Нечаянная радость

Сергей Фудель

О Сергее Иосифовиче Фуделе, богослове, философе, духовном писателе, разделившем трагическую судьбу ХХ века, его сын вспоминал: «Отец для меня — это осуществлённая молитва к Богу об умножении любви». Эти слова как нельзя ярче представляют человека, который через 30 лет ссылок и лагерей сумел пронести горение сердца и благодарность за жизнь. Его книги, пропитанные святоотеческим духом, широко расходились в 50–70-х годах в самиздате, помогая многим обрести истинный путь.

Сергей Иосифович глубоко болел об оскудении веры и писал об этом, но не с учительским пафосом, а с искренним самоуничижением. «Быть в Церкви — это значит вступить на тесный и узкий путь Христов, и как мало дерзающих на это! Сколь же легче сидеть „около церковных стен“ на солнышке, слушать птичек и, покуривая, размышлять без особого труда об этой тесноте и скорбности. Такие мы, как бы верующие».

Его личное переживание и ощущение Церкви как света и святости, как Чуда, как общества святых просвечивает во всех его работах, фрагменты из которых предлагаем читателю.

Церковь — это прекращение одиночества. Чтобы жить в Церкви, нужно идти к людям, надо стоять с ними в тесноте храма, надо пить Божественные Тайны из одной чаши. А хочет ли человек прекращения своего одиночества? Эта сторона христианства некоторым людям кажется наиболее трудной. Не есть ли это, говорят они, отжившая фаза религии? «Разве Бог не видит, если я молюсь один?» Бог, конечно, видит всё, но Церковь начинается там, где, по слову Христову, «двое или трое собраны во имя» Его. Не там, где «один», потому что любовь начинается только там, где «двое или трое». «Двое или трое» — это первичная клетка любви, а Церковь начинается там, где преодолевается самость, обособленность, где начинается любовь. Можно и нужно говорить о значении для Церкви иерархии или о роли в её истории Вселенских Соборов. Но когда забываются слова Христовы о «двух или трёх», тогда забывается любовь как первоисточник Церкви, Соборов и догматов; тогда все остальные слова теряют свою силу, становятся никому не нужным «бряцающим кимвалом». И тогда лучше бы их совсем не знать.

Церковь есть тайна преодоления одиночества. Это преодоление должно ощущаться совершенно реально, так, что когда ты стоишь в храме, то тогда только истинно приходишь к стенам Церкви Божией, когда луч любви робко, но и внятно начал растапливать лёд одиночества, и ты уже не замечаешь того, что только что воздвигало вокруг тебя колючую проволоку: ни неверия священника, воображаемого тобой только или действительного, ни злости «уставных старух», ни дикого любопытства двух случайно зашедших парней, ни коммерческих переговоров за свечным ящиком. Через всё это ты идёшь к слепой душе людей, к человеку, который, может быть, через минуту услышит лучшее, чем ты, — голос Человека и Бога — Иисуса Христа.

У святых отцов очень много сказано о том, что спасение человека от греха, или, иначе говоря, его возведение к Богу, идёт через ближних, через людей, и через них же идёт к нему его духовная смерть.

Мы можем на людей злобиться, перед ними гордиться, на них дышать похотью; в этом трояком зле мы умираем. И мы можем любить человека, смириться перед ним и взирать на него чистым оком. И, когда это в нас совершается, мы вдруг познаём, что каждый человек — это «нерукотворный образ», за которым стоит Сам Христос. Практика христианской жизни поэтому и сводится к тому, чтобы между мной и каждым человеком всегда стоял Христос... Надо видеть людей только через Христа.

Писать о любви — значит, прежде всего, писать о смирении, точнее говоря, — о смирении любви, так как «любовь не ищет своего», но забывает о «своём» и отдаёт «своё» в смирении. Только смирение может о себе забыть. Смирение есть сама природа отдающей себя, жертвующей собою любви.

«Чтобы положить основание любви, надо начать с жертвы», — так «святоотечески» сказал военный лётчик Экзюпери.

Самое, может быть, трудное в смирении, — это смиренно не требовать от других любви к себе. Наверное, можно воздыхать об этом («Господи! Я замерзаю»), но нельзя требовать, даже внутренне. Ведь нам дана заповедь о нашей любви к людям, но заповеди о том, чтобы мы требовали любви к себе от этих людей — нам нигде не дано. Любовь и есть в том, чтобы ничего для себя не требовать. И когда это есть, тогда опускается в сердце, как солнечная птица, Божия любовь и заполняет всё.

Любовь есть качество воли, или, как говорил святитель Николай Кава`сила (XIV век), «добродетель воли». Бог ждёт от нас только этой нашей воли к Нему, т. е. любви, и даёт Себя не за дела наши и подвиги, в порядке какой-то оплаты, а только за эту волю — любовь, за возжелание Его бытия, за волю к жизни.

Бог-Любовь ждёт любви, а потому ждёт воли. Человек весь в путах первородного греха и сам по себе ничего не может сделать, чтобы обрести Бога, т. е. своё спасение, кроме того, чтобы возжелать Его, потянуться к Нему своей волей. И Бог, видя эту свободную волю, даёт человеку помощь Своей благодати, через которую и приближает его к Себе и совершает в нём все его благие дела. Не человек совершает своей силой, но благодать Божия — ради человеческой воли, т. е. ради любви, обнаружившей себя попыткой — «трудолюбного делания» в подвиге.

Именно на этом основано учение Церкви о спасении человека даром, за смиренную веру, а не в виде вознаграждения, как учит Рим. Подвиг есть только обнаружение или признак благой воли — любви к Богу. Духовный труд совершенно обязателен, но всё, что человек обретает, это не его, но Божие, и обретает он не через труд, но по милости Божией. «Хотя бы мы взошли на самый верх добродетели, но спасаемся мы всё же по милости» (свт. Иоанн Златоуст).

Это одна из самых поразительных и самых радостных антиномий христианства.

Святая вселенская Церковь созидается из церквей отдельных людей. Вы храм Божий, и Дух Божий живёт в вас (1 Кор. 3, 16). Слово «Церковь» говорится и о многих, и об одной душе. «Церковь можно разуметь в двух видах: или как собрание верных, или как душевный состав» (прп. Макарий Великий).

Борьба за чистоту этого «душевного состава», за созидание внутри себя «малой Церкви» и есть жизнь церковных людей. Церковь есть сораспятие и совоскресение Христу, и только участвующий в этом, хотя бы в малейшую меру своих малых сил, участвует в святой Церкви. Один русский подвижник XIX века писал: «Мир не гонит своих любимцев, а влюблённых в Иисуса Христа терпеть не может. Если бы нам сопротивности не встречались, мы не принадлежали бы к воинствующей Церкви» (Георгий, затворник Задонский).

Внутренняя духовная борьба христианина с «сопротивностями» есть борьба за святую Церковь и в себе, и в истории, и единственное победоносное доказательство догмата о ней.

Призыв к подвигу есть призыв к личной Голгофе, через которую человек ведёт борьбу с темнотой внутри себя, а тем самым — и внутри Церкви. Это и есть великое дело Христово в мире, Его «великая мысль», чтобы через бесчисленные голгофы людей, через их жертвенную веру и любовь загорелось над миром вселенское Воскресение. В этом смысл жизни Церкви.

Есть одно определение Божие или одно Его предупреждение нам, которое мы, современные маловерующие, больше всего забываем, а вспоминая, с особенным неудовольствием отбрасываем: «Царство Небесное силою берётся, и употребляющие усилие восхищают (достигают) его». Вот где лежит путь к сохранению себя в Боге. Это и есть узкий путь, ведущий в жизнь вечную: «Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их». Для нас это невыносимей всего. Века благополучия во внешнем христианстве приучили нас как раз к тому, чтобы не делать над собой никаких усилий, то есть не искать узкого пути. Отстоять часа два великолепное, многокрасочное богослужение, а потом ехать домой, чтобы есть пироги со всеми начинками, — для этого не требовалось большого усилия. Через это благополучие входило в открытую дверь неверие, а когда оно начнёт давать тон мышлению, то против понуждения себя, против «узкого пути» возникает особая, подчёркнутая, принципиальная вражда. «Когда у меня будет настроение, я буду молиться» — вот обычная формула широкого пути. Очевидно, что «я буду искать Царства Божия тогда, когда у меня будет настроение»... И чего только ещё не скажет душа, не желающая принять всерьёз христианства, не хотящая сделать его своей реальностью?! Разве переход в другое государство, принятие иного подданства достигается без усилий? В этом всё и дело, что принятием христианской веры человек должен начать совершенно реальный переход в иное государство, и этот переход — узкий.

Когда мы ожесточаемся и то и дело брюзжим по всякому поводу, — это очень опасный признак. Надо иметь если не радость, то хотя бы благодушие, а если не благодушие, то хотя бы юмор к своим напастям и искушениям. В глазах Христовых наше «интеллигентское изнеможение» от жизни есть уже какой-то отказ от креста. Первую историческую Церковь Он хвалит в таких словах: Ты много переносил и имеешь терпение, и для имени Моего трудился и не изнемогал (Откр. 2, 3).

Надо осознавать отдельность мира от Церкви: мы не имеем права не знать, что мир не хочет Церкви и противопоставляет себя ей. Прощальная беседа Господа, записанная апостолом Иоанном, есть Завещание. В ней о Церкви, остающейся в мире, окружённой неверием и ненавистью мира.

Духа истины мир не знает, а вы знаете... Мир уже не увидит Меня, а вы увидите Меня... Если бы вы были от мира, то мир любил бы своё; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир.Вы восплачете, и возрыдаете, а мир возрадуется... В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир (Ин. 14, 17, 19; 15, 19; 16, 20, 33).

Победил же Господь крёстной любовью к этому самому миру.

Есть ещё одно место в Христовом завещании о том же: Иуда не Искариот говорит Ему: Господи, что это, что Ты хочешь явить Себя нам, а не миру? Иисус сказал ему в ответ: кто любит Меня, тот соблюдёт слово Моё; и Отец Мой возлюбит его, и Мы придём к нему и обитель у него сотворим (Ин. 14, 22–23). Ученик, воспитанный в идее земного мессианского благополучия, был смущён тем, что Христос на этой последней вечери так явно утверждал Себя главою не мира, а только Церкви. И ответ Христа рассеял последние иллюзии о «явлении миру». В мире созидается «обитель» Церкви, и в ней и через неё будет «явление Христа» миру.

Весь мир всегда, ежедневно, ежечасно, призывается в Церковь, которая хочет стать всем миром, или чтобы весь мир стал Церковью. Но мир — мы видим — хочет остаться самим собой.

Не зная слова Божия, как может человек преодолеть соблазны, отовсюду находящие на него в церкви? Где Церковь святая и где просто люди, почему-то считающие себя Церковью? Где Божие и где человеческое? Не зная слова Божия, не зная, что Царство Божие — Церковь имеет двойной аспект, что в её земном, историческом пути сосуществуют добро и зло и что это сосуществование предусмотрено Богом впредь до Страшного Суда, как пшеницы с плевелами на поле или рыб в неводе, хороших и худых, в евангельских притчах о Царстве Божием, — мы соблазняемся не только от вопиющих беззаконий отдельных представителей Церкви, но и от какой-нибудь грубости или невежества церковного старосты. Сколько людей уходили в сектантство только потому, что «поп — пьяница». Кроме того, ещё не имея настоящей веры и из-за этого ещё не ощутив вполне свою собственную греховность и зло, мы не в состоянии осознать самих себя ниже и старосты, и прочих соблазнителей Церкви. «Врата адовы» борют Церковь не только извне, но внутри её, через каждого из нас, через каждый грех и зло каждого человека, благодушно предполагающего, что он живёт в ней. Церковь действительно свята и непорочна, но эта святость невидима и непостижима. Видимо же в Церкви прежде всего пятно зла на золотой ризе. Это и есть самое трудное для искреннего, но не умудрённого словом Божиим сердца.

Некоторые молодые из недавно пришедших в Церковь бездумно и доверчиво принимают всё, что в ней есть, а потом, получив удар от церковного двойника, огорчаются смертельно, вплоть до возврата в безбожие. А нам ведь сказано: Будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби.

О церковном двойнике надо говорить с самого начала, говорить ясно и просто, так же ясно, как о нём говорится в Евангелии. Знайте о нём и ищите Христа в Церкви, только Его ищите, потому что Церковь и есть только Тело Христово в Своём человечестве, только Тело Его, и тогда вам будет дано мудрое сердце для различения добра и зла в церковной ограде, для того, чтобы видеть, что «Свет (Церкви) во тьме светит, и тьма не объяла его».

Чем больше чувствуешь непостижимость святости Церкви, то есть чем больше входишь в неё верой («верою и любовию приступим»), тем меньше соблазняешься от видимого зла и неправды внутри исторических церковных стен.

Этому учит одно изображение, которое мы всегда видим в храме. Посмотрите на «Тайную вечерю», которая всегда над царскими вратами: среди апостолов — Иуда. Так как начало Церкви совершилось на этой вечере при нём, то не для того ли Церковь водрузила над своими царскими вратами это изображение, чтобы всегда напоминать нам о «двойном аспекте» Церкви, о том, что «врата адовы» и внутри неё, но что, и будучи внутри неё, они её всё-таки не одолеют.

Века проходят, и ежедневно выносится Чаша, а сверху всегда то же напоминание. Если Тайная вечеря, несмотря на присутствие Иуды, осталась для человечества началом Церкви, началом весны человечества, то что может быть большего у нас?! Всё то же самое в меньшем размере.

Люди, как-то верящие в Бога, но не верящие в Церковь, например, теософы, обычно говорят: «Неужели Богу нужны обряды? Зачем эта формальная сторона? Нужна только любовь, красота и человечность».

Человек влюблённый идёт к девушке и, видя по дороге цветы, срывает их, или покупает, и несёт их к ней, совсем не считая, что это только «формальная сторона». Это и есть идея церковного обряда.

Любовь к Богу естественно порождает красоту и человечность обряда, воспринимаемого как цветы, приносимые к ногам Божиим. Вера есть любовь и суть христианства — влюблённость в своего Бога и Господа и тем самым ощущение, что на земле осталось и живёт Его Тело — Церковь. Как же могут эти ощущения не выразить себя во внешних действиях, которые мы называем обрядами?

Жития святых надо читать, но не всегда надо ограничивать своё восприятие данного святого прочитанным текстом. Надо желать узнать что-то, о чём здесь, может быть, и не сказано. В «житиях» бывает иногда некоторое затемнение образа, — индивидуальность святого, т. е. реальность в божественно-человеческом смысле скрывается иногда в нивелирующем тумане какой-то благочестивой стандартности, а великое чудо преображения человека, то «дуновение Иисусово», которое несёт в своём дыхании каждый святой, — всё это, благодаря туману, делается незримым и неслышным.

В житиях преподобного Сергия, и в особенности преподобного Серафима нет тумана, хотя там описаны и великие чудеса, совершённые ими. Вот почему образ преподобного Серафима так особенно близок нам, так всесилен в отношении нас, вот почему так радостно бывает в ясный летний день закинуть голову, всмотреться в лёгкие облака и вдруг осознать, что они, вот эти облака, вот совершенно так же шли по голубому небу над Саровом, когда там ходил живой преподобный.

Вхождение в духовность даёт человеку осознание условности времени. В духовности начинается тропа Вечности, где «времени больше не будет». Снимаются какие-то стены, стена, отделяющая и закрывающая моё настоящее от моего прошлого, от любимых умерших, от совместной с ними жизни, от детства, от, казалось бы, давно потерянных сокровищ.

И ещё возникает новое: возможность как-то изменить что-то в своём прошлом, в себе, давно бывшем, что-то в тёмном осадке падений и измен Богу. Нам сказано: Всё возможно верующему.

Совсем особенное чувство нетленной жизни испытывает человек, когда сознаёт себя стоящим около действительной святости Церкви. Это длится недолго, а человек в эти минуты ещё не знает, наверное, находится ли он сам в этой святости, т. е. в Святой Церкви, но на какой-то блаженный миг он чувствует, что стоит около её пречистых стен.

Ибо наше бытие в Церкви — это не право наше, а всегда Чудо и Нечаянная Радость.