С.Н. Дурылин.  "Начальник тишины" . 1916 год. (отрывок)

"...Сократъ умиралъ грустно, честно в одиноко, умиралъ, какъ воинъ, окруженный врагомъ: пробиться нельзя, остается достойно и безнадежно

умереть, и какъ хочется, чтобы его, грустнаго и безнадежнаго, пожалелъ Христосъ—вотъ такъ, какъ обласкалъ наинскую вдову, блудницу съ ароматами и разбойника на кресте.

Где же эта ласка y евреевъ и y грековъ? Ея нетъ нигде, кроме Церкви: это Ей одной далъ Христосъ охоту и силу вырывать корень метафизическаго, вечнаго, глубочайшаго

и всяческаго «больно» изъ человеческаго существования. Иоаннъ Златоустъ сказалъ: „Богъ и намерение целует." ,—ну, a вотъ Церковь душу целуетъ реально, действительно, ощутимо. He катехизисомъ, конечно, не богословской статьей, не патріаршествомъ или сннодомъ, a воть этимъ единственнымъ въ міре поцелуемъ, тихимъ, древнимъ и непре-

рывнымъ поцелуемъ Церковь целуетъ въ полутемномъ храме съ красненькими огоньками на кануне за умершихъ, предъ Спасомъ и Богородицей, въ долгомъ и тихомъ протяжении вечерней службы,   за которой и изъ Соломона прочтутъ, и помянутъ ласку Христову людямъ, и поплачутъ вечными слезами ο томъ, что дни человеческие, какъ трава. И о томъ, что „отъ юности моея мнози борютъ мя страсти"—и обрадуютъ вестью ο воскресении,—и сколько во всемъ этомъ древніхъ и новыхъ слезъ смешалось, и сколько накопилось за века тишины  и  покоя, сменившихъ прежнее—іудейское, греческое, языческое—„больно". Церковь целуетъ каждаго и каждую лично, отдельно,—порознь каждаго и всехъ вместе, всегда и ежечасно, въ каждую нужную минуту. Я нигде и никогда такъ ясно и незабываемо не чувствовалъ этого поцелуя Церкви, укрепляющаго и исцеляюшаго душу, возстанавливающаго жизвь, на себе и на другихъ, какъ въ Оптиной  пустыни.  Съ утра передъ кельей старца, въ церковной трапсзной и въ кельяхъ ждетъ народъ. Раненый офицеръ; монашка-беженка; бабы—всякия: старыя, молодыя, шумливыя, безпокойныя, тихия, зажиточныя, нищия; дети: кто на рукахъ y матери, кто бегаетъ и смеется; монахи; мужики; курсистка изъ Москвы; сельскій батюшка; я самъ. Какие мы разные! Какъ все, решительно все, y васъ разно, пестро, путанно. Но всемъ больно. На разные лады больно, но больно. За этими болями мысленными, физическими, духовными, одиноко личными, общими—русскими, за этими многоликими болями сильнее и больнее всехъ болей та вечная, метафизическая боль, которую легче всего определить апостольскими словами: „единемъ человекомъ грехъ въ міръ вниде и грехомъ смерть, и тако смерть во вся человеки вниде". Тамъ, y тихаго озера Светлояра, эта боль многоголосна, иногда шумлива, иногда косноязычна, иногда глубоко недоуменна.

Она тянется къ врачу: боль врача ищетъ,—мучится темъ, что дойти до врача трудно, слабеетъ на пути и все таки веритъ, веритъ, что Врачъ есть, что Врачъ излечитъ всехъ, вместе,

соборно. Здесь, вышедшие оттуда уже пришли—н вотъ лечатся, и вотъ припадаютъ къ Врачу въ Его вечномъ доме - въ Церкви.

Въ два часа выхолит старецъ къ этімъ разнымъ, пестрымъ и впервые собраннымъ вместе. У него и словъ-то почти нетъ; то, что онъ говорнтъ, просто н очевидно до крайности,  зналъ и раньше, читалъ, слышалъ, помнилъ—и вотъ, слышишь отъ него въ первый разъ. Решение, которое онъ предлагаетъ, сотни разъ приходило на умъ—» нетъ: оно ново, оно въ  первый раз. Разные—при немъ не разные, и общій корень страдания, общая боль обнажается до конца. Онъ всехъ объедіняеть лаской и поцелуемъ Церкви. „Богъ и намерение целуетъ"—вотъ и онъ, научившнсь y Бora, y Христа, целуетъ всехъ, не разбирая—однихъ за горе, другихъ за радость, однихъ за слезу, другихъ за улыбку, тихихъ за ти-

шину, y техъ, кому больно, боль ихъ целуетъ, y техъ, кому светло, светъ ихъ целуетъ. Предъ нимъ, въ тишине и простоте, впервые начинаешь самъ видеть себя—свою душу, и

начинаешь видеть свое: вотъ то свое, въ чемъ вязнетъ жизнь и глохнетъ душа, изнываетъ сердце, и чему простое и страшное имя: грехъ. Отворилась дверь. Вышелъ онъ бодро, быстро, благословляетъ такъ, какъ никто кроме него не благословляетъ: какъ будто даритъ что-то, подарокъ передаетъ изъ руки въ руку, оделяетъ чемъ-то милымъ и сладкимъ, и все ждутъ, и просятъ, и рады этому его подарку. Бабы плачутъ около нero, бабы нзъ осиротелыхъ деревень: почти y всехъ есть убитые, раненые, пропавшие на войне. Вотъ, кажется, захлестнетъ его, слабаго и стараго, волна народнаго горя. Гребень волны воетъ и плачетъ.

— Роднмый ты нашъ! Одинъ ты y насъ остался! Больше никого нетъ—всехъ взяли. Ты одінъ остался! Одинъ ты нашъ!—Льнутъ къ пему, плачутъ долго накопленными сле-

зами тихо и безукорно. Бледное и остановившееся, что-то все врсмя хранящее въ себе, лицо y одной бабы. Еще молодая, но где ея молодость? Въ серомъ платье, съ котомкой за плечами—вся недоумение и скорбь, она безъ слезъ, тихо склоняется предъ нимъ, и едва слышно, что она говоритъ ему:

— Годъ не пишетъ. Годъ безъ вестей. Молиться—не знаю какъ. Нетъ знатья: живъ или померъ, паниходу или молебенъ служить? Истомились я. Научи ты меня.

— Что ты, что ты! Молебенъ служи,—поднимаетъ онъ ее, благословляя.

— Кому, батюшка?

— Нечаянной Радости молись.

И светлеетъ ея лицо, и прямее идетъ она, словно росту онъ ей прибавилъ. Она веритъ: Нечаянная Радость обрадуетъ ее. И она права: радость неисчерпаема и она вся

нечаянна, ибо вся—даръ Божій. A онъ не сказалъ, не взялъ на себя сказать, какая это будетъ радость. Онъ только зналъ, что Богъ не минуетъ человека радостью. Немудрый ответъ, немудрая ласка. Но вотъ этого-то немудраго, простого, оживляющаго и возстановляющаго извемогающую душу, возстановляющаго образъ Божій въ человеке и нетъ нигде въ міре, кроме Церкви, и никому другому не дано давать этого ответа. Я вернулся въ сенцы старца черезъ много часовъ, около девяти вечера. Отошли все службы въ монастыре. Старецъ сиделъ на скамеечке y растворенныхъ дверей своей кельи и благословлялъ на сонъ грядущих монаховъ, подходившихъ къ нему одинъ за другимъ: ласкалъ за день, целовалъ на ночь, ласкалъ за серый, можетъ быть, тягостный, мирный или немирный день, целовалъ на ночь, можетъ быть, тяжелую и мучительную однимъ, тихую и простую другимъ. Но всехъ ласкалъ, каждаго целовалъ. A они подходили всякие: совсемъ мальчики съ юными мужиковатыми лицами, стаριиκиι, тихие и улыбаюіциеся въ бороду по-детски, и старики сухие, высокие, суровые, и всякие, всякие. A ласка всемъ. Старецъ усталъ за день. A конца не видно. Монахи пройдутъ—ждутъ исповедники, опять бабы, опять всякия. И такъ каждый день. Глупое слово срывается поневоле: Церковь организуетъ ласку людямъ, метафизическую ласку, целящую душу, врачуюшую тело, идушую прямо отъ Христа, но совершенно реальную, ощутимую, живую. Что реальней, чемъ этотъ сухой старичокъ, быстрый, веселый, всехъ радующий: реально поводитъ рукой по голове, реально улыбается, реально ко всемъ торопится. Всехъ встречаетъ на полпути ко Христу, на первомъ шаге къ Нему... Онъ добръ не собственной добротой,—хотя, конечно, онъ, до очевітдности, и лично добръ, каждымъ своимъ суставомъ и кровинкой,—добра Церковь, ласкова Церковь, целуетъ Церковь человека—оттого добръ, ласковъ, целуетъ и онъ; этого старичка и нетъ, не можетъ быть вне Церкви, a она добра, ласкова, она целуетъ потому, что целуетъ Христосъ человека. Онъ сталъ на грубое н жестокое место міра: на древнюю скорбь и отчаяние, на древнее „больно" — и на немъ освовалъ Свою Церковь. Въ ней же, на этомъ месте стоитъ старичокъ, къ которому льнутъ и бабы, и Киреевские.

Осень. Сколько опавшихъ листьевъ въ оптинскомъ бору - золотыхъ, красиыхъ, желтыхъ, багровыхъ! A въ Церкви старое золото, листикъ зa листикомъ благодатно отпадая отъ

неистощимаго церковнаго древа, падаетъ на каждаго и на каждую. A народная туга и скорбь плешутся, плешутся, не слабея Разсказываетъ монахиня - беженка; a сама слышала отъ мужичка: приехалъ съ хворостомъ и разсказалъ.

— Где же это было?

— Не знаю, где. A только въ деревне y войны. Стояла избушка бобылкина у околицы, нежилая. И видитъ народъ: ночью, ο полночь, старецъ белый приходитъ и светъ возжигаетъ

въ избушке, и всю ночь со старицей беседуетъ, a старица лицомъ благообразна, a одеяние темное. Вызвался парень: Погляжу, говоритъ, кто такие. Что дадите?—Рубль дадимъ.— Пошелъ глядеть, къ вечеру въ избу пришелъ, залегъ за печь, притулился, словно мертвый лежитъ. Передъ полуночью дверь скрипъ, и входитъ старецъ, крестомъ осеняется.

Старецъ согбенный, одеяние белое, суровое, мешокъ за плечами, посошокъ, лицо ясное. И помолился на образъ, светъ зажегъ. Ο полночь всталъ и земной поклонъ кладетъ — и

дверь растворяется. И входитъ старица: ликъ светлейший и благой, но только въ скорбяхъ истомленъ, одеяние старицы, какъ y монахини. Въ схиме она. Села старица за столъ, a

старецъ земно eй кланяется и молвитъ ей:

—Три года, Госпожа, не выдержитъ Русь: кровью изойдетъ и живота лишится. Моли, Госпожа.

—Молила,—отвечаеть,—и на годъ укорочено время.

—Моли, Госпожа, дабы еще укоротить, и сего Русь не выдержитъ: слабеетъ. Крови много ушло.

—Молила,— говоритъ,—не принята моя молитва: по грехамъ ея не укоротится срокъ ceй. Два года молитвы мои не воспримутсяο ней.

—Моли, Госпожа. — Сталъ старецъ на колени. Встала старица, лицо светлое, a скорбитъ скорбно.

—Молю—и не доходитъ молитва: два года Руси испытание назначено и не отнимется отъ нея.

И тугь стали они промежъ себя говорить, тихо и горестно, и все ο войне. И долго говорили они. A потомъ подошелъ старецъ белый къ печи, где парень лежалъ и молвитъ: Ну, вставай, иди къ намъ. Видеть насъ хотелъ. Смотри.—A y того глаза светъ заститъ, языкъ немеетъ.—На рубль-то, что сулили тебе,—старецъ говоритъ и протягиваетъ ему въ руку.

И кажется тому, будто рубль въ руке. Погляделъ: никого петъ. Светаетъ. A рука къ руке присохла, кисть къ кисті. Такъ все и узнали.

— Два года! — восклицаетъ кто-то горестно. — Выдержимъ-ли?

— Никто, какъ Богъ.

И все крестятся молча, въ разъ—и жмутся другъ къ другу, a все вместе къ старцу, къ его дверямъ. Можно ли скорбнее переживать ныне переживаемое?Два года Самъ Христосъ молитвъ Матерн Своей за Русь не будетъ слушать. Кто же и какъ после этого дерзнетъ молить? Нагрешила Россия и прогневала Бora безпримерно. Но нетъ въ

нихъ отчаяния. Они не одиноки, какъ мы. Ведь ихъ последнее и самое прочное—это прошение: „Да будетъ воля Твоя". Оптина—для нихъ место, где это прошение особенно легко,

полновесно и свободно можно возвссти Богу, a старчество оптинское все, до основания, на томъ и построено: „Да будетъ воля Твоя!" Старчество для современнаго рационали-

стическаго своеволия, для этого безпримернаго одиночества человеческаго ума, покинутаго на самого себя,—есть особая удесятеренная нелепость. Свобода подчиниться и свобода не принять подчинения — въ старчестве такъ же велика, какъ и вообще въ христіанстве. Старчество, какъ и христіанство, все основано на благодати, a не на законе, и однако эта свобода ведетъ къ величайшей покорности. «Хочу жениться, батюшка". — „Нетъ, тебе это не полезно*. И не женится.—„Хочу въ монастырь". — „Нетъ, иди въ міръ". И

идеть. „Не хочу міра, хочу монастыря".—„Нетъ, пиши романъ". И пишетъ. (Случай съ К. Леонтьевымъ и великимъ старцемъ Амвросиемъ). Вотъ, что такое старчество. Но беэыс

ходное эмпирическое и метафизическое одиночество человеческой личности падаетъ, какъ прахъ, при этомъ. Προ современнаго человека Тютчевъ точно выразился:

На самого себя покинутъ онъ,— на свою собственную огравиченность, легкую, внешнюю и внутреннюю, эмпирическую я метафизическую, исчерпаемость, на свою короткую предельность, на свое слабосилие и малодушие. Современный человекъ все ставитъ и возлагаетъ на себя, на свою мысль, волю, силу: онъ самъ себя обдумаетъ, онъ самъ защититъ себя, онъ самъ волитъ ο себе. И вотъ, гибнетъ его воля, беззащитенъ онъ со своей защитой, не обдумала всего и всецело его мысль. Онъ самъ какъ бы покидаетъ себя. Въ чемъ тогда искать опоры? Природа равнодушна и холодна. Наука, это—лишь разъятая на части, препарированная природа, она еще равнодушнее, ибо даже не жива. Искусство — но оно безпомощно, какъ самъ человекъ, его высший объектъ и субъектъ. Философия возвращаетъ меня ко мне же, ибо—учитъ она—все, какъ мое пред-

ставление, оказывается исшедшимъ изъ меня же. Богъ не стоитъ за человекомъ. И безграничное отчаяние овладеваетъ имъ,—ибо воистину на самого себя покинутъ онъ.—-

Упраздненъ умъ, и мысль осиротела,

Въ душе своей, какъ въ бездне, погруженъ.

И нетъ извне опоры, ни предела. Въ Церкви же нетъ одиночества, и потому нетъ отчаяния, ибо нетъ этой вевыносимой для человека покинутости на самого себя. He удалось мое дело — мое: безразлично, чье: меня, отдельнаго человека, меня, целаго народа — я знаю: есть Некто, Кто поможетъ мне совершить это дело, если ему должно совершиться. He исполнилась моя надежда,—все равно какая: личная, национальная, всенародная—я знаю: не отъ меня зависело всецело исполнение ея, я не одинъ; за мною

есть Сильнейший меня, истинный Делатель въ міре и въ человечестве. Я никогда, ни на одинъ мигъ не покинутъ на самого себя, на свою одну волю, на свою одну мысль. Ты-

сячи нитей связываютъ меня съ целымъ. Я не слагаемое въ сумме, где я исчезаю, какъ особь. Я ячейка живого существа, я клеточка могущественнаго и вечно живого

организма — Церкви Христовой. Недавно послалъ Богь России мыслителя, кп. Д. А. Хилкова, убитаго на этой Войне. Онъ пишеть: „Члены Церкви Христовой суть

какъ бы живыя клеточки Его тела и все вместе, въ совокупности и съ Главою своею—Христомъ, составляютъ одинъ Богочеловеческій организмъ". Возможво ли оди-

ночество и отчаяние живой клетки въ живомъ организме? Это—очевидная нелепость и невозможность. Клеточка жива и связана всецело съ жизнью всего орга-

низма. Зa существованиемъ отдельной клеточки, отдельнаго человека, стоитъ существование огромнаго и вечно живого организма — Тела Христова, Церкви. Задача же

клетки—въ полноте выполнения ея доли участия въ жизни организма. И эта жизнь человеческихъ клеточекъ въ Церкви безгранично разнообразна, глубоко ивдивидуальна

и полна. Вотъ, человекъ-клеточка участвуетъ въ жизни организма Церкви—исполнениемъ заповеди милосердия. Вотъ, клеточка-человекъ, живущий даромъ молитвы, присущимъ ему. Вотъ, клеточка-человекъ, связующий свое существование съ существованиемъ целаго оргавизма, мыслительнымъ служениемъ Христу—Божественному Логосу. Вотъ, две клеточки,  сливающияся въ одну: это исполнившие заповедь любви къ другу, это те, кто въ агапіческой любви всего организма-Церкви участвуютъ своей любовью,—дружбой—γιλία, то двое въ душу и духъ единъ; ихъ дружба, ихъ утверждение себя въ другомъ и обоихъ—во Христе есть церковный прорывъ одиночества; въ любви-дружбе {γιλία) уже не покинутъ человекъ на самого себя. Нетъ возможности указать на все многообразие жизни отдельной клетки въ организме Церкви, и каждая такая жизнь есть разрушение эмпирическаго и метафизическаго одиночества — всяческаго одиночества. Этого одиночества не знаетъ народъ, пока онъ въ Церкви, онъ пережіваетъ свою историю не какъ свое только дело. Въ этомъ все. Если не ладится это свое дело, то руки отваливаются отъ работы, и уныние овладеваетъ, ибо не веришь ужъ въ свои силы. Народъ переживаетъ каждый страдный часъ истории, какъ великое испытание, за которымъ есть Испытывающій: Богъ, Который не даеть человеку быть одинокімъ. Народъ можетъ слабеть н грустить, но есть Крепкій, Святый крепкий, Который не ослабнетъ. Вотъ этой вере въ Святаго крепкаго и учитъ Оптина,  и учитъ старчество,

и учить народная грусть. Народъ, въ Церкви живущій, все въ міре сводитъ къ одному знаменателю, знаменуюшем силу, и правду, и жизвь,—къ Богу. Оттого, когда Россия въ отчаянии льнетъ къ газетному листу, къ военной телеграмм верховнаго главнокомандующаго, къ слуху, сообщающему, сколько изготовлено шрапнели, Русь льнетъ къ молитве, къ незримому Китежу, къ зримой Оптиной пустыни,—къ Богу. И онъ находитъ, что ей нужно: находитъ велнкую, святую тишину въ себе. Безъ этой тишины въ себе невозможно никакое ни личное, ни историческое народное благое делание. Служение верховнымъ задачамъ блага—личнаго или сверхличнаго, какъ и служение музъ, „не терпитъ суеты": оно

„должво быть величаво". Есть только одно место на свете, навсегда лишенное суеты, изъятое изъ міра человеческоп случайности, изъ міра природной  необходимости и беззащитности: не государство—оно есть олицетворенная и узаконенная необходимость, не общество—оно есть живая случайность и переменность,

это—Церковь, Тело Хрнстово, жнвой организмъ, исполненвый истинной  жизни, состоящий изъ живыхъ клеточекъ, живущихъ и въ целомъ, и въ себе, не выходя изъ целаго.

Только живя въ благомъ устроении и тішине этого организма, не звающаго суеты, случайности и слепой необходимости, только живя и соучаствуя въ немъ, мы обретаемъ

тишину въ себе, дающую силу для действительнаго величаваго действования—личнаго, общественнаго и народнаго,  потому что Глава и Начальникъ этого тела и организма,

Христосъ, есть вместе и Начальникъ тишины. Да, такъ именуетъ Его Церковь, когда благодарно поетъ Его Матери: „Tы бо, Богоневестная, Начальника тишины—Христа родила ecu едина Пречистая". „Начальник жизни Христосъ  вместе и  есть воистину и Начальникъ тишины, ибо суетливо и шумливо лишь слепое бывание, мнимый образъ жизни, a не

истннное бытие и жизнь, которые обретаются въ вечном  покое и полноте. Къ этому Начальнику тишины обращены и тайная китежская молитва y стенъ тихаго града Невидимаго, и тихая, хотя и явная, молитва тихихъ ночныхъ службъ оптинскихъ,— тихая молитва неприметной и молчаливой святой Руси. Пусть же она, въ тихости и смирении своей молитвы, въ тншине своей покорности: .Да будетъ воля Твоя"—до конца припадетъ къ едіному владыке — Начальнику тишины, и Онъ, Начальникъ жизни, дастъ eй венецъ жизни."