Летопись Оптиной Пустыни

Кем-то записан был и позднее (в 1874 году) напечатан в «Калужских епархиальных ведомостях» рассказ о.Антония, игумена Череменецкого монастыря, который был помещен и в житии о.Моисея.

«Ограда около нашего монастыря, - говорил о.Антоний, - строилась в тот год, когда, по нашим грехам, пуд муки продавали по четыре да по пяти рублей, а меру гречневых круп – по четыре рубля…Смотрю я, бывало, на о.игумена Моисея в то время, да и думаю: «Господи, вера-то какая у этого человека! В Евангелии сказано, что верою можно горы переставлять, а тут созидает человек верою горы там, где их не было». Ничего нет, хлеба даже у братии нет, а он этакую огромную постройку ведет. И повел, и повел, да так, без перерыва, и довел ее до конца. А ограда-то какая! Несколько домов каменных можно из нее построить.

В то же время начал он и гостиницы каменные строить. А пониже колокольни, где теперь каменные гостиницы, стоял прежде для приезжих всего один флигелек деревянный с мезонинчиком. Для устройства гостиницы надо было срыть гору. Землю с горы возили в озеро, что на берегу реки, и сыпали землю на три аршина вышины. Чего все это стоило? Братия, бывало, смотрят на все его дела да только дивятся, а иные, маловерные, конечно, и роптали. Братии есть нечего, а он такие большие постройки затевает… - А он только, бывало, молчит да делает свое дело.

Идет он раз с братом своим по дороге к реке, и я за ними. О.Антоний и говорит покойнику: «Батюшка, я думаю, не оставить ли уж вам эти постройки до другого времени. Видите, какие трудные времена застали нас за этим делом», А они, хотя и братья были родные, но о.Антоний никогда не выходил у покойника из послушания  и звал его всегда батюшкой. В то время почти весь монастырь был битком набит голодными. Дня по три у иного и крошки хлеба во рту не было, он и идет в нашу обитель, знает, что его здесь успокоят. Вот он, покойник, остановился, пожимает себе руки по обычаю, опустил глаза в землю и говорит о.Антонию: «Да, надобно оставить». А сам стоит и помалкивает. Я догадался, что мне следует отойти в сторону, отошел, будто к рабочим, а сам, грешный, стал за ракитою да и слушаю, что такого он хочет сказать. Знаю уж, что скажет какое-нибудь мудрое слово.

Вот он и говорит о.Антонию: «Эх, брат, на что же мы образ-то ангельский носим? Для чего же Христос Спаситель наш вольную смерть за нас принял и душу Свою за нас положил? Зачем же Он слова любви-то проповедовал нам? Для того ли, чтобы мы великое Его слово о любви к ближним повторяли только устами и оставляли его втуне, забывали о страданиях Спасителя за нас, любви ради Им понесенных? Что же, народу-то с голоду, что ли, умирать? Ведь он во имя Христово просит избавить его от голодной смерти, а Христос «любы есть» (1 Ин.4,8). Нет, будем делать для самого же народа, дондеже Господь не закрыл еще для нас щедрую руку Свою. Он не для того посылает нам Свои дары, чтобы мы их прятали под спуд, а чтобы возвращали в такую тяжелую годину тому же народу, от которого мы их получаем. Мы для него же должны тратить его трудовые, потовые лепты», Сам говорит, а слезы у него так и сыплются. Очень уж близко было его сердцу и больно горе народа. Верный был он раб Христов, свято хранил Его заповеди. И уж такой-то святой он был в ту минуту! Я не выдержал, выскочил из-за ракиты, бегу к нему, бросаюсь и ловлю целовать его руку, слезы у меня так в три ручья и льются, а о.Антоний лежит уже у него в ногах и плачет.

«Что это вы, братия? Встаньте, - говорит,  - Господь с вами». Взял свой костыль и пошел от нас на работы к народу…»