Таблица лидеров

Из Лебедяни я выехал, сняв родителя со службы, со всем своим семейством в село Доброе, когда-то бывшее горо­дом. Опять началась для меня обеспеченная и прибыльная служба дистанционного, и мир опять, вопреки моим обетам, понемногу стал меня затягивать в свои сети. Кончилось тем, что я, к стыду моему, увлекся красотой жены одного купече­ского сына и стал вновь рабом своих страстей. О монастыре я, казалось, и думать забыл, хотя в минуты просветления сердце мое с тревогой обличало мое поведение. Но жизнь шла своим порядком, брюхо было сыто; а сытое брюхо, как известно, к ученью глухо, особливо к учению света, добра и истины, еже во Христе Иисусе, Господе нашем. Однажды приехал ко мне один мой приятель, человек молодой, служивший в Добром становым приставом, и соблазнил меня ехать на охоту за утками. Собралась нас целая компания, и покатили мы на тройках верст за пят­надцать от Доброго. Было это время, когда матерые утки линяют и держатся в камышах на озерах. И вот на одном-то из таких озер мы и начали свою охоту. Мы со стано­вым пошли по одному берегу, а остальная компания — по другому. Ружья у нас были отличные, и охотились мы с подружейными собаками. Дичи было много, собаки ра­ботали на славу, да и охотники не зевали — и скоро мы наколотили препорядочно и молодняку, и старых уток, и селезней. Обилие дичи и непрерывная бойня несколько поутомили меня и поохладили охотничий пыл. Я шел, опустив ружье, и задумался. Мысль моя невольно обратилась к мо­настырю, к невыполненным обетам. «Когда же, — думал я, — удастся мне наконец поступить в монастырь? Где все обещания прозорливого старца Макария?.. — Я взглянул на небо и с горькой усмешкой недоверия проговорил: — Ну, где же Божий Промысл? Какой это Про­мысл! Все лишь игра случайностей, игра воображения!..» В это мгновение из камышей вылетела утка. Меня что-то изо всей силы ударило в спину и точно обожгло. Гулко прокатился выстрел, и я тут же упал на землю — почти в беспамятстве... Ко мне подбежал становой — лицо, искаженное испу­гом, и прерывающимся от волнения голосом спросил: — Голубчик ты мой, жив ли ты? Прости, Христа ради, — это я нечаянно... Нечаянный был выстрел... Оказалось, что становой хотел было выстрелить по взле­тевшей утке, но, когда он вздумал вскинуть к плечу ружье, курок преждевременно спустился, и весь заряд крупной утиной дроби угодил мне в спину. А ружье у станового было такое, что этой дробью в сорока саженях пробивало доску. А я шел впереди станового саженях в семи или восьми... Бедный становой весь трясся, бледный от испуга, и только причитывал: — Ах, ах! Голубчик ты мой, я тебя убил! Я тебя убил!.. Когда прошла первая минута испуганного оцепенения, я попробовал приподняться. Это мне удалось. Кое-как сняли они с меня сюртук. Рубашка была вся смочена кровью, но кровь уже более не текла, и я не чувствовал боли. Боль была мгновенная только при выстреле: меня точно обожгло или укололи в спину острыми вилками, а затем она так же мгно­венно и прошла. Силы ко мне вернулись, я почувствовал, что опасности нет, встал с земли, и мы пошли пешком к лоша­дям. Я велел становому ничего не говорить о случившемся, но охоты мы уже не продолжали — не до охоты уже было. Вернувшись домой, я сказал о том, что со мной было, только сестре Екатерине со строгим запретом говорить что-либо отцу, а становой послал свою тройку за доктором в имение князя Васильчикова, неподалеку от Доброго. Рано поутру приехал доктор, осмотрел мою спину и, улыбаясь, сказал: — Хорошо же вы охотитесь! Только вы не беспокой­тесь: опасного ничего нет. Вот я вам пришлю примочку, вы ее приложите к ранам, когда будете ложиться спать, боль и успокоится. Но в том-то и дело, что боли у меня никакой не было. Напившись чаю, доктор уехал обратно. На ночь я не воспользовался докторской примочкой, лег спать и уснул самым приятным сном. Вставши поутру, я попросил се­стру дать мне другую рубашку, и когда я ее стал менять, то из моей спины дробины посыпались на пол. Изумленный и обрадованный явному чуду, дарованному мне для вразум­ления моего, я обратился к образу Спасителя, висевшему тут же в комнате, и взмолился Ему: — Оставь мне, Господи, в теле моем хоть несколько дро­бинок в память милосердия Твоего ко мне! И во мне остались три дробинки, которые я храню в своем теле и до сего времени, да видят на мне щедрую и ми­лостивую руку Господню. Из книги «Записки игумена Феодосия»