В одну из поездок моих в Оптину Пустынь, за беседами с богомудрыми старцами, довелось мне услышать об одном из членов этого святого братства, игумене Феодосии, скончавшемся в 1903 году и последние годы своей жизни приютившемся на покой под тихую сень Скита великой духом оптинской обители. И все, что рассказывали мне об этом старце, до того было близко моему сердцу, так трогательны были о нем еще живые воспоминания, что я невольно им заинтересовался.

Жил игумен Феодосий на покое в Скиту Оптиной Пустыни и, несмотря уже на известную только одному Богу степень своей духовной высоты, нередко подвергался искушению от духа уныния, столь знакомого всем, кто внимал своей духовной жизни. В одно из таких искушений прибегает старец-игумен к старцу Амвросию: «Батюшка, спаси – погибаю! Свинья я, а не монах: сколько лет ношу мантию, и нет во мне ничего монашеского. Только и имени мне, что свинья!» Улыбнулся батюшка Амвросий своей кроткой улыбкой, положил руку на плечо склонившемуся перед ним и плачущему игумену и сказал: «Так и думай, так и думай о себе, отец игумен, до самой смерти. А придет время, о нас с тобой, свиньях, еще и писать будут».

Это мне рассказывал один из сотаинников жизни оптинского игумена…

О последних годах его жизни мне со слов очевидцев известно сравнительно немногое, но вместе с тем и очень многое. Немногое – в том, что касается, так сказать, исторических фактов из его жизни, а многое – в той любви к нему оптинской братии, которая окружала смирение последних годов его жизни и которая проводила его в последний приют земнородного странника – в могилу братского кладбища Скита Оптиной Пустыни.

Отличительной чертой конца земных подвигов почившего игумена, по воспоминаниям оптинской братии, была его необыкновенная незлобивость, смирение и редкий дар благоговейных слез во время совершения Таинства Евхаристии. Славился игумен Феодосий и особым тонким юмором, всегда утешавшим смиренных оптинских иноков меткостью и назидательностью суждений в обыденной монастырской жизни.

Приходит как-то раз игумен Феодосий в трапезную, а там два брата моют посуду и спорят между собою. Один из них говорит:

– Если я увижу брата моего близким к падению, то моя обязанность остановить его на этом пути словом предупреждения.

А другой возражает:

– Нет, это будет с твоей стороны духовной гордостью: этим ты его можешь соблазнить, а себя ввести в прелесть.

И заспорили между собою на эту тему оба инока. А иноки те были из новоначальных.

На спор этот случился игумен Феодосий, пришедший на трапезную с ведром за водой, чтобы идти мыть в Скиту отхожие места. Это было его добровольное послушание. Увидели игумена спорящие и воскликнули:

– Ну вот, батюшка отец игумен и разъяснит нам наше недоумение!

А игумен в ответ:

– Ну вот, ну вот! Нашли, кого спрашивать! Меня-то, дурака?

– Да, батюшка, скажите же нам что-нибудь по этому вопросу!

– Да что вам от меня, дурака, какая польза? Ну, – знай себя и будет с тебя: вот вам и мое дурацкое слово!

И с этими словами налил себе игумен в ведерко воды и пошел чистить скитские ретирады.

Еще один скитский брат рассказывал мне про игумена Феодосия: «Истинный раб Божий он был, и мне думается, был в нем и дар прозорливости, только он его тщательно скрывал от других. Вот что я на себе испытал: с небольшим прошло года два, как я принят был в Скит послушником, и, конечно, как всякого искреннего новоначального, меня снедала неумеренная ревность о Боге и я, что называется, горел усердием не по разуму. В такое время, крайне опасное для новоначальных иноков, я на свой лад судил и рядил и братию, и скитские порядки: мне казалось, что в Оптиной все не то, к чему стремилась в миру душа моя и, наконец, в мыслях своих дошел до того, что решил уйти из Скита, так как нет в нем ни одного спасающегося, и с братией скитской, думал я, только свою погубишь душу, а пользы никому не принесешь…

Как-то раз с особенной силой напал на меня этот дух-искуситель, и иду я, понурив голову, по скитской дорожке в саду, а в голове так и долбят неотвязные мысли: «Уйду, уйду! Сами гибнут и меня погубят!..» Вдруг кто-то толкнул меня в спину. Я обернулся – смотрю, сзади меня игумен Феодосий – лицо такое серьезное, а глаза так и светятся добротою и участием…

– Не так, не так думаешь, брате! Все здесь спасутся и спасаются, и ты спасешься, только каждый своим путем…

Проговорил эти слова игумен и отошел от меня, а я был до того поражен, что не сразу даже и опомнился, но мысли мои в голове после этой встречи приняли совсем другой оборот, и я не ушел из Оптиной и думаю, в ней, если Богу будет угодно, и сложить грешные свои кости».

До конца дней своих игумен Феодосий приносил свою службу Богу и едва ли не в день своей кончины служил литургию…

Из книги С. Нилуса «Сила Божия и немощь человеческая»