читать предыдущий фрагмент

продолжение:

Настал третий день. Николай Иванович, наш скитский знакомый, и монастырский благочинный старались, как бы нам поскорее и наверное увидать старца. Лошади уже были заказаны к раннему следующему утру.

Довольно долго после поздней обедни сидел я с Вадимом в маленькой комнатке деревянного домика старца. Этот домик выстроен по линии деревянной ограды скита, так что женщины, которым запрещен вход в скит, могут все-таки входить со внешней стороны к старцу. В окно глядело засаженное яблонями и сливами с сохранившимся вековым хвойняком пространство скита с другими домиками, деревянною церковью и тенистыми дорожками, окаймленными высоко поднявшимися пахучими цветами.

У домика было маленькое крылечко; дверь была с завешенным изнутри кисеей оконцем и отворялась в полутемные сенцы; направо из сеней была приемная. Стены ее были увешаны портретами разных подвижников последнего века и некоторых архиереев. Передний угол был заставлен большими иконами, теплилась лампада. Диван, несколько кресел и этажерка с духовными книгами дополняли убранство. Я старался заинтересоваться этими книгами, чтобы заглушить тревогу ожидания. Но напрасно. И во мне все увеличивалось гневное нетерпение. Опять мы не дождались, чтобы нас приняли. Нам посоветовали прийти часов в пять.

Как странным могло казаться такое отношение к приезжим издалека, о которых вдобавок говорили и просили монастырские власти. Впоследствии я узнал, что старец часто отстранял от себя людей, которые приезжали с целью высмотреть, что он такое, или приближались, как тетушка и Вадим, с полным равнодушием, для соблюдения приличия, или, как я, с осуждением.

В шестом часу мы пошли опять к скиту, также и тетушка, не бывшая там утром. Она сказала теперь, что все равно это ей будет маленькою прогулкой.

Через несколько времени, сидя в мужской приемной, мы узнали от келейника, что тетушка виделась со старцем, а нас он просит подождать. Николай Иванович повел нас к себе в келью пить чай. Но только что мы принялись за чай, кто-то объявил, что старец вышел из своих келий и ходит по скиту.

Я никогда не переживал более напряженного ожидания, нетерпения, настороженности, как в ту минуту, когда мы выходили от Николая Ивановича. Наконец было несомненно, что сейчас увижу старца. И, как я ни был взволнован, я схватил себя нравственно в руки и сказал себе: «Ну, я увижу, что это!»

Монастырский благочинный подвел нас к старцу. Предо мною был сгорбленный, опиравшийся на клюку человек, одетый в теплый черный подрясник и теплую черную мягкую камилавку. Я не помню его первого взгляда; только помню, что я приблизился к нему, уйдя в себя, с замкнутым сердцем. «Тебя все почитают, — убеждал я себя. — Но для меня это — ничего. Я просто хочу посмотреть на тебя с любопытством, что ты такое».

Нас ему назвали, привлекая к нам его внимание. Мы стали на одно колено. Он ничего не сказал, молча перекрестил и, не останавливаясь на нас глазами, пошел дальше.

— Вы еще подойдите! — сказали нам Николай Иванович и благочинный.

Я старался не пропустить ни одного шага старца. Он, скоро ступая, ходил шагах в пятидесяти впереди нас, в поперечной аллее, с каким-то человеком — и несколько раз прошел по ней взад и вперед. Окончив с тем человеком длившийся минуты три наедине разговор, он направился затем прямо. Мы подошли поближе. К нему быстро приблизился здоровый мужчина из простых и спешно заговорил.

— Рабочий, батюшка, с орловских заводов. Так подошло — захотелось переменить. Благословите в Одессу идти. Там очень работы много.

Старец зорко глядел на него, потом посмотрел вдаль.

— Нет, не в Одессу, — сказал он.

— Благословите, батюшка, в Одессу. Там платят хорошо.

— Нет, не путь тебе в Одессу. — И он опять посмотрел вдаль. — А вот, иди в Воронеж или в Киев. Туда ступай.

Он перекрестил этого человека и пошел дальше. «Что это? — мелькало в моем изумленном мозгу. — Отчего он так прямо говорит?»

Потом подошел кто-то с жалобой на болезнь, и он быстро ему что-то сказал.

На повороте к аллее, ведшей к его домику, стояло несколько бородатых мужиков в лаптях и одежде деревенского изделия.

— Кто такие? — спросил старец.

— К твоей милости, — отвечал один из мужиков, пока остальные низко кланялись. — Костромские. Вот, прослышали, что у тебя ножки болят, сплели тебе мягонькие лапотки. Носи на здоровье. — И они подали ему несколько пар лаптей.

Он ласково благодарил их, поговорил с ними, взял, пощупал и похвалил лапти.

В это время во мне что-то совершалось.

Обаяние шло на меня от этой встречи старца с рабочим, направленным вместо Одессы в Воронеж, с мужиками, за многие сотни верст принесшими ему от своего усердия лапти. Та теплота чувства и стихия непосредственной веры, которую через пространство веков я угадывал, когда мечтал о первых богомольцах, шедших в начальную пустынь преподобного Сергия за советом и благословением, стояла теперь предо мною живая. И тут были низенькие домики келий с крылечками, бревенчатая ограда и старые сосны, как там пять веков назад. Наносные умствования и непростота, которая, извращая меня, мешала мне быть собою, исчезла вдруг, рассеялась бесследно, как мрак в лучах солнца, и душа вся открылась пред этим новым для нее явлением. Я уже не копался в себе, но мне было радостно и тепло, и я чувствовал, что правдиво, хорошо и ценно то, что происходит предо мною.

Старец приблизился к крыльцу. Теперь я стоял около него, не заботясь, думает ли он обо мне, замечает ли меня. Я сам смотрел на него с радостной улыбкой и чувствовал: «Хочешь, поговори; не хочешь, значит, я того недостоин. А ты какой удивительно хороший!»

О нас опять напомнили ему, назвали опять двоюродного брата.

— Он служит, — сказал я, совсем свободно и просто старцу, — вот сейчас у вас его мать была. Я ей родственник.

Старец благословил его, ничего не сказав. Потом старец обернулся на меня. «Ну, смотри, — думал я, весело глядя ему прямо в глаза. — Только дурного очень много!»

— А я, — начал я первый, — кончил гимназию. Мы в Москве живем. Теперь я буду в университете.

— По какому отделению?

— По юридическому.

— Ну, занимайся юридическими науками, занимайся, — сказал он. Для меня нужны были эти слова, хотя я их потом и не исполнил, и все университетские годы увлекался не юридическими предметами, и был плохим студентом по сравнению с блистательным положением в гимназии.

— Веруешь ты в Бога, во Святую Троицу? — спросил он меня, все пристально глядя.

— Думаю, что верую.

— Твердо ли веруешь?

— Надеюсь, что твердо.

— Никогда не спорь о вере. Оставь их. Им ты не докажешь, а себя расстроишь. Не спорь с ними.

И это было не в бровь, а в глаз.

— А вот, — сказал я, — я люблю, — и я назвал интересовавшее меня занятие по одной из отраслей искусств. — Это можно?

— Можно, только чтоб все чисто было, чтоб никогда соблазна не было.

— Мы завтра, батюшка, утром уезжаем. Благословите нас.

Он перекрестил нас и ушел через крылечко в свой домик.

В тот же вечер Николай Иванович рассказал нам множество примеров прозорливости старца, и его нежного и греющего обращения, и о том, как вечно обуревает его народ, и какую он несет тяжелую жизнь. И я страшно жалел, что так мало его видел.

— Ну, как он понравился? — спросил я тетушку на следующее утро, когда мы отъехали несколько верст от Оптиной.

— Несомненно, чрезвычайно умный человек. Я минут пять с ним говорила. Между прочим, я его спросила, одобряет ли он, что Вася в монастыре. А он сказал: «А где же его еще потерпят. Ему только и можно жить в монастыре».

А я не думал об уме старца. Я был под впечатлением нового, невиданного мною доселе явления. Меня покорила его святость, которую я чувствовал, не разбирая, в чем она. И теперь, когда я соприкоснулся с нею и с тою непостижимою бездной любви, которая, как следствие его святыни, была в нем, я уже не боялся Оптиной. Я теперь стал смутно понимать, что назначение старцев — благословлять и одобрять и живую жизнь, и посылаемые Богом радости, которые будут еще выше, если в этих радостях помнят об Источнике всего, что есть в жизни хорошего.

А позднее я понял, что здесь учат людей жить хорошо, то есть счастливо, и здесь помогают людям нести выпадающие им тягости жизни, в чем бы они ни состояли. И как можно было бояться такого места, где все было ради Бога и, следовательно, полно сочувствия к людям, и где чем суровее были к себе — тем добрее к другим?

продолжение следует ...

Воспоминания Е. Н. Поселянина

Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»