Политическая жизнь страны глазами оптинских монахов (1825–1917 гг.)

[Ту-22М3 1 445]

Отрывок из книги автора «Оптина пустынь и ее воспитанники в 1825–1917 годах» (М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2009)

 

 

Оптинская монастырская культура во многом была ориентирована на внешний мир, с которым у нее складывались многообразные связи. Это заметно и в традиции старчества, которое здесь было открыто для широкого круга монахов и монахинь из других обителей и мирян, и в переводческой, издательской деятельности оптинцев, и в контактах с писателями, поэтами, философами. Исходя из этого, интересно было бы посмотреть на мир глазами оптинских монахов и послушников, узнать их отношение к крупнейшим событиям истории, к политической системе Российской империи. Вдвойне важно поднять такой вопрос на фоне продолжающихся дискуссий о мере участия Церкви в целом и отдельных групп духовенства в частности в торжестве революции, о том, изменило ли «священство» «царству» или нет.

 

Мы будем говорить о политической позиции не одного или нескольких отдельных людей, а целого иноческого братства. Общежительный монастырь не дает нам широкой палитры полемизирующих взглядов, здесь у братии не только общие богослужение и трапеза, но во многом и идеи. Конечно, встречается и разномыслие (и мы будем приводить такие примеры), но магистральное направление угадывается сразу. Оно заметно даже в тех монахах, которые вышли из оптинского братства.

 

Насельники Оптиной пустыни отнюдь не были чужды интересу к событиям в миру. И их волновало не только то, что происходило в окрестностях монастыря, но и главные политические новости. В начале одной из книг летописи, которая регулярно велась в XIX – начале XX в. в Иоанно-Предтеченском скиту при Оптиной пустыни, помещен план, где указано, какие сведения нужно фиксировать. Кроме всевозможных фактов, связанных с монастырем, выделяется отдел «Особенно важные и выдающиеся события в церковной и политической жизни России»[1]. Отметим, что хотя летопись вели конкретные монахи, она составлялась по благословению старцев и настоятелей и в определенной степени отражала взгляды всего братства.

 

 

Монахи придавали большое значение контактам с членами императорской фамилии. Конечно, в монастыре не просто ценили честь, оказываемую ему визитами высоких гостей. Еще более ценным было сознание того, что правящая страной династия хранит верность православию и показывает пример всему народу. В переписке с великим князем Константином Константиновичем (известным под псевдонимом К.Р.), несколько раз бывавшем в Оптиной, архимандрит Исаакий (Антимонов) называет себя «безмерно счастливым», потому что удостоился «лицезреть в августейшей особе… такую высокую религиозность и христоподражательное смирение»[2]. Позже, в 1891 г., известие о добровольном принятии великой княгиней Елизаветой Федоровной православия обрадовало оптинскую братию «до величайших христианских чувств»[3].

 

Особенно трепетным было отношение к императорам. Имя Николая I упоминалось в обители с большим почтением. Гибель Александра II оставила тяжелое впечатление, в том числе у старца Амвросия (Гренкова). В марте 1881 г. он указывал в письме: «Господь попустил Александру II умереть мученическою кончиною, но силен Он подать помощь свыше Александру III, переловить злодеев, зараженных духом антихристовым». Злодеями старец называл «образованных нигилистов», делающих антихристово дело[4]. Александр III стал, вероятно, любимым императором в Оптиной. В его личности соединились глубокая религиозность и твердая политическая воля, что вызывало естественную симпатию монахов. Именно Александру III в 1890 г. монахи привезли трогательный подарок в виде нескольких рыбин (стерлядей), отловленных на Жиздре. Оптинский насельник Павел Плиханков, в монастыре ставший старцем Варсонофием, в своих «Келейных записках» ставил в заслугу Александру III укрепление самодержавной власти, «очень униженной и расшатанной в плачевное и несчастное царствование Александра Николаевича»[5]. А под заголовком «Самодержавная власть» в записках поместил небольшой трактат, объясняющий отношение к монархии: «Преданность православного русского народа к царям своим совсем не то, что преданность западных народов к их государям. По современным западным понятиям государь есть не что иное, как представитель своего народа, – и народы западные любят своих представителей и охотно повинуются, когда они верно выполняют это назначение… Это любовь своекорыстная и эгоистичная… Совсем не то у нас, в России: наш царь есть представитель воли Божией, а не народной. Его воля священна для нас, как воля помазанника Божия; мы любим его потому, что любим Бога»[6].

 

Многие события, происходящие в окружающем мире, имели резонанс в Оптиной пустыни. Монахов интересовали даже дела европейских государств. Первая политическая сводка, зафиксированная в оптинской летописи, относится к революциям 1848 г. в Европе. Монахи, безусловно, стояли на стороне законных правителей, особенно их поражало то, что «междоусобное кровопролитие» стало делом рук не «сопротивных», а «своих лжебратий – умников, именующихся просвещенными»[7]. Революции в христианских государствах представлялись чем-то противоестественным.

 

Очень остро воспринимались в монастыре войны, которые вела Россия. Десятки послушников из Оптиной пустыни служили в армии во время Русско-турецкой, Русско-японской и Первой мировой войн. В Крымской войне монахам виделось не только политическое, но и религиозное столкновение, «борьба Креста с Люцифером и союзным с ним полумесяцем». Бывший оптинский монах Антоний (Медведев) с возмущением вспоминал об этой войне, в которой многие русские воины стали «мученическими невинными жертвами» убийц – «христиан в кровожадном союзе с мусульманами»[8].

 

С другой стороны, полное сочувствие вызывала борьба православных балканских славян против турок. В 1876 г. оптинские насельники добровольно решили «поусердствовать» деньгами в пользу восставших славянских народов. В течение Русско-турецкой войны 1877-1878 гг. около 40 раненых воинов прошли через монастырскую больницу. Обитель несла немалые расходы на их содержание, жертвуя вдобавок деньги и вещи в действующую армию. В это время иеромонах Климент (Зедергольм) раздобыл молитвы о даровании Богом победы над врагами, по благословению старцев эти тексты читались на проскомидии. Как свидетельствуют очевидцы, «когда же были неудачи под Плевною», иеромонах Климент, «вследствие своего пылкого характера, однажды так расстроился, что и служить не мог при наступлении одного из праздничных дней». В это время кто-то спросил у старца Амвросия: «Батюшка! Или о. Климент не служит?» – «Да что! – ответил старец. – Плевна доняла нас!»[9].

 

Во время Русско-японской войны 1904-1905 гг. в Оптиной пустыни собирали церковные предметы для пожертвования на нужды фронта. Иеромонахи Адриан (Акильев) и Варсонофий (Плиханков) были командированы на Дальний Восток по решению Святейшего Синода и остановились в Манчжурии, в городке Муллин, где располагался военный госпиталь Общества Красного Креста. Отец Варсонофий, в прошлом полковник, сильно переживал за русскую армию, надеялся на успешный исход войны. Ему принадлежат слова: «Верую вместе со всеми православными русскими людьми, что непостижимая, божественная сила честного и животворящего Креста победит и раздавит темную силу глубинного змия-дракона, красующегося на японских знаменах»[10]. Но в результате война оставила по себе горькую память. В оптинской летописи подводятся ее итоги, особо упоминается потеря Россией части своей территории и влиятельного положения на Дальнем Востоке[11]. То есть монахи придавали значение даже международному положению страны и ее сферам влияния.

 

В ходе Первой мировой войны монастырь не раз жертвовал на нужды армии деньги, создал лазарет на 25 мест для раненых, выделил 10 мест для проживания на полном содержании выздоравливающих или увечных солдат, 50 мест для беженцев и 50 для эвакуированных монашествующих. Одновременно в летописи фиксировались события войны, условия жизни в тылу. Летописец иеродиакон Кирилл употреблял местоимение «мы», имея в виду российскую армию: «Ожесточение врага растет, но и средства самозащиты у нас и союзников наших умножаются». Описывая проблемы страны в конце 1916 г., он упоминал упадок торговли, частично перешедшей в «нерусские иноверные руки», неуместное распространение театров и прочих «зрелищ и увеселений», «губительные призывы» в левой печати («так разоряет левая рука то, что созидает правая»)[12].

 

Главные события внутренней жизни страны неизменно находили отклики в пустынной обители. Например, восстание декабристов оценивалось сугубо критически. В составленном С.А. Нилусом сборнике записок оптинских монахов «Святыня под спудом» можно встретить слова о «страшных декабрьских днях 1825-го года, подготовленных духовным шатанием цвета русской образованности, бросившегося, как былие, ветром колеблемое, от одной крайности в другую, от прелести бесовской искаженного мистицизма в прелесть материальных лжеучений, изменяя и в том и в другом случае вере и верности отцов своих, строителей царственной нашей Родины»[13].

 

К сожалению, не сохранилась книга скитской летописи за весь 1861 год. Тем не менее по нескольким отдельным высказываниям оптинских воспитанников можно предположить, что многие из них восприняли отмену крепостного права с удовлетворением. Игумен Феодосий (Попов) указывал в автобиографии, что еще в 1850-х гг., будучи послушником, молил Бога внушить императору отпустить крестьян из рабства помещикам, «как некогда израильтян из Египта»[14]. В воспоминаниях Семена Хрущова мы читаем, что этот послушник в день отмены крепостного права испытал восторг, еще усилившийся от того, что он не встретил ни одного пьяного: «Русский народ понимает великий переворот, начинающийся в России»[15]. А архимандрит Ювеналий (Половцов) в одном из писем в 1863 г. призывал оптинского настоятеля иеромонаха Исаакия (Антимонова) не удерживать монахов в обители насильно и добавлял: «Насильно ведь мы никого не умиротворим. Времена крепостного права и для мирских прошли»[16]. С другой стороны, высказывались иноками и более консервативные идеи: «Русский народ освобожден от крепостной зависимости. До сего дня он шел путем послушания и смирения; теперь – свободы и, по-видимому, без указания на необходимость сохранения за собой прежних христианских добродетелей»[17].

 

С особенной болью в Оптиной пустыни переживали «тяжкую внутреннюю смуту» в стране. В летописи был отмечен «мрачный характер» 1905 и 1906 гг. Помимо собственно революционных выступлений в монастыре вызывали большую озабоченность «небывалые реформы освободительного характера»[18]. Еще в начале 1900-х гг. в обществе и в Церкви обсуждалось возможное введение свободы вероисповедания. Летописец – монах Варсонофий (Плиханков) – от имени всей братии выражал глубокое возмущение подобными идеями, его беспокоила перспектива перехода русских людей в различные ереси «и даже» язычество, ислам и иудаизм[19]. После реализации реформы в 1905 г. уже другой летописец (рясофорный монах Иван Полевой) ожидал усиления «течений, враждебных Православной Церкви»[20]. Государственной думе в летописи Оптиной пустыни уделялось меньше внимания, хотя роспуск второго ее созыва в 1907 г. (вошедший в историю как «третьеиюньский переворот») вызвал явное одобрение[21].

 

Хорошо известно, что Февральская революция 1917 г. была встречена большинством духовенства с удивительным подъемом: рушилась ненавистная синодальная система, открывалась дорога к свободному развитию Церкви, реформам. В епархиях стали стихийно созываться съезды духовенства и мирян, приветствовавшие Временное правительство. Даже многие архиереи с легким сердцем поддержали новую власть. Но рядовые монашествующие традиционно были самой консервативной группой в Церкви и проявили меньше политического энтузиазма. Особенно это касалось авторитетных общежительных обителей. В Оптиной пустыни Февральская революция была встречена как настоящее несчастье. Знаменательны в эти дни слова летописи:

 

«1-3 марта. Тревожные дни, ужасающие вести и страшные слухи.

 

4 марта. Грозные известия.

 

5 марта. Совершилось…

 

12 марта. Прочитан последний манифест государя с отречением за себя и сына… Буди на все воля Божия. Не остави нас, Господи, не отрини рабов Твоих, на Тя уповающих, и прибави милость Твою ведущим Тя»[22].

 

О летописце, которому пришлось фиксировать на бумаге драматические события конца 1916 – начала 1917 г., хочется сказать отдельно. Дело в том, что в литературе (в том числе в публикациях летописи) его принято отождествлять с иеродиаконом Кириллом (Зленко)[23], который действительно существовал, являлся другом старца Никона (Беляева) и был арестован вместе с ним в 1927 г. Однако мы можем утверждать: к летописи он отношения не имел! Дело в том, что в формулярных списках монахов Оптиной пустыни до самого 1916 г. Кирилл Зленко неизменно проходит не как иеродиакон, а как послушник, причем даже не входящий в состав братства. В одном списке карандашом приписано, что он, оставаясь послушником, «приукажен» (то есть включен в братство) 9 ноября 1917 г. Иеродиаконом же он стал еще позже. А вот в 1916-1917 гг. в обители жил один-единственный иеродиакон Кирилл, носивший фамилию Конардов[24]. Он проходил послушание в скитской библиотеке, и это косвенно подтверждает, что он мог вести летопись скита. Однако в литературе его просто не заметили.

 

Вернемся к тревожным событиям 1917 г. Февральско-мартовские впечатления оптинцев интересно сравнить с реакцией монахов другого влиятельного монастыря – Валаамского, также отраженной в местной летописи: «6 марта 1917 г. в полдень на Валааме получено грустное известие о совершившемся перевороте в России и об отречении Царя от престола. Первое впечатление от последнего известия было ощущение сиротства, ибо Русь святая немыслима без царя!» Далее летописец пишет: «С этого дня у нас утратилась всякая надежда на победный исход войны: насколько мы были уверены в победе до переворота, настолько потеряли всякую уверенность после падения царской власти, перешедшей теперь в руки лиц, не отвечавших своему значению и народному доверию»[25].

 

В Оптиной пустыни особую позицию занимал старец Анатолий (Потапов). Он старался утешить окружающих, делал акцент не на трагизме происходящего, а на том, что все совершается по воле Бога и для духовной пользы людей. Вскоре после Февральской революции неизвестным лицом была записана беседа со старцем (текст хранится в РГАЛИ[26]), в которой отец Анатолий в чем-то оправдывал даже революционеров: «трудно было народу», «ничего нельзя было достать». И к прямому давлению на Церковь он относился снисходительно: «Митрополит Питирим арестован, но ведь приверженец Распутина, вмешивался не в свое дело». По словам собеседника, было видно, что старец «пламенно любит всех: и царя, и народ, и новое правительство, и в каждом революционере видит душу». Отец Анатолий предлагал не ужасаться, а исходить из новой реальности: «собраться дворянам, князьям, обсудить вопрос о строе, об избрании царя». Старец ободрял своих духовных детей: «Бог не попустит врагу (дьяволу) надругаться над Россией». «Ведь В.Н. Львов [«Революционный» обер-прокурор Синода. – Г.З.] верующий, Гучков [военный и морской министр Временного правительства] из старообрядцев и кн. Львов [министр-председатель] верующий?» Эта необычная беседа существенно дополняет наше представление как об атмосфере в Оптиной в 1917 г., так и о взглядах старца Анатолия, которые обычно принято формулировать словами приписываемого ему пророчества: «Будет шторм, и русский корабль будет разбит…»

 

15 августа в Москве состоялось открытие Поместного Собора, на который поехал настоятель Оптиной архимандрит Исаакий (Бобраков). Летопись сопровождала это комментарием: «Двести лет не слышала Россия мощного голоса церковного Собора и наконец имеет услышать его в тяжкую годину лихолетья. Дай Бог, чтобы словеса и деяния Собора прозвучали благовестом над нашей исстрадавшейся родиной!»[27]. Но с Собора пришло только одно утешительное известие – о восстановлении патриаршества. Оптина пустынь приветствовала это событие, придавая ему большое значение: «О, если бы в новом верховном пастыре Церкви Российской Господь явил нам второго Ермогена, так нужного паки погибающей, паки «безгосударственной» России!»[28].

 

В то же время отовсюду приходили ужасающие новости: дисциплина в армии отсутствует, в стране творятся грабежи и насилие. Летопись изобиловала общими диагнозами: «отчаянное состояние России» (31 августа – 1 сентября), «грозные и страшные дни» (8 сентября), «положение безнадежно» (22 октября)[29]. 22 октября на всенощном бдении в монастыре было прочитано некое «печатное слово известного проповедника, о. протоиерея Восторгова»[30]. В поисках первоисточника этой проповеди мы обратились к «Московским ведомостям», в которых в 1917 г. публиковал свои статьи видный монархист отец Иоанн. В октябре в газете выходили его речи из цикла «Поучения о совести». 10 октября в № 223 «Московских ведомостей» было опубликовано 14-е поучение, в котором автор рисовал трагическую картину: «Вместо России – бывшая Россия, обгорелая, бесформенная, сожженная, избитая, кровавая масса… Тяжко и ужасно наше настоящее и беспросветно наше будущее». Корень бед протоиерей Иоанн видел в попрании законов: «Закон Божий – долой! Это выдумки невежества. Законы Церкви долой! Это выдумки попов! Законы государства – долой! Это выдумки царского самодержавия»[31]. В следующем поучении (от 18 октября), опубликованном в № 230 газеты, Восторгов формулировал идею революции как неуважение «не только к отдельным лицам, но и к самой христианской власти, к христианскому государству, к христианскому нравственному закону…»[32]. Позиция протоиерея была вполне четкой – категорически не принимая революцию, он видел Россию как государство только в качестве монархии, с христианской властью и христианским законом. Очень важно, что именно эта позиция, в целом отнюдь не господствующая в умах духовенства того времени, была озвучена в Оптиной пустыни на проповеди, то есть предложена как образец для всего братства.

 

Взгляды большинства оптинских монахов едва ли сильно отличались от позиции Восторгова. Итог 1917 году подвели в монастыре сразу два летописца (иеродиакон Поликарп и сменивший его в начале 1918 г. послушник Владимир). Они сошлись во мнении, что распад и разложение государства стали следствием отхода народа от православной Церкви и измены «законному повелителю» – императору: «Поражен пастырь, и рассеялись овцы стада»[33]. Очевидно, оптинские монахи усматривали тесную связь между этими двумя факторами – свержение помазанника Божия стало апофеозом утраты веры. На таком фоне Октябрьская революция в Оптиной пустыни долго оставалась незамеченной. Летопись лишь 4 ноября упоминала о столкновении между сторонниками «нынешнего Временного правительства и так называемыми «большевиками»»[34]. Вскоре изменившаяся политическая ситуация дала о себе знать. В ноябре, а затем декабре одна за другой были захвачены две монастырские дачи в соседних губерниях. В первом случае монахи выражали надежду на обсуждение данных акций в Учредительном собрании, а во втором (после выборов в собрание) они уже не надеялись на власть.

 

Традиционной особенностью большинства насельников Оптиной пустыни и ее посетителей был интерес не только к свершившимся политическим событиям, но и к предсказаниям. Авторами предсказаний выступали старцы, известные даром прозорливости, а также юродивые. Правда, большинство пророчеств было опубликовано из третьих рук и уже после того, как они сбылись. Но вот пример совершенно незамеченного любопытного предсказания, записанного до того, как оно исполнилось. Некая Юлия (вероятно, монахиня Шамординского монастыря) в письме от 26 апреля 1905 г., сохранившемся в архиве Оптиной пустыни, вспоминает следующие слова старца Амвросия: «…Война будет, страшная, кровопролитная. Людей будут на части рвать, руки, ноги отрывать… И к нам придут, уши, носы будут резать… В монастырях будет мiр [То есть светское общество. – Г.З.], а в мiре хаос»[35]. Цитируя слова старца, рассказчица явно применяет их к современным для нее революционным дням 1905 г., хотя они больше подходят к описанию трагедии, последовавшей несколько позднее.

 

События 1917 г. навевали некоторым насельникам монастыря мысли о наступлении «апокалипсических времен». Так, 28 октября повышенное внимание привлекло необычное «атмосферическое явление» – голубоватый свет, видный из окон храма. Ряд монахов видел в этом особое знамение. Позднее летописец отмечал: «Кругом чувствуется, что близко, близко то время, когда верные побегут в горы по слову тайнозрителя…»[36]. Подобные настроения заметны в письмах оптинцев С.Н. Дурылину, сохранившихся в его фонде в РГАЛИ. Один из монахов, Нестор, объяснял смысл наступившего «лихолетия» исполнением божественного пророчества и предлагал обратиться к книге пророка Исаии, в частности к 34-й главе[37]. Открыв этот текст, мы увидим, что он посвящен последнему суду над миром – «гневу Господа на все народы». «И убитые их будут разбросаны, и от трупов их поднимется смрад, и горы размокнут от крови их… и небеса свернутся, как свиток книжный…».

 

Совсем другую, экстравагантную точку зрения по поводу места Оптиной пустыни в революционных событиях выразила некий астроном В.А. Рассовская в частном письме, присланном в монастырь уже в 1921 г. Астроном придала обители чуть ли не революционную роль «бродила жизни», благодаря которому народ «так быстро и уверенно сбросил с себя цепи рабства и царевластия»: «Общечеловеческие истины справедливости, свободы, равенства и братства едва ли могли стать близкими русскому человеку, если бы давно, склоняясь к ногам оптинских старцев, не восприял он их с повелительной необходимостью проведения в жизни». Автор письма дошла до того, что назвала Оптину «ячейкой и организацией, которая за весь период своего предыдущего существования… приближала нас к тому, что видим теперь, к этому самому социализму и коммунизму»[38]. Мнение астронома отражало популярные в то время идеи об идеологической близости христианства и социализма, но от реальности оно было слишком далеко.

 

Как в XIX в., так и в разгар революции государство виделось оптинским монахам только христианской монархией во главе с императором-помазанником. Все остальные модели даже не рассматривались, они соответствовали «безгосударственной» России, эпохе безвременья. При этом монахи в основном не принимали активного участия в общественной деятельности и скорее были наблюдателями хода истории. Проявляя интерес к политической хронике, они придавали главное значение божественному промыслу, пути которого пытались определить по различным предсказаниям и знамениям.

 

[1] ОР РГБ. Ф. 214. Опт.-367. Л. 2 об.-7.

[2] ОР РГБ. Ф. 213. К. 65. Ед. хр. 50. Л. 4 об.

[3] Там же. Л. 15.

[4] Собрание писем блаженной памяти оптинского старца иеросхимонаха Амвросия к мирским особам. Сергиев Посад, 1908. С. 207.

[5] ОР РГБ. Ф. 214. Опт.-319. Л. 252 об.

[6] Преподобный Варсонофий Оптинский. Беседы. Келейные записки. Духовные стихотворения. Воспоминания. Письма. «Венок на могилу батюшки». Оптина пустынь, 2005. С. 424-425.

[7] ОР РГБ. Ф. 214. Опт.-360. Л. 118.

[8] [Антоний (Медведев), иеросхимонах]. Воспоминания душевных впечатлений при поклонении святыни на Востоке. М., 1880. С. 7-8.

[9] Жизнеописания почивших скитян // Неизвестная Оптина. СПб., 1998. С. 506-507.

[10] Цит. по: Афанасьев В.В. Житие оптинского старца схиархимандрита Варсонофия. М., 1995. С. 142.

[11] ОР РГБ. Ф. 214. Опт.-367. Л. 113.

[12] Там же. Опт.-368. Л. 6-7.

[13] Нилус С.А. Полное собрание сочинений. М., 2000. Т. 3. С. 215-216.

[14] ОР РГБ. Ф. 214. Опт.-314. Л. 70-70 об.

[15] Там же. Опт.-406. Кн. 3. Л. 46 об.

[16] ОР РГБ. Ф. 213. К. 73. Ед. хр. 16. Л. 18.

[17] Нилус С.А. Полное собрание сочинений. М., 2000. Т. 3. С. 374-375.

[18] ОР РГБ. Ф. 214. Опт.-367. Л. 113-113 об., 130-130 об.

[19] Там же. Л. 73 об.-74.

[20] Там же. Л. 113 об.-114.

[21] Там же. Л. 138 об.-139.

[22] Там же. Опт.-368. Л. 12 об.

[23] См., например: Багдасаров Р.В. Летопись Оптиной пустыни. Избранные страницы, 1845-1882. Краткое введение // Православие и русская народная культура. М., 1993. Кн. 1. С. 11; Летопись скита во имя святого Иоанна Предтечи и Крестителя Господня, находящегося при Козельской Введенской Оптиной пустыни. М., 2008. Т. 1. С. 10.

[24] Государственный архив Калужской области. Ф. 903. Оп. 1. Д. 304. Л. 25 об.-26, 53 об.-54.

[25] Валаамский летописец: Труды монаха Иувиана (Красноперова). М., 1995. С. 171-172.

[26] РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Д. 1286.

[27] ОР РГБ. Ф. 214. Опт.-368. Л. 16-16 об.

[28] Там же. Л. 26-26 об.

[29] Там же. Л. 18 об.-19, 23.

[30] Там же. Л. 22 об.

[31] Восторгов И., протоиерей. Из поучений о совести // Московские ведомости. 1917. № 223.

[32] Он же. Из поучений о совести. XV // Там же. № 230.

[33] ОР РГБ. Ф. 214. Опт.-368. Л. 30 об., 37 об.

[34] Там же. Л. 25 об.

[35] ОР РГБ. Ф. 213. К. 105. Ед. хр. 69. Л. 26-26 об.

[36] ОР РГБ. Ф. 124. Опт.-368. Л. 24, 38 об.

[37] РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Д. 943. Л. 2-2 об.

[38] ОПИ ГИМ. Ф. 521. Оп. 1. Ед. хр. 35. Л. 17-17 об.

 

 

http://borodino2012.net/?p=2440