Рассказы о ПАСХЕ

[Ксения-Н 257]

Клепиковская Пасха

Священник Константин Камышанов

 

В ночь на Пасху Господь возжег подсвечник неба белыми свечами.

 

Распалился белым жаром Млечный Путь. Ночное небо слилось с землей, и автомобиль, как корабль, поплыл, покачиваясь среди Созвездий, на Пасху, в село Пилево.

 

Вокруг церковного двора уже пришвартовались другие дешевые автомобили. У врат храма стоит черный народ. Лиц не видно, а только дерзко вспыхивают сигаретки, и кто-то жестко плюет в землю. Сверкнет веселый глаз, вдруг где-то засмеются, и снова оковы тьмы охватят толпу призраков при дверях храма. Подойдет церковный к светлым дверям храма, и глянут разом на него удивленные химеры, а он глянет на них – перекрестится и на свет.

 

 

А чужие – в темень. У них своя песня и свой ладан. Для них Пасха – это когда поп ходит туда-сюда полночи по церкви и бабки стоят столбом до утра и поют невесть что. Это когда мать купит в магазине здоровенные сухие кексы и наварит яиц с луком, а батя выпьет за Пасху. Это — нездоровая ночная тусня для старух и чокнутых мужиков, кончающаяся днем на кладбище. Это когда родственники идут на кладбище чистить могилы и есть яйца. Это — неукротимое природное явление, на которое можно смотреть как на затмение солнца или как на русский карнавал. Это — когда бабушка просит надеть крест хоть раз в году.

 

Также есть у колхозников и такой геройский поступок — выпимши, прийти, шатаясь в Храм на Пасху, купить свечку, протиснуться, толкая старух, и водрузить ее у самых Царских врат, почти под нос священнику. Соорудить что-то замысловатое рукой вокруг лица, опустить глаза, постоять минуту, играя желваками и поджимая губы, а потом ни на кого не глядя, тут же выйти вон к восхищенным товарищам, любующимся на героя, по ту сторону баррикад.

 

При Советах, еще совсем недавно, был и другой, самый крутой сценарий — впихнуть в Храм собаку. Именно на Пасху. Последний раз такое было в соседнем селе Селезнево у старообрядцев, лет десять тому назад.

 

Шаг в храм, затопленный светом, и чужие, как летучие мыши, исчезли словно навсегда. В жаркой церкви народ разбредается по храму по любимым местам. В притворе тесно, а у солеи много свободного места. Мы туда. Тут наши бабульки в белых платочках:

 

- Пришли? Слава Тебе Господи! — они в нас видят себе замену и радуются, а мы радуемся им как родным. Мужики встали с лавки и дружно поклонились в пояс. В храме в основном женщины. Несколько мужиков возвышаются как высокие сосны среди приземистых рябин.

 

Свои деловито скручивают пальто и куртки и кладут эти клубки на пол по стенам: за Гробничку, под иконы, под стулья, за Крестильную чашу. Куда-то по щелям распихивают кульки и клеенчатые сумки с куличами. У дверей зрители из молодежи.

 

Две важные и исполненные мистического величества матроны, озаряемые настольными лампами, предваряют таинство, записывая у народа имена сродников и отпуская свечи. Свечное служение! Это старушечий Сенат. Сколько ступеней надо пройти избраннице, чтобы занять наивысшее женское место при Храме. От посвящения в «сакральный» черный сатиновый халат, сродный теперь с подрясником, через мытье полов, через намазывание подсвечников машинным маслом, через ношение блюда для денег. Чего стоит одно такое простое, но ответственное Бдение у личного подсвечника, до которого дорастет еще и не всякая кандидатка .

 

И вот теперь их лица, подсвеченные снизу лампами, делают их похожими на добрые существа, материализующимися из таинственного мрака, вручающие простым смертным орудия священнодейства — свечи. Они так же торжественно и степенно, как сам батюшка, творят записки об Упокоении и о Здравии. Наклонив головы, сдержанно приветствуют знакомых старушек и отвечают посвященным: «Во славу Божию». Почти византийский этикет при простых наших сельских храмах!

 

Этот этикет был вложен в Службу Великой Греческой Державой, построившей Церковь, как встроенный самовоспроизводящийся механизм. И вот он то и дело там, где он пускает свои корни, воскрешает забытое имперское торжество и аристократизм. Империя оживает в ритуале. Империя жива в неумирающем блеске вечных форм. Империи нужна Церковь, Церкви нужна Империя. Золотые формы слов и смыслов византийской души носятся в воздухе моей русской деревни. Чудо.

 

Волнуется народ: грядет Царь царей! Господь сил, Владыка Неба и Земли.

 

Старушки расправили кончики платочков, мужики прокашлялись в кулак. Все глянули на Царские врата.

 

И вот Батюшка, задыхающийся от волнения, обводит нас взглядом и кивает помощникам. Они тут же бросаются к копьям с хоругвями, фонарю и иконам. Верным и спонсорам раздается это храмовое оружие. И мужики вдруг преображаются в рыцарей. Суровое ощущение своей силы и дыхание святости минуты пробуждают в них священный воинских дух и напоминает о возможности сражаться ради Церкви и умереть ради Христа. Великая минута для хоругвеносца.

 

Это Олимп для прицерковных мужчин, такой же как свечной ящик для матушек — в момент грядущей Пасхи принародно исповедать себя верным Христовым воином, взяв в длани Его оружие. В них Империя воскрешает своих верных воинов, и таинство бессмертия пронзает века. Иногда стали давать фонарь или икону женщинам и тогда они шествуют, лучась верой, как новые Жанны д’Арк. Все видит народ, все видят и бесы. Потом те и другие, каждый по-своему, им это припомнят.

 

 

И, воспев, пошли на гору Елеонскую…приходит с ними Иисус на место, называемое Гефсимания.

 

Бог пел с людьми, быв в простом теле, а люди пели с Богом!. Что это была за песнь и какая мелодия? Они входили, обнявшись под цветущие деревья Гефсиманского сада, и они слышали как им пел сам Господь! Я только думаю об этом, и на сердце становится так пронзительно сладко и ужасно. Господи, если бы только однажды, дал бы Ты мне пропеть хвалу Тебе всеми силами души, полным пламенеющим сердцем, до самозабвения в Тебе, и я бы после этого готов был умереть, считая, что в жизни все исполнилось, и жизнь была прекрасна!

 

Звезды вместе с людьми закружились огненной рекой вокруг храма. Народ, воспев в ночи, пошел, спотыкаясь, через церковный палисад. Как и в Гефсимании, пошли по ямам, по клумбам, по задубелым лужам, мимо могил с крестами, за спешащими радостным батюшкой, певчими и хоругвеносцами.

 

Как разумные девы,

Как жены которые, рано ко гробу течаху,

Как бежал рано утром Апостол.

 

Очень хорошо, когда, протолкавшись, займешь хорошее место в Крестном ходу — рядом с певчими или священником. Если идти, точнее, если бежать вслепую, хотя бы немного поодаль, то народ там уже не поет, а просто молча несут свечи, вставленные в обрезанные пластиковые бутылки, или в бумажные листы — чтобы не капал на руки горячий воск. А еще далее уже и курят, и смеются и идут под ручку. Шлейф химер.

 

Когда Соня подросла, мы впервые взяли ее на Пасху. Во время первого своего Крестного хода она сидела у меня на руках, и как и все, пела : «Воскресение Твое…». Детский голос смешивался с голосом старух, переживших гонения, в удивительный букет звуков. Старухи в ярких платках с дивными цветами, с лицами, озаряемыми свечами, словно древние ангелы улыбались нам, передавая эстафету Благовестия через маленькую девочку далее в глубину будущего.

 

О, это пение под звездами! Я не знаю слов Гефсиманской песни, которую пел Христос с учениками, но, слава Богу, на Пасху, да и на всякую литургию, могу слышать ангельское славословие. И это немало!

 

Вчера спогребохся Тебе, Христе, совостаю днесь воскресшу Тебе…

 

Мрачная тяжесть накатывает на меня около полудня Страстной пятницы. Солнце тускнеет и весь мир лежит беззвучен. Шумит в голове кровь и громко стучит сердце.. Вчера спогребохся — действительно, и сам, словно, умираешь в Пятницу!

 

И вот Великая Суббота :

 

Сраспинахся Тебе вчера, Сам мя спрослави, Спасе, во Царствии Твоем.

 

Подумать только — мя прослави! Мы поем и смотрим друг на друга, словно нас уже приняли в Царство Небесное. А в эту минуту оно, это Царство, и в самом деле рядом. Народ нежно помогает друг другу возжигать задуваемые ветром свечи, не переставая петь: «…и нас на Земли сподоби чистым сердцем Тебе славити».

 

Предварившая утро, яже о Марии, обретшая камень отвален от гроба, слышаху от Ангела….

 

Наши сельские жЕны: замершие, по-детски улыбающиеся, старухи и серьезные тетки, словно новые мироносицы, также теперь стоят пред закрытыми Дверьми. Позади кладбище, впереди Храм. Они жаждут слышать от Ангела слова радостной вести. Вместо Ангела отец Александр. Он поднял брови и сдерживает радость. Нарочно медлит мгновение, наслаждаясь минутой непочатой радости, и, обведя взглядом людей, озаренных пламенем свечей, вдруг бросает огненное:

 

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ! И не давая опомниться снова: ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ! Смешивая свои слова с народным вздохом: ВОИСТИНУ ВОСКРЕСЕ! в бурном духе ликования. Случилось! Господь дал мне праздновать еще одну Пасху!

 

Вот она ПАСХА! Сраспинахся Тебе вчера, Сам мя спрослави, Спасе, во Царствии Твоем.

 

И как тогда отвалился камень, и распахнулась пещера, вдруг отворилась церковная дверь, залитая светом и блеском золотых риз райских жителей, ждущих нас за гранью света и тьмы.

И воспев, народ пошел к ним навстречу в жаркую церковь, пылающую огнями ламп и свечей.

 

И словно стены храма раздвинулись до края мира. И точно весь мир вместился в эту небольшую церковь. И где эта Москва и Чили, война и арабы, немцы и Китайская стена? Все отошло как странный сон. И сам я словно и не жил никогда, а как будто всегда был в храме, но вот придремал малость, и мне приснилась моя жизнь.

 

Вижу я здесь осколки небесной Родины: листья золотых трав из разломанного иконостаса, части которого прикручены по стенам, цветы из серебряной фольги, среди которых видны райские сродники – Божии угодники, и свечи вместо звезд. Святые, словно простые сельские жители, смотрят из киотов как из маленьких окон небесной избы. А в глубине алтаря, как звезды, горят душистые восковые свечи.

 

В ризы небесной красы облачился батюшка. Покрыли и наши жены к праздничку свои главы платами с пышными розами, бордовым индийским пламенем с золотом, голубыми русскими цветиками по белу полю. Серые пушистые турецкие джемперы и древние темные пиджаки говорят, что радость мужчин живет в глубинах их сердец. Отсвет радуги Рая лег на народ. Свечи вставлены в паникадило, а на сердце первая свеча — Огласительное слово. Им распаляется сердце Златыми устами святителя Иоанна:

 

Любочестив бо Сый Владыка, приемлет последняго якоже и перваго…И последняго милует, и первому угождает…и дела приемлет, и намерение целует, и деяние почитает, и предложение хвалит.

Темже убо внидите вси в радость Господа своего. Богатии и убозии, друг со другом ликуйте. Воздержницы и ленивии, день почтите. Постившиися и непостившиися, возвеселитеся днесь. Трапеза исполнена, насладитеся вси. Телец упитанный, никтоже да изыдет алчай, вси насладитеся пира веры.

 

Никтоже да рыдает убожества, явися бо общее Царство.

 

Где твое, смерте, жало?

 

Воскресе Христос, и жизнь жительствует. Воскресе Христос, и мертвый ни един во гробе.

 

Зашумит в голове, и слезы встанут у глаз. Какие такие у меня могут быть дела, чтобы Царь Вселенной мог их принять? Каким моим делам Он может дать почтение? Он сегодня целует мои намерения! Целует намерения.

 

Открыты Царские врата, словно двери Рая. Вынесли Евангелие, словно самого Господа. Воспели наши старухи, словно Херувимы. Но нет здесь Рая, нет нам видимого образа Христова, нет тут пения Сил Небесных. А мы, бедные жители лесной глуши, стоим в пальто и в валенках и сами себе поем и играем в древний ночной Иерусалим. Вторим древним царям и пророкам, держим в руках свечи, встречая Того, Кого встретить здесь нельзя..

 

Здесь, на Земле, нет у нас ничего годного для Царства Небесного: ни пищи, ни одежд уготованных избранникам Христовым, ни света незаходимого, ни песен, ни райских цветиков. Здесь все – как отражение в пыльном зеркале. Жарко. Народ битком. Горят электрические лампочки. И все для взора просто и понятно.

 

Но если бы Правда была также проста и видима, то мы бы в ту же секунду все умерли. Уйдя из Рая, мы ослепли только на очи, оглохли только на уши. Но нам осталось сердце, которое все видит и все слышит! Слышит сердце, что Царь Небесный – вот Он, рядом, и что Он радуется и смотрит на нас.

 

И слышит оно что, всю церковь заполнили Силы Небесные. Их крылья во всю церковь. Ими они обнимают нас, касаются сердца– и оно вздрагивает. Великие Силы и Престолы, Начала и Господства, Херувимы и Серафимы, всегда окружающие Отца Небесного пришли с Ним к нам в тесный храм. Где-то рядом встретились наши Ангелы-хранители и братаются друг с дружкой — рады свидеться со своими на Пасху. Сам я говорю своему Ангелу: Христос воскресе, мой небесный сродник, - и слышу, как он смеется.

 

А батюшка, желая нам показать обещанное бытие и славу Невечернего дня, и милость, уготованную Господом любящим Его, выходит к нам то в красных ризах с золотом, то в белых ризах с красными розами и золотыми нитями, в синих с серебряными пальмами — словно говоря: вот так и в Раю мы сменим ризы кожаные на золотые и серебряные. Словно говоря: ризы златые обещаны всем, вы — драгоценны, вы — светлы.

 

Соня как увидит новую ризу, толкает меня в бок и улыбается украдкой. Батюшка улыбается, и радуется весь народ. Улыбнется народу и снова войдет в алтарь, а там его окутывает ладанное облако, пронизываемое звездами свечей. Только что был с нами, но вот погружается в тайну, как Моисей в светлое облако, блистающее молниями.

 

Это когда еще посадят меня в Ад, а сейчас я даже вспомнить о нем не могу, потому что Отец мой рядом, и рядом с Ним никакой тьмы нет. Поэтому все показанное — для меня. И мне сейчас Господь протягивает руку.

 

У нас в храме на Пасху принято петь всему народу. Начнут как-то, а потом разойдутся во весь голос, да с сердцем и со смелостью. Тогда гром стоит в храме. И только удивляешься, как это церковь не взлетает на воздух.

 

За пением следит Нина Афанасьевна. Она почти слепая, согбенная старушка, но бодрая и веселая. Свечи, как звезды, отражаются в ее толстых выпуклых очках, когда она, обратившись к народу, показывает то три, то два, то один палец- это сколько раз еще надо пропеть всем вместе: Христос воскресе.

 

Несколько часов поют все. Поют и устанут. И начнут петь не так бодро, затягивают и пение уже льётся с истомой. Тут выйдет батюшка и сам даст тон: быстрее и радостней. Снова радостно грянут и снова затянут древним старообрядческим напевом. Нина Афанасьевна бодрит народ, дирижируя и улыбаясь: что поете, как городские! Уж напоешься от души за весь год. И никто не корит за то, что нет слуха. Пой, брат ты дорогой, сколько душа просит перед народом и Господом.

 

Стоим всю ночь. Ломит спину, слипаются глаза, а никто не сядет и никто не выйдет, потому что сердцу такая радость, какую нигде не найдешь.

 

В эту ночь преображается всё, даже пища. Вокруг храма горят свечи в куличах. Небо, как большой кулич, уставлено планетами и звездами. Новая пища – она без слез животных. Она проста и легка. Она напоминает нам, что пищей нам на миллионы лет будет агнец – Слово Божие. То, что сейчас мы видим как белую пасху и хлеб небесный – кулич, чем он будет в Раю — не знаю.

 

Пища стоит прямо на земле: куличи выкладывают из сумок, ставят на газеты и лавки. Крестный ход с пением движется к нам. Батюшка широко размахнулся кропилом и веером пустил крыло воды вокруг себя. Капли воды заблестели на лицах, сверкнули в темном воздухе, на куличах. Сверкнули вспышки фотоаппаратов.

 

- Батюшка, не жалей водички!

 

- Христос воскресе! На! — и полчаши вылил мне на макушку.

 

Трапезам – трапеза, Торжество из торжеств.

 

Снова вошли в храм. Полезли под Гробничку, под водосвятную чашу, за печку, под стулья за сумками и брошенными на пол пальто. Певчие выключили свет на клиросе и собрали ноты. А Царские врата – открыты. Народ целуется. Расцеловались и мы. Хорошо целоваться Христа ради.

 

Раньше в округе была лишь одна церковь – в Спас-Клепиках. Нам до нее идти было километров пять, а иным восемь, а иным – десять километров. И служба была до рассвета. Вот выходишь, а восток только-только посветлел. Лес от города близко. А по лесу много тропинок и по всем ним ручьми растекается народ. Идут старухи и поют негромко неупиваемое: Христос воскресе … Скоро и птицы подхватят, и тронется прохладный ветерок. Что домой спешить? Разговеться лучше на травке. Бережно съешь луковое яичко, пригубишь немного портвейна и видишь – Солнце уже близко к краю леса. Птицы поют все громче, а старухи – все тише. Едва-едва доносится издалека «Христос воскресе», рвущееся серебряным утренним ветерком.

 

На Пасху Солнце играет всегда по-разному. Иногда плющится, как яйцо, и вертится вокруг себя, иногда бросает из себя снопы зеленого золота, иногда вертит вокруг себя пылающее кольцо. Как-то быстро взлетит светило над лесом, оглядится по сторонам и вдруг распалится белым холодным светом. Несколько первых минут гремят птичьи песни особенно сильно, а потом наступает золотое затишье. Прямые лучи затопляют остывшую за ночь Землю, проникают во все уголки полупрозрачного леса и нежно греют лицо. Говорят, что для того чтобы правильно воспринимать икону, надо молиться перед ней при церковном пении, при запахе ладана, при свете свечей. Можно продолжить: полнота Пасхи наступает в родном храме, вкупе с братьями и нашим пастырем на милой Родине, где Солнце и даже птицы, и ветер умеют хвалить Господа.

 

У реки стоит Дядя Коля. Тысячи лет живут здесь люди, ничего не видевшие кроме земли, для которых труд и жизнь — одно и тоже. Для них дом – только одна из комнат Большого дома. Лес, поле и река – другие залы этого Большого дома. Поэтому в деревне чисто, елки на поле никто не пилит и рыбу никто не глушит. На этой полянке его отец принял в подарок кисет и пошел на войну. Ушел лесной дорогой навсегда. По этой реке мальчик Коля катался на коньках по реке. Здесь он щурится на Пасхальное солнце ясными, чистыми стариковскими глазами. Одет в то, что раньше было фуфайкой. На голове ватная шапка монтажника с завязками на шее, похожая на круглый клобук. У него есть новые вещи, сотовый телефон и пиджак, но у деревенских своя мода – форсистая нищета. Обычно старики буробят, а этот любит замечать доброе, поэтому слушать его интересно.

 

Он причалил к берегу лодку. Эта лодка — две доски, снизу схваченные жестью. Всегда перед рассветом он на этой полянке.

 

- Дядь Коля, Христос Воскресе! Тут мы с тобой всегда на Пасху яичком разменяемся.

 

- Воистину воскресе! Давай меняться.

 

- Что это ты в лодке делал?

 

- Сетку вынимал. Поймал маленько на уху. В Половод рыбы мало. Сам я без рыбацкого счастья: давно ловлю, а все не ловится. Это кому какое счастье выпадет. Мне на рыбу не выпало.…Это кто на велосипеде? Надежда? Медсестра. Едет из больницы со смены.

 

- Христос воскресе!

 

Молодая женщина остановила велосипед и широко улыбнулась:

 

- Воистину воскресе!

 

Господи, где еще на белом свете вот так вот запросто можно христосоваться с любым встречным человеком? Какое это счастье – встречать Пасху всем народом. А еще подумалось: вот она Пасхе принесла ночной труд в больнице и поэтому лучше моего угодила Господу. А как нехорошо лежать в такую ночь в больничной палате. Не приведи, Господи. А она несчастным послужила, и поэтому, наверное, веселая. Спешилась, повела велосипед рядом. Далеко ушла, теперь уже едва видна. Как она зимой идет со смены?

 

Такие труды, а она улыбается. Сколько Божиих людей ходит рядом!

 

Раньше думалось, что чем дальше от молодости, тем страшнее и ужасней жизнь: болезни и страх смерти. Но вот вижу, что от Пасхи к Пасхи жизнь кажется все краше и желанней. С каждым новым Воскресением Христовым жизнь становится лучше. Господи, сколько раз ты мне дашь радоваться на этой Земле, до того как я паду на больничную кровать, до того как засунут меня на полки подземного царства?

 

А пока отсвет Рая лег на деревню, проникая в наше окно

 

[Гость Татиана.]

http://www.youtube.com/watch?v=Cy6cmfMRG-Y&feature=related