Лес подходил к самым стенам. Сзади, и справа, и слева скита стоял и точно охранял его тоже все лес. Некоторые сосны даже пытливо перевесили свои длинные ветви через скитские стены и как бы наблюдали, что там делается.

– Вот это пустыня, древняя палестинская пустыня! – невольно произнес путешественник, изумленный, очарованный внешним видом скита и его безмолвием.

И сколько глубокого смысла в этой тропинке с ее изгибами! Да, путь к внутреннему покою – не прямой, не открытый и не просторный путь. Не вдруг он дается подвижнику. Много житейских изгибов нужно пройти, нужно миновать темный лес колебаний, сомнений, пережить сложную, трудную жизнь различных страстей, переболеть все эти болезни души, чтобы найти, наконец, желанный путь к покою сердечному, к этому сладкому, святому покою в обители Отца нашего Небесного.

И если уж здесь, в этом раю, не живут Ангелы, нет истинного монашества, после этого уж я и не знаю, где они могут и быть...

Все в этом безмолвном приюте отшельников, как бы убежавшем от целого мира, затаившемся в глубине бесконечного леса, начиная с самого входа, поражало постороннего посетителя таинственностью и подготовляло увидеть нечто необычайное.

Посетитель, кто бы он ни был, подъехав боковой лесной дорогой к скиту, не въезжает за ограду его, а оставляет экипаж свой у входа. Вход этот есть именно вход, а не въезд. За ворота скита переступает лишь человек. Поэтому все так обставлено, так приспособлено все, чтобы вступающий сознавал, что он вступает в святилище высшей духовной деятельности, имеющей своей задачей - жить во Христе, и проникался благоговением к святому месту…

Здесь же, в этом маленьком мире, общая жизнь как бы остановилась, или точно ушли все куда-то, умерли, никого нет здесь, а остались только эти молчаливые стены, этот храм, эти немые цветы, эти белые кельи. Даже все окна в кельях завешаны темными шторами. Точно это было кладбище, но хорошее, изящное кладбище. Только первобытный, естественный, ничем еще не извращенный вкус мог создать такой изящный могильный покой. Хотя бы чей-нибудь вздох или человеческий вопль вырвался из чьей-нибудь человеческой груди в этой стране безмолвия и изобличил, что живет же, наконец, здесь живой человек. Но только и звуков здесь слышалось, что за скитской стеной, по гулкому лесу, простонет тоскливое кукованье весенней кукушки или прорежет замерший воздух скрипучая дробь одинокого дятла, да из отворенных окон церкви медленно, звучно прольются и словно замрут, растают чистые, полные, сосредоточенные звуки церковных стенных часов. И что это за своеобразные звуки! Нигде не слыхал таких путешественник. Точно скрылся в них, в эти часы, отживающий жизнь старец-аскет и возвещает оттуда таинственным гробовым голосом скитскому миру, что все суета, что утренним сновидением отлетит наша жизнь, что с каждым мгновением, с каждым движением маятника невозвратно мы отплываем от берега жизни и подступаем к безбрежному океану смерти и таинственной вечности, без берегов, без конца, без пределов...

Кругом обошел путешественник этот зачарованный мир, и хотя бы одна живая душа напомнила ему, что не страна же это, наконец, смерти, что живут же здесь люди. Только звон скитского колокола, тихий, медленный, точно похоронный, несся над этим безмолвным миром и напоминал, что люди действительно здесь живут.

Когда путешественник подходил уже к храму, появилась, наконец, и живая душа. Со ступенек одной из келий спустился и, до половины закрытый зеленью и цветами, направился к храму неспешной, степенной походкой, не отрывая глаз от земли, мантийный монах. С противоположной ему стороны, от скитских прудов, из-за деревьев кедровой рощи по направлению к храму едва передвигал ноги, опираясь на черный посох, другой отшельник, обремененный годами, в расшитой белыми крестами по черной мантии схиме. От скитской насеки, из-за скитских могил появились еще отшельники и тихо, благоговейно направлялись к храму. Точно встали все они из могил, пробужденные звуком колокола, как последним трубным призывом Архангела, и, не поднимая от земли глаз, смеженных могильным сном, как замогильные тени, устремлялись к храму с разных концов скита, как бы с разных концов вселенной, готовясь предстать пред Престолом Судии и Владыки живых и умерших. У крыльца, в преддверии храма, некоторые сходились друг с другом, молча кланялись, молча младшие от старших принимали благословение, молча всходили по ступеням церковным, отворяли беззвучную дверь и молча скрывались за нею.

«Вот где, в этом рукотворном храме, олицетворяющем нерукотворное небо, за этой беззвучной дверью начинается царство иного строения, иного порядка, иных идей, иной жизни, несокрушимое, вечное царство великих таинств великого Бога, Его судеб, Его жизни. Падают царства, смываются с лица земли потоком всесильной смерти племена и народы, в прах, без следа, рассыпаются их дела.

А это царство стоит и живет – вечно незыблемое, вечно живое, вечно льющее потоки жизни, любви и правды. Отложим же ныне всякое житейское попечение, войдем в дом Божий и повергнемся духом, с упованием и доверием, пред Престолом нашего Отца Небесного и Царя царей», – сказал себе путешественник, отворяя дверь в храм и смиренно становясь у порога.

Фрагмент воспоминаний Н. В. Сахарова.

Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»