ — об иконе, созданной не человеческими руками. По преданию, когда по вознесении Господнем апостолы Петр и Иоанн проповедовали в окрестностях Иерусалима, то посетили и городок Лидду, где основали общину с храмом во имя Пречистой. А когда вернулись в Иерусалим, то попросили Богородицу посетить Лидду, осмотреть посвященный Ее имени храм и благословить его. Матерь Божия ответствовала любимым ученикам Христовым: «Идите с радостью. Я буду там с вами». И молящиеся в лиддской церкви в тот же миг узрели на одном из его столпов неведомо как появившееся изображение Пречистой с Младенцем на Своей левой руке, принадлежащее к типу «Одигитрии». Отличительная особенность этой иконы — в том, что десницы Спасителя и Пречистой соприкасаются, причем Она словно прикрывает кистью Своей руки руку Сына.
    Прошло триста лет, и отпавший от христианства римский император Юлиан, так и вошедший в историю под именем Юлиан Отступник, начал гонения на «суеверия» и среди прочего послал в Лидду каменотесов, дабы те уничтожили сей чтимый образ. Но какими бы орудиями ни пытались стереть чудесное изображение, оно лишь глубже врезывалось внутрь столпа. Весть о чуде быстро разошлась по всему христианскому миру, и в Лидду начали стекаться паломники для поклонения нерукотворному образу Богородицы.
    Минуло еще четыре столетия, и в VIII веке Констатинопольский патриарх Герман, поклонявшийся палестинским святыням, сделал список с нерукотворного образа Богоматери, привез его в Царьград и еженощно молился перед ним. Именно за свое благоговейное почитание православных икон он вскоре был изгнан с патриаршей кафедры еретиками-иконоборцами во главе с императором Львом Исаврянином. Предчувствуя свою скорую кончину, владыка Герман доверил список с чудотворной морским волнам, воскликнув в слезах: «Гряди, Владычице, и спасайся ныне не от Ирода в Египет, но от звероименитого врага (то есть Льва) в Рим к благочестивым, дабы там укрыться с Предвечным Младенцем от мерзостных рук иконоборческих; прейди сие море великое и пространное плаванием безбедным».
    Заметим, что подобным же образом поступали с обветшавшими иконами и наши предки: вплоть до начала XX столетия такие образы нередко опускали в воды рек на волю Божию. Наши пращуры считали, что «человек предполагает, а Бог располагает» и Сам определит дальнейшую судьбу образа.
    Именно так и произошло в далеком восьмом столетии: уже на следующий день море вынесло образ к побережью Италии. Благочестивый папа Григорий II был немедленно извещен о чудесной находке, прибыл на берег моря к устью реки Тибр вместе со своим духовенством, и тогда икона невидимою силою всплыла на воздух и опустилась в простертые руки папы. Римский епископ поместил обретенный образ в алтарь собора Святого Петра, а спустя некоторое время получил письменное известие от патриарха Германа, откуда узнал, какую именно святыню приняли итальянские берега. Чудесные исцеления привлекли к ней множество паломников.
    Спустя еще столетие с лишним иконоборческая ересь во Втором Риме была окончательно побеждена (в память чего мы доселе отмечаем особый праздник Торжества Православия). Тем временем молившиеся в соборе Святого Петра стали замечать странные колебания чудотворной иконы. Однажды на виду у всех она поднялась со своего места, проплыла над головами верующих и опустилась в воды Тибра. Течение понесло образ обратно в сторону моря, и тогда народ римский во главе с папой Сергием в слезах возопил: «Увы нам, Госпоже и Царице! Куда отходишь Ты от нас! Не потому ли Ты удаляешься из Рима, что и нам грозит иконоборческая ересь, по причине которой покинула Ты Константинополь? О Всемогущая, доколе не укротишь Ты еретической бури, возмущающей Церковь Христову?»
    Тем временем икону вынесло в море, и вскоре ее увидели на волнах прямо у константинопольской пристани. Византийская царица Феодора решила, что это один из тех образов, которые иконоборцы топили в Босфоре, привязывая к ним тяжелые камни.
    Но когда до Рима дошло послание императора Михаила и патриарха Мефодия, извещавших собратьев на Западе о состоявшемся во Втором Риме Поместном Соборе, восстановившем иконопочитание, все поняли, что обретенный образ и есть та самая икона, которая чудесным образом покинула Рим.
    Тогда патриарх в сопровождении константинопольского духовенства, в присутствии императора со свитой сановников торжественно водрузил образ в храм Богородицы на площади Халкопратия. Именно тогда он получил наименование Римского с установлением ему особого празднования 26 июня. Главное же празднование нерукотворной Лиддской иконе (на столпе) совершается 12 марта по старому стилю.

    Кондак


    О Всепетая Мати, рождшая всех святых Святейшее Слово! Нынешнее приемши приношение, от всякия избави напасти всех и будущия изми муки о Тебе вопиющих: Аллилуиа.


    Надежда Дмитриева



    Из книги "О Тебе радуется!"

  17. Елена г.Тула
    И. Рогалева. Имя тебе Сила...
    рассказ из сборника "Имя Тебе Любовь"
     
     
    «Имя Тебе Сила:
    укрепи меня изнемогающего и падающего…»
     
     
    Старушка стояла у входа в храм, дожидаясь окончания литургии. Наконец тяжелая входная дверь приоткрылась, и в щель проскользнула худенькая – кожа да кости - девушка. Цветной платок скрывал бритую, с двумя выпирающими макушками голову, пальто с чужого плеча.
     
    - Деточка, подай Христа ради бабушке на хлебушек, - жалобно попросила старушка.
     
    Девушка открыла потертую сумочку и отдала ей единственную купюру.
     
    - Спаси тебя Господи! Как твое имя, деточка?
     
    - Астия. Помолитесь, бабушка, за болящую Астию.
     
    Астия шла по набережной Карповки, сопротивляясь резким порывам злого осеннего ветра. Словно забавляясь, он то прижимал ее к холодным перилам, то заставлял пятиться к храму. Казалось, еще немного и ветер подхватит хрупкую фигурку и бросит в реку. Но Астия не была беспомощной игрушкой в лапах северного ветра. Прикрыв слезящиеся от непогоды глаза, она беспрерывно молилась: «Отче наш Иоанне, силою твоею нас укрепи, в молитве поддержи, недуги и болезни исцели…»
     
    В двадцать один год Вике поставили диагноз «лейкоз» – рак лимфы. Услышав страшное слово, она сначала не поверила, надеясь, что врачи ошиблись, но после повторных анализов сомнений не осталось. В одно мгновенье болезнь острым лезвием разрезала ее жизнь на две части: прошлое - до болезни и настоящее, которое могло закончиться в любой момент.
     
    О лейкозе девушка уже слышала – год назад от рака крови умер ее одноклассник. На похоронах Вике его жизнь показалась трагическим фильмом, прокрученным на большой скорости - детство, отрочество и только начавшаяся юность. Кадры последних дней шли замедленно, врезаясь в память навсегда, как тогда казалось. Но уже через сорок дней девушка с трудом вспомнила о поминках друга.
     
     
    У Вики не было сомнений в том, что она выздоровеет, недаром отец говорил, что внутри нее крепкий стержень. Еще отец говорил, что она обязательно будет счастливой - выйдет замуж, родит ему много внуков. Отец говорил…
     
    Вике было четырнадцать, брату семнадцать, когда мать, страстно влюбившись в заезжего циркача, решила уехать с ним в другой город.
     
    Выбрав время, когда дома была только дочь, она начала собираться в дорогу.
     
    - Вы поживете пока с отцом, - мать торопливо бросала в сумку вещи на глазах у окаменевшей от горя Вики, - а я устроюсь и приеду за вами.
     
    Девочка не слышала ее слов. В голове непрерывной скороговоркой звучало - «мама нас бросает, мама нас бросает…».
     
    Вика не помнила прощания с матерью, не слышала, как пришел домой отец, не видела, как он в мгновенье постарел, стоя перед опустевшим шкафом.
     
    В юности отец был воздушным гимнастом. Он пришел в цирк после школы и остался в нем на всю жизнь. Цирковой шатер стал для него родным домом. В нем он встретил свою первую и единственную любовь.
     
    Новенькая, начинающая карьеру гимнастка, привлекла его внешней беззащитностью и хрупкостью. Юноша потерял голову и, не долго думая, сделал ей предложение. Она скоропалительно согласилась.
     
    И вот уже позади яркая, веселая цирковая свадьба, первый совместный год жизни в общежитии, шумные ссоры и бурные примирения. У молодой жены оказался упрямый нрав и маниакальная страсть к опасностям. Она ни в чем не желала уступать мужу, который, чтобы избежать скандалов, во всем с ней соглашался.
     
    «Будем летать под куполом, как птицы. Без страховки», - предложила она однажды, и он, как всегда, согласился. Полет закончился для него тяжелым сотрясением мозга и множественными переломами. Он чудом остался жив, упав с десятиметровой высоты.
     
    Жена забегая между репетициями к нему в больницу, приносила немудреную ед и рассказывала цирковые новости. Своей вины в произошедшем несчастье она не чувствовала, а он и не думал ее винить.
     
    На своей любимой профессии ему пришлось поставить крест. Он не смог расстаться с цирком и пошел учиться на клоуна.
     
    Через два года он вышел на арену в клетчатом пиджаке и огромных оранжевых ботинках. С тоской взглянул на канаты натянутые под куполом, и начал представление.
     
    Со временем он полюбил новую профессию. Ему нравилось смешить детей, которые приходили по нескольку раз на программу любимого клоуна.
     
    Когда родился сын, он, в клетчатом пиджаке и оранжевых ботинках, залез на пятый этаж роддома, чтобы вручить жене огромный букет. Спустя три года он повторил этот аттракцион в день рождения дочери.
     
    Почему-то именно эти два момента всплыли в его памяти, когда он стоял перед опустевшим шкафом.
     
    Несколько месяцев Вика жила со своей болью, не замечая, что здоровье отца резко ухудшилось. В доме запахло сердечными каплями. Все чаще отец держался руками за сердце, пытаясь усмирить его сумасшедший ритм. Брат, загнав боль от предательства матери в самый дальний уголок души, с головой ушел в учебу.
     
    Вика очнулась, когда за отцом приехала «Скорая», но было уже поздно. Из больницы отец не вернулся. Его отпели спустя год после ухода жены, которая так и не приехала на похороны. На могиле отца Вика поклялась, что никогда не простит мать.
     
    Учиться в институте брату не пришлось – надо было кормить себя и сестру. Руки у него были золотые, работы хоть отбавляй, и любимая сестренка ни в чем не нуждалась. Вика окончила школу с золотой медалью, затем «иняз» с красным дипломом. Некоторое время она работала переводчицей в одной из строительных фирм, но вскоре эта работа ей наскучила. Поддавшись импульсивному желанию, она решила уехать в Петербург, чтобы поступить в Театральную академию на курс кукольников. Брат решение сестры не одобрил, и запретил ей уезжать из родного города. Но для упрямой, избалованной Вики, его мнение ничего не значило.
     
    До отъезда оставалось совсем немного, когда, заболев ОРЗ, девушка сдала анализ крови и узнала о страшной болезни, которая готовилась лишить ее жизни.
     
    Полгода Вика провела в онкологической больнице в Москве. Заработков брата на лечение не хватало. Он залез в долги, сдал квартиру, и переехал в съемную комнату.
     
    Домой вместо крепко сбитой девушки с длинными вьющимися волосами, вернулась девочка-подросток неимоверной худобы, стриженная под ноль.
     
    Перемены коснулись не только внешности Вики. Имя у нее тоже стало другим. Изменилось и отношение к жизни.
     
    Московский священник, отец Артемий, покрестил ее в маленькой часовне больницы. В крещении она приняла имя Астия (в честь епископа, священномученика Астия Диррахийского), и с тех пор только так себя и называла. Перед операцией по пересадке костного мозга отец Артемий принес ей бумажную иконку святого Иоанна Кронштадтского, на обороте которой была напечатана молитва.
     
    - Я всегда молюсь дорогому батюшке Иоанну Кронштадтскому, - он вложил иконку в руку Астии, бессильно лежащую поверх одеяла, - и ты молись ему. Батюшка Иоанн не оставит тебя своим молитвенным заступлением. Если будут силы - поезжай в Петербург в Иоанновский монастырь к его мощам, помолись об исцелении. Многое дает Господь человеку по горячей вере и искренней молитве.
     
    Когда священник ушел, Астия начала медленно читать вслух:
     
    - О, великий угодниче Христов, святый праведный отче Иоанне Кронштадтский, пастырю дивный, скорый помощниче и милостивый предстателю! Вознося славословие Триединому Богу, Ты молитвенно взывал: «Имя Тебе Любовь: не отвергни меня заблуждающегося. Имя Тебе Сила: укрепи меня изнемогающего и падающего. Имя Тебе Свет: просвети душу мою, омраченную житейскими страстями. Имя Тебе Мир: умири мятущуюся душу мою. Имя Тебе Милость: не переставай миловать меня…»
     
    Всю свою веру и надежду на спасение вложила девушка в слова молитвы и, прочитав ее несколько раз, почувствовала, что на душе стало легко, исчез страх перед операцией, а сердце наполнилось радостью и уверенностью в том, что она будет жить.
     
     
    После пересадки костного мозга прошел год. Астия, как и хотела, училась в Петербургской Театральной академии, жила в общежитии на краю города, подрабатывая на хлеб в кукольном театре.
     
    В первый же день своего приезда она поехала на Карповку в Иоанновский монастырь. Там, стоя на коленях у гробницу, она уже наизусть молилась великому святому: «…Во Христе живый, отче наш Иоанне, приведи нас к невечернему свету жизни вечныя…» девушка поднялась с каменных плит и из ее глаз хлынули слезы, вымывая из души все сомнения, горести и обиды.
     
    Очень скоро Астия почувствовала себя настоящей петербурженкой. Вместе с новыми друзьями она бродила по музеям и центральным улицам города, многие из которых сами могли быть музеями. Девушка любила рассматривать старые дома.
     
    Астия собирала свой Петербург. В ее коллекции были экспонаты, о которых не знали даже коренные жители - береза на крыше дома около церкви святого Пантелеимона, ангел над входом в магазин на улице Восстания, «поющий» куст барбариса в Таврическом саду. Самым ценным из них была разломанная стена старого дома на улице Восстания с частично сохранившимся интерьером кухни, нпоминавшим театральную декорацию, которую забыли разобрать до конца. Остаток стены был похож на Астию – в любой момент он мог исчезнуть. Хотя операция прошла успешно, это не означало, что болезнь ушла навсегда. Коварный лейкоз притаился, ожидая - приживется пересаженный костный мозг или нет.
     
    К концу первого семестра Астия начала слабеть. По ночам поднималась высокая температура, тело тряслось от озноба, противясь внедрению чужой крови. На молитву не было сил. К утру температура спадала, и тогда, превозмогая головокружение и слабость, девушка ехала причащаться в Иоанновский монастырь, где она старалась попасть на исповедь к отцу Феодору, доброму и любящему пастырю. Тот тоже приметил юную, болезненного вида прихожанку, а, узнав историю девушки, начал каждодневно поминать ее в молитвах.
     
    После причастия всегда становилось легче. Астия спускалась к гробнице Батюшки, читала ему акафист или просто сидела рядом, повторяя запавшие в сердце слова: «…Любовию Твоею озари нас, грешных и немощных, сподоби нас принести достойные плоды покаяния и неосужденно причащатися Святых Христовых Таин. Силою Твоею веру в нас укрепи, в молитве поддержи, недуги и болезни исцели…»
     
    Однажды Астия поняла, что сил на дорогу из общежития до Театральной академии у нее нет. Снимать жилье было не на что - заработанных денег едва хватало на еду и лекарства. Просить помощи у брата она не хотела. Он до сих пор расчитывался с долгами. Надо было на что-то решаться.
     
    Помолившись любимому Батюшке, Астия рассказала о своих бедах режиссеру кукольного театра. «Будешь жить в моем кабинете, - не раздумывая, сказал он, - там есть диван, кухонька и душ. Переезжай прямо сейчас».
     
    «Слава Богу за все! Благодарю Тебя, любимый Батюшка Иоанн! От кукольного театра до академии - десять минут пешком, от театра до Иоанновского монастыря - сорок минут на метро, до репетиций – два пролета лестницы!» - ликовала Астия.
     
    Врачи онкологических больниц и клиник привыкли к тому, что их пациенты с диагнозом «рак крови» с каждым годом становятся все моложе.
     
    Лейкоз - болезнь молодых, принято говорить сегодня.
     
    Все ребята, с которыми Астия познакомилась в больнице, умерли. Варвара, Антон, Андрей. Степан, Лена, Игнат, Сергей… Каждый раз, когда Астия писала их имена в записке на проскомидию, она видела их лица.
     
    Варвара – смешливая курносая девчонка. Ей было семнадцать лет. Как-то вечером Астия зашла к ней в палату, и Варвара, смеясь, начала рассказывать глупую историю, смешно тараща глаза над марлевой повязкой. Астия вежливо улыбнулась и ушла, а утром узнала, что ночью Варвара умерла.
     
    Антон был интеллектуалом из Казани и мечтал поступить на философский факультет в Московский университет. Он писал книгу и иногда кое-что читал Астии, которая почти ничего не понимала в его трудах, но уважала его за ум и эрудицию. Он был влюблен в Оленьку. После ее смерти Антон три дня не выходил из своей палаты. Он лишь на месяц пережил возлюбленную.
     
    Некоторое время Астия дружила с Аленкой из Питера, круглолицей и жизнерадостной девочкой.
     
    Встретив бредущую по коридору в обнимку с капельницей Астию, Аленка спросила с серьезным лицом:
     
    - Это твоя подружка?
     
    - Скоро и у тебя такая же будет, - Астия сдержала улыбку.
     
    - Меня зовут Алена.
     
    - Меня до болезни звали Виктория, а теперь я раба Божия Астия.
     
    - Тогда, я раба Божия Елена из Питера. Меня бабушка в детстве покрестила во Владимирском соборе. Кстати, а ты сама откуда?
     
    - Я из Красноярска.
     
    Девчонки подружились, рассказали друг другу свои жизни, но историю с матерью новой подруге Астия не открыла – не хотела омрачать Аленке последние месяцы жизни. Почему-то она не сомневалась в том, что подруга не доживет до пересадки костного мозга. Так и произошло. Восемнадцатилетняя Алена умерла на глазах у родителей, не приходя в сознание.
     
    На следующий день на ее место положили Игната из солнечной Алма-Аты. Молодой казах очень трогательно любил свой край и мог подолгу рассказывать нараспев о красоте Казахстана, о редких животных, которых он встречал, путешествуя по горам и долинам. Игнату было девятнадцать лет, он глубоко верил в Бога и поэтому единственный среди ребят не боялся смерти. После службы в армии Игнат хотел поступить в семинарию, мечтал о служении Господу. Его надежда на Царствие небесное была так заразительна, что помогла многим ребятам преодолеть сомнения в этом вопросе. Астия подружилась с Игнатом и однажды рассказала ему всю свою жизнь.
     
    - Ты простила мать? - спросил он, внимательно выслушав девушку.
     
    - Нет! Я никогда ее не прощу! Из-за нее умер отец!
     
    - Никогда никого не суди, тем более свою мать, – Игнат строго посмотрел на Астию, - моли Господа, чтобы он помог тебе простить ее. «Ибо человеку, который добр пред лицем Его, Он дает мудрость и знание и радость, а грешнику дает заботу собирать и копить, чтобы после отдать доброму пред лицем Божиим…», - процитировал он из Екклесиаста, – и добавил, – ты же хочешь жить.
     
    Тогда Астия не поняла связи между своей жизнью и прощением матери.
     
    Однажды она застала Игната во время молитвы и была потрясена тем, что он молился обо всех ребятах на отделении.
     
    - Господи, милостив буди мне грешному, - он поднялся с колен, и, увидев Астию, торопливо смахнул слезы.
     
    - Ты же не боишься смерти, почему ты плачешь? – удивилась девушка.
     
    - Я плачу о своих грехах, - вздохнул всей грудью Игнат.
     
    - Почему ты молишься о нас и не просишь Бога, чтобы Он исцелил тебя?
     
    - Я же прошу - Господи, милостив буди мне грешному, - улыбнулся глазами Игнат. - Что может быть больше милости Божьей? Господь всегда управляет к лучшему, и я во всем полагаюсь на Его волю.
     
    - Во всем управляет к лучшему? – закричала Астия. – А смерть Варвары – к лучшему? А ты спроси мать Аленки – к лучшему она умерла?
     
    - Астия, не кричи. Ты пока многого не понимаешь.
     
    Астия хлопнула дверью и ушла, разозлившись на друга.
     
    Когда Игнат понял, что умирает, он отказался от обезболивающих препаратов - не хотел уходить из жизни в бессознательном состоянии. Его быстрая и безболезненная смерть была чудом, как и то, что он ушел из жизни в день памяти своего небесного покровителя, святого Игнатия Брянчанинова.
     
    Астия долго не могла смириться с его смертью, ей казалось, что вот-вот раздастся деликатный стук в дверь и на пороге появится невысокий, коренастый паренек с добрыми раскосыми глазами.
     
    Все ребята, поступившие на отделение вместе с Астией, умерли, не дождавшись пересадки костного мозга. Их родные бились изо всех сил, чтобы найти донора и собрать деньги на операцию. Некоторые родители жили в больнице вместе со взрослыми детьми. Если бы было возможно, они, не раздумывая, поменялись с ними местами. Все молились о спасении детей, стараясь не пропустить ни одного молебна в больничной часовне. В каждой палате была икона целителя Пантелеимона.
     
    Когда дети умирали, отцам и матерям приходилось учиться жить заново. Верующим было легче. Пережить страшную утрату им давал силы Господь. Многие отдавали оставшиеся после смерти сына или дочери средства на операции другим молодым людям, создавали частные фонды. Горе делало людей милосердными. Астии оказали помощь родители Игната. Ничего ей не сказав, они оплатили многотысячную операцию.
     
    Раньше Астия задавала себе вопрос – почему все умерли, а я живу? Но ответа на него не находила. Теперь она знала - так угодно Господу.
     
     
    Девушка все еще не простила мать. Брат давно примирился с матерью, а Астия не могла. Она молилась, каялась в жестокосердии на исповеди - ничто не помогало. С какой-то болезненной гордостью Астия говорила о себе - «я сирота».
     
    Мать, узнав о болезни дочери, хотела сразу приехать, выслать деньги, но Астия отказалась от ее помощи, хотя очень нуждалась.
     
    Знакомые и друзья приносили Астии подержанную одежду и обувь. Сначала, привыкшая к хорошим вещам, девушка примеряла их брезгливо, но со временем научилась радоваться и красивой поношенной курточке и модным, слегка стоптанным, туфлям.
     
    С каждым днем Астия теряла силы. Организм отказывался принимать даже скудную порцию овощей. Подростковая одежда стала велика. Бессонные ночи, истощение – с этим Астия смирилась, но быть одинокой не хотела. Она мечтала стать женой и матерью. В ее положении эти надежды любому человеку показались бы абсурдными, но только не Астии. Каждый день она молилась святому Иоанну Кроншдатскому о помощи в устроении ее замужества, но время шло, а суженый не объявлялся.
     
    Наступила зима. Прожив около полугода в кабинете режиссера, Астия почувствовала, что работать в театре больше не может, силы иссякли совсем. В клинике, где она наблюдалась, ей предложили поехать в санаторий, но при условии, что дорогу она оплатит сама.
     
    Астия брела по заснеженной улице, строя самые невероятные планы, как заработать деньги на билеты. «Поработаю официанткой пару недель. Буду всем улыбаться и мне будут давать хорошие чаевые», - она принялась рассматривать вывески ресторанов. Неожиданно на двери здания, зажатого между жилым домом и продуктовым магазином, Астия увидела на массивной двери табличку «Храм святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова».
     
    Не задумываясь, девушка потянула дверь на себя. За ней оказалась маленькая часовенка. Перед иконой Пресвятой Богородицы теплилась лампадка. Поклонившись Божьей Матери, Астия прошла дальше и увидела в следующем помещении большой портрет Иоанна Кронштадтского.
     
    - Деточка, тебе помочь? – внезапно около нее появилась старенькая монахиня с добрым лицом.
     
    - Матушка, куда я попала? А где же храм?
     
    - Храм на третьем этаже. А попала ты на бывшее подворье Леушинского монастыря.
     
    - Про этот монастырь я никогда не слышала.
     
    - Так я тебе расскажу. Ты садись. Меня мать Тарасия зовут. А тебя как?
     
    Астия назвалась и присела на старинный кожаный диван.
     
    Монахиня долго рассказывала девушке о затопленном монастыре, о его последней настоятельнице игумении Таисии, о духовной связи Леушино с Иоанном Кронштадтским. После ее рассказа Астии стало понятно, почему она попала именно сюда.
     
    Девушка поднялась наверх. Перед входом в храм ее встретила икона Божьей Матери, от которой исходили одновременно и глубокая нежность, и огромная сила. «Азъ есмь с вами, и никто же на вы», - прочитала Астия надпись на иконе, и, пошла к свечной лавке.
     
    - Что значит «Азъ есмь с вами, и никто же на вы»? – спросила Астия свечницу Татьяну, забыв поздороваться.
     
    - «Я с вами, и никто против вас», - ответила та, сразу распознав в еле стоящей на ногах, коротко остриженной девушке онкологическую больную.
     
    И вдруг Астия разрыдалась. Татьяна выбежала из лавки и, прижав ее к себе, начала твердить без остановки: «Все будет хорошо. Все будет хорошо».
     
    Когда Астия успокоилась, то, неожиданно для себя, рассказала незнакомой женщине все о своей питерской жизни: о том, что устала жить в «каморке папы Карло» (так за глаза называли в театре кабинет режиссера), про свое одиночество, о том, что по ночам из горла идет кровь, а «скорая» отказывается приезжать. Что нет сил даже на самую легкую работу. Что она вообще решила уйти из театра и бросить учебу. Что нет денег на дорогу в санаторий, а ехать надо обязательно.
     
    Татьяна отреагировала мгновенно:
     
    - Жить можешь у меня, а деньги на дорогу в санаторий я тебе дам прямо сейчас. Собиралась сегодня купить кое-что, но куплю в другой раз.
     
    Астия не шла – летела за билетами. «Благодарю тебя, батюшка Иоанн», - всю дорогу шептала она, не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих.
     
    Прямо с вокзала девушка поехала в Иоанновский монастырь.
     
    - Батюшка, могу ли я принимать деньги от чужих людей? – спросила она отца Феодора.
     
    - У Господа нет чужих, у Него все свои. Все, что будут люди давать тебе, бери, не гордись. Это ведь тебе помощь по молитвам Батюшки.
     
    - И еще, отец Феодор, я впала в страшное уныние от одиночества. Мне так нужен близкий, родной человек. Я хочу семью, детей, - всхлипнула Астия.
     
    - Будет у тебя семья. Обязательно будет. Ты прочитай сорок раз акафист «Скоропослушнице», и Пресвятая Богородица тебе поможет, - улыбнулся в бороду священник.
     
    Второй раз за день у Астии выросли крылья. После службы она зашла в церковную лавку и вдруг увидела рядом с нужным ей акафистом житие Иоанна Кроншдатского, которое давно мечтала иметь.
     
    Пересчитав деньги, девушка поняла, что с житием придеьтся повременить.
     
    «Девочка, тебе что-нибудь надо?» - вдруг обернулась к ней впереди стоящая женщина.
     
    Из монастыря счастливая Астия вышла с книгами в руках. «Это тебе помощь по молитвам Батюшки», - вспомнила она слова отца Феодора.
     
    «Два чуда за один день!», - радовалась она, - « Благодарю тебя, отче наш Иоанне!»
     
    В этот же день Астия начала чиать акафист «Скоропослушнице».
     
    Вернувшись из санатория, окрепшая Астия, сразу отправилась на Леушино. Девушка и леушинская свечница подружились. Теперь Астия часто заходила на подворье, расположенное по сосеству с театром. Татьяна впустила Астию в свое сердце, переживала за ее неурядицы, радовалась успехам и молилась за девушку всей душой. Умудренная жизненным опытом, она быстро поняла, что Астия не беззащитный цыпленок, как ей показалось при первой встрече. У девушки был сильный, гордый характер, который, с одной стороны, помогал ей бороться за жизнь, с другой - всячески мешал смирению.
     
    Как-то, передавая Астии небольшую денежную сумму, Татьяна сказала:
     
    - Спасибо, что даешь мне возможность помочь тебе.
     
    - Вы даете мне деньги и говорите спасибо?! – поразилась девушка.
     
    - Надо быть благодарным тем, кто дает нам возможность делать добро, иначе как мы сможем проявить любовь к ближнему? Чем спасаться будем?
     
    Наступила весна Астия снова начала терять вес, и все реже заходила на подворье. Татьяна видела, что девушка совсем пала духом.
     
    Последний раз оставалось Астии прочитать акафист. Но, боясь, что чудо не произойдет, она откладывала его чтение со дня на день.
     
    Как-то, собравшись с силами, девушка собралась в монастырь. Неожиданно около нее остановилась машина.
     
    - Садитесь. Я вас отвезу в любое место. Бесплатно, - неожиданно предложил водитель.
     
    Всю дорогу он молчал, а остановившись у монастыря вдруг заговорил:
     
    - У вас в жизни все будет хорошо. Вы выйдете замуж и родите ребенка. У вас будет чудесная семья. А зовут меня Иван, - некстати представился он и уехал.
     
    Слова водителя не выходили у Астии из головы. Еле дождавшись исповеди, она рассказала отцу Феодору о странной встрече.
     
    - А ведь это чудо, - поразмыслив сказал священник. - Через этого Ивана, отец Иоанн Кронштадтский тебе весточку передал, чтобы ты не унывала. Иди поблагодари Господа и нашего Батюшку.
     
    В этот день Астия, наконец, решилась и прочитала акафист в сороковой раз. Неожиданно позвонил брат и сообщил, что вернулась мать, что она тяжело больна и очень хочет видеть дочь. В одно мгновенье девушка решила ехать.
     
     
    «Пассажиров, улетающих в Красноярск, просим пройти на посадку», - раздался голос диспетчера. Девушка прошла сквозь гофрированный рукав, приставленный к лайнеру, и устроившись у окна, раскрыла молитвослов. «Простите, место рядом с вами свободно?» - спросил ее приятный мужской голос.
     
    - Да, - Астия, невольно отметила про себя, что у симпатичного молодого человека, нет обручального кольца.
     
    - Меня зовут Иван, а как ваше имя? – юноша внимательно посмотрел ей в глаза.
     
    Девушка смутилась, отвела взгляд и, на секунду запнувшись, ответила: - Виктория.
     
    После взлета Вика задремала и выронила книгу.
     
    Иван поднял ее и, раскрыв наугад, начал читать: «О, великий угодниче Христов, святый праведный отче Иоанне Кронштадтский…». «Надо же, молитвослов», - молодой человек прервался, и посмотрев на спящую девушку, вдруг подумал, что из нее получится хорошая жена.
     
    В Красноярске в это время спешила в аэропорт мать Астии-Виктории, подбирая слова для встречи дочери.
     
    Через год Виктория с Иваном приехали в Петербург поклониться мощам святого Иоанна Кронштадтского. Стоя у гробницы Батюшки, они с благодарностью произносили слова молитвы:
     
    - О, великий угодниче Христов, святый праведный отче Иоанне Кронштадтский, пастырю дивный, скорый помощниче и милостивый предстателю! Вознося славословие Триединому Богу, Ты молитвенно взывал: «Имя Тебе Любовь: не отвергни меня заблуждающегося. Имя Тебе Сила: укрепи меня изнемогающего и падающего. Имя Тебе Свет: просвети душу мою, омраченную житейскими страстями. Имя Тебе Мир: умири мятущуюся душу мою. Имя тебе Милость: не переставай миловать меня». Ныне, благодарная Твоему предстательству всероссийская паства молится Тебе: Христоименитый и праведный угодниче Божий! Любовию Твоею озари нас грешных и немощных, сподоби нас принести достойные плоды покаяния и неосужденно причащатися Святых Христовых Таин. Силою твоею веру в нас укрепи, в молитве поддержи, недуги и болезни исцели, от напастей, врагов видимых и невидимых избави. Светом лика Твоего служителей и предстоятелей алтаря Христова на святые подвиги пастырского делания подвигни, младенцам воспитание даруй, юность настави, старость поддержи, святыни храмов и святые обители озари.
     
    Умири, Чудотворче и Провидче преизряднейший, народы страны нашия, благодатию и даром Святого Духа избави от междуособные брани; расточенные собери. Прельщенные обрати и совокупи святей Твоей Соборной и Апостольской Церкви.
     
    Милостию Твоею супружества в мире и единомыслии соблюди, монашествующим в делах благих преуспеяние и благословение даруй, малодушные утеши, страждующих от духов нечистых свободи, в нуждах и обстояниях сущих помилуй и всех нас на путь спасения настави.
     
    Во Христе живый, отче наш Иоанне, приведи нас к невечернему свету жизни вечная, да сподобимся с Тобой вечного блаженства, хваляще и превозносяще Бога во веки веков. Аминь».
  18. Елена г.Тула

    Душевный труд

    Автор: Елена г.Тула,

    Серьезный разговор вскрывает проблемы. Одной из проблем, вскрываемой любым серьезным разговором, мне видится вопрос о духовности, душевности и телесности в человеке. Другими словами – вопрос иерархичности. Насколько одна часть народа живет жизнью подчеркнуто телесной, чуждой дерзаний веры, настолько другая, воцерковляющаяся часть, стремится жить подчеркнуто только духовной жизнью, одной лишь духовной жизнью и ничем, кроме духовной жизни. На наших глазах словно повторяется формула выступающего в американском суде: правду, только правду и ничего, кроме правды. Такая пафосность опасна. И у них в судах количество лжи не уменьшается, хотя все, казалось бы, за правду. И у нас духовность не шибко цветет, хотя многим только одну ее и подавай.
    Человек троечастен. Об этом говорит Писание: «И ваш дух и душа и тело во всей целости да сохранится без порока в пришествие Господа нашего Иисуса Христа» (1 Фес. 5: 23). Есть, как видим, в человеке дух, душа и тело. Есть, соответственно, и сферы жизни духовные, душевные и телесные. Их нельзя ни смешивать, ни путать, ни менять местами. Так же и Матерь Божия говорит: «Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моем» (Лк. 1: 46–47).
    Знаменитая безбрежность русской души (которую лично я считаю просто недисциплинированностью) характерна именно отсутствием середины. В этой безбрежности либо плоть без души, либо такие редкие, но сияющие высоты духа, что смотреть больно. И полное пренебрежение серединой. Святого человека встретить легче, чем просто порядочного. И хранителями этой диспропорции являются именно церковные люди. Они часто способны хвалиться тем, что в институтах не обучались и Моцарта принципиально не слушают, как будто в этом есть что-то еще, кроме специфического большевизма. (Вообще большевизм сильно потрафил народной душе, темной и стихийной ее части, почему так надолго и задержался, невзирая на кашу из костей, крови и поломанных судеб).
    Наша политическая жизнь и социальное расслоение тоже носят черты нашей же специфической духовности. В духовной жизни мы привыкли, что есть малое число очень святых людей, а все остальные очень темны и грешны. Точно так и в обычной жизни мы привыкли к существованию очень богатого меньшинства при очень бедном подавляющем большинстве. Такова история. И сила инерции ее велика.
    Церкви до сих пор легче говорить с обоими полюсами привычного русского общества: с очень высоко зашедшими и с очень низко опустившимися. Много ума не надо, чтобы одним «Мерседес» освятить, а другим копеечку в руку сунуть. Так можно молча и прожить, никому ничего не благовествуя. Гораздо сложнее с теми, кто ищет слова и назидания, а не треб и подачек.
    Именно с людьми, находящимися в середине, говорить нужно учиться. Генетически и психологически они – представители масс, но бытийно они уже на пути в неизвестную сторону. Их штормит, у них появляются вопросы. Они путешествуют, что-то с чем-то сравнивают, пытаются читать и думать. Они робко засовывают нос в наши храмы, надеясь, что кому-то их появление нужно и кто-то им уделит время и внимание. Это – творческий залог серьезных будущих преобразований. И тут возникает соблазн подстрелить человека на взлете «высокой духовностью», той, что без середин, а сразу – в самое небо. То есть – духовностью, только духовностью и ничем более, кроме духовности. Это лучший способ испугать, оттолкнуть, а то и просто покалечить человека непропорциональной строгостью требований, полным отсутствием педагогического такта и рассуждения.
    И вроде бы отцы сказали, что «стремительно лезущего на небо новоначального нужно сдергивать за ноги вниз». Но все не впрок. Состоя в основной массе из сплошных новоначальных, мы – церковные люди – лезем в небо и только в небо, пренебрегая уборкой территории, на которой проживаем земную реальность. Мы ждем и требуем от всех и от себя «великой духовности» и соответствия древним идеалам, как будто дерево без поливки, окапывания и прочих процедур может само собой плодоносить. Апостол сказал: «Не духовное прежде, а душевное, потом духовное» (1 Кор. 15: 46). Это означает, что без толку вести к святости людей, которые читать перестали и писем не пишут, ограничиваясь sms-ками. Усидчивость, трудолюбие, аккуратность, столь много могущие потом послужить человеку в духовной жизни, собственно духовными качествами не являются. Это душевные навыки, вкладываемые воспитанием. Нам этого очень не хватает. Нам не хватает культуры мышления, культуры работы с текстами и обсуждения прочитанного. Нам не хватает всего того душевного труда, который если будет, то неизбежно «выстрелит» в самых разных гуманитарных областях и плодотворно отразится на жизни.
    Человека заставляют думать путешествия (они, по Честертону, оттачивают ум, если он у человека есть). Его заставляют думать книги, музеи, музыка, живопись. Вообще искусство есть не что иное, как в концентрированном виде сформулированный опыт веков, увековеченный стараниями измученного человека (автора). Вся история человечества – это история внутренних дерзаний, страданий, взлетов и падений. Быть глухим к этой истории, считать, что «меня или нас она совсем не касается», есть некое новейшее варварство, тем более обидное и непростительное, что все средства для избавления от варварства нам сегодня даны прямо в руки.
    Автор сих строк робко вынашивает статью о тех Оптинских старцах, которые любили науку, искусство и чья любовь эта не утаилась от наставляемых ими. Мне понятно, что многие люди наши по складу души готовы сказать грибоедовскими словами: «Собрать все книги – да и сжечь». И лишь когда им укажут: «А вот эту книгу такой-то старец очень любил», они, пожалуй, скажут: «Ну, эту, так и быть, оставьте». Именно поэтому мне хочется поговорить когда-нибудь о старцах с точки зрения богатства души, которым они отличались, органически сочетая и святость, и образованность, и широкий круг интересов.
    Вот Варсонофий был большим знатоком и любителем оперы, играл на музыкальных инструментах и прекрасно знал художественную литературу, что и по беседам его видно. Душевное не только не мешало духовному, но и питало, поддерживало, помогало расти духовному многоплодному древу. Неужели можно думать, что великому монаху Пушкин был важен, а нам можно жить так, словно его и не было вовсе? Или Нектарий. Тот, всю жизнь проживший в монастыре, в монастыре же и прошел весь курс доступных наук. Он изучал всемирную историю, французский язык, математику, философию, да так изучал, что многие гости Оптиной интересовались: «Какой университет батюшка окончил?» Нектарий говорил: «Я приникаю к научности» – и еще: «Перестаньте думать, начните мыслить!» Знание новейших открытий в разных областях науки помогало ему закрывать легкомысленные уста людей сомневающихся и над верой смеющихся. Ну это ли не пример?! А разве это только Оптиной касается? Нельзя спасаться в невежестве. Нужно спасаться в простоте. А простота и невежество вовсе не синонимы.

    ***


    Если мы хотим, чтобы человек стал как можно быстрее ангелом, то вряд ли мы ускорим этот сложный процесс. Гораздо реальнее то, что мы, в надежде на быстрое достижение «чистой духовности», забудем оборудовать отхожее место и вскоре начнем страдать от антисанитарии. Так телесная жизнь накажет нас за пренебрежение душевной стороной жизни (порядком, умеренностью в требованиях и элементарной чистотой) и подчеркнутым спешным движением в сторону духовности. В этом, кажется, и состоит одна из наших исторических ошибок, до сих пор не понятых и не вскрытых беспощадным анализом. И о чем бы серьезном мы с вами ни заговорили, мы всюду наткнемся на страстные крики и гневные реплики, за фасадом которых скрывается полное бесчувствие к иерархичности жизни и неумение различать «вершки» и «корешки».


    Протоиерей Андрей Ткачев

  19. Елена г.Тула
    «Отцы все уже сказали». Эту фундаментальную мысль я слышу часто и читаю часто. Эту мысль исповедуют многие: и простецы, и архиереи. Все сказано, мол, теперь дело только за исполнением. Трудно подкопаться. И нужно ли подкапываться? Нужно. А почему? А потому, что мысль эта не работает. Мысль эта ложная.

    Если действительно все (!) уже сказано, то дело только за исполнением. Почему же жизнь горбата? Не исполняем, видать, однажды сказанного или не поняли вовсе того, что сказано, а так только, щеки раздуваем. Неужели мы – умирающие от голода люди, сидящие на мешках с хлебом? А ведь это – точный образ тех, кому все сказано, но кто живет в нравственной грязи.
    В том, что жизнь крива, никто ведь не сомневается. И если есть универсальные ответы, на все времена однажды данные, значит мы – злодеи. Мы знаем рецепт, но удерживаем его в тайне плюс сами им не пользуемся. Кто себя под такой молот подставит? Ни один, даже самый великий хранитель старины. Значит, не все сказали отцы, а из того, что сказали, не все мы поняли. Может, мы вообще неправильно пользуемся их наследием, если вообще – пользуемся.
    Про отцов любят говорить те, кто отцов близко не читал, кто ни Григория Богослова, ни Василия Великого не изучал ночами. В лучшем случае – пользовался куцыми цитатниками, где все – сплошь отрывки, невесть кем надерганные и воедино собранные. От этой хвори нужно избавляться. Это непозволительно. Хочешь ссылаться на отцов – читай отцов. Прочти пять-шесть томов Златоуста и тогда говори: «Златоуст сказал…» Спросят тебя: «Где сказал?» – а ты ответишь вопрошающему: «Во втором слове об Анне». И все ясно. Человек знает тему. Его слушать можно. С ним спорить полезно. Иначе нельзя болтать: «отцы, отцы». Книги отцов – говорил один греческий святой недавних времен – достойны такого же почитания, как и мощи их. Лобзать нетленные тела мы умеем. Впору поучиться читать отцов не по цитатникам, а по фундаментально изданным трудам, с комментариями да со справочным материалом.
    Теперь еще одно попробуем уяснить. Есть область догматическая. Там действительно многое сказано раз и – навеки. Но эти слова о Троице, о единосущии тоже нужно внимательно читать и понимать. Эти слова – толкование Символа веры. Учение отцов Церкви всегда не возникает само по себе, но мотивируется возникновением ересей. И учителя Церкви реагируют на проблему, изъясняя ее в максимально доступных терминах. Не понимать исторического контекста тех или иных церковных движений мысли – значит не понимать самих догматов и правил, возникших в жару борьбы по защите воплотившейся Истины. Опять вывод жесток: не цитировать нужно, а понимать и пользоваться. Причем пользоваться: иногда – готовой богословской формулой, вроде «единосущный», а иногда – самим методом, способом подхода к решению вопроса.
    Отцы IV века научили в разговоре о Троице различать «сущность» и «личность». Палама стал говорить о различии «сущности» и «энергий» много столетий спустя. Это – догматы Православия. Умеете читать – читайте. Начали читать и ощутили, что мозг кипит, – отставьте книгу в сторону и поймите, что вы – не богослов. Определите себе меру. Это очень важная способность, говорящая о мудрости человека. Но теперь не ссылайтесь легко на «отцов», чтение текстов которых укладывает вас спать через пять минут.
    И вот теперь напомним, что догматическая область – это то, о чем можно говорить: «Отцы сказали». А вот область повседневной морали, поведения, отношения к разным видам греха, к «этосу», короче, отцы не могли определить навеки. Совсем не одно и то же жить в христианской или мусульманской стране. Совсем не одно и то же – быть в храме раз в три месяца при том, что храм – через квартал, и быть в храме так же часто (редко) при том, что он – за 500 километров. Приноровиться к жизни, понять ее нюансы, отслоить второстепенное от главного – это вечные вопросы человека. И никто, живший в V веке, не может описать в деталях мой модус поведения в XXI веке, как бы свят он ни был. Я, например, не могу апеллировать к императору. Нет у меня императора. Я должен быть осторожен, высказываясь о тысячах вещей, напрочь отсутствовавших в жизни Василия Великого. Стоит ли мне искать буквальных ответов у Василия? Нет. Мне стоит искать метод, способ подхода к решению проблемы, но такое поведение требует ума и творчества. Есть ли у нас ум и способность к живому творчеству, а не эпигонству?
    Мы приближаемся к творческому выводу.
    Отцы очень многое сказали. Все (!) сказать они не могли и не имели права! Все, что они сказали, нужно изучить, а применять – только приноравливаясь к условиям.
    Нужно расслоить, разъединить в сознании область догматики и область религиозного этоса. В первой области отцы – учители. Во второй – указатели образа мышления, и не больше.
    Учить отцов по тощим и кем-то подобранным цитатникам можно только в пещерные времена, то есть – не сегодня. Хочешь на отцов ссылаться – читай отцов. Читай прилежно, с маркером в руках, с записной книжкой для занесения цитат, с обдумыванием. Не умеешь вот так, творчески читать – учись. Не способен учиться – прошу тебя: перестань на отцов ссылаться, поскольку ты «подшиваешь» их святые имена к своему дешевому бреду чаще, чем тебе кажется.
    Это вообще наша историческая задача – учиться! Умственные же лентяи и пустосвяты – самые опасные наши внутренние враги. Книги отцов стоят на множестве полок, исполняя горькое пророчество о том, что Православие будет однажды помещено в книжки и водворено на полки. Так потянитесь же, лентяи и бездари, к своим книжным полкам и вместо просмотра футбола и сериалов прочтите на ночь хоть десять страниц из Златоуста или Василия. Тогда и пафос уменьшится, и серьезность подхода к жизни увеличится. Тогда фраза «Отцы сказали» либо перестанет вылетать из празднословных уст, либо обретет благородную значимость.


    Протоиерей Андрей Ткачев

     


    10 июля 2012 года

  20. Елена г.Тула

    Своя правда

    Автор: Елена г.Тула,

    Своя правда
     
    Однажды старец и его ученик вошли в ворота большого города, чтобы рассказать о христианской вере.
     
    Один христианин, житель этого города, подошёл к нему и сказал:
     
    — Отче, вряд ли нужны жителям этого города твои проповеди. Жители эти тяжелы сердцем и сопротивляются слову истины. Они совсем не хотят учиться. Не трать своё время на них.
     
    Старец посмотрел на него и сказал:
     
    — Ты прав.
     
    Несколько минут спустя подошёл к старцу другой христианин и сказал:
     
    — Отче, не сомневайся: ты будешь радушно принят в этом прекрасном городе. Люди ждут тебя и надеются услышать драгоценные слова Евангельского учения, исходящие из твоих уст. Они истосковались по знанию и готовы к служению. Их сердца и умы открыты для тебя.
     
    Старец посмотрел на него и сказал:
     
    — Ты прав.
     
    Ученик не выдержал и спросил старца:
     
    — Отче, объясни мне, как ты и одному, и другому сказал одни и те же слова, хотя говорили они тебе совершенно противоположные вещи.
     
    Старец ответил:
     
    — Ты прав. Но ты наверняка заметил, что оба человека изрекали истину, соответствующую их пониманию мира. Первый во всём видит только плохое, второй ищет хорошее. Оба воспринимают мир таким, каким они ожидают его увидеть. Каждый из них исходит из своего опыта понимания этого мира. Ни один из них не солгал. Они оба сказали правду. Только свою.
     
     
    Знаю-бывает тяжко...
     

     
    Знаю - бывает тяжко,
    Страшно за каждый шаг..
    А вот одна монашка
    Мне говорила так:
    Надо молиться Богу,
    Чтобы рассеять страх...
    С Богом найдешь дорогу,
    Что с фонарём впотьмах.
    Надо молиться много,
    Долго и не спеша,
    Чтоб добралась до Бога,
    Как ручеёк душа...
    Надо молиться часто,
    Чтоб не нарушить связь,
    Чтоб ручеёк несчастный
    Не превратился в грязь...
    Надо молиться сильно -
    Вырваться из тисков,
    Чтоб он рекой обильной
    Вышел из берегов!
    Надо молиться страстно,
    А не зевать кругом -
    Не бормотать напрасно,
    Думая о другом.
    Надо молиться строго,
    Не потакать себе,
    Не торговаться с Богом
    Лишь о своей судьбе.
    Надо молиться чисто,
    Радуясь и любя,
    Так, чтобы круг лучистый
    Вырос вокруг тебя...
    Чтобы такой кольчугой
    Сердце облечь ты смог -
    Вот... И тогда, как чудо,
    В нём засияет Бог.
  21. Елена г.Тула
    Христианские притчи
     
    Сущность смирения
     
    Для выяснения вопроса, в чём же состоит сущность смирения, как-то раз собралось несколько духоносных мужей. Один из них сказал:
     
    — Смирение состоит в постоянном забвении своих добрых дел.
     
    — Смирение состоит в том, чтобы считать себя самым последним и грешным из всех людей, — высказал своё мнение другой.
     
    — Смирение есть осознание своей немощи и бессилия, — произнёс третий.
     
    Другие подвижники дали ещё несколько определений сущности смирения, но ни одно из них не было исчерпывающим.
     
    Выслушав всех, преподобный Иоанн Лествичник суммировал мнения этих благочестивых мужей.
     
    — Смиренномудрие, — сказал он, — есть безымянная благодать души, имя которой тем только известно, которые познали её собственным опытом; оно есть несказанное богатство, божие именование.
     
    Преподобный Иоанн в своём выводе по сути признал, что человеческим языком невозможно выразить сущность смирения. Почему? Потому что смирение божественно по своему существу и его природу может познать только тот, кто обрёл в себе Самого Бога. А таковых всегда было очень мало.
     
    С преподобным Иоанном Лествичником в своём понимании смирения согласен преподобный Исаак Сирин. Он пишет, что смирение есть некая таинственная сила, которая во всей своей полноте подаётся Богом только святым. Смирение является совокупностью всех добродетелей и поэтому венчает человека, достигшего духовного совершенства. «Смиренномудрие есть одеяние Божества. В него облеклось вочеловечившееся Слово и чрез него приобщилось нам в теле нашем. И всякий, облечённый в оное, истинно уподобился Нисшедшему с высоты своей, сокрывшему добродетель величия своего и славу свою прикрывшему смиренномудрием, чтобы тварь не была попалена видением сего». Кто облекается в одежду смирения, тот облекается в самого Христа. Но даже такой человек не может объяснить другим людям в доступных им понятиях сущность смирения, он только имеет возможность ощущать её сам.
     
    Хотя нашему рациональному мышлению недоступно понимание природы смирения, мы можем видеть признаки смиренномудрия в человеке. Таких признаков существует множество, но главными являются бесстрастие и полное предание человеком себя в волю божию. Эти два признака смирения можно было наблюдать, например, у преподобного Саламана Молчальника.
     
    Святой Саламан поселился в селении на западном берегу Евфрата в маленькой хижине, в которой наглухо затворил дверь и окно. Раз в год он выходил наружу через подземный ход и запасался пищей. Местный епископ, узнав о праведнике, пожелал посвятить его в сан священника. Разобрав часть стены хижины, посланцы епископа взяли Саламана и доставили его к владыке, который и рукоположил преподобного. Через некоторое время епископ, так и не услышав от подвижника ни одного слова, приказал доставить его в хижину, а стену вновь заложить. Между тем жители селения Каперсаны, где родился преподобный, загорелись желанием видеть святого в своём селе. Однажды ночью они взяли Саламана, привели его в Каперсану и поселили в заранее построенной хижине. При своём переселении Саламан не спорил, не сопротивлялся и даже не проронил ни слова. Вскоре жители селения, в котором преподобный жил ранее, так же ночью пришли к его новому жилищу, разобрали хижину и отвели Саламана на прежнее место жительства. Смиренный молчальник и на этот раз не сопротивлялся и не требовал, чтобы его оставили в покое.
     
    Таким было смирение великих святых. В какой-то мере эту добродетель может, а лучше сказать обязан, приобрести каждый из нас.
    (Протоиерей Вячеслав Тулупов)
    http://lib.pravmir.ru/library/readbook/1836#part_23255
  22. Елена г.Тула
    Протоиерей Андрей Ткачев
    Источник: Отрок.ua
    Хочу иметь бинокль. Да не простой, а волшебный. В обычный бинокль смотришь, и то, что далеко, вырастает до огромных размеров. Например, был человек точкой на горизонте; глядь, а он уже большой, и даже оспинки на лице видно. А поверни бинокль — наоборот, то, что было рядом, становится маленьким, как божья коровка.
    Всякий бинокль волшебный. Но мечтаю я не о таком. Я не артиллерист и не охотник, и даже не театрал. Мне в топографических далях высматривать нечего. Да и купить можно такой бинокль, который делает далёкое близким, а близкое — далёким. Я хочу иметь бинокль, который меняет нравственные масштабы происходящих событий.
    Например, вы на работе пропадали до полуночи, выпрыгивали из штанов буквально, чтобы положенное задание в срок сделать. А вместо вас премией наградили лодыря-соседа. Вам же ни слова, ни полслова благодарности, плюс выговор за чепуховую провинность на ближайшей планёрке. Другой бы на вашем месте запил или драться полез. Другая бы от слёз опухла и перестала краситься, чтоб тушь по лицу не размазывать. А вы — хоть бы хны. Потому что у вас бинокль есть. Вы в него глянули тайком, и предстала перед вашим взором эта бытовая несправедливость не в виде огромной картины, а-ля «Девятый вал», а в виде блохи, пусть даже Левшой и подкованной.
    То есть хочется мне иметь инструмент для того, чтобы видеть мир в его естественном виде, таким, каким его Бог видит. Так, чтоб добрые дела замечались и оценивались, неприятности переносились с терпением и без истерик, чужое добро помнилось, а своё — забывалось. Без этого — чувствую, что живу в королевстве кривых зеркал. Не в адеквате живу, другими словами.
    Например, я сделал что-нибудь относительно хорошее. Сходил, положим, в больницу к родственнику. И не хотел долго идти, и оттягивал этот визит, и денег жалел, и даже яблоки купил самые мелкие и дешёвые. Но когда сходил, то почувствовал себя титаном духа и отцом православной добродетели. Теперь я собой гордиться буду, хотя, по совести, таких добрых дел стыдиться надо. Вот тут бы взять бинокль и посмотреть на это добро в уменьшительное стекло, чего оно, собственно, и заслуживает.
    Или совершил я грех. Да что грех? Грешок, не более. Сущая мелочь. Его и не видно вовсе. Но между «не видно» и «нет вообще» разница огромна. Ни радиацию, ни болезнетворных микробов тоже никто не видит, но умирать от них люди не перестают. Вооружаюсь мысленно волшебным биноклем и рассматриваю свой грех. И никакая он не инфузория-туфелька. Отвратительная и болезнетворная бацилла, похожая на сороконожку и стремительно размножающаяся. Дай этому «мелкому» греху свободу и спокойствие, он и тебя самого убьёт, и всё вокруг заразит, причём в сжатые сроки.
    Мой желаемый бинокль тем и хорош, что если рассматривать в него мною сделанное добро, то этим добром не загордишься. Ну а если зло рассмотришь, то не будешь легкомыслен и преступно благодушен. Зато в отношении ближних бинокль действует с точностью до наоборот. Добро, сделанное мне, я рассматриваю тщательно в те стёкла бинокля, которые добро увеличивают. Вот они, все те, кто учил, лечил, защищал, кормил и наставлял меня! Их много, и помощь их бесценна. Без их слов и дел, без их невидимого присутствия я давно бы погиб, пропал, потерялся, запутался.
    Ну, а если кто то сделал мне что то недоброе, переворачиваем бинокль и со спокойной душой смеёмся над той мелочью, которая только смеха и достойна.
    О блаженный склероз! Склероз, напрочь стирающий из памяти нанесённые тебе обиды! Как хорошо с тобой жить! Забыл — и до свиданья.
    Мы ведь, если не все, то многие, издёргались от злопамятства, от обидчивости, от повышенной чувствительности к словам и взглядам. Какой злодей, какой злой волшебник внушил нам преувеличенное чувство собственного достоинства? Из-за него мы готовы подставлять обе пригоршни даже тогда, когда нам дают одну маленькую крошку. Насколько лучше быть спокойным и невозмутимым. Правда, чтобы не возмущаться от укоров, нужно не любить и похвалу. Одно без другого не существует. И любовь к похвале, и чувствительность к обидам — дети одной матери, тщеславия. Из этого корня растут и зависть, и злопамятство, и прочие ядовитые побеги.
    «Иди, — говорил старый монах молодому, — на кладбище и там хвали и ругай покойников». Тот пошёл и долго упражнялся в расточении похвал и оскорблений тем, кто спал в земле в ожидании звука трубы Архангела. «Ну что?» — спросил его по возвращении старец. — «Я устал их ругать и хвалить, а они молчат», — был ответ. — «Старайся подражать им, чадо. Ведь и ты умер для мира», — заключил старец.
    Правда, мы в большинстве своём не монахи. Но это слабая отговорка. Заповеди Божии даны всем, без деления на чины и состояния. Все слышат слова евангельские: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». Все повторяют вслед за Давидом: «Сердце чистое сотвори во мне, Боже». Сердце — это ведь и есть орган духовного зрения.
    В плане обычной жизни органом зрения считается глаз, а бинокли, линзы, очки — это инструменты для улучшения качества зрения. В плане же зрения духовного глаза — это всего лишь инструмент. А органом зрения является сердце. Если оно чисто или, по крайней мере, находится в процессе очищения, то глаз превращается в волшебный бинокль. Чем чище сердце, тем более вырастают в наших глазах добродетели ближних и уменьшаются наши собственные; тем легче забываем мы полученные обиды и тем дольше помним оказанное нам добро.
    Так что желание моё нельзя назвать несбыточным. Оно реально. Очень хочется мне иметь волшебный бинокль. И чем чище будет моё сердце, тем быстрее совершится мой переход из королевства кривых зеркал в мир благословенной реальности.
    А в магазин идти не надо. Нет таких магазинов.

    Протоиерей Андрей Ткачев
  23. Елена г.Тула

    Инок Ферапонт

    Автор: Елена г.Тула,

    Инок Ферапонт
     

    Священник Дмитрий Шишкин


    19 сентября 2008 г. Источник: Православие и мир

    На вечерней службе я с каждением обхожу храм и вдруг за стеклом свечного ящика вижу книгу. На ее обложке изображение оптинских новомучеников: иеромонаха Василия, иноков Ферапонта и Трофима. Я им кажу благоговейно, а в памяти – оптинская сторожка, внимательный, молчаливый послушник и «исповедующийся» ему – мальчишка растерянный, больная душа… Когда же это было? Кажется, тысячу лет назад. Но вот – повеяло, дохнуло родным, позабытым и времени нет. Только вечность живая, сокровенная до срока и неизменная…

    * * *


    Был переломный, трудный момент в жизни моей семьи. Брата всё более затягивала трясина, из которой – я знал – не многим удаётся выбраться. И хотя я сам, что называется, «баловался» наркотиками, но всё зарекался: сам брошу и брату смогу помочь. Однако самонадеянность моя неизменно терпела крах, и раз за разом я всё глубже погружался в болото греховной жизни.
    Однажды, почти случайно, я увидел по телевизору отрывок передачи про Оптину Пустынь. Позже я узнал, что это было интервью с ныне покойным игуменом Феодором. Ничего особенного он, вроде бы, не рассказывал, но меня поразила та неподдельная, чистая радость, которой светилось его лицо. Не знаю почему, но это произвело на меня сильное впечатление. Я сидел у экрана, затаив дыхание, и чувствовал, что в жизни моей случилось то самое НАСТОЯЩЕЕ, которое я искал всегда, с самого детства. Под впечатлением увиденного я решил, во что бы то ни стало побывать в Оптиной пустыни.
    Но время прошло, эмоции улеглись, и я никуда не поехал, беспечно полагая, что жизнь моя устроится как-нибудь сама по себе.
    Однако к лету 1992-го года тучи над нашей семьей сгустились и прозвучали первые раскаты приближающейся грозы. Агрономический талант брата нашел применение в производстве наркотического сырья такого качества, что им немедленно заинтересовались бандиты, которых тогда было великое множество. Начались угрозы, бесцеремонные вторжения, «наезды», повергающие всех нас в состояние гнетущей, возрастающей с каждым днем безысходности. Казалось, вот-вот разразится ужасная катастрофа.
    В один из таких дней я, употребив «запрещенный продукт», приготовился уже погрузиться в привычно-бредовый мир, как вдруг перед моим внутренним взором предстала… икона Божьей Матери с Предвечным Младенцем на руках. Это не была галлюцинация или плод расстроенного воображения, но именно мгновенное и полное отрезвление, совершенно неожиданное для меня и тем более потрясающее.
    Икона была деревянная, без оклада и я успел рассмотреть и запомнить ее основные черты. А в следующий миг сердце мое как бы рухнуло перед нахлынувшей благодатной волной, и я неожиданно для себя разрыдался в болезненном и горьком бессилии. Я как будто предстал перед Светом во всем своем непотребстве, и мне хотелось остаться со Светом, но за спиной стоял мир, и я знал, что никак не могу с этим миром справиться.
    Случай этот, опять же, произвел на меня сильное впечатление и подействовал вот каким образом: Все последнее время я мучительно выбирал свой путь. Меня манил и увлекал Восток с его очарованием, тайной, мечтой, но и Россия стояла перед глазами – такая расхлябанная и убогая, но РОДНАЯ и от этого уж никак не возможно было отделаться. В отчаянии я пытался соединить все в одно, но в результате чуть не свихнулся и лишь осознал с беспощадной очевидностью, что выбора мне не избежать.
    Явление иконы Божьей Матери – покровительницы Руси – я воспринял, как ясное указание на то, что путь мой лежит в отечественной – ПРАВОСЛАВНОЙ традиции. Так в душе совершился перелом, сказавшийся на всей моей последующей жизни.
    Прошло еще немного времени, наступил сентябрь и вот однажды вечером, после тягостной сцены, о которой я сейчас не буду рассказывать, решимость моя созрела.
    В маленький рюкзак я собрал всё самое необходимое, купил на утро билет и как был – в летней одежде, – не задумываясь о сроках, отправился в Оптину Пустынь.
    Россия встретила меня по-осеннему сурово. Дул холодный, пронизывающий ветер; пускался по временам дождик, но не надолго. Свинцовые тучи проносились низко, меняя свои очертания, расползаясь, как ветхая холстина, но и тогда проглядывала не небесная синева, а унылая серая стынь.
    Автобус разболтанный, гремящий всеми составами, остановился посреди трассы, прошипел неисправной пневматикой и выпустил меня на обочину. Ни указателя, ни намека на то, что поблизости, где-то, одна из прославленных обителей России. Выручили старушки, сошедшие с автобуса вместе со мной. Согбенные, сухонькие, постукивая дробно своими посошками, они гурьбой зашагали бойко… и я уже знал – куда.
    Кругом сосны, настоящий корабельный лес. Стройные, прямые стволы устремлены вверх и там – высоко шумит, не переставая на ветру, зеленый прибой. Земля и не земля даже, а сплошной песок и оттого, что нет грязи, кажется, что сухо даже в сырую погоду. Сухо и чисто.
    Ну, вот и монастырь! Ворота в непреступной, точно крепостной, стене распахнуты настежь. Я, сотворив молитву, осенил себя крестным знамением, поклонился и… – с Богом! – шагнул на монастырский двор.
    И первое, что я увидел – это идущий в мою сторону от храма, облаченный во все черное – монах. В руке у него были длинные шерстяные четки, которые он перебирал неспешно, по-видимому, молясь. Голова его была как-то склонена вбок, а от всей фигуры веяло отрешенностью и глубоким покоем.
    Я пошел навстречу. Мне хотелось расспросить монаха о том, как мне устроиться, но он не замечал ничего вокруг и конечно прошел бы мимо, если бы я не обратился к нему с довольно нелепым вопросом – первым, который пришел мне в голову:
    – Простите, Вы монах? – спросил я.
    Он остановился, посмотрел на меня внимательно и спокойно, и ответил с едва заметной добродушной улыбкой:
    – Нет, я послушник.
    Он был в низко надвинутой на глаза черной скуфье. Лицо его широкое, щедро осыпанное веснушками, было обрамлено рыжей густой бородой. Глаза – я это помню отчетливо, – были светлые; может быть серые или даже голубые и смотрели с проникновенной, глубокой серьезностью. Вообще, с первой встречи меня поразила в нем одна особенность: он мог во время разговора смотреть собеседнику прямо в глаза, и это ничуть не смущало, потому что во взгляде его чувствовалось искреннее сострадание и любовь. Говорил он неторопливо и сдержанно, но в то же время с располагающей простотой. Вряд ли он был старше меня более чем на пять лет[1], но от самой его внешности веяло какой-то суровой древностью, словно он успел уже насквозь пропитаться вековым монастырским духом.
    Я приступил к обычным для путника расспросам, но вскоре беседа наша приобрела такой задушевный характер, что я, увлекшись, неожиданно высказал своему случайному собеседнику все самое больное и жгучее, что было у меня на сердце.
    Он слушал внимательно, не перебивая, потом посмотрел на часы и объяснил, что мне следует дождаться коменданта паломнического общежития, но поскольку тот появится только вечером, то пока… И послушник пригласил меня обогреться в предвратной сторожевой каморке, где он, по-видимому нес послушание. Надо ли и говорить, что у меня к тому времени зуб на зуб не попадал от холода.
    Здесь, в дальней комнате, заваленной какими-то чемоданами, посылками и тюками мы продолжили нашу беседу. Кстати, позже я узнал, что по инструкции Володя (так звали послушника) ни в коем случае не должен был меня запускать в сторожку, где хранились ценные вещи и документы паломников. Но вот ведь в чем дело: не всегда инструкции, даже самые выверенные и точные, совпадают с велением живого, боголюбивого сердца. И здесь, забегая вперед, я хотел бы сказать о том, что в поведении Ферапонта (такое имя получил Владимир в постриге) меня подкупало, прежде всего, полное отсутствие нарочитости. Он говорил и действовал действительно от избытка сердца, которое, вместе с тем, умел как бы и сдерживать. Однако, эффект от этой сдержанности получался обратный: душа покорялась богатству сокровенной, глубинной жизни, незримой и от того еще более притягательной и явной.
    Удивительно то, что, будучи знакомы с Владимиром всего полчаса, мы сошлись в сердечной беседе о самом сокровенном монашеском делании – об «умном делании» Иисусовой молитвы. И вот что странно – то горение сердца, ту особенную пламенную любовь к молитве, которые переполняли меня тогда, я ищу и не могу обрести до сих пор. Может быть, это была та «благодать призывающая», которая дается новоначальным, что бы они знали потом – чего искать, и не отчаивались в трудные минуты жизни?.. После нашей беседы – очень искренней и простой – мне было странно узнать, что Ферапонт слывёт в монастыре молчуном, нелюдимым и замкнутым человеком. Но если он и казался таким, то по сути своей был не молчуном, а безмолвником; убегал человеческого общения, – но только потому, что не желал лишиться общения с Богом; замыкался, – но не «в себе», а в клети сердца, чтобы обрести то Царствие Божие, которое мы все должны искать прежде всего на свете.
    Что рассказывал Володя о себе в ту нашу первую встречу? Насколько я понял, путь его в монастырь был не легким. Об этом свидетельствовало даже то, что на руке его были наколки, но тем более удивительно было слышать речь, наблюдать за поведением, в котором ничуть не проступали черты минувшей мятежности. Все было просто, открыто в нем, не смотря на сдержанность, и исполнено какого-то особого, духовного мужества. Именно эти качества его: мужество и простота – запомнились мне, прежде всего, а так же пронзительная устремленность к Богу…Помню, со слов Владимира, что он увлекался «в миру» восточными единоборствами и даже достиг в этом деле значительных результатов. Это не раз вспоминалось мне после его мученической кончины. Может быть, он мог хоть что-нибудь предпринять для своей защиты, ну, хоть попробовать?.. Не предпринял… И вот именно в этом проявилось, я думаю, в высшей степени то самое мужество, о котором я говорил.
    Поразило меня и другое обстоятельство, свидетельствующее о решимости Владимира. Когда один из старцев Троице-Сергиевой Лавры благословил его отправиться в Оптину Пустынь, Владимир не только исполнил послушание, но за два последующих года пребывания в монастыре ни разу не отлучился из него, даже по необходимости, скажем, в соседний Козельск, как это делали многие. Позже мы даже спорили с ним по этому поводу. Я с тоской о Крыме говорил, что в Оптиной хорошо зажигать свечу веры с тем, чтобы потом нести ее свет в родные края. Володя же был решительно со мной не согласен и с удивительной для меня твердостью ответил так: «Оптина – мой дом. Я отсюда никуда не уйду!» А ведь он был тогда всего лишь послушником и можно только догадываться, как тяжело было ему противостоять соблазнам мира, который он так внезапно оставил.
    К примеру, девушка, с которой его связывали глубокие и серьезные чувства, шокированная его поступком, приезжала несколько раз в монастырь с мольбою о возвращении в мир. И страшно подумать, что должен был испытывать этот крепкий, здоровый мужчина, какой должна была быть его вера, чтобы устоять в своем непреклонном намерении, послужить всей жизнью Единому Богу!..
    Когда я пытаюсь понять, почему мы так легко нашли с ним общий язык, – мне кажется, что Владимир угадал во мне ту напряженную, больную мятежность души, которая была когда-то свойственна и ему. Он видел мое душевное состояние и пытался поддержать, как мог, зная, что именно мне необходимо в этот решающий, трудный момент жизни…Из сторожки я отправился в центральный – Введенский храм, и здесь меня ждала нечаянная радость. Справа от алтаря я обнаружил большую деревянную икону без оклада, в которой, несомненно, узнал Ту, что явилась мне дома.
    Направляясь после вечерней службы в паломническую трапезную, я издали увидел Володю, который стоял возле сторожки, и, как оказалось, поджидал меня. В руках у него была теплая кофта и книга «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу». Как я ни отнекивался, но он настоял на том, чтобы я принял эти вещи в дар. Впрочем, надо ли говорить, что кофта была как нельзя более кстати, а книга об «умном делании» явилась прямым продолжением нашего недавнего разговора.
    Началась моя Оптинская жизнь.
    До самого Покрова, когда уже лежал снег, кофта Владимира оставалась единственной моей теплой вещью. Стояли уже морозы градусов до десяти, и я не скажу, чтобы совсем не мерз, но холод как-то не проникал внутрь: я его чувствовал кожей, но не более того. Наконец, о. Никон, бывший тогда просфорником, рассердился на меня: «Зима на дворе, что ты ходишь в одной кофте! Хватит юродствовать». Я объяснил, что «юродствование» мое вынужденное и тогда батюшка подыскал для меня старенький ватник, в котором я и проходил до самой весны.
    С Владимиром я теперь встречался редко, и больше мы с ним не беседовали так обстоятельно, как в первый раз. Я стал трудиться на «послушаниях», в свободное время, вытачивая вручную шарики для четок из привезенных с Крыма можжевеловых и кипарисовых веточек. Это кропотливое и трудное занятие преследовало несколько целей. Во-первых, я действительно хотел сделать себе четки и взять благословение молиться по ним. Во-вторых, во время работы я пытался приучать себя к Иисусовой молитве и, наконец, – навыкал в терпении, которое я, как я понимал, для всякого человека весьма и весьма полезно.
    Первые свои четки я хотел непременно успеть освятить на праздник Крестовоздвижения. И вот, уже идет праздничная служба, а я у себя в общежитии тороплюсь закончить работу. Прилаживаю крест, «голгофу» и бегу из скита в монастырь, чтобы успеть передать через послушника свои четки в алтарь для освящения.
    На проходной, в окошке вижу Владимира.
    – Смотри, – говорю, – сделал четки, иду освящать!
    – А ну, покажи. – Владимир рассматривает внимательно, крутит неторопливо четки в руках, а я про себя думаю: Ну, давай же… скорее.
    Наконец, он возвращает мне четки и говорит:
    – Да, хорошая работа… Только крест у тебя «вверх ногами» подвешен. Так не пойдет.
    – Как так?!
    – А вот так, – и он объясняет мне, как правильно должен крепиться крест: – как рукоять у меча. Ведь четки – это меч духовный…Словом, я хоть и огорченный, но благодарный Владимиру за совет, отправился переделывать свою работу с той мыслью, что в праздник, конечно, лучше стоять на службе, чем суетиться по какому бы то ни было «благочестивому» поводу.
    На Покров в монастыре постригали в иноки трех послушников. От келаря паломнической трапезной о. Феодосия я узнал, что среди них был и Владимир, которого с наречением нового имени стали звать Ферапонтом.
    Встретил я его вскоре после этого события на монастырском дворе. Все было понятно без слов и вместо обычных в таких случаях поздравлений, мы просто обнялись крепко, по-братски. Это был миг ни с чем не сравнимой радости, торжества какой-то особенной, высшей Правды, не нуждавшейся в доказательствах и объяснениях, и я буду помнить этот миг всю свою жизнь!
    Почему-то во всех книгах, посвященных оптинским новомученикам, дату пострига инока Ферапонта переносят в 1991-й год. Но я могу засвидетельствовать, что случилось это именно в 92-м году и никак не раньше.
    После того, как Владимир стал о. Ферапонтом, он стал еще более молчалив, собран и строг. Теперь он редко смотрел в глаза, всё больше под ноги – в землю. Я понимал, что он непрестанно творит молитву и все же, когда он раз или два не ответил на мое приветствие – скорее всего не желая «рассеиваться» и рассчитывая на понимание, – это, каюсь, задело мое самолюбие. Мне кажется, он страдал в этот период от того, что вынужден был подчиняться неизбежным душевным правилам общежития. Душевное уже было ему в муку. Он хотел духовного, и это было очевидно… Жаль только, что я тогда – осознавая умом, – не был готов принять это сердцем.
    Между тем, случилось мне откопать несколько старинных крестов из Пафнутиевского колодца. История этого колодца такова. Он был заброшен при советской власти и летом 1992-го года приведен в порядок. Причем, в то время как его чистили экскаватором, оказалось, что в иле скопилось бесчисленное множество крестов, образков и монет, брошенных в колодец паломниками за всю историю существования монастыря. Ил вывозили «КАМАЗами» в поле и сваливали в одном месте, а потом все желающие просеивали ил и горстями уносили домой все, что сумели найти.
    Я услышал всю эту историю уже зимой, когда ажиотаж давно схлынул. Нашелся «старожил», который показал мне место, где был высыпан ил и, помолившись, мы откопали за несколько часов два образочка, пять или шесть старинных крестов и несколько монет.
    Я знал, что у Ферапонта хранится целая коллекция «пафнутиевских» крестов и потому, когда у одного крестика отломалось ушко, я решил обратиться к иноку за помощью. В северо-западной угловой башне у него было оборудовано что-то вроде крохотной мастерской, и я попросил его припаять ушко. Он согласился.
    Прошла неделя, другая,… а крестик всё оставался у Ферапонта. Я дал себе зарок не напоминать ему об этом, и всё же в душе у меня копошилось неприятное чувство. Я не поддавался ему, но всё же, присутствие его в известной мере отравляло существование.
    Наконец, однажды, выходя из храма, я встретился с Ферапонтом, который молча протянул мне завернутый в бумажку крест. Мне стало как-то грустно и совестно за свои суетные, мелочные переживания, а главное из-за того, что они не дают общаться с Ферапонтом по-прежнему сердечно и просто. В то же время я понимал, что по сути ничего не изменилось, что находящие искушения временны и нужно только уметь их перетерпеть, возлагая всё упование на Бога…
    После Рождества неожиданно началось повальное выселение паломников. Объяснялось это намечающимся ремонтом скитского храма Льва Катанского, в котором располагалось паломническое общежитие. Настало время и мне отправляться домой.
    Быстро были собраны нехитрые пожитки, получено в канцелярии рекомендательное письмо, деньги на дорогу…Вечер 12-го января был сырой и тихий. Наступившая оттепель скрадывала белизну снегов, и тьма вокруг казалась беспробудной и давней. Тарахтел, прогревая на холостых оборотах двигатель, грузовичок, который должен был отвести нас в Козельск на станцию. Была минута – и я почти побежал прощаться с Ферапонтом, но потом вдруг осекся; мне подумалось: а кто я такой – друг, брат? Да не монах даже… И я остался. Не побежал… А вскоре уже покачивался, подпрыгивал на ухабах наш грузовичок и я с щемящей, светлой тоской смотрел на удаляющиеся во тьму, ставшие такими родными огоньки Оптиной Пустыни.
    Успеется ещё… – думал я – Увидимся непременно. Увидимся. Вот только когда?..
    [1] Позже я узнал, что ошибся ровно на десять лет. Это только подтверждает старую истину: люди духовной жизни часто выглядят моложе своего «земного» возраста.
  24. Елена г.Тула
    Трудно быть человеком
     

    Максим Федорченко


     
    30 сентября 2009 г. Источник: Отрок.ua
    Животное ведомо инстинктом, который не ошибается, так как не знает альтернатив: от огня бежать, пищу есть, воду пить. Человек, обладая инстинктами, ещё и понимает, «что такое хорошо и что такое плохо». И делать «хорошо» — перед людьми и перед Господом — оказывается не в пример труднее, чем следовать непогрешимому инстинкту. Но этот труд не тяготит, если мотивирован любовью.

    Что такое «хорошо» и что такое «плохо»


     
    Пиросмани. Сестра милосердия
    Бренное и тленное земное существование человека — только миг в цепочке событий, которая может увенчаться вечной жизнью в Царствии Небесном или привести в душный сумрак адского узилища. Земная жизнь очень коротка — с потусторонней точки зрения, конечно. «Изнутри» этот миг иногда кажется очень долгим — особенно потому, что состоит из каждодневного, ежеминутного выбора пути. И так устроен мир, что верный путь один, а неверных — множество. И потому трудно быть человеком.
    У многих людей вызывают протест психологические тесты, которые требуют выбрать свой вариант ответа, причём варианты, дающие наибольшее и наименьшее количество баллов, кричаще очевидны. Оказывается, между тем, что мы сразу распознаём как правильное, и тем, что нам хотелось бы выбрать, есть разница. И вот наличие этой разницы раздражает — она дает нам ощутить свою постоянную виновность и виноватость. Мы постоянно уязвлены чувством вины, поскольку всегда знаем, или ощущаем, или догадываемся, что же было «хорошо», когда мы всё таки выбрали «плохо»: «Ибо кто из нас не знает, что для нас хорошо и желательно, а что плохо, чего мы всеми возможными средствами должны стремиться избежать» (архимандрит Иоанн (Крестьянкин).

    Универсальный закон


    Такого рода тест и такого рода эффект можно найти и в Новом Завете. Некий законник спрашивал Иисуса: Учитель, что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную? Господь ему предложил ответить самому — и законник знал правильный ответ: Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя. Законник, желая оправдать себя, сказал Иисусу: а кто мой ближний? (Лк. 10, 26-29). Вот это пример того, как мы знаем правильные ответы в теории и как ищем обходных путей на практике.
    И тогда Иисус, чтобы наполнить духом закон, который для вопрошавшего превратился в мёртвую букву, рассказал притчу о добром самарянине. Оказалось, что близость людей определяется не расстоянием, не родством, не национальностью и не сословием. Иисус помогает это понять, подчёркивая, что нельзя найти ближнего в поиске «от себя» («кто мой ближний?»). Из притчи следует, что вопрос следует ставить «кому я ближний?» А я становлюсь ближним тому, кому я «оказал милость», а не наоборот: вот мои ближние (родные, друзья...), только их и буду любить. Задать параметры близости на будущее, определить круг ближних, ограничить любовь — нельзя. Близость и любовь в притче приобретают тождественный смысл: близость создаётся деланием добра, — а разве это не любовь?
    В контексте этой притчи несложное правило «возлюби ближнего» приобретает глубокий и сложный смысл. Во-первых, человек обязан оказывать милость людям, нуждающимся в помощи, иначе он не может стать для них ближним и наследовать жизнь вечную. Во-вторых, человек обязан любить тех, кто оказывает милость ему, то есть своих ближних. Это правило не знает исключений — и потому человеком быть трудно. Но это — универсальный закон человеческого общежития, принцип всеобщей гармонии.

    «Поповское слово»


    Добрый самарянин на своём ослике ввёз в нашу жизнь одно очень важное понятие — милосердие. Это оказание помощи тому, кто вызывает у нас жалость и сострадание, это милость, в том числе «милость к падшим». Это любовь к ближнему — в действии.
    «Милосердие — поповское слово», — с осуждением говорил Глеб Жеглов, непримиримый борец с бандитизмом. Это не просто цензура речи — отказ от «поповского слова» на практике свёлся к отказу от самого милосердия. Отношение Жеглова к людям приобретает отчётливую нелогичность; о невинно пострадавшем Груздеве он говорит: «Наказания без вины не бывает». Кажется, для ближнего у Жеглова нет ничего, кроме осуждения. И потому такой обаятельный и яркий, но такой немилосердный Глеб Жеглов получает уничижительную оценку: «Для него люди — мусор».
    Время идёт. Уже не клеймят милосердие как «поповское слово». Восстанавливаются храмы, открываются воскресные школы. Голос Православия слышен даже в переполненном рекламой, пошлостью и политикой теле- и радиоэфире. Есть православный интернет, православная пресса, православное кино и музыка. А милосердие почему-то исчезает из нашей жизни.

    Кому я ближний?


    Вот сосед, старик лет семидесяти. Он медленно выбирается из лифта, заставляя нас нетерпеливо топтаться на месте. Так же медленно, осторожно он преодолевает порог входной двери. Мы же спешим! Видно, в магазин собрался, в руках старомодная сумка. Одинокий он, надо бы как-то зайти, может, в магазин, в аптеку сбегать, да-да, обязательно... Потом спохватываешься, что не видел его уже некоторое время. Пожалуй, месяца два. В животе вдруг возникает зыбкая пустота, становится страшно и тоскливо. Вечером с надеждой смотришь на его окна, может, он просто болеет и не выходит. Но его окна темны, и ничто не спасает от стыда: знал, что было хорошо, и снова не сделал...
    Если смотреть на людей вокруг неравнодушным взглядом, то сердце начинает разрываться от жалости. Беспризорные дети, одинокие старики — как они выживают? Что чувствуют неизлечимо больные? О чём думают излечимо больные, которые не могут собрать денег на операцию? Но как только начинаешь их жалеть, понимаешь, что им же всем надо помогать. Возникает ощущение обязанности, долга помочь и проявить заветное милосердие — и тут же ощущение вины: обязанностью этой я пренебрегаю. И гонишь от себя эту вину, а она не уходит, если не постараться забыть, что есть эти оборванные, голодные, больные, одинокие, слабые и беззащитные... И подавляешь в себе сострадание, потому что ощущать сострадание, не давая ему выхода, невыносимо, и всем помочь нельзя, а ещё дела, и дома семья, и ещё что-то важное... И не может человек не сострадать несчастному, но может подавить в себе это сострадание; не может не стыдиться удушенного сострадания, но может привыкнуть к мукам совести. И потому человеком быть трудно.

    «...придерживаться глубочайшего уважения к человеческой жизни»
    [1]

    Двухлетний малыш попал в больницу с ожогами. Матери не разрешили ночевать в отделении, отправили домой. Чтобы ребёнок никого не беспокоил ночью, кто-то из медсестер ввёл ему 4 «кубика» реланиума. Ночь прошла спокойно — и только утром обнаружили, что у одурманенного малыша наступила клиническая смерть. Лихорадочная реанимация вернула его к жизни, но сон медперсонала дорого обошёлся ребёнку. Сейчас мальчику 11 лет, он не говорит, не ходит, не играет — он просто существует.
    Сёстры милосердия превратились в сестёр медицины — и медицина утратила всякий смысл. Без милосердия эта отрасль сокровенных знаний и леденящих кровь умений превращается в форму изощрённого издевательства. Как-то мой немецкий коллега ни с того ни с сего заговорил о системе здравоохранения Германии. Он смаковал подробности организации системы, детально описывал денежные потоки между пациентами, врачами и страховыми компаниями, указывал, что в этих потоках необходимо исправить. Я заметил ему, что главной характеристикой такой системы является милосердие, и если она на это не способна, то это плохая система, даже вредная. Подумав, он согласился и признал, что в Германии с этим «есть проблемы». Значит, не нашу бедность и не их зажиточность следует винить в том, что милосердия не стало даже там, где оно является основой основ.

    Эволюция «самости»


    Около ста лет назад кто-то сказал: некоторые люди живут так, словно Бога нет. Героиня современного фильма, отчаявшись найти средства для лечения ребёнка, становится киллером. Она мотивирует свой выбор тем, что её «клиенты», бизнесмены и чиновники, «живут так, словно нас нет». Вот такое страшное развитие — человек уединяется, обособляется и отрешается — от Бога, от других людей, пока не остаётся сам. Где же здесь быть милосердию? Абсолютизация своего «эго», своей «самости» исключает возможность существования каких-то «ближних». И вот тут начинается торжество законов джунглей — побеждает сильнейший, око за око и «мені ж треба».
    Но Бог есть, и другие люди есть — значит, позиция, которая отрицает Бога и ближних — глубоко ошибочна. Это неправильный путь, и вечную жизнь так не унаследовать. Да и в земной жизни самоуверенный хищник может внезапно стать беззащитной жертвой. А ближних-то нет...
    Это только кажется, что желание «помочь всем» является такой же крайностью, как и животное равнодушие. Была такая антисоветская карикатура на Хрущёва: человек в драных штанах обнимает земной шар и восклицает: «Кому ещё помочь?» Так вот для православного человека всё обстоит несколько иначе. Конечно, оказать милосердие всем, кто в нём нуждается, мы физически не в состоянии. Но мы можем и должны оказывать милосердие тем, кто в нём нуждается и находится рядом — только руку протянуть, ведь эти люди — есть! Желание же помочь всем своими руками — это тоже проявление неразумной «самости», эгоизма и гордыни — ведь Бог есть! И потому мы можем и должны молиться обо всех, кто требует помощи и утешения, вместо того, чтобы бесплодно терзаться горестями и бедами миллионов.

    Три любви


    Не случайно в притче о добром самарянине речь идёт и о любви к Богу, о любви к ближнему и о любви к себе. Эти три любви нельзя разделить. Ведь кажется, что Бога — доброго, милостивого, грозного, вечного и всемогущего — любить легко. Любить себя — просто и приятно. Но ближний — такой несимпатичный, требовательный, неблагодарный — как его любить? Но иного выхода нет: «любовь к Богу заключается в любви к ближнему, и тот, кто возделает в себе любовь к ближнему, вместе с нею стяжает в сердце своём неоцененное духовное сокровище — любовь к Богу» (святитель Игнатий (Брянчанинов). И потому трудно быть человеком.
    ...Даже в храме, среди братьев-православных, иной раз испытываешь не то что нелюбовь, а эдакую неприязнь к ближнему. Перед Пасхой мы пошли на соборование. Медленно собирались люди, всё больше старики. Кашель, приглушённые жалобы на разнообразные хвори и маленькую пенсию. Морщинистые лица. Согнутые спины. Шаркающая походка. Одежды такие, что только в музее выставлять: жизнь в оккупации. Священники в светло-зелёных облачениях начинают расставлять верующих рядами. Те пытаются сбиться в кучу, жмутся поближе к знакомым. Да что ж они такие бестолковые, никак не встанут, я на работу спешу!.. Наконец началось. Свечи, запах ладана, дым, пронизанный столбами солнечного света. Батюшки проходят между рядами, быстро рисуя кресты на лбах и запястьях. И я понимаю, что мы тут все — вместе. Мы — воины. Мы стоим рядами, плечом к плечу, готовясь встретить врага, если надо, умереть, но не сделать и шагу назад. Наши командиры в светло-зелёном камуфляже нас не оставят. Мы стоим так уже тысячу лет и будем стоять ещё тысячу. Мы — братья по оружию, и нет ничего выше нашего братства, и братьев своих я люблю как самого себя... Это ощущение было коротким, но очень сильным. Люди вокруг снова превратились в стариков и старушек в нелепых одеждах, но для меня они теперь — боевые побратимы. Я улыбнулся: человеком быть трудно. Но можно!
     
    [1] Из клятвы Гиппократа.
  25. Елена г.Тула
    Философия начинается с вопросов
     
     
     
    Платона и Аристотель на фреске "Афинская школа" Рафаэля
    Философия начинается с вопросов, то бишь с удивления. Нужно ли, можно ли удивляться и задавать вопросы верующему человеку? Иначе говоря, можно ли верующему человеку быть «чуть-чуть» философом? Это важный вопрос, поскольку многим верующим людям кажется, что мыслить можно только в рамках катехизиса. Но и сам катехизис есть диалог. Там есть вопросы и ответы. «Что есть Церковь?» – «То-то и то-то». «Каково учение Евангелия о будущей жизни?» – «Таково и таково». «Можно ли мыслить об этом вот так-то?» – «Нельзя, потому что сказано то-то».
    Катехизис дает некую сумму готовых ответов, но предполагает вопросы. Значит, верующему человеку можно их (вопросы, то есть) задавать и можно, следовательно, быть чуть-чуть философом.
    Ужасен человек, которому все ясно. Человек, которому все ясно, это не Платон, и не Василий Великий, и не Филарет (Дроздов). Это, скорее всего, какой-то зощенковский персонаж на манер того товарища, который в ответ на вопрос барышни: «Что это соловей так нынче сладко поет?» – ответил без сомнений: «Жрать хочет, оттого и поет». Можно было бы порадоваться, что человеку все ясно и на любой вопрос ответа долго ждать не надо. Но радоваться почему-то не хочется.
    Вопрос о возможности философии в христианстве формулируется так: «В христианстве можно только молиться или можно молиться и думать?» Конечно, можно думать и молиться, молиться и думать, просто думать и просто молиться. И когда человек будет думать, он будет постоянно задавать вопросы. Себе, Богу и окружающему миру. Почему все так, а не иначе? Если на все воля Божия, то я ни при чем или все же от меня чего-то ждут и за что-то спросят? О, как много этих вопросов, и как рвутся они из самих глубин человека! Иногда они, эти вопросы, заставляют молиться, иногда мешают. Но сделать вид, что их нет или что они не нужны, что это блажь и чушь, вряд ли удастся.

    ***


    Философия есть поиск Бога. По Клименту Александрийскому, она есть для язычников то же, что для евреев – Закон. Закон же для евреев, напомним Павлово слово, есть «пестун», то есть детоводитель ко Христу. Детоводителем называли раба, который водил детей своего господина к учителям. Евреев ко Христу должен был привести Закон, а язычников – размышление.
    Закон требует тщательного исполнения. Казалось бы, Закон и философия – антагонисты. Но это только кажется. Поскольку Закон обширен, мелочен, скрупулезен, целостен, он для исполнения требует понимания. Человек не способен исполнять то, что не понимает. Отсюда еврейские поиски ответов на вопросы «какая заповедь в Законе большая?», «что первостепенно, а что второстепенно?» и так далее. Размышление над Законом есть аналог философии, только не в смысле свободного полета: дескать, «думаю, о чем хочу». Это настырный труд ума в заданных рамках, это религиозная философия. Она-то нам и нужна.
    Если бы не было у евреев людей, размышляющих над Законом, после Пятикнижия в Библии бы больше ничего не было. Но там есть и Притчи, и Псалмы, и Иов, и Исаия. Не было бы у них того, что называется «устной Торой», – аналога нашего Предания. Сам Христос в ответ на вопросы книжников отвечал: «В Законе что написано? Как читаешь?» (Лк. 10: 26). Не просто «что написано?», но и «как читаешь?» Очевидно, это сказано оттого, что одно и то же читать можно по-разному. Стоит дать прочесть любую книгу двум разным людям, а затем обсудить с ними прочитанное, и мы удивимся. Окажется, что в одном и том же тексте люди эти люди заметили совершенно разные места, нашли совершенно разные смыслы, почувствовали абсолютно несхожие подтексты. Один и тот же человек в разные возрастные периоды тоже понимает по-разному одну и ту же, вроде бы знакомую, книгу. Потому что повзрослел, потому что перенес опыт измены, или болезни, или разочарования в ложных идеалах. Если это справедливо в отношении Шолохова, то почему это не должно относиться к Божественному Откровению? Значит, нельзя просто дать Святую книгу человеку: дескать, «там все есть, читай – и все будет в порядке». Нужна культура коллективного чтения, размышления, толкования. Нужно уметь многим слушать, когда один читает, а затем по очереди высказывать свое мнение о прочитанном. Нужна культура дискуссий, при которой неизбежно бывают несогласные или мыслящие различно. Но именно внутри силового поля коллективной мысли становится понятным не просто что-то кому-то, но само Откровение оживает в многогранности своей и питательно проникает в сознание духовно трудящейся общины.
    Вот этого-то у нас и нет. Не то чтобы совсем нет. Где-то, наверно, есть. Но в целом – нет. А раз нет свободного движения внутри заданных координат – значит, есть стояние на месте. А стояние на месте внутри текучего мира невозможно в принципе. Там, где есть намек на него, есть неизбежная деградация и скатывание вниз. То есть происходит движение «вниз по лестнице, ведущей вверх».
    Философии нет – значит, жизнь не осмысливается. А жизнь не осмысливается в двух случаях: или жизни нет, или живущий человек неполноценен.
    Религиозной философии нет – значит, жизнь в вере не проходит через сито анализа и самоанализа. Вариантов тоже два. Либо веры нет, а есть лишь шелуха и «оптический обман зрения», либо верующий человек похож на растение. Жестковато звучит, но такова категоричность мысли, подобящаяся остроте скальпеля.
    Догматизация мелочей и канонизация исторических ошибок происходят именно отсюда, «из сего зерна», как сказал бы Г. Сковорода. Думать люди не хотят. Религиозные люди жертвуют риском философского поиска якобы молитве. То есть говорят: «Мы не думаем, мы молимся». Но чаще всего это ложь на молитву, потому что не умеющий и не любящий думать человек молиться тем более не любит.
    Молитва выше всякого размышления, и она есть высший плод трудящегося ума. Это такой плод такого ума, который вовлекает все существо человека в единый процесс молитвенного горения. Тот, кто знает по опыту огонь молитвы, ценит огонь мысли, ибо это похожие огни. Но лентяи и не молятся, и не думают. Они носят угрюмые маски и повторяют в акафистах: «Радуйся, радуйся». Они интуитивно боятся, что, однажды позволив себе мыслить, додумаются до вещей непривычных и парадоксальных. Да, есть риск. Но родиться – тоже риск. Гораздо спокойнее остаться зародышем и спать в темноте утробы, а лучше – вовсе не зачинаться.
    Именно умственное упрощенчество сообщило русской революции религиозный характер – именно оно виновато в реках пролитой крови. Русская революция была попыткой скачка в вечность. Это был наивный запуск ракеты из рогатки. Это была насквозь мифологическая трагедия, в которой участвовали «простые» люди, желающие всемирной справедливости и прочих «святых» вещей без реального стремления к святости. Массовые участники строительства нового мира были «интуитивные христиане», которым на голову надели «вывернутое Евангелие» и которые позволили себя завертеть и обмануть именно из-за религиозного невежества и догматического безразличия. Отсутствие дисциплины ума и пренебрежение к умному труду есть наш родовой грех, похожий на добровольное проклятие. И толком выбраться из исторических тупиков мы не можем именно из-за пренебрежения к главному достоинству человека – способности честно мыслить. Подчеркну – способности, а не умения, ибо умением еще нужно овладеть.
    Оттого и ищут люди болото погуще да потеплее, чтобы улечься в него, как хрестоматийный бегемот, и высунуть на поверхность только две сопящие ноздри и два лениво моргающих глаза. И если есть бытовое болото, то отчего не быть болоту религиозному? Оно тоже есть.
    Религиозное болото – это отсутствие размышления над Откровением, отсутствие живой рефлексии на слово Божие плюс пугливая ненависть к тем, кто с тобой не согласен. Эту ненависть легче всего нарядить в благочестивый сарафан «охранения традиций». Но это все – до поры до времени. Человек, честно думающий и находящийся за пределами Церкви, к Церкви придет, а человек, находящийся внутри Церкви и ни о чем не думающий, от Церкви уйдет.
    Честная мысль вообще имеет то особое свойство, благодаря которому, додумав нечто до конца и донышка, жить по-прежнему уже невозможно. Мысль меняет жизнь, а там, где жизнь не меняется, но происходит лишь смена декораций, там нет ума, там царствуют растительно-животные инстинкты, одетые в модный костюм.
    «Это трудно сделать», – говорил один человек другому в отношении решительного жизненного шага. «Нет, – отвечал другой. – Это трудно понять. Если же поймешь, то уже трудно не сделать». Таково мышление. Особенно если это мышление религиозное. Оно не подвергает сомнению бытие Божие. Оно трепетно осмысливает Откровение, то есть тот опыт, до которого нельзя додуматься, если Бог его не явит. Оно смотрит на жизнь не как на схему, но как на живую – то есть меняющуюся постоянно – реальность и стремится дать появляющимся фактам правильные имена.
    Именно это способность, помнится, выделяла еще не согрешившего Адама в Раю из царства животных.


    Протоиерей Андрей Ткачев

     


    25 мая 2012 года

×
×
  • Создать...