OptinaRU

Во время субботней утрени, в начале чтения кафизм, внимание молящейся братии привлекло несколько необычное атмосферическое явление. В окна храма, с южной стороны в течение нескольких секунд виден был голубоватый свет, довольно сильный. Свет походил на блеск молнии (но это очевидно не была молния), или скорее напоминает свет от падения метеоров или ракеты. Отмечаем это явление потому, что ныне, – когда очень многие, и в особенности в монастырях, переживаемый момент склонны считать за наступившие апокалипсические времена; когда, с другой стороны, и скиту грозит нападение, – и в этом явлении некоторые лица из нашей братии видят знамение; и вообще этот видимый свет породил разговоры. На бдении после первой кафизмы было прочитано печатное слово известного проповедника, о. протоиерея Восторгова, в котором проповедник весьма выразительно представил печальную картину разложения и позора России. Действительно, мы переживаем страшные дни. Расстройство нашей армии полное – так заявляют верховные вожди её. Дисциплина в войсках отсутствует. Войска не желают сопротивляться врагу и самовольно оставляют позиции при его наступлении. Внутри России солдаты дозволяют себе грабежи и насилия. С разных сторон слышно об истреблении помещичьих владений и о самовольном захвате их. Грабят монастыри. Так в Свенском монастыре взяли монастырские деньги и убили настоятеля. Получено известие, что и в нашей Калуге четыре полка отказались идти на позиции и оказали вооруженное сопротивление прибывшим для обуздания их казакам и т. под. Положение, вообще, столь безнадежно, что говоря псаломски, – суетно спасение человеческое (Пс. 59, 13). Одна надежда – на Бога, на Пречистую Владычицу мира, всегдашнюю Покровительницу Земли нашей, – такую мысль и проводил в своем праздничном слове Преосвященнейший Михей. Владыка говорил, что если Господь Бог и Пречистая Богоматерь смилуются над нами, то все благоустроится и изменится на лучшее, но что для этого нужно нам каяться. При этом владыка добавил, что ныне уже замечается обращение русских людей к Богу, к покаянию; особенно заметно это, по словам проповедника – Преосвященного, в Москве и Петрограде. «Буди, буди!» – скажем и мы исключительно словами Владыки. В монастыре на стенке появилась зловещая, дерзкая надпись – с угрозой придти ограбить монастырь. Подобные заявления приходится слышать и изустно. В монастыре уже предпринимаются некоторые меры на случай нападения. В случае нападения братия должна собраться по удару колокола у Казанского собора, чтобы сообща встретить насильников. Для устрашения злоумышленников послушники вооружаются дрекольем и даже револьверами, и таким образом составляется ополчение – человек в 50, и установлено совершение молебных и акафистных пений пред Чудотворным образом Божией Матери и панихида по почившим Старцам. По предложению о. скитоначальника в покоях Старца состоялось совещание скитской братии, на котором был поставлен вопрос о мерах к охранению Скита от грозящего нападения. Решено: посильно употребить те же меры, кои предпринимаются в монастыре: 1) Усилен караул. – В помощь постоянному караульному, старому и дряхлому о. Гермогену устанавливается чередное дежурство братии. Чередной будет дежурить вместе с о. Гермогеном – с 91/2 до половины 2-го часа ночи (т. е. до утрени). Это послушание признано обязательным для всей братии, – исключения будут допускаться только по особо уважительным причинам. Усиленный караул вводится с нынешнего же дня. Чреду начинает о. скитоначальник. 2) В первый воскресный день совершить соборное молебное пение небесным покровителям скита. В этот же день имеет быть нарочитое моление и после этого из монастыря последует крестный ход на Амвросиевский колодезь для того, чтобы скитская братия со святыми иконами и собором своих священнослужителей встретила крестный ход, а по отбытии его обратно, в свою очередь, совершено было обхождение со святыми иконами скита. Кроме этого общего моления о. скитоначальник предложил и келейно молиться о том же неусыпной Попечительнице и Хранительнице св. Обители – Пресвятой Богородице и Покровителю скита, св. Иоанну Предтече. Признано также необходимым более тщательно охранять вход в скит, раньше запирать ворота. Как Святые так и черные (со стороны конного двора) ворота будут запираться ранее обыкновенного, и ключи от черных ворот должны храниться не у <нрзб> в служительской келии, а у братии (у хлебника – о. Илариона), по возможности ограничить число сторонних посетителей (здесь разумеется не посещение старцев ради духовного окормления, а имеются в виду любопытствующие и разные лица, имеющие частное отношение к кому-либо из братии). Признано желательным в целях самозащиты содержать в скиту одного или двух казаков, если к этой мере прибегнет монастырь. В заключение было высказано, что эти меры, смотря по обстоятельствам, могут изменяться и вовсе отменяться, тем более что <со дня на день> ожидается прибытие из Москвы (с Церковного Собора) о. настоятеля Обители, который может признать более благоприятными иные меры. Погода, как и накануне великолепная: день солнечный, теплый. Благодаря трудолюбию и любви к своему делу скитского садовника о. Павла, фруктовый сад скита обогатился нынешней осенью несколькими десятками корней плодовых деревьев и кустов. Вновь посажено свыше 30 яблонь, 20 кустов смородины, 10 кустов вишен и 20 деревьев сливы (в прошлом году его же тщанием насажено деревьев 20 яблонь, деревьев 15 слив и кустов 20 смородины). Взяты уже отчасти имеющиеся в саду, а отчасти новые сорта, – преимущественно выносливые малочувствительные к морозам. Из старых сортов посажены: боровинка, анис, коричневая в нескольких разновидностях и др. Из новых сортов назовем некоторые: антоновка каменичная, антоновка полуторафунтовая (т. е. очень крупная), розмарин, свинцовка, штрейфелинг, пепен английский, коробовка, кальвиль белый…Слива посажена также в нескольких сортах: обыкновенная, очаковская (желтая), чернослив. Летопись скита Оптиной Пустыни, октябрь 1917 года

Мы слишком отвлеченно думаем об адских муках, вследствие чего и забываем о них. В миру совершенно забыли о них. Диавол всем нам внушил, что ни его (т.е. диавола), ни адских мук не существует. А святые отцы учат, что обручение геенны, все равно как и блаженства, начинается еще на земле, т.е. грешники еще на земле начинают испытывать адские муки; а праведники – блаженство... только с той разницей, что в будущем веке и то и другое несравненно сильнее... Сильно распространен теперь неправильный взгляд на муки вообще. Их понимают, как-то слишком духовно и отвлеченно, как угрызения совести, конечно, угрызения совести будут, но будут мучения и для тела, не для того, в которое мы сейчас облечены, но для нового, в которое мы облечемся после воскресения. И ад имеет определенное место, а не есть понятие отвлеченное. Если уж на земле так неприятно быть не в своем обществе, то тем более на небе. В городе N. жил один молодой офицер, ведущий пустую, рассеянную жизнь. Он, кажется, никогда не задумывался над религиозными вопросами и, во всяком случае, относился к ним скептически. Но вот что однажды произошло. Об этом он сам рассказывал так: «Однажды, придя домой, я почувствовал себя плохо. Я лег в постель и, кажется, уснул. Когда я пришел в себя, то увидел, что нахожусь в каком-то незнакомом городе. Печальный вид имел он. Большие полуразрушенные серые дома уныло вырисовывались на бледном небе. Улицы узкие, кривые, местами нагромождены кучи мусора, людей – ни души. Хоть бы одно человеческое существо! Точно город оставлен жителями ввиду неприятеля. Не могу передать это чувство тоски и уныния, какое охватило мою душу. Господи, где же я? Вот, наконец, в подвале одного дома я увидел два живых и даже знакомых мне лица. Слава Тебе, Господи! Но кто же они? Я стал усиленно думать и вспомнил, что это два мои товарища по корпусу, умершие несколько лет тому назад. Они тоже узнали меня и спросили: «Как, и ты тут?» Несмотря на необычность встречи, я все-таки обрадовался и просил их показать, где они живут. Они ввели меня в сырое подземелье, и я вошел в комнату одного из них. – «Друг, сказал я ему, – ты при жизни любил красоту и изящество, у тебя всегда была такая чудная квартира, а теперь?» Он ничего не ответил, только с бесконечной тоской обвел глазами мрачные стены своей темницы. – «А ты где живешь?» – обратился я к другому. Он встал и со стоном пошел вглубь подземелья. Я не решился следовать за ним и начал умолять другого вывести меня на свежий воздух. Он указал мне путь. С большим трудом я вышел, наконец, на улицу, прошел несколько переулков, но вот перед глазами моими выросла огромная каменная стена; идти больше некуда: я обернулся – и позади меня стояли такие же высокие мрачные стены, я находился как бы в мешке каменном. – «Господи, спаси меня!» – воскликнул я в отчаянии и проснулся. Когда я открыл глаза, то увидел, что нахожусь на краю страшной бездны и какие-то чудовища силятся столкнуть меня в эту бездну. Ужас охватил все мое существо. – «Господи, помоги мне!» – взываю я от всей души и прихожу в себя. Господи, где же я был, где нахожусь и сейчас? Унылая однообразная равнина, покрытая снегом. Вдали виднеются какие-то конусообразные горы. Ни души! Я иду. Вот вдали река, покрытая тонким ледком. По ту сторону идут какие-то люди, идут они целой вереницей и повторяют: «О, горе, о горе!» Я решаюсь идти через реку. Лед трещит и ломается, а из реки поднимаются чудовища, стремящиеся схватить меня. Наконец, я на другой стороне. Дорога идет в гору. Холодно, а на душе бесконечная тоска. Но вот вдали огонек, какая-то палатка разбита, а в ней люди. Слава Богу, я не один! Я подхожу к палатке. В сидящих в палатке людях я узнал злейших моих врагов. – «А, попался ты нам, наконец, голубчик, и не уйдешь от нас живым», – со злобной радостью воскликнули они и бросились на меня. – «Господи, спаси и помилуй!» – воскликнул я и открыл глаза. Что же это? Я лежу в гробу, кругом меня много народа, служат панихиду. Я вижу нашего старого священника. Он отличался высокой духовной жизнью и обладал даром прозорливости. Он быстро подошел ко мне и сказал: «Знаете ли вы, что вы были душой в аду? Не рассказывайте сейчас ничего, успокойтесь!» С тех пор молодой человек резко переменился. Он оставил полк, избрал себе другую деятельность. Каждый день начал посещать храм и часто причащаться Св. Таин. Видение ада оставило на нем неизгладимое впечатление. Страшна участь грешников, но только нераскаянных. Если же человек кается во грехах своих, то Господь прощает его по беспредельному Своему милосердию. Нам, верующим во Христа, никогда не нужно приходить в уныние или, тем более, в отчаяние. Пусть отчаиваются неверы, так как жизнь без Христа, действительно, мрачна и печальна. Из бесед прп. Варсонофия Оптинского

Святое Писание показывает нам, что мы чрез смерть теряем в жизни сей и что приобретаем в будущей: приобретаем жизнь вечную, безболезненную – жизнь, в которой нет страсти смущающей, нет зависти иссушающей, нет бед оскорбляющих, в которой нет дряхлой старости и младенческой слабости, но состояние присноцветущее, никаким переменам не подлежащее, пребывание блаженное, никаких пределов не имеющее, житие непорочное, от всяких соблазн житейских удаленное. Сие в высокой мысли своей воображая, блаженный Давид с радостным восторгом возопил: «Господи сил! Блажени живущии в дому Твоем, в веки веков восхвалят Тя! Лучше день един во дворех Твоих паче тысящ» (Пс. 83, 2, 5,11). Куда и мы должны отрешиться: они, умершие, только нам предшествуют и дают чувствовать, что кратка жизнь наша. Притом она состоит в воле Божией, коей и советую вам вручить себя. Знаю, что для вас сия разлука весьма горестна, и, судя по слабости нашего естества, нельзя не скорбеть, расставаясь навсегда с самым близким нашему сердцу; но где же искать утешение? – В святой религии! Для неверующих – не имущих упования в жизни вечной – точно неутешимо лишение близких. А мы, хотя и грешны, но имеем упование на милость всещедраго и человеколюбиваго Бога, Господа Иисуса Христа, искупившаго нас безценною Своею кровию и даровавшего нам живот вечный… Святой апостол так утешает верующих: не хощу же вас, братие, не ведети о умерших, да не скорбите, якоже и прочии не имущии упования. Аще бо веруем, яко Иисус умре и воскресе: тако и Бог умершия во Иисусе приведет с Ним (1 Сол. 4, 13 -14)… Возверзите все ваше упование на неизреченные щедроты и милость человеколюбиваго Господа. Из писем прп. Льва Оптинского

А между тем скажу Вам и то, что если каждый человек в духе смирения Христова будет рассматривать жизнь свою, то не иным чем признает себя, как заблудшим. А я в молитве своей пред Богом титулую себя самого не заблудшим только, но и погибшим, говоря: «Погибшее овча аз есмь, воззови мя, Спасе, и спаси мя». Ибо чем смиреннее думать о себе, тем прибыльнее! Посему пришел мне на память один случай, бывший в Ярославце в моей келлии, о котором позвольте мне Вам написать. Там в настоятельской келлии был большой образ, в золоченой раме, Христа Спасителя, Который изображен был в пастырском виде с овечкою на Его плечах. И вот однажды одна дама приездом в Москву посетила меня, которая оставила мужа, или оставлена мужем, и имеет двух сыновей и дочь. Радушно принял я ее и с улыбкою, любопытствуя, спрашиваю: позвольте мне, сударыня, от Вас узнать, кто Вы - заблуждшая овца или незаблуждшая? И она со вздохом ответила мне: я заблуждшая. А я с веселым видом указываю ей рукою на образ и говорю: ну так Вы, видите, у Христа на плечиках находитесь, Который, как Пастырь добрый и о Вашем спасении промышляет. Она, услышав это, со слезами радости благодарила меня тогда, да и после при всяком случае воспоминала о том. Подобно сему Пастырь Добрый, т. е. Христос Спаситель наш, хощет всем грешным спастися и в разум истины приити, в числе коих и мы с Вами не последние, и Он, т. е. Христос Бог, имиже весть судьбами, и нас недостойных спасет; а посему не будем отчаиваться, хотя и великие грешники мы. Из писем прп. Антония Оптинского

В конце XIX века было такое дело. Деревенская девочка возвращалась после пасхальных каникул из дома в школу и несла с собой немного денег, корзиночку с домашними пирогами и несколько штук крашеных яиц. На дороге ее убили с целью ограбления. Убийца был тут же пойман, денег у него уже не нашли, пироги были уже съедены, но яйца остались. На случайный вопрос следователя, почему он не съел яйца, убийца ответил: "Как я мог? Ведь день был постный". За спиной этого человека ясно видны звенья длинной цепи (почему-то мне хочется сказать "византийской"), уходящей в века. Оказывается, что можно числиться в Церкви, не веря в нее, можно считать себя православным, не зная Христа, можно верить в посты и в панихиду и не верить в загробную жизнь и в любовь. Очень это, конечно, страшное дело, но мне представляется не менее страшным тот факт, что высоко над этими людьми, пропившими свою веру в ночных кабаках и на железнодорожных вокзалах дореволюционной России, стояли люди часто вполне порядочные, обладающие знанием и властью, саном и кругозором, которые все это величайшее духовное неблагополучие Церкви тщательно замазывали каким-то особым елеем словесной веры: "На Шипке древнего православия все спокойно"… Ведь и … этот постящийся человек на дороге твердо отличал среду от четверга. Что может означать этот факт для верящего в Церковь, но "немощного в вере" (Рим. 14, 1), по Апостолу…? Уж не померещится ли ему, что на Тайной вечери Церкви сидит не один Иуда среди одиннадцати святых и любящих учеников, а двенадцать не верующих и не любящих иуд? Уж не покажется ли ему, что не удалось то единственное и величайшее дело, для которого приходил Христос, - созидание на земле из любящих Его святой Церкви, Непорочной Невесты Божией? Что вместо нее в истории за стеной византийского устава, существует некая область неверия и нелюбви, область внешности без содержания, лицемерия и тщеславной пустоты, оцеживания комаров и поглощения верблюдов, холода и равнодушия души? Это всего только "призрак Церкви", но этот "призрак", или ее "двойник", совершает в истории страшное дело провокации: создает у людей впечатление, что иной Церкви, кроме него, не существует, что нет на земле больше Христовой правды, что нет на земле больше тела Христова, "плащаницей обвитого". Нестеров как-то сказал о "немощном в вере": "Что всё осуждаете его отход от Церкви! Если хрупкую вазу бить молотком, она обязательно разобьется". Таким молотком был для "хрупкого" "немощного в вере" призрак Церкви. Обман действовал всегда, но более крепкие люди, противодействуя ему, всегда искали и всегда находили истинную Церковь: шли в глухие монастыри и леса, к старцам и юродивым, к Амвросию Оптинскому или Иоанну Кронштадтскому, к людям не только правильной веры, но и праведной жизни. Они-то и есть истинная Церковь, живущая и в городах и в пустынях, а всякое зло людей, только причисляющих себя к ней, есть, как говорил о. Валентин Свенцицкий, зло или грех не Церкви, а против Церкви. Но здесь есть один "секрет". Для того чтобы видеть в истории и хранить в себе как непорочную святыню истинную Церковь, неодолимую и от тех врагов ее, которые внутри ее исторических стен, нужна не только любовь к ней, но и всецелое покаяние в себе самом, в том числе и в этом самом грехе древнего фарисейства - неверии и нелюбви. "Я-то - лучше ли "немощного в вере"? Не убивал ли я любовь Христову?" Только тогда яд "двойника" Церкви перестает действовать, так как Церковь есть неодолимость любви при постоянстве покаяния. В самом начале Страстной недели отец служил всенощную и после "Се Жених грядет в полуночи" читал Евангелие. "Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь гробам окрашенным, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты..." (Мф. 23, 27). И еще раз и еще раз "горе". Это горчайшее горе Евангелия все нарастает, все ширится и, мне кажется, звучит уже на весь мир. Я хорошо знаю своего отца и слышу в его голосе слезы, и страх, и великую тревогу, и страшную правду о том, что все это он читает про себя, про нас, про людей Церкви. "Дополняйте же меру отцов наших..." (Мф. 23, 32). "Горе" стихает, потому что уже все сказано, но не прекращаются слезы о Церкви: "Иерусалиме, Иерусалиме, избивый пророки... колькраты восхотех собрати чада твоя... и не восхотесте... Се, оставляется вам дом ваш пуст..." (Мф. 23, 37 - 38). Страшно было и так хорошо было это слушать! За окном была весна в арбатских переулках, а здесь - черный бархат риз и тишина Церкви, неодолимой во веки веков. В память весенних служб отца у меня были такие стихи: Когда весны капель покажет, Что начался Великий пост, Ты на божественную стражу Шел сердцем тих, душою прост. И не сказать теперь словами, Как жизнь была с тобой тепла, Когда в Четверг Страстной над нами Свой счет вели колокола... Дальше не помню, уж так давно все это было, если считать по календарю. Но хорошо помню: храм, полный народу, огонь и запах свечей и удары колокола по счету прочитанных Евангелий. В 1921 году я был во второй раз в Оптиной Пустыни, на ее закате. Недавно я прочел стихи неизвестного мне автора, начинающиеся так: Ты, Оптина! Из сумрака лесного, Из сумрака сознанья моего, Благословенная, ты выступаешь снова Вся белизна, и свет, и торжество... С каким непостижимым для нас терпением слушал меня старец отец Анатолий (старец Анатолий (Потапов) умер незадолго до окончательного закрытия Оптиной Пустыни в 1923 году), - мне до сих пор стыдно вспомнить тот душевный хлам, которым я загромоздил его маленькую келью. Он почти не прерывал меня, только изредка вставлял два-три слова, перебирая четки, или вдруг порывисто шел в угол за какой-нибудь книжкой, листочком или просфорой. Это был человек, который все знал про меня еще до того, как я открыл рот, человек, который знал, что он должен взять на себя и мое бремя грехов. Очевидно, это совсем не аллегорическое бремя. Когда я лет через двадцать после этого (и после смерти отца Анатолия) показал его фотографию другому такому же, как он, старцу, никогда его в жизни не видавшему, тот вдруг начал со слезами и волнением целовать лицо на фотографии, воскликнув несколько раз: "Какое страдание! Какое страдание!"... Лицо отца Анатолия и в жизни и на фотографии светилось любовью и тем особым оптинским веселием, которое известно всем посещавшим старцев этого удивительного русского монастыря, но другому старцу было, кроме того, видно, что это - свет воскресения после Голгофы, не замечаемой никем. Я помню, что когда мое посещение отца Анатолия кончилось, он - маленький, в короткой полумантии - вдруг стремительно пошел к двери впереди меня, открыл ее в приемное зальце и пошел туда, подняв лицо к образу Божией Матери со словами: "Пресвятая Богородица, спаси нас!" И такое облегчение и такая отрада были в его восклицании: ведь из духоты непросветленной души он выходил снова на просторы Божии! Потом я пошел в скит. Дорога туда идет могучей сосновой рощей, сквозь которую (как сказал тот же неизвестный мне поэт): Розовеют скитские ворота И белеет хибарка твоя. Там у входа простой работы - Стерлись краски и позолота - С черным враном пророк Илия. Была середина мая, и в скиту уже распустились цветы. Я ходил по дорожкам, никого не встречая, и это безлюдье меня поразило своей точно предсмертной тишиной. Потом я услышал сердитое бормотанье и увидел Гаврюшу - юродивого, почитаемого старцами, с длинной палкой, в рубашке без пояса, с какими-то котомками на плечах. "Гаврюша, - сказал я, - что мне? Идти в монастырь или жениться?" И тут только, впервые в жизни, я увидел близко грозный взгляд блаженного. "А мне что! Хоть женись, хоть не женись",- в голосе была явная досада. Он пошел дальше по дорожке между цветов, потом вдруг обернулся и прибавил: "А в одном мешке Евангелие с другими книгами нельзя носить". Мой вопрос был праздный: я тогда был одинаково не готов ни к монашеству, ни к браку. А замечание блаженного шло прямо в цель. Раздвоенность души - это все та же немощь веры, боящейся идти до конца за Христом. "Положивший руку свою на плуг и озирающийся назад неблагонадежен для Царства Божия". Озирающийся назад уже и возвращается назад, уже изменяет любви. И "немощной в вере", и я, и многие из моих современников оказались не готовыми к тому страшному часу истории, в который она тогда нас застала и в который Бог ждал от нас, чтобы мы возлюбили Его больше своего искусства, своего страха, своей лени и своих страстей. Тогда решались какие-то судьбы, определялись какие-то сроки, и можно ли было особенно тогда путать Евангелие с другими книгами? Вот почему, хотя это было время еще живых оптинских святых и время юности, мне тяжело его вспоминать: слишком велика была вина и хочется скорее миновать эти блоковские годы раздвоения и измен. Впрочем, а после них - разве не все те же измены? Выходит, что лучше ни на кого свою вину не сваливать, в том числе и на Блока, тем более что как раз им сказаны те слова, которые я хотел бы вспомнить и в смертный час: Те, кто достойней, - Боже, Боже! - Да узрят Царствие Твое. (цитата из: А. Блок. "Рожденные в года глухие") Из книги С.И. Фуделя «Воспоминания»