К нам приехал муж моей тетки. Он жил частью в своих имениях, частью по разным углам Европы, частью по русским столицам и с женою видался не очень много. Дети были воспитаны матерью, она тратила на них свое. А отец был в стороне, и дети обращались с ним покровительственно. Дом наполнился оживлением. Он был суетлив, и речь его лилась всегда как вода через прорванную плотину. Тетушка с одинаковым величием и спокойствием слушала или не слушала его. Политические комбинации, пустячная встреча на железной дороге, догматическая тонкость, придворные вести, исторические открытия, дамские туалеты, вновь замеченная астрономами звезда, парижская статья, новый роман, всяческие истории про его бесчисленных знакомых — все это в одинаковой мере волновало его и описывалось всякому, кто желал его слушать. Еще более вещей он рассказывал, когда оставался наедине с молодежью.

Между прочим, он нашел, что мы живем неподвижно, что его начинает в эти полтора дня засасывать и что нас надо встряхнуть. И ему пришло в голову предложить тетушке ехать на своих в Оптину пустынь, куда он сам попал в прошлом году среди своих бесконечных странствований, и он рассказывал о ней со своим обычным смаком, как человек, знающий толк и в духовных предметах.

— Я думаю, — кратко ответила тетушка на предложения своего мужа, принявшегося с жаром их развивать, — что бедный Вася был бы очень рад нас видеть.

Вася был племянник ее мужа, годов 25-ти, живший несколько лет в Оптиной, и «бедным» называла его тетушка прежде всего потому, что считала бедствием быть племянником своего мужа.

Перед вечерним чаем тетушка дольше обыкновенного рассуждала на обычном месте, в коридоре, у двери в библиотеку, с управляющим, позвала тут же сына и за чаем объявила, что завтра после обеда, который будет ранее, чем всегда, мы едем в Оптину. Сегодня же вечером за 120 верст высылают подставу. На полдороге до подставы мы будем ночевать; едем мы в большой коляске четверней, за нами — подвода парой с погребцом и провизией; а впереди — подвода с разборною кроватью для тетушки. Берем сколько можно сена и овса. Едут тетушка с девушкой и двое нас, молодых людей.

— А как же я здесь буду один, Машенька? — спросил муж тетушки.

— Я очень рада буду, Мишель, — отвечала она, не намекая даже на то, что его можно взять с собой, — рада, если ты тут погостишь. Тут ведь люди остаются. Тебе будут готовить.

Он никогда в жизни не смущался. Через минуту уж он набивал нас сведениями и наставлениями, которые иногда были прерываемы дельными замечаниями тетушки. Оказывается, она перед чаем села за свой стол, взяла подробные карты N-ской и Калужской губерний и выписала названия главных селений, лежащих по дороге, с означением расстояний, а потом обдумала, о чем ей надо узнать от мужа.

— К кому же я должна там зайти, Мишель, — сказала она, — ведь я не интересуюсь монахами, но я хочу быть вежливой.

Он назвал и описал разных должностных лиц.

— Ну, потом, Машенька, ты могла бы зайти — там живет в отдельном доме на покое, его там консулом зовут, писатель Леонтьев, — ну вот, который... — и дядюшка довольно верно определил направление Леонтьева.

— Ну, как же я пойду к незнакомому человеку? — спокойно возразила тетушка, намазывая масло на только что разрезанную румяную булочку.

— Но ведь он человек очень хорошего общества... Намедни в Петербурге князь Иван Павлыч...

— Ах, какой ты смешной, Мишель... Я не могу к нему идти. Чтобы он сказал вслед за мной: какая назойливая у меня была женщина.

— Но, главное, — начал муж тетушки, — это старец. Там знаменитый старец. Он даже, говорят, прозорливый. Вот к нему как вы пойдете, нужно будет пред ним на колена встать. Так принято.

— Это отчего! — вскрикнул я в негодовании. — Чтоб я пред каким-то незнакомым монахом на колена; да никогда! Я теперешних монахов не уважаю — и я не встану на колена.

Мне никто не возражал, только двоюродный брат нарочно уставился на меня глазами и сказал:

— Что ж это, а как же «ирмосы»?

Он узнал откуда-то слово «ирмос» и старался раздразнить меня этим словом.

Мать на него строго посмотрела и сказала:

— Не выношу, когда ты, Вадим, говоришь глупости... Я согласна с Лоло, — продолжала она, — я тоже не люблю монахов. Но, может быть, этот старый монах и действительно почтенный человек.

Ложась спать, я не успокоился еще от взбудоражившей меня мысли, что я должен встать на колена пред каким-то неизвестным мне монахом.

Дело было в том, что монахи составляли мое больное место. Насколько я любил древних, известных мне из книг иноков и внутренне восторгался ими, настолько я возмущался теми недочетами в современных монастырях, которые я замечал сам или о которых слыхал. И когда в старших классах гимназии бывали религиозные споры и мне кричали, называя по имени известные монастыри, что их упитанных монахов надо выгнать на пашню — что я мог сказать? И разве сам я яснее других не видал, как извращены были уставы и таких древних радетелей монашества, как Василий Великий, который уже и по своему мирскому обаянию, кроме духовной высоты, так пленял меня, и их русских последователей, как преподобный Сергий... Многие явления уязвляли меня до боли, потому что я дорожил и чтил то, что они унижали в глазах общества. И на таких людей я был ужасно зол.

Позже я понял, что совершенство редко, что монахи прежде были в миру, которого порча отразилась и на них; что если среди ученых есть шарлатаны, этим наука не унижена; что самое отречение от мира — такой подвиг, что человек, принимая его, в ту хоть минуту был на значительной высоте, если даже потом и мог пасть. Главное же я понял уже много позже, что не мне, который был никуда не годный мирянин, не соблюдал постов, не молился иногда неделями, был самолюбив, чванлив, злоязычен и полон других видимых мне и тем не менее не изгоняемых мною недостатков, — не мое было вовсе дело судить других. Не было ли грустно состояние мальчишки, который, не углядев за собою, проверял других и, сам ничего не делая среди привольной жизни, хотел раздавать похвальные листы прошлому и порицать настоящее.

Но, как бы то ни было, я был настроен против монахов. А относительно неизвестного мне оптинского старца, о котором я в тот вечер и услыхал в первый раз, во мне была какая-то злоба, странная по своему напряжению.

продолжение следует ...

Воспоминания Е. Н. Поселянина

Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»