http://www.pravmir.r...krylya-molitvy/

Явление Пресвятой Троицы преподобному Александру Свирскому

Детство — пора очень нелегкая. Это потом кажется, что было оно счастливым, такой оттуда струится свет, а на самом деле проживать каждый день, когда ты про эту жизнь ничего не знаешь, очень тяжело. Особенно если почти все, кто рядом, заняты каждый своей жизнью, а ты вроде где-то тут, под ногами, но как-то больше сама по себе… И бабушка это знала, потому и дала мне в этот трудный путь молитовку в несколько строк, чтобы каждый день, только открыв глаза, могла я тихо позвать: «Пресвятая Троице…»

Я и звала — когда надо было решить контрольную, написать сочинение, когда обижали мальчишки, когда искала примирения после ссоры с подружкой, когда стояла за кулисами сцены и ведущий уже шел объявлять мою песню… Да мало ли что еще! Так мы как-то и пережили эти годы.

Бабушка все собиралась отвезти меня в Шарангу и окрестить — это соседняя область, там был действующий храм. А у нас на сто километров в округе не было ни одной церкви. А в нашей был школьный спортзал, мы там прыгали, бегали, кувыркались на брусьях. Совсем уже не похоже было на церковь, так все переделали, и крышу перекрыли, и стены перекрасили, и на полу разлиновали разметку для волейбола. Да к тому же до спортзала там уже был еще раньше клуб, так что ничего уже не напоминало в этом здании о прошлом.

Но жизнь так складывалась, что никак нам с бабушкой не было пути в Шарангу. Да вскоре она уже и вовсе уехала к другой родне, а я осталась некрещеная, но — с молитвой, которая тайно от всех вокруг жила на самом донышке сердца.

И вот какое дело. Она там жила вроде бы тихонько, но она мне так мешала порой! Я смотрела на других — мне казалось, они такие беззаботные, они делают, что хотят, веселые, раскованные, и только мне нельзя то одно, то другое. Это большое, белое, с крыльями, трепетавшими навстречу после первого же моего жалобного зова, — оно все время меня обличало. Вернее, меня все время было за что обличать, я сама это чувствовала. И бывали дни, когда я не смела поднять глаза туда, выше земли и даже выше деревьев, потому что стыдно было не то что прошептать, а помыслить только: «Пресвятая Троице…» И не слышно было шелеста белых крыльев.

Да что там — «бывали дни»! Да не счесть было таких дней. Почти каждое первое сентября отравлено было ожиданием заслуженного возмездия. Вот, например. Уже куплены новенькие учебники, уложены в портфель чистые тетрадки, которым мысленно было обещано, что уж вот теперь-то, в этом-то году ни единая троечка не посмеет затесаться в стройные ряды пятерок!.. И пришла соседская девчонка — мы с ней не очень и дружили, нет, так — но она пришла и предложила: пойдем в школьный сад, нарвем георгинов. Тут бы и возопить: «Пресвятая Троице!..» Да где там. И слов таких не вспомнить. Все забыто, все научения бабушкины. Пойдем! В школьный сад, своруем там георгинов!

И побежали. Вот и клумба необъятная, вся в предосеннем разноцветьи. Шустро принялись мы заламывать хрусткие ветки с тяжелыми шапками цветов. И вдруг — как ветром сдунуло мою подельницу! Нету ее — одна я на клумбе. Оглянулась — не вижу никого, а только тревога какая-то, воздух ею полон. Метнулась к забору, кое-как вскарабкалась на перекладину и — прыгнула… прямо в объятия директора школы. Прямо с букетом общественных георгинов. «Оп-па! — воскликнул он и поставил меня на землю перед собой. — Домрачева! Вот уж не ожидал от кого!»

Разве я сама ожидала? Меня же вон Верка… Да где она? И нет никого вокруг, только я с букетом ворованных георгинов стою против директора, онемев от горя. Надо ли описывать, как ждала я обещанной им линейки, перед которой меня выставят вместе с разными отпетыми хулиганами. Это была настоящая пытка! И ни разу глаза не посмели подняться поверх деревьев, не разу не шелохнулись оттуда белые крылья…

Эх! Минули эти годы, и сладким, и горьким полны. Вот я уже сама, хоть и очень молодая, но уже мама. И ночью, разбуженная детским плачем, прижимаю к себе теплый кулечек, покачиваясь вместе с ним, сидя на кровати, и шепчу в орущий ротишко: «Пресвятая Троице, помилуй нас…» И все повторяю и повторяю раз за разом молитовку свою. И уплываю, уплываю куда-то, цепляясь за слова, которые звучат уже сами. И вдруг вздрагиваю, как от толчка, и слышу этот шепот свой, но слова не узнаю, что-то не то совсем бормочу, другое: «…четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать…» Да и кулек-то мой укатился из разжавшихся рук, лежит на самом краешке кровати, еще бы чуть — и на полу… Что-то не дало ему скатиться с высокой кровати. Белые крылья, склонившиеся с недосягаемой своей высоты?..

И еще много лет прошло, прежде чем вошла я впервые в храм. И первый раз увидела живого священника. Он шел энергичным шагом, едва поспевала за ним о чем-то спрашивающая его женщина. Был он уже пожилой, с очень густыми длинными волосами и широкой темной бородой с проседью. Я прямо хлынула к нему, когда он закончил разговор. Ни минутки не раздумывая — и вот уже, слышу, говорю ему: «Батюшка! Мне бабушка рассказывала, что я только погруженая, а не крещеная. Что это значит?» Он внимательно посмотрел на меня из-под густых бровей и спросил: «Хотите покреститься? Давайте, я покрещу вас!»

И выкатили купель, и налили воды, и нашли мне тут же в храме бабушку в воспреемницы, которая мое имя повторила несколько раз и обещала молиться. Наверно, она была мне хорошей крестной, эта незнакомая бабушка из храма, прилежно исполняя единое на потребу. Я думаю, что именно так и было. Не зря же потекла моя жизнь по-другому после этого дня. Было это в конце восьмидесятых…

Священник стал читать молитвы — и вдруг выпорхнула она, моя, родная, детская, что все эти годы тихонько жила в сердце: «Пресвятая Троице, помилуй нас!..» Ох, как стало радостно! Вот, и батюшка знает эту молитву! И меня сейчас покрестят, и я буду… и мы вместе… и священник, и бабушка-крестная, и все… как одно, в церкви… Что-то еще не оформленное до конца, не осознанное, забилось, зарадовалось, от причастности к большому, сильному, непоколебимому, что всегда было, есть, будет и никогда не прейдет. Бабушка Анна не дожила, она бы порадовалась теперь. Но и она, казалось, недалеко где-то сейчас. И всплеск белых крыльев будто метнулся к играющей в солнечном свете водице моей крещальной купели, и отразился в ней на миг…

Спустя какое-то время появился у меня первый молитвослов, и узнала я, как много есть на свете молитв, и что та, детская, бабушкина «Пресвятая Троица» — звучит в храме, предваряя любое, большое и малое моленье. А в моем сердце она так и живет тихонько где-то очень глубоко, в детском еще местечке. И как тревога — так вот она уже, тут как тут.

Источник: OrthPhoto.net

И — как не вспомнить еще один случай. Их много было. Но вот один из них. Кто проводил когда-нибудь электричество в свежепостроенный дом, тот знает, что это такое. Страшнее, быть может, — только проведение газа.

Так вот, были выправлены все документы, целая пухлая папка бумаг с подписями и печатями, и осталось сдать все это уже в последнюю инстанцию. И вдруг в этой последней инстанции говорят, что среди всех этих многочисленных подписей нет одной, практически самой важной. И надо ехать в соседний город, чтобы ее заполучить. Еду, сижу в очереди полдня, достаю свою пухлую папку. Строгая тетка смотрит бумаги и говорит: «Весь этот ваш проект — это филькина грамота. Все не так и неправильно». А незадолго до этого скоропостижно умер начальник организации, исполнявшей этот проект. И там все теперь по-другому — реорганизация, перерегистрация и прочее. Поэтому то, что раньше было нормально, теперь никуда не годится, все по-новому. «И лучше вы не ходите за подписью к начальнику, потому что он только рассердится. И никогда ничего не подпишет». Какой кошмар. Что же делать? Дом стоит, электричество в нем проведено. А бумаги, выходит, надо делать заново? Кто хоть когда-то был с этим делом связан, знает, что это такое… «Не верите? — презрительно смотрит на меня тетка. — Хотите — попытайтесь сходить к начальнику, но я вас предупреждаю, что ничего хорошего из этого не выйдет. Он не станет подписывать ваши бумаги».

Поднимаюсь наверх, сажусь против кабинета, где начальник пока занят, и начинаю молиться. Взлетает моя молитовка, услышав панический зов. Одну только ее и повторяю бесчетно, умирая от ужаса.

И вот начальник. Лепечу ему жалобно, что вот тут, в этих бумагах, не хватает одной его подписи. Он весело смотрит на меня. «Так в чем же дело — давайте поставим!» Он сам выходит в приемную, приносит оттуда и выдает мне какой-то бланк, который надо заполнить. А потом — ставит свою подпись! И велит идти к теткам закрепить ее печатью. Тетки не верят своим глазам. А одна из них даже идет к начальнику, чтобы удостовериться — действительно ли он сам, по доброй воле, в здравом уме и твердой памяти… Да, да, именно, что по доброй воле, радостно и со всей приятностию, легко и непринужденно поставил он в моих бумагах свою драгоценную подпись! А?

И я бегу на улицу, оставив в кабинете обескураженных теток. И летит высоко над землей, и даже выше деревьев и облаков — мой безмолвный ликующий и благодарный вопль, туда, где снисходительно и ласково трепещут опять два всемогущих белых крыла…

И еще я хочу рассказать про одну молитву. Она состоит в своде утренних молитв, и не раз к тому времени была читана. Но вот однажды — в очень нужный момент явилась непостижимым, живым, почти осязаемым образом и спасла. Порой ведь и не заметишь, как в твою жизнь входит страсть, которую бы обходить за километр и дальше. И вот уже — тут она, сначала озарила-ослепила, наполнила жизнь небывалой радостью, застила глаза, а потом ввергла в такую боль, что хоть кричи. И остаток здравого смысла из угла своего маячит: прочь, вон из сердца, каленым железом!.. А как? Она же проросла уже в плоть и кровь, болит нестерпимо.

Куда не идешь — все он с тобой, котел кипящий, адский. В храм приползешь — сквозь дым кадильный тебе блазнятся неотступные глаза, сквозь пение хора — совсем другой голос и другие слова. Стоишь у иконы Пресвятой Богородицы — взгляда поднять не смеешь. Пречистая! Да и Тебе ли понять, непорочной, страстей не знавшей, эту душу больную, во грехе изнывающую! Не могу я Тебе молиться…

И вот в молитвослове, в череде не раз читанных молитв, вдруг и воссияло! Просто красными буквами — на черно-белой странице: «Пресвятая Владычице моя Богородице, святыми Твоими и всесильными мольбами отжени от мене… уныние…неразумие… все скверные и лукавые помышления от окаянного моего сердца и от помраченного ума моего…»

И вот этими-то словами, обращенными к Ней Самой, Она вдруг словно заговорила со мной. Все эти слова были про меня и для меня. Потому что это я была — «окаянное сердце и помраченный ум» во плоти.

«И погаси пламень страстей моих…» А уж это и вовсе было именно то, о чем взывала душа, не умея сказать. И вот он стал потихоньку опадать, пламень страстей моих. Я еще немалое время припадала к этой молитве как спасительному и прохладному источнику. А потом она опять встала в череде утренних молитв. Одна среди многих других. Но я до сих пор помню — этот ослепительный свет среди обычных черных букв и строчек.

… Конечно, это неправильно, но после долгого предпасхального поста и строгих бдений в светлой радости дней Пасхальных как-то отходит усердие молитвенное — уже который год я это замечаю в своей жизни, ну, вот летит весеннее солнечное время в какой-то быстрой круговерти, и в долгих ясных днях совсем мало остается времени для молитвенного сосредоточения. Сорок дней — полное ощущение, что Господь где-то совсем рядом, ходит с нами по земле, и мы — в облаке Его благодати, защищенные от зла. Отсюда и послабление самовольное, ведь кажется, что одного твоего вздоха вечернего, усталого: «Господи, милостив буди мне…» достаточно для того, чтобы Он услышал и снизошел к немощам…

И вот — Вознесение. Сразу внутри что-то подтягивается, строжится, сосредотачивается: хватит уж послабляться и лениться, трезвись, вокруг много опасностей, молись, да не внидеши в напасть.

В этот день читается в храме Евангелие о том, как Господь вошел к апостолам и, встав посреди их, сказал: «Мир вам». Они перепугались, подумав, что это дух явился пред ними. И Он говорит: что же вы смущаетесь, посмотрите — вот руки, вот ноги Мои, вот раны. Потрогайте — это все живое. А дух не имеет костей и плоти. Более того, Он просит дать Ему что-нибудь поесть, и они приносят — немного печеной рыбы и сотового меда. И Он вкушает все это, чтобы показать им, что Он и есть тот самый Иисус Христос, который ходил вместе с ними, и который был распят и теперь воскрес, как и было обещано в Писании.

Он настойчиво повторяет апостолам: не дух перед вами, осяжите — это живая плоть, вот, я ем рыбу и мед, которые вы мне дали…

В Евангелии нет ни одного слова неважного, второстепенного. И, видимо, совсем не зря так настойчиво говорится в этой главе о плоти. Она, плоть, в нашей жизни человеческой играет очень большую роль. Через нее приходит множество соблазнов — мы то пропадаем в похоти, то обжираемся без всякой меры, то принимаемся украшать ее, одержимые гордым помыслом. Много уловок приготовлено в этом мире для немощной плоти. Но, осиянная духом, вознесенным к Богу, и бренная плоть с ее желаниями может стать поистине прекрасной и послужить нашим духовным трудам. Сами-то по себе мы можем не много. Но Господь ведь, перед тем как вознестись в небеса, осеняя апостолов крестом на прощание, сказал: «Аз есмь с вами и никто же на вы». Я с вами и кто против вас? И Он сказал это не только апостолам, Он и нам это повторяет: «Я с вами и никто против вас».

Еще Он сказал: ухожу, но пришлю вам Утешителя, Духа Истины. И мы, как тогда апостолы — ждем Утешителя. И одна молитва давно уже исключена до времени из нашего ежедневного правила. Мы уже стосковались по ней. И вот на Троицу, в храме, наполненном запахами привявших трав и цветов, которыми устланы полы, наконец зазвучит ликующее: «Царю Небесный, Утешителю, Душе Истины… прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша!»

Как волнующе это возвращение молитвы, как радостна эта встреча! Из года в год повторяется она в круге лета Господня, и всякий раз по-новому веселится душа.

«Пресвятая Троице, помилуй нас!…» «Пресвятая Владычице Богородице, святыми Твоими и всесильными мольбами…» «Царю Небесный, Утешителю, Душе Истины!..»

Как радостно повторять это вновь и вновь, чтобы услышать-почувствовать сказанное сквозь века и на века: «Я с вами — и никто против вас!»