Jump to content

Алексей Мельников

Пользователи
  • Content Count

    2
  • Joined

  • Last visited

Community Reputation

8 Обычный

Recent Profile Visitors

The recent visitors block is disabled and is not being shown to other users.

  1. МОЛИТВА ПУТЕЙЦА

     

    Вообще-то я не знаю, молимся мы или нет. Пока что не слыхал. Ну, кресты нательные, может, кто и носит – как под рубашкой чешет, глядишь, и обнаружится, а вот насчет молитв врать не буду. Да и солоно молитву как расскажешь? А не солоно - не с руки. Не получается без соленых-то слов вещать. Не пришлось тому выучиться. Или учеба сразу не задалась, или какие прорехи в образовании выискались. Только не могем – и баста. 

    Так вот, когда-то станция, где находится наша ПМС, называлась Сергиев Скит. Но об этом из местных никто не помнит, потому что их, местных, по сути-то, и нет. Все – приезжие. Кто – десять лет назад, а кто и все двадцать… Да и 101-й километр вот он, рукой подать. Так что все залетные – без корней. Точно, какие у путейца-железнодорожника могут быть корни?.. 

    - Я на Тихорецкой, допустим, родился, - тыкая лопатой мерзлую щебенку, предался как-то воспоминаниям на разгрузке полувагонов стропаль Вася, что вместе с родителями-путейцами в 60-е годы где-то по Кубани мотался. -Сестра – в Староминской… 

    Василий худой, жилистый мужичок с крестьянской такой хитринкой. Ходит не спеша, лениво подшаркивая стоптанными кирзачами: «Ноги-то, чай, свои – не чужие. Чего ради буду их понапрасну бить…» 

    Каждое утро около семи городской автобус выплевывает меня на пустой пристанционной площади напротив здания вокзала. Наваливающийся откуда-то из-за леса полумрак. Пара-тройка дремлющих наискось от перрона такси. Тут же - в форме потрепанного старого чемодана – пивной ларек. Уличные фонари выхватывают из темноты раскидистый одноэтажный дом с придавленными небом мелкими башенками. У его входа, на стене, – мраморная доска. Прочитать ее можно только ночью. Или – ранним сумрачным утром, когда освещение ложится под нужным углом на выгравированный серыми буквами текст. Поэтому, видимо, никто из местных содержания доски не знает. Я выучил его наизусть. И повторяю как молитву. По утрам. Когда в очередной раз перемеряю свой положенный километр до путейских мастерских. 

    …Такое-то отделение Императорского Православного Палестинского общества. Век двадцатый. Самое начало. С фотографии глубоко и умно смотрят ладно скроенные породистые господа. Все – в добротных гражданских мундирах с поднимающимися почти до плеч двумя рядами массивных металлических пуговиц. В центре – за столом – похожий на артиста Алексея Петренко величественный и гордый председатель – губернатор Офросимов. Не без его усердия, как гласят предания, местечко наше когда-то Сергиевым Скитом и нарекли. Я долго всматриваюсь в лица остальных членов губернского собрания. Пытаюсь расшифровать их несуетливые раздумчивые взгляды из столетнего далека. Как вы говорите - «месседж». Пытаюсь расшифровать – и не могу… 

    Под ногами мерно похрустывает снег. Мерзлую утреннюю тишину изредка прокалывают лопающиеся в воздухе сигналы пристанционного репродуктора. Они недолго снуют между кустами придорожного боярышника и скоро растворяются в утренней немоте нашего полустанка. «Внимание, поезд! – заученно бубнит откуда-то с верхних электроопор металлический голос дежурной. И после механической паузы: - По второму пути. Из Воротынска». 

    Я уже знаю, что через пару минут со стороны того самого Воротынска раздастся глухой далекий гул. Словно приглушенные большими километрами раскаты грома. Или – отдаюсь на волю фантазии – той великой старинной сечи, что грузно нависла над нашим местечком более пяти веков назад. Грохот скорого по угорскому мосту всякий раз напоминает мне о Великом стоянии. Тут по преданиям, где-то в окрестностях наших мастерских, русские витязи и располагались. А по ту сторону Угры – татары. Потоптали тысячами конских копыт росвянские заливные луга, пометались вдоль  правого берега Угры и убрались восвояси. Как растворились. Оставили Русь в покое. Только-то беленький, словно игрушечный, монастырь после этого чуда тут, по левую руку от нашего ПМС, и возрос. Так его полтысячи лет назад и нарекли – Спас на Угре. А по правую – тот самый Сергиев скит. Но, как я уже говорил, много, много спустя… 

    …На мраморной доске - строгий тонкий профиль женщины лет сорока – сорока пяти. «Да монашка там какая-то», - нехотя поясняют местные, ориентируясь, очевидно, на иноческий головной убор, запечатленный в мраморе. Что за монашка и какое ей было дело до нашего медвежьего угла сто лет назад – о том лучше не спрашивай. Да, заезжала в Спас. Помолиться за ставшую ей когда-то родиной Русь православную. После – в Сергиев скит направилась. «Основанный в память в Бозе почившего Великого князя Сергея Александровича…» - достаю откуда-то из уголков своей памяти. В 1905-м, во время революции, был убит. Жена, Елизавета Федоровна, с горя ушла в монастырь. И в память любимого мужа посвятила остаток жизни благотворению. Вплоть до того момента, покуда в 1918 году палачи не сбросили ее в альметьевскую шахту, что на Урале. Такие вот дела… 

    Наша ПМС (если кто затрудняется - путевая машинная станция) - это затолканный в лес густой пучок железнодорожных веток с вспучившимися кой-где на них ангарами цехов: механическим, ремонтным, сборочным… По стране таких ПМС сотни. И каждая бдит за вверенным ей участком железных дорог. Где рельсы переложить, где шпалы заменить или вовсе звенья целиком отремонтировать. Вагоны, полувагоны, моторки, дрезины, щебень… Сотни три крепких грубоватых мужиков с лопатами, кувалдами и ломами… 

    Приросшие к их спинам оранжевые «желтухи» день-деньской пестрят на запорошенных снегом путях, на сложенных бутербродами штабелях железнодорожных решеток. Гукают совами и толкают туда-сюда вагоны хлопотливые «хозяйки». По-динозаврьи вытянув громадные свои шеи, медленно ворочают железными колесами двадцатитонные путейские краны. Скрипят тросы. Весь этот муравейник зовется «базой». Точно на море – порт. От него отчаливают рабочие поезда в многодневные туры по перегонам. Сюда же, на место бывшего Сергиева скита, возвращаются изможденные с плетей или укладок. Такая вот наша обитель… 

    …Передо мной список монашествующей братии. Читаю. Акимов Петр Димитриевич – 1887 года рождения, из Орловской губернии. Поступил в число испытуемых в 1909-м, в число послушников зачислен в 1910-м, в 1914-м проходил пономарское послушание. Алабин Михаил Алексеевич – 1893 года рождения, скопинский мещанин. Поступил в число испытуемых послушников в 1912 году. Их около ста… Пытаюсь представить иноческие лица. Услышать разговоры. Проникнуться той неспешной монастырской суетой. Перед глазами – окруженный сосновым бором небольшой храм во имя преподобного Сергия Радонежского. Где-то по правую и по левую руку от него – сараи, колодец, погреб. Тут же покоящийся в сосновом благоухании инвалидный дом. Несколько поодаль – водонапорная башня… 

    … Башня, пожалуй, то немногое, что я помню из своего пионерлагерного детства. Еще где-то невдалеке от нее– футбол. Наша команда «Белка» бьется с пацанами из соседнего пионерлагеря «Спутник». Я играю в защите. Удар от ворот. Разгоняюсь. Хлоп – и вслед за мячом через все огромное футбольное поле летит мой кед. Зрители хохочут. И девчонки из нашего пионерлагеря – тоже. Я жалко ковыляю в одном носке через весь футбольный газон перед сотнями озорных глаз. С досады и позора хоть сквозь землю провались. «И поле футбольное тут какое-то здоровое, - досадую про себя. – Было бы поменьше, может, не так сильно по мячу бы колотил. Глядишь, и с обувкой бы остался…» Только через сорок лет я узнаю, почему так чересчур просторно нам тогда игралось в этот непослушный мяч. Мы скакали и резвились на том месте, где был когда-то скит во имя преподобного Сергия Радонежского и в память в Бозе почившего великого князя Сергея Александровича: храм, кельи, странноприимный дом, погреба, колодец… 

    … После смены отшагиваю положенный километр от мастерских до станции. В глубоком ущелье между промерзших до самых арматурин шпал особенно зябко. Холод копится в шпальном каньоне всю зиму и, кажется, живет там своей обособленной от остальной погоды жизнью. Он, этот холод, – главный враг путейца. Мы с ним постоянно воюем. А еще – со снегом. Так она у нас и зовется, эта война, – снегоборьбой. 

    В обратную сторону, с работы, снег топчется быстрей. Покуда в растопыренных колючках придорожного боярышника не мелькнут красноватенькие пузики снегирей. Они с некоторых пор поселились в пристанционном переулке. Сразу сбавляю скорость. Останавливаюсь и, задрав голову к макушкам кустов, долго наблюдаю шумную суету милых красных комочков. За зиму я научился различать приглушенные звоночки их маленьких серебряных колокольчиков. Вроде доносящегося откуда-то издалека мелодичного шуршания хрустальных бусин… 

    Большой городской автобус долго барахтается в пристанционных сугробах. На залепленной вкривь и вкось объявлениями остановке ветер яростно треплет самое старое из них: в местном клубе такого-то числа молебен. В память священномученицы Елизаветы Федоровны. Выцветшее от времени объявление это я уже читаю полгода как минимум и не ведаю, состоялся молебен или нет. Слышал только, что хотели было на привокзальном пятачке вместо пивного ларька построить храм во имя оставившей здесь когда-то свое любящее женское сердце святой. Но по каким-то соображениям передумали. Не знаю, по каким. Да и не хочу знать… 

  2. ПРИХОЖАНЕ ВСЕЛЕННОЙ

     

    Похоже, не столько они верили в Бога, сколько Бог - в них. Они его не искали, но однажды нашли. Не разглядели, но безошибочно почувствовали. Горячий локоть. Глубокий вздох. Где-то рядом с собой – в тесноте Вселенной. Почтительно сняли шляпы и пропустили вперёд. Едва успев ощутить исчезающую в глубине пространства-времени царскую поступь.

     

    «Природа показывает нам только хвост льва, - пишет один из них. – Но я не сомневаюсь, что хвост принадлежит льву и лев существует, даже если он не может показаться нам весь сразу». Это – не признающий никаких научных авторитетов Альберт Эйнштейн. В грозном 1914 году. После завершения работы над гравитационными уравнениями. В разгар поиска ключей к законам Вселенной. В благоговейном почтении перед устройством открывающейся этими ключами Его мастерской.

     

    «Огромные успехи естественнонаучного познания укрепляют надежду на непрерывное углубление нашего понимания того, как осуществляет управление природой правящий ею Всемогущий Разум». А это – Макс Планк. Он читает лекции в Тартуском университете. На дворе не самый благостный, прямо скажем, для религиозных откровений 1937 год. Отец квантовой физики, подточившей устои классического мировоззрения об устройстве мира, покорно склоняет голову перед Всевышним. Ревизию работоспособности сотворённых ими же механизмов дерзкие физики то и дело учиняли в бунтарском XX веке. Господь взирал на то с благосклонным спокойствием.

     

    Они свято верили в науку. Для того, как потом оказалось, чтобы в итоге поклониться Тому, кто дал повод этой самой науке существовать. Не особо религиозный, ироничный, бурный Ричард Фейнман прекращает иронизировать, всматриваясь в божественную точность физических констант: если бы, скажем, они были чуть другими, Вселенная бы распалась. Точнее – просто, не создалась. Господь был астрофизиком?..

     

    Вряд ли теология – удел одних лишь богословов. Может быть даже – не их совсем. Как, впрочем, и физику не стоило бы доверять этим самым физикам. Ядерная бомба, термоядерная и т.п.  «Физика слишком сложна, - то ли в шутку, то ли всерьез любил повторять Давид Гильберт, - чтобы отдавать её на откуп физикам». Религия серьёзнее вдвойне. Потому крайне нуждается в «дилетантах». Скептиках. Агностиках. Позитивистах. Во всех тех, кто восходит к Всевышнему, таща на себе груз камней отрицания и сомнений в изначальном замысле.

     

    «Для религии Бог стоит в начале всякого размышления, - продолжает Макс Планк, - а для естествознания – в конце. Для одних он означает фундамент, а для других – вершину построения любых мировоззренческих принципов». На них стартуют законченными скептиками, а финишируют – начинающими богословами. Стражами этики и морали - непоколебимых основ религиозного мировоззрения. 

    Так было с Эйнштейном. Так было с Планком. Так был с Фейнманом. Так было со всеми, кто честен был перед наукой, религией и самим собой.

     

  3. По дороге в Оптину Мы держали путь в блистательную Оптину. Как и все готовы были пройти дремавший над Окой поселок мигом. Но что-то вдруг заставило свернуть в сторону от основных паломнических рек. И попетлять по тихим перемышльским закоулкам. В памяти упорно всплывало некогда читанное в одной из исторических книг скупое назидание: "Перемышль - городок пустой... Есть не что иное, как деревня". Если чем и знаменит, раздраженно предупреждал сердитый манускрипт, так разве что "превеликим стадом рогатого скота". Ну, что ж - деревня так деревня... Взобрался Перемышль на самый окский крутояр, что высунулся из земли примерно в 35 верстах от Калуги и в стольких же от Оптиной пустыни. И случилось это, по различного рода преданиям, еще в XIV веке. С тех пор там и сидит. На самой вершине - то бишь. А за одно - и в отрезанном от нее глубоким рвом Завершье. Так величают исконные перемышльские места его немногочисленные жители. Рогатый скот попался нам действительно сразу. Хотя в единственном числе - в виде щипавшей траву возле старой облупившейся церквушки любознательной коровы. Вела она себя весьма по-хозяйски, т.е. явно совмещала свои молочные хлопоты с административными, вполглаза приглядывая за территорией при храме. "Церковь Сошествия Святого Духа" - прочитали мы на прикрепленной у входа аккуратной вывеске. И некоторое время колебались: можно ли войти? Вокруг - ни души, старенькая, иссеченная временем и, видимо, длительной разрухой церковь, тут же и сарай, и корова, и какие-то доски. Изрядно покосившаяся дверь. Замка нет. - Открыто, открыто, проходите, - вышла из ближайшего сарайчика сухонькая седая женщина в белом платке и наскоро накинутом на маленькие плечи старом военного покроя дождевике. - Зайдите, посмотрите наш храм. Можете и свечку поставить и записочку написать... Женщина толкнула входную дверь и зашагала по усыпанному битым кирпичем и штукатуркой горбатому земляному полу. Еще одна дверь - и мы под старинным кирпичными сводами, тщательно укрывающими от мирских глаз чрезвычайную церковную нужду. Но, видимо все-таки - не нищенство. На наскоро сколоченных столах - иконы и куличики пасхальные. Последние нежданная знакомая пытается щедро передарить нам. Мол, радость-то какая - Христос воскрес. Ни батюшки, ни кого-либо из священнослужителей вокруг не видно. - Был батюшка, да съехал, - вздыхает о какой-то своей давней боли пожилая женщина, - теперь мы вот с сыном моим Илюшкой тут одни. А то и Илюшка уходил - его батюшка обидел... У кого что болит, тот о том и говорит. А давайте лучше песню петь... Потрескавшиеся своды Сошественской церкви оглашает 6-ой Пасхальный Тропарь, с коим наша добрая спутница самозабвенно обходит бедно убранные образа святых угодников. - Ой, а я так люблю петь. Я за 20 лет вся ушла в молитву. Мужу простила только после смерти его пьянство. Хотела иметь 12 детей. Первый у меня умер - Андрюша, а Илюшка стало быть несет весь грех на себе. Поэтому очень плохо... Людмила Михайловна (так отрекомендовалась наш добровольный гид) подробно рассказала о том, как вот уже 15 лет она вдвоем со своим сыном тащит на себе этот крест - восстановления церкви Сошествия Святого духа в Перемышле. Бывало, добрые люди помогали ей этот крест тащить, бывало - власть. Но чаще приходилось оставаться в одиночестве, надеясь лишь на себя, единственного сына, копеечную пенсию и маленький туесок, с которым в лихие 90-ые Людмила Михайловна обошла не один десяток подмосковных электричек. Так постепенно наскребались суммы на кирпич - заделывать дыры в церковных стенах, на кровельное железо - восстанавливать провалившуюся крышу и даже на большой обитый медью деревянный крест. - Я, бывало, вхожу в храм и думаю: как же мы это все осилили? Самой не верится. Тот же крест на самый верх затащили. А вот за два часа и поставили. Дубовый, стянутый медью. Конечно, не позолоченный, как раньше, но уж как Бог дал... Говорит, что за 20 лет огонь, и воду и медные трубы повидать пришлось. Настрадалась досыта. В прошлой жизни учителем была. Даже директорствовала какое-то время. Потом в Оптиной подвизалась. Где собственно и "родилась". Хорошо помнит тот давний Пасхальный день, когда нож антихриста прервал жизнь трех оптинских насельников: иеромонаха Василия и иноков Трофима и Ферапонта. Поэтому убийству два десятка лет назад гудела вся православная Россия. - Я в тот день тут же рядом и находилась, - вспоминает час трагедии Людмила Михайловна. - Подметала пол. Услышала крик. Мне сначала показалось, что девичий, а потом какое-то мыкание раздалось. Подумала: что они там делают? Мне бы выйти, а я и не вышла. Потом опять крик, тоже женский. Девчонки, оказывается, кричали. Они все видели. Ужас! А потом третий крик: "Монаха убили!" Я стрелой на улицу: "Где?" "На колокольне". А они в это время звонили - и звон оборвался. Я подбежала к ним, начала крестить. Бесполезно. А потом сказали: отца Василия убили. Я побежала дальше. "Где?" "У входа в скит". Я - туда, а он еще живой. Крестила я, крестила отца Василия... По-моему возили его еще в больницу. А вскоре - три панихиды, одна за другой. И стою я бедная и рыдаю, и никак слез своих сдержать не могу. А отец Антоний подходит ко мне и говорит: "Не плачь. Воля Божья. Выстрадали". Ведь у отца Василия я была на исповеди перед его смертью, накануне, как раз под Пасху. Он был такой взволнованный. Начинаю говорить ему свои грехи, а он нетерпеливо: "Ну, дальше". А ведь хороший такой был, а тут прям не узнать. Я опять исповедоваться. А он - свое: "Ну, дальше". Видно, что очень волновался. Не знаю, может, чувствовал что... Когда я пришла в Оптину с ним первым и познакомилась. Игорь его звали, Росляков. Надо было где-то притулиться, вот мне и сказали: "Подойди к коменданту". А это Игорь и был... Пора - до Оптиной еще бы засветло добраться. Кланяемся хозяйке за пироги. Та норовит налить нам еще и банку парного молока от своей коровы. Нам неловко. - Спасибо. Здоровья вам. - А вам - Святого Духа, - благословляет напоследок нас добровольная смотрительница Сошественского храма. Садясь в машину, прочитали на соседней стене вывеску – «Площадь Свободы». И точно – «освобождения от всего суетного и наносного», - бросая прощальный взгляд на благословенные места, подумали мы разом. Алексей Мельников, Калуга.
  4. ОПТИНСКИЕ СТАНСЫ С одной стороны он зажат малюсенькой станцией Тупик, ближайшей к краеугольной Оптиной. С другой – затерянным в сосновых лесах Шепелевом. Посередине – петляющая меж чахлых сосен и перепрыгивающая неглубокие ручьи неэлектрифицированная однопутка. Связывает калужские и тульские железнодорожные задворки. Нет-нет да и прогремит по ее стыкам товарняк с химикатами или тяжеленным литьем, пропыхтит рабочий или дрезина, а то объявится вдруг откуда ни возьмись международный. Скажем, «Минск - Алма-Ата». Или так: «Караганда - Брест». Экспресс объявляется где-то в полдевятого утра, когда мы аккурат выгружаем из нашего путейского КамАЗа ломы, лопаты, модерон… Взрывает на десяток секунд благословенную тишину, дабы вновь надолго погрузить в нее намоленную округу. «Окно» в этой глуши – будь здоров. И поезда частыми нашествиями ни нас, путейцев, ни поселившуюся тут же в околооптинском сосняке братию скита во имя благоверного Дмитрия Солунского не донимают. Мы меняем здесь шпалы. Деревянные – на бетонные. Вооружение: ломы, лопаты, вилы, лапы… Полдюжины шпал здесь, полдюжины – дальше по перегону, а там за «свистком» - еще три раза по шесть, потом дрезина сгрузит еще десятка три-четыре. Потом – еще… - Чистим «ящики»! – звучит команда, и путь быстро расцвечивается оранжевыми гроздьями путейских жилетов, дружно нависшими над изношенными стыками. Выковыриваем щебенку между порченых шпал. «Ящик» постепенно углубляется. Шпала вырастает из земли. Возвращает себе форму бруса. Щебень отгребается в сторону: деревянной шпале нужно освободить дорогу в кювет, на покой; новой бетонной – на ее место, в работу, держать рельсы с составами. Освободившись от костылей и пыхнув на прощание креозотом, старушка, подхваченная клещами, быстро сползает за насыпь. Ее бетонная сменщица, предвидя непочатый объем работы в ближайшие лет двадцать, отчаянно сопротивляется и ни в какую не желает подставлять свои плечи под рельсы. - А ну, мужики, подходим, не стесняемся! – бригадир трясет длинной цепью, одним концом «заарканившей» непокорную, в два с половиной центнера весом, тушу. Цепь раздувается в оранжевую гроздь. Это – наши согнутые в напряге спины в жилетах. На «и-и-и раз!» отчаянно рвем цепь со шпалой на себя. Та подпрыгивает, вгрызается в щебень и замирает. Разгребаем и опять: «И-и-и раз!» С четвертого-пятого рывка вталкиваем на место, в освободившийся ящик. Далее – крепеж и засыпание щебенкой. На финише – «штопка»: машешь себе ломом, загоняя щебень под потревоженные стыки… В обед хорошо вытянуть ноги на траве. Жара. Слышен густой сосновый дух. Сосны тут повсюду. И речка Сосенкой зовется, да и деревню заодно с ней тоже Сосенкой величают. «А сруб могучий в ските - тоже наверняка сосновый», - думаю про себя, направляясь туда за водой. - Старец Илия сюда часто наведывается, - поясняет смотрительница, давая напиться. – В Оптиной раньше служил. Знаешь, кто он? - Ну… - Духовник патриарший – вот кто. Народу-у-у… Все к нему – кто к руке приложится, кто в ноги упадет… - Да, упадешь, коли прижмет… Красиво тут у вас отстроили! - Что вы, еще не закончили. Помощь нужна. Дороги, например, нет. Не поможете с дорогой-то? - бегло оглядывая мой рабочий комбинезон, вопрошает смотрительница. - С дорогой? Пожалуй. Но пока только - с железной… Послеобеденный зной насквозь прошивается ревом оводов. Ловчей отмахиваться от них лопатой. Или - ломом. Вроде дело делаешь - щебень из ящиков гребешь, а заодно и тварь эту в движении смахиваешь. Рубашка быстро тяжелеет от пота. Соленые капли переползают со лба на веки. Соль дерет глаза. Очередная бетонная туша ждет своей очереди быть затянутой под рельсы. Вновь над лесом звучит дружное путейское «и-и-и р-р-раз!». Скрежет щебня. Пыхтение полдюжины мужиков. Мелькание лопат, ключей, болтов. И новая шпала заступает на многолетнее дежурство на глухом перегоне. Парит все сильней. Назревает дождь. Овода, подстегнутые свежим ветерком, наконец, присмирели. Чуть дохнуло спасительной прохладой. Брызнули первые капли. И за ними с неба выпростался могучий летний поток. Спасаться от него нет никакого смысла: что мокрый от пота, что - от дождя… На перегоне по-прежнему слышен шум разгребаемого щебня. Набрякшую водой робу снимаешь уже в кабине путейского вездехода, пока тот вскользь Оптиной усердно гребет тремя мостами к дому. - Гляди, церква – какой день уже мимо нее шныряем, - кивая в сторону выплывших из-за поворота оптинских куполов, отжимает на пол измокшую рубаху Миха-Чапай. Здоровый малый, десантник, кулак с горшок, но попов не любит. «Жадные», говорит. - Сам ты – церква… Монастырь, - осекает кто-то из наших. – Книжки читай. - Читал уже, - устало огрызается Миха, - не помогает… - А ты – по слогам… КамАЗ то и дело ныряет из одной топи в другую, мерно переваливается через трухлявые пни, кидает резко в стороны пейзаж за окном, то приближая качающиеся над соснами купола, то отдаляя их прочь в туман и дальше к тучам. На самых тряских ухабах слышно, как стонут рессоры измученного тягача, тревожно всхрапывает сборотый усталостью могучий Миха, и точно малые зазвонные мелодично воркуют в утробе тряской будки ломы, лопаты, модерон… Алексей Мельников, Калуга.
×
×
  • Create New...