Ненавижу ночные звонки.

Ни один нормальный человек не позвонит в три часа ночи, чтоб сказать кому-то, как он счастлив.

На экране высветилось «Дядя Лёля» - так я называла его, когда была совсем маленькой и не выговаривала многих слов.

Я нажала кнопку и сонно ответила:

- Алё…

- Машенька! Я не знаю, кому позвонить. Приезжай…те… - и отбой.

Голос был чужой, совершенно не похожий на голос тети Милы, женщины, которую я знаю уже 10 лет.

Муж приподнял голову:

- Что случилось?

- Я не знаю, – я села в кровати, - звонила тетя Мила, сказала, чтоб мы приехали, и бросила трубку.

- Набери номер и дай мне телефон. – Муж почти не видит вблизи. – Теть Мил! Что случилось? Так… «Скорую» вызвали… Ага… Мы едем. Заводи машину, - это уже мне.

Муж круто закладывает «мерса» в повороты, гонит под все красные – ночь, а он – отличный водитель.

У подъезда стоит неотложка – это внушает некое подобие уверенности в том, что теперь уж точно все будет хорошо.

Легко прыгая через две ступеньки – лифт не работал, - мы мигом взлетели на седьмой этаж. Дверь открыта. Вошли. В прихожей на пуфике сидит растерянная тетя Мила:

- Идет реанимация. Просили не входить. – Маленькие ручки сложены на коленях, она похожа на первоклашку, получившую первую в жизни двойку.

Я по-хозяйски прошла на кухню, порылась в ящиках, нашла корвалол и рюмку. Накапала. Принесла тете:

- Пейте немедленно.

Она послушно выпила.

«Есть!» - раздалось из-за закрытой двери, - «Еще!»… Какой-то писк… Звук дыхательного аппарата… Минута. Две. Может, двадцать…

Вышел врач… Как в кино… «Мы делали… дыхательный центр… почти не было шансов… Дайте простынку».

- Всё. – это уже мой выдох.

… Я сижу на полу. Приподняв простыню, нахожу большую, сильную руку. Сжимаю ее своей в крепком мужском рукопожатии – мы всегда здоровались и прощались за руку, как мужчины. Его рука быстро становится теплой от моего тепла. Я еще не плачу, думаю: «Если я могу согреть его руку, то почему не могу согреть сердце, запустить его от сильного своего? Я должна, должна!!!» А-а-ау-у-у-у!!!

У меня не плач, а какой-то волчий вой.

Бабы голосят по-другому – а это крик раненного зверя. Потом рык. Тишина.

Тишина ужасная. Хочется разорвать ее. С треском – как белую простыню.

Рядом, гладя любимого по щеке, рыдает тетя Мила – вдруг я заметила ее. Мир обрел цвет и форму. Муж сидит у дядиной головы, прижавшись лбом к его лбу – он уже проводил врачей и вернулся. Он не плачет. Хотя нет, плачет, просто его слезы текут внутрь, прямо в сердце.

Сердце… Сердце!

Он же никогда не жаловался на сердце. Он любил жизнь, всего пару недель назад вернулся с охоты. Зная наше стесненное материальное положение, первым делом заехал к нам, привез кобанятину. Был праздник.

Он любил кофе с коньком и коньяк без кофе. Курил, наверно, с детства. Объездил полстраны. Знал великое множество охотничьих баек и мог рассказывать их бесконечно – я всегда покатывалась от хохота, но не запомнила ни одной. Так, как рассказывал он, больше никто не расскажет – обладал потрясающим чувством юмора. У него были светло-голубые глаза и ироничная улыбка – он посмеивался над этим миром, проверяя его на прочность каждый день… Мир оказался прочней. Он трогательно заботился обо мне – у него был сын, и он завидовал брату потому, что у него две девчонки. Когда что-то ломалось в его стареньком «патроле», он рассказывал мне о поломке, дотошно объясняя устройство машины, смешно тараща глаза, если я чего-то не понимала: «Ты чо! Таких простых вещей не знаешь!?» Он любил северную тайгу и южные степи, кошек и собак, пирог с творогом, сериал "Интерны" и криминальные романы. И женщин. С женщинами ему не везло – никто не выдерживал его блудного нрава. Только недавно он встретил ту, которая полюбила его всем сердцем – простая одинокая дама, без детей и родных. Он называл ее только по имени-отчеству и боготворил. Его сердце принадлежало ей.

Сердце… Сердце.

Я держу его за руку и разговариваю с ним. Его пальцы чуть шевельнулись. Э-нет! Это не глюки! Я точно почувствовала, что он сжал мою ладонь.

Я понимаю, что это простое окоченение. Я в здравом уме. Но мне хочется думать, что он пожал мою руку, мол, давай, держись, еще увидимся – так легче.

Я говорю вам «до свиданья» -

А прощанье не для нас…

Каждую секунду в нашей жизни тихонечко происходит «никогда». Мы этого не замечаем. Но сейчас «никогда» тяжелым шагом кованных ботинок вошло в мою жизнь, разделив ее на «еще был жив» и «его уже не стало».

Я похоронила много близких и родных – толпа народу смотрит на меня сквозь время. Я не железная – я плакала.

Когда ушел отец, от меня отрезали кусок мяса. Сейчас операция повторилась. И снова без наркоза.

Почему! Где был Бог! Спал? Я же кричала всем нутром: «Господи! Если Ты есть, яви Свою милость! Мне плевать на себя – сохрани его жизнь!!!» Не явил… Проспал, наверное. Три часа ночи – самый сон, воровское время.

Во тьме исчезает темная «газель», увозя в темноту его тело. Сверкнули «стопари». Я поднимаю руку в крестном знамении, потом закуриваю и долго стою, не чувствуя холода. Бросаю сигарету в сугроб.

- Всё, - выдох.

… Мы стоим в темноте. Свет фонаря почти не попадает на нас.

- Ну давай, не мерзни. Сашка уж потерял тебя, наверно.

- Давай, дядь.

Он крепко обнимает меня. Так не обнимают женщину – сестру, дочь, жену. Так обнимают друга – сильно, по-мужски. Жмем руки.

Он разворачивается и уходит в арку – в темной куртке, слегка сутулясь, руки в карманах. Я поднимаю руку в крестного знамении. Сердце почему-то щемит…

Сердце... Сердце...

Уже дома, наливая мне чай, муж сказал:

- Тренируйся. Однажды ты, как и тетя Мила, останешься одна. Только тебя будет некому поддержать.

Я отмахнулась:

- Кто знает? Может, это твоя участь?

Муж пожал плечами:

- Может быть… Но ты тренируйся. У меня тоже сердце.

Вот. Тренируюсь.