Оптинские стансы

[Алексей Мельников 8]

ОПТИНСКИЕ СТАНСЫ

 

С одной стороны он зажат малюсенькой станцией Тупик, ближайшей к краеугольной Оптиной. С другой – затерянным в сосновых лесах Шепелевом. Посередине – петляющая меж чахлых сосен и перепрыгивающая неглубокие ручьи неэлектрифицированная однопутка. Связывает калужские и тульские железнодорожные задворки. Нет-нет да и прогремит по ее стыкам товарняк с химикатами или тяжеленным литьем, пропыхтит рабочий или дрезина, а то объявится вдруг откуда ни возьмись международный. Скажем, «Минск - Алма-Ата». Или так:  «Караганда - Брест».

Экспресс объявляется где-то в полдевятого утра, когда мы аккурат выгружаем из нашего путейского КамАЗа ломы, лопаты, модерон… Взрывает на десяток секунд благословенную тишину, дабы вновь надолго погрузить в нее намоленную округу. «Окно» в этой глуши – будь здоров. И поезда частыми нашествиями ни нас, путейцев, ни поселившуюся тут же в околооптинском сосняке братию скита во имя благоверного Дмитрия Солунского не донимают. Мы меняем здесь шпалы. Деревянные – на бетонные. Вооружение: ломы, лопаты, вилы, лапы… 

Полдюжины шпал здесь, полдюжины – дальше по перегону, а там за «свистком» - еще три раза по шесть, потом дрезина сгрузит еще десятка три-четыре. Потом – еще…
 

- Чистим «ящики»! – звучит команда, и путь быстро расцвечивается оранжевыми гроздьями путейских жилетов, дружно нависшими над изношенными стыками.

 

Выковыриваем щебенку между порченых шпал. «Ящик» постепенно углубляется. Шпала вырастает из земли. Возвращает себе форму бруса. Щебень отгребается в сторону: деревянной шпале нужно освободить дорогу в кювет, на покой; новой бетонной – на ее место, в работу, держать рельсы с составами. Освободившись от костылей и пыхнув на прощание креозотом, старушка, подхваченная клещами, быстро сползает за насыпь. Ее бетонная сменщица, предвидя непочатый объем работы в ближайшие лет двадцать, отчаянно сопротивляется и ни в какую не желает подставлять свои плечи под рельсы.

- А ну, мужики, подходим, не стесняемся! – бригадир трясет длинной цепью, одним концом «заарканившей» непокорную, в два с половиной центнера весом, тушу. Цепь раздувается в оранжевую гроздь. Это – наши согнутые в напряге спины в жилетах. На «и-и-и раз!» отчаянно рвем цепь со шпалой на себя. Та подпрыгивает, вгрызается в щебень и замирает. Разгребаем и опять: «И-и-и раз!» С четвертого-пятого рывка вталкиваем на место, в освободившийся ящик. Далее – крепеж и засыпание щебенкой. На финише –  «штопка»: машешь себе ломом, загоняя щебень под потревоженные стыки…

В обед хорошо вытянуть ноги на траве. Жара. Слышен густой сосновый дух. Сосны тут повсюду. И речка Сосенкой зовется, да и деревню заодно с ней тоже Сосенкой величают. «А сруб могучий в ските - тоже наверняка сосновый», - думаю про себя, направляясь туда за водой.

- Старец Илия сюда часто наведывается, - поясняет смотрительница, давая напиться. – В Оптиной раньше служил.  Знаешь, кто он?
- Ну…
- Духовник патриарший – вот кто. Народу-у-у… Все к нему –  кто к руке приложится, кто в ноги упадет…
- Да, упадешь, коли прижмет… Красиво тут у вас отстроили!
- Что вы, еще не закончили. Помощь нужна. Дороги, например, нет. Не поможете с дорогой-то? - бегло оглядывая мой рабочий комбинезон, вопрошает смотрительница.
- С дорогой? Пожалуй. Но пока только - с железной…

Послеобеденный зной насквозь прошивается ревом оводов. Ловчей отмахиваться от них лопатой. Или - ломом. Вроде дело делаешь - щебень из ящиков гребешь, а заодно и тварь эту в движении смахиваешь. Рубашка быстро тяжелеет от пота. Соленые капли переползают со лба на веки. Соль дерет глаза. Очередная бетонная туша ждет своей очереди быть затянутой под рельсы. Вновь над лесом звучит дружное путейское «и-и-и р-р-раз!». Скрежет щебня. Пыхтение полдюжины мужиков. Мелькание лопат, ключей, болтов. И новая шпала заступает на многолетнее дежурство на глухом перегоне.

Парит все сильней. Назревает дождь. Овода, подстегнутые свежим ветерком, наконец, присмирели. Чуть дохнуло спасительной прохладой. Брызнули первые капли. И за ними с неба выпростался могучий летний поток. Спасаться от него нет никакого смысла: что мокрый от пота, что - от дождя… На перегоне по-прежнему слышен шум разгребаемого щебня.

Набрякшую водой робу снимаешь уже в кабине путейского вездехода, пока тот вскользь Оптиной усердно гребет тремя мостами к дому.

 

- Гляди, церква – какой день уже мимо нее шныряем, - кивая  в сторону выплывших из-за поворота оптинских куполов, отжимает на пол измокшую рубаху Миха-Чапай. Здоровый малый, десантник, кулак с горшок, но попов не любит. «Жадные», говорит.

 

- Сам ты – церква… Монастырь, - осекает кто-то из наших. – Книжки читай.

- Читал уже, - устало огрызается Миха, - не помогает…    

- А ты – по слогам…

 

КамАЗ то и дело ныряет из одной топи в другую, мерно переваливается через трухлявые пни, кидает резко в стороны пейзаж за окном, то приближая качающиеся над соснами купола, то отдаляя их прочь в туман и дальше к тучам. На самых тряских ухабах слышно, как стонут рессоры измученного тягача, тревожно всхрапывает сборотый  усталостью могучий Миха, и точно малые зазвонные мелодично воркуют в утробе тряской будки ломы, лопаты, модерон…

 

Алексей Мельников, Калуга.

 

[Алексей Мельников 8]

По дороге в Оптину

 

Мы держали путь в блистательную Оптину. Как и все готовы были пройти дремавший над Окой поселок мигом. Но что-то вдруг заставило свернуть в сторону от основных паломнических рек. И попетлять по тихим перемышльским закоулкам. В памяти упорно всплывало некогда читанное в одной из исторических книг скупое назидание: "Перемышль - городок пустой... Есть не что иное, как деревня". Если чем и знаменит, раздраженно предупреждал сердитый манускрипт, так разве что "превеликим стадом рогатого скота". Ну, что ж - деревня так деревня... 

 

Взобрался Перемышль на самый окский крутояр, что высунулся из земли примерно в 35 верстах от Калуги и в стольких же от Оптиной пустыни. И случилось это, по различного рода преданиям, еще в XIV веке. С тех пор там и сидит. На самой вершине - то бишь. А за одно - и в отрезанном от нее глубоким рвом Завершье. Так величают исконные перемышльские места его немногочисленные жители. 

 

Рогатый скот попался нам действительно сразу. Хотя в единственном числе - в виде щипавшей траву возле старой облупившейся церквушки любознательной коровы. Вела она себя весьма по-хозяйски, т.е. явно совмещала свои молочные хлопоты с административными, вполглаза приглядывая за территорией при храме. "Церковь Сошествия Святого Духа" - прочитали мы на прикрепленной у входа аккуратной вывеске. И некоторое время колебались: можно ли войти? Вокруг - ни души, старенькая, иссеченная временем и, видимо, длительной разрухой церковь, тут же и сарай, и корова, и какие-то доски. Изрядно покосившаяся дверь. Замка нет. 

 

 

- Открыто, открыто, проходите, - вышла из ближайшего сарайчика сухонькая седая женщина в белом платке и наскоро накинутом на маленькие плечи старом военного покроя дождевике. - Зайдите, посмотрите наш храм. Можете и свечку поставить и записочку написать... 

 

Женщина толкнула входную дверь и зашагала по усыпанному битым кирпичем и штукатуркой горбатому земляному полу. Еще одна дверь - и мы под старинным кирпичными сводами, тщательно укрывающими от мирских глаз чрезвычайную церковную нужду. Но, видимо все-таки - не нищенство. На наскоро сколоченных столах - иконы и куличики пасхальные. Последние нежданная знакомая пытается щедро передарить нам. Мол, радость-то какая - Христос воскрес. Ни батюшки, ни кого-либо из священнослужителей вокруг не видно. 

 

- Был батюшка, да съехал, - вздыхает о какой-то своей давней боли пожилая женщина, - теперь мы вот с сыном моим Илюшкой тут одни. А то и Илюшка уходил - его батюшка обидел... У кого что болит, тот о том и говорит. А давайте лучше песню петь... 

 

Потрескавшиеся своды Сошественской церкви оглашает 6-ой Пасхальный Тропарь, с коим наша добрая спутница самозабвенно обходит бедно убранные образа святых угодников. 

 

- Ой, а я так люблю петь. Я за 20 лет вся ушла в молитву. Мужу простила только после смерти его пьянство. Хотела иметь 12 детей. Первый у меня умер - Андрюша, а Илюшка стало быть несет весь грех на себе. Поэтому очень плохо... 

 

Людмила Михайловна (так отрекомендовалась наш добровольный гид) подробно рассказала о том, как вот уже 15 лет она вдвоем со своим сыном тащит на себе этот крест - восстановления церкви Сошествия Святого духа в Перемышле. Бывало, добрые люди помогали ей этот крест тащить, бывало - власть. Но чаще приходилось оставаться в одиночестве, надеясь лишь на себя, единственного сына, копеечную пенсию и маленький туесок, с которым в лихие 90-ые Людмила Михайловна обошла не один десяток подмосковных электричек. Так постепенно наскребались суммы на кирпич - заделывать дыры в церковных стенах, на кровельное железо - восстанавливать провалившуюся крышу и даже на большой обитый медью деревянный крест. 

 

- Я, бывало, вхожу в храм и думаю: как же мы это все осилили? Самой не верится. Тот же крест на самый верх затащили. А вот за два часа и поставили. Дубовый, стянутый медью. Конечно, не позолоченный, как раньше, но уж как Бог дал... 

 

Говорит, что за 20 лет огонь, и воду и медные трубы повидать пришлось. Настрадалась досыта. В прошлой жизни учителем была. Даже директорствовала какое-то время. Потом в Оптиной подвизалась. Где собственно и "родилась". Хорошо помнит тот давний Пасхальный день, когда нож антихриста прервал жизнь трех оптинских насельников: иеромонаха Василия и иноков Трофима и Ферапонта. Поэтому убийству два десятка лет назад гудела вся православная Россия. 

 

- Я в тот день тут же рядом и находилась, - вспоминает час трагедии Людмила Михайловна. - Подметала пол. Услышала крик. Мне сначала показалось, что девичий, а потом какое-то мыкание раздалось. Подумала: что они там делают? Мне бы выйти, а я и не вышла. Потом опять крик, тоже женский. Девчонки, оказывается, кричали. Они все видели. Ужас! А потом третий крик: "Монаха убили!" Я стрелой на улицу: "Где?" "На колокольне". А они в это время звонили - и звон оборвался. Я подбежала к ним, начала крестить. Бесполезно. А потом сказали: отца Василия убили. Я побежала дальше. "Где?" "У входа в скит". Я - туда, а он еще живой. Крестила я, крестила отца Василия... По-моему возили его еще в больницу. А вскоре - три панихиды, одна за другой. И стою я бедная и рыдаю, и никак слез своих сдержать не могу. А отец Антоний подходит ко мне и говорит: "Не плачь. Воля Божья. Выстрадали". Ведь у отца Василия я была на исповеди перед его смертью, накануне, как раз под Пасху. Он был такой взволнованный. Начинаю говорить ему свои грехи, а он нетерпеливо: "Ну, дальше". А ведь хороший такой был, а тут прям не узнать. Я опять исповедоваться. А он - свое: "Ну, дальше". Видно, что очень волновался. Не знаю, может, чувствовал что... Когда я пришла в Оптину с ним первым и познакомилась. Игорь его звали, Росляков. Надо было где-то притулиться, вот мне и сказали: "Подойди к коменданту". А это Игорь и был... 

 

Пора - до Оптиной еще бы засветло добраться. Кланяемся хозяйке за пироги. Та норовит налить нам еще и банку парного молока от своей коровы. Нам неловко. 

 

- Спасибо. Здоровья вам. 

 

- А вам - Святого Духа, - благословляет напоследок нас добровольная смотрительница Сошественского храма.  

 

Садясь в машину, прочитали на соседней стене вывеску – «Площадь Свободы». И точно – «освобождения от всего суетного и наносного», - бросая прощальный взгляд на благословенные места, подумали мы разом. 

 

Алексей Мельников, Калуга.