OptinaRU

начало продолжение: К полудню мы доехали до Серпейска и еле вползли по крутой и скользкой горе, на которой лежит город. Здесь начинался почтовый тракт, и я уговорил тетушку оставить тут наших лошадей до нашего обратного следования и взять почтовых. Не имея теперь надобности в остановках, кроме как по четверти часа для перепряжки на станциях, мы могли вечером быть в Оптиной, до которой оставалось, кажется, верст сто на города Мещовск и Сухиничи. Ехать было прекрасно. Гроза смягчила надоевшую нам накануне жару и прибила пыль по дороге. Получая хорошие на чай, ямщики сильно гнали, ободряя лошадей гиканьем и свистом. Перед заходом солнца я кончил роман и отдался наслаждению быстрой езды. Мы все молчали. Коляска тихо покачивалась на своих рессорах, и стройный топот лошадей соединялся со звуком быстро катящихся колес в музыку, которой я никогда не мог вдосталь наслушаться. Догорело небо. Сумерки становились все гуще, и голова, не развлекаемая внешними впечатлениями, усиленно думала. «Ну, что он, какой он? - спрашивал я себя, в первый раз во время пути принимаясь подробно думать о том человеке, который меня тогда так взволновал. - Вот если б не муж тетушки мне рассказывал, я бы поверил, может быть. И как это неприятно, какое-то тонкое духовное оскорбление, что я должен внешне преклониться пред человеком, к которому я ничего не чувствую. А вместе с тем все эти россказни, из которых я все-таки не понимаю, в чем же состоит его высота, - это уже меня смутило. И мне немного страшно, если он действительно святой. И рад я, и страшно. А как я пойму, святой ли он? И что будет, если он святой, и именно потому увидит, что я хочу его высмотреть, какой он? И все это меня смущает». Я был очень самоуверен и тогда не встречал еще того человека, который мог бы меня смутить. Всякое земное величие оставляло меня спокойным и равнодушным. Но я смутно сознавал, что оробею пред духовною высотой и почувствую себя тогда ничтожным и жалким. Такая высота всегда занимала, привлекала и восхищала меня; и мне казалось, что если б я встретил в человеке безусловное полное выражение ее, то не было бы границ моему внутреннему восторгу, верности и поклонению такой высоте. Только одна такая встреча и могла меня смутить. И, быть может, мое возбуждение пред старцем происходило оттого, что я, хотя и неотчетливо, предчувствовал, что он меня смирит или что я сам, увидав его, смирюсь пред ним. И дурное чувство гордости от этого защищалось. Около полуночи мы увидали освещенные луной белые колокольни Козельска, в двух верстах от которого находится Оптина. Вот мы на берегу полноводной в этом месте Жиздры, и пока на окрик ямщика нам подают паром, я смотрю на стоящую сейчас тут, за рекой, на холме, Оптину. Огней нет. Её жизнь спит, недоступная и тайная. А сама она, резко выступая на черной стене охватившего ее со всех сторон бора, вся белая-белая, какая-то тонкая и высокая, подымается, точно уносясь в небо… В соборе я не нашел той роскоши убранства и риз, к какой я привык в Москве и в смущавших меня монастырях. После службы мы были у благочинного, потом обедали у себя в гостинице, затем легли отдохнуть. Но я не мог заснуть и зашел к вечерне, когда услышал благовест. На меня произвел впечатление незнакомый мне доселе смиренный вид монахов и то воодушевление, с каким хор, сойдя с двух клиросов на середину церкви, пел стихиры, возглашаемые молодым канонархом. И в выражении лиц, и в силе пения ясно было видно проникавшее их религиозное убеждение. Вообще вокруг было вовсе не то, к чему я привык в других монастырях. Вместо мягких нарядных ряс и раздушенных волос, вместо гордо поднятых голов я видел толстую грубую одежду и все покрывавшую простоту, походка была смиренная; при встрече со всяким низкий поклон; на лицах выражение чистоты и безмятежия. Но мне почему-то не хотелось ближе приглядываться к монахам. Сознавшись пред собою, что они хороши, очень хороши, я вдруг понял вместе с тем, какую страшно трудную жизнь они ведут, и это было разом и обличением моей широкой жизни, и такою стихией, которая вдруг могла бы втянуть меня в себя, а меня так манил мир… продолжение следует ... Воспоминания Е. Н. Поселянина Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»

К нам приехал муж моей тетки. Он жил частью в своих имениях, частью по разным углам Европы, частью по русским столицам и с женою видался не очень много. Дети были воспитаны матерью, она тратила на них свое. А отец был в стороне, и дети обращались с ним покровительственно. Дом наполнился оживлением. Он был суетлив, и речь его лилась всегда как вода через прорванную плотину. Тетушка с одинаковым величием и спокойствием слушала или не слушала его. Политические комбинации, пустячная встреча на железной дороге, догматическая тонкость, придворные вести, исторические открытия, дамские туалеты, вновь замеченная астрономами звезда, парижская статья, новый роман, всяческие истории про его бесчисленных знакомых — все это в одинаковой мере волновало его и описывалось всякому, кто желал его слушать. Еще более вещей он рассказывал, когда оставался наедине с молодежью. Между прочим, он нашел, что мы живем неподвижно, что его начинает в эти полтора дня засасывать и что нас надо встряхнуть. И ему пришло в голову предложить тетушке ехать на своих в Оптину пустынь, куда он сам попал в прошлом году среди своих бесконечных странствований, и он рассказывал о ней со своим обычным смаком, как человек, знающий толк и в духовных предметах. — Я думаю, — кратко ответила тетушка на предложения своего мужа, принявшегося с жаром их развивать, — что бедный Вася был бы очень рад нас видеть. Вася был племянник ее мужа, годов 25-ти, живший несколько лет в Оптиной, и «бедным» называла его тетушка прежде всего потому, что считала бедствием быть племянником своего мужа. Перед вечерним чаем тетушка дольше обыкновенного рассуждала на обычном месте, в коридоре, у двери в библиотеку, с управляющим, позвала тут же сына и за чаем объявила, что завтра после обеда, который будет ранее, чем всегда, мы едем в Оптину. Сегодня же вечером за 120 верст высылают подставу. На полдороге до подставы мы будем ночевать; едем мы в большой коляске четверней, за нами — подвода парой с погребцом и провизией; а впереди — подвода с разборною кроватью для тетушки. Берем сколько можно сена и овса. Едут тетушка с девушкой и двое нас, молодых людей. — А как же я здесь буду один, Машенька? — спросил муж тетушки. — Я очень рада буду, Мишель, — отвечала она, не намекая даже на то, что его можно взять с собой, — рада, если ты тут погостишь. Тут ведь люди остаются. Тебе будут готовить. Он никогда в жизни не смущался. Через минуту уж он набивал нас сведениями и наставлениями, которые иногда были прерываемы дельными замечаниями тетушки. Оказывается, она перед чаем села за свой стол, взяла подробные карты N-ской и Калужской губерний и выписала названия главных селений, лежащих по дороге, с означением расстояний, а потом обдумала, о чем ей надо узнать от мужа. — К кому же я должна там зайти, Мишель, — сказала она, — ведь я не интересуюсь монахами, но я хочу быть вежливой. Он назвал и описал разных должностных лиц. — Ну, потом, Машенька, ты могла бы зайти — там живет в отдельном доме на покое, его там консулом зовут, писатель Леонтьев, — ну вот, который... — и дядюшка довольно верно определил направление Леонтьева. — Ну, как же я пойду к незнакомому человеку? — спокойно возразила тетушка, намазывая масло на только что разрезанную румяную булочку. — Но ведь он человек очень хорошего общества... Намедни в Петербурге князь Иван Павлыч... — Ах, какой ты смешной, Мишель... Я не могу к нему идти. Чтобы он сказал вслед за мной: какая назойливая у меня была женщина. — Но, главное, — начал муж тетушки, — это старец. Там знаменитый старец. Он даже, говорят, прозорливый. Вот к нему как вы пойдете, нужно будет пред ним на колена встать. Так принято. — Это отчего! — вскрикнул я в негодовании. — Чтоб я пред каким-то незнакомым монахом на колена; да никогда! Я теперешних монахов не уважаю — и я не встану на колена. Мне никто не возражал, только двоюродный брат нарочно уставился на меня глазами и сказал: — Что ж это, а как же «ирмосы»? Он узнал откуда-то слово «ирмос» и старался раздразнить меня этим словом. Мать на него строго посмотрела и сказала: — Не выношу, когда ты, Вадим, говоришь глупости... Я согласна с Лоло, — продолжала она, — я тоже не люблю монахов. Но, может быть, этот старый монах и действительно почтенный человек. Ложась спать, я не успокоился еще от взбудоражившей меня мысли, что я должен встать на колена пред каким-то неизвестным мне монахом. Дело было в том, что монахи составляли мое больное место. Насколько я любил древних, известных мне из книг иноков и внутренне восторгался ими, настолько я возмущался теми недочетами в современных монастырях, которые я замечал сам или о которых слыхал. И когда в старших классах гимназии бывали религиозные споры и мне кричали, называя по имени известные монастыри, что их упитанных монахов надо выгнать на пашню — что я мог сказать? И разве сам я яснее других не видал, как извращены были уставы и таких древних радетелей монашества, как Василий Великий, который уже и по своему мирскому обаянию, кроме духовной высоты, так пленял меня, и их русских последователей, как преподобный Сергий... Многие явления уязвляли меня до боли, потому что я дорожил и чтил то, что они унижали в глазах общества. И на таких людей я был ужасно зол. Позже я понял, что совершенство редко, что монахи прежде были в миру, которого порча отразилась и на них; что если среди ученых есть шарлатаны, этим наука не унижена; что самое отречение от мира — такой подвиг, что человек, принимая его, в ту хоть минуту был на значительной высоте, если даже потом и мог пасть. Главное же я понял уже много позже, что не мне, который был никуда не годный мирянин, не соблюдал постов, не молился иногда неделями, был самолюбив, чванлив, злоязычен и полон других видимых мне и тем не менее не изгоняемых мною недостатков, — не мое было вовсе дело судить других. Не было ли грустно состояние мальчишки, который, не углядев за собою, проверял других и, сам ничего не делая среди привольной жизни, хотел раздавать похвальные листы прошлому и порицать настоящее. Но, как бы то ни было, я был настроен против монахов. А относительно неизвестного мне оптинского старца, о котором я в тот вечер и услыхал в первый раз, во мне была какая-то злоба, странная по своему напряжению. продолжение следует ... Воспоминания Е. Н. Поселянина Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»

И начался последний мой год в миру — пошел пятый год моего знакомства со старцем. Когда я возвратилась в свой город, обыденная мирская жизнь обернулась было ко мне нарядной своей стороной: и родные ласково встретили меня, и привычная работа, и минуты отдыха где-нибудь на лекции или за интересной книгой, — все показалось тем привлекательнее, чем ярче помнилось, что от всего этого я едва не ушла. А потом — старые сомнения в прозорливости старца, в истинности намеченного им для меня пути, искусительная мысль: «Погоди, пожалей себя, пожалей семью» — и так далее. Все это одолело меня. Я без ужаса вспомнить не могла, что этим летом чуть не сделала бесповоротного шага, и трепетала, как бы старец не задумал опять куда-нибудь послать меня. Начались страхи, а ну как сегодня получу письмо с новым распоряжением? Ну как начнется новая ломка? И страшно, ужасно становилось при этой мысли. Дело дошло до того, что прежняя радость от каждой весточки из Оптиной, каждой строчки от батюшки превратилась в опасение, и я облегченно вздыхала, когда почтальон проходил мимо нашего дома, не зайдя к нам. Нет писем, слава Богу! А потом пришло в голову — как бы переменить адрес, чтобы совсем исчезнуть от батюшки. Додумалась до того, что готова была хоть в Америку бежать от страха грядущего. Но на десять рублей до Америки не доедешь, и все мои путешествия остались только в воображении. Скоро все повернулось по-новому: пошли опять беды и напасти со всех сторон. С мира и его соблазнов соскочила приманчивая маска, да и острота летних невзгод прошла, и мне опять стыдно стало за свое малодушие. Подошло Рождество, последнее Рождество мое в миру и с батюшкой в Оптиной. Несмотря на то, что я письменно каялась старцу в своих прегрешениях, он встретил меня отечески ласково. Но когда я сказала ему, что готова была ехать в Америку, чтобы бежать от него, он усмехнулся: — В Америку? К кому же ты побежала бы? К ирокезам, что ли? — А потом выговорил, наполовину шутя: — Ну, как же можно так пугать человека, такие страшные вещи говорить, — видите ли, в Америку собралась! Да я как услышал — у меня волосы дыбом и стали! А через несколько дней, выйдя на благословение, подозвал девочку-гимназистку и меня, и дал нам по открытке. Её открытка с рождественским сюжетом, а моя — копия с картины Каульбаха «Отреклась». Она изображала очень молодую монахиню, по костюму — католичку, задумчиво следящую за двумя играющими в солнечном луче бабочками. — Нравится тебе эта картинка? — Очень нравится, батюшка! — Я и знал, что тебе понравится, вот и надумал отдать ее тебе. Только здесь монахиня словно неправославная. — Да, батюшка, это католичка. — Католичка... А ты православная? — и на мой утвердительный ответ добавил: — Ну, слава Богу! Возьми себе эту картинку, прочти подпись на ней! — «Отреклась». — Вот так оно и есть, я ведь знаю, внутреннее отрешение уже совершилось, и внешнее, Бог даст, совершится! И так твердо это было сказано, что картинка эта долго служила мне якорем спасения. Тяжелое это было Рождество, и, наверное, многим оно памятно. Описывать происходившие тогда события я не берусь, предоставляя это сделать более осведомленным лицам, но не могу не отметить, что приезд преосвященного Серафима, поднявшиеся толки, разыгравшиеся страсти и злоба сделали Оптину далеко не похожей на рай, где я привыкла отдыхать от мирской злобы. Слухи одни тяжелее других доходили до нас... «Батюшку сошлют под начало», — говорили сегодня. «Батюшка уходит в затвор», — сообщали завтра. «Батюшку делают архимандритом где-то в другом монастыре», — появилась новая весть. И последняя пугала не менее предыдущих. Ставить архимандритом семидесятилетнего старца, и так видимо слабевшего с каждым годом, возложить на него бремя самостоятельного управления, оторвать его от скита, где он полагал начало, — чувствовалось, что это было бы равносильно смерти для него. В эти трудные дни старец нас успокаивал — ободрял: «Бояться и беспокоиться нечего, все слава Богу, все хорошо. Не смущайтесь — владыка хороший, это ему надо было бы быть построже, а он хороший, благостный, — говорил нам батюшка, когда мы пришли к нему, взволнованные резкими речами преосвященного. — Непременно примите от него благословение святительское. Святительское благословение много значит!..» Уехал владыка. Миновали святки. Прощаясь с отцом Варсонофием перед отъездом, я, по обыкновению, просила благословения приехать на Страстную и Пасху — и сверх всякого ожидания получила отказ: — Приедешь летом, а то с какой стати тебе на какие- нибудь три дня ездить. — Да не на три дня, а на две недели, батюшка! — попробовала я запротестовать. — Ведь я же на Страстной раньше у вас здесь говела! — Ну, то было раньше, а теперь приезжать нельзя, да и мне на Страстной некогда будет: здесь такой кипяток будет — беда! Нет, летом приедешь! С тем и отпустил меня батюшка, но я, по правде говоря, не поверила, что это так и будет. Думалось: пугает старец, а подойдет Страстная — получу я благословение на приезд и встречу Пасху в Оптиной. Но оказалось не так. Великим постом получила я известие, что батюшку переводят архимандритом в Голутвин монастырь. Воспоминания послушницы Елены Шамониной Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»

Поехать в Петроград в начале января 1917 года, как я хотел, мне не удалось, ибо в деревне я повредил себе колено и должен был задержаться в Москве. Я воспользовался невольным сидением в Москве дома, чтобы закончить эти воспоминания. Но я не хочу положить пера, не рассказавши последнее впечатление, которым закончился для меня 1916 год. Перед тем чтобы поехать в Васильевское, мы решили с моим старшим сыном Костею съездить в Оптину пустынь. Я давно уже об этом подумывал, а Костя заинтересовался рассказами незадолго до того побывавшего в Оптиной своего приятеля Миши Олсуфьева. В нашем распоряжении было всего два дня, ибо мы хотели к сочельнику приехать в Васильевское. Эти два дня, проведенные в Оптиной пустыни, оставили, однако, на нас обоих неизгладимое впечатление. Мы покинули Москву в тяжелом настроении. Только что пришло известие об убийстве Распутина. В вагоне на всех станциях было только и разговора, что про это событие. Толпа набрасывалась на газеты. Все выражали радость, что уничтожен человек, с именем которого связано было представление обо всем грязном и тяжелом, что делалось наверху и отравляло ядом русскую жизнь. Можно было понять чувство общего удовлетворения, когда такого человека не стало, но я как-то не мог радоваться. Кто бы ни был Распутин, мне казалось, что не в нем корень зла, а только его проявление. Не мог я сочувствовать и факту убийства. Мне казалось, что это первая, но не последняя кровь, ведущая к разрешению кризиса, а путь таких разрешений мучительных вопросов, того тупика, в который действительно как будто шла русская жизнь, казался мне предвещающим много тяжелого. Кошмарное настроение постепенно сгущалось в России, охватывая людей без различия партий, не только левых, но и самых заядлых правых. Все чувствовали, что дальше так идти не может, что внутреннее положение, усиливая существующую разруху, должно привести нас либо к национальной катастрофе, либо к государственному или, вернее сказать, к дворцовому перевороту. Об этом говорили все. Было неприятно даже собираться с друзьями, потому что в сущности все разговоры сводились неизменно к одному и тому же, а вместе с тем никто из нас не чувствовал в себе моральную силу и оправдание стать заговорщиком. При практическом бессилии особенно сильно являлся запрос на нравственное углубление и укрепление. С такими чувствами я поехал в Оптину пустынь. И прежде всего, попав в обитель, я почувствовал такой мир и покой, которые не могли не подействовать на самую смятенную мятущуюся душу. Здесь, у порога монастырских ворот, утихали земные тревоги. Вокруг этих храмов и келий поколения молитвенников создали атмосферу духовного сосредоточения. Утром после обедни я пошел к старцу отцу Анатолию. Он жил в небольшом белом домике с колоннами и с мезонином. Поднявшись на крыльцо с несколькими ступенями, я отворил наружную дверь и вошел в сени, в которых сидело на скамьях вокруг стен довольно много посетителей. Некоторые за недостатком места стояли. Тут были люди всякого звания, горожане и крестьяне, странники, монахи и монашенки, но всего больше было баб и мужиков. Были и дальние и близкие. Все они ожидали выхода старца, некоторые по нескольку часов. В комнате царило молчание, изредка прерываемое каким-нибудь коротким разговором полушепотом. Какие лица, какие глаза! Мне особенно запал в голову один крестьянин с красивым благообразным лицом, большой русой бородой и глубоким сосредоточенным взглядом из- под нависших бровей. Видно было, что у него большая забота на сердце, которую он нес старцу. Рядом с ним сидел офицер, должно быть с фронта. Напротив поместился молодой странник с длинными волосами, он глодал краюху черного хлеба. У дверей стояла женщина с городским обликом, должно быть одна из постоянных посетительниц, знающая местные обычаи и распорядки. С ней были дети, в том числе крошечный гимназист, должно быть приготовительного класса. «В прошлом году мне отец Варнава всякий раз давал яблочко», - сказал он мечтательно. «Ведь ты был тогда еще маленький», - наставительно заметила мать. «Я теперь и не ожидаю», - с достоинством возразил гимназист, хотя чувствовалось, что очень и очень не отказался бы от яблока. Дверь скрипнула и растворилась. Вышел келейник отец Варнава, с удивительно кротким лицом и голосом. Увидав меня, он подошел, справился, откуда и кто я такой. Потом пошел доложить старцу и через минуту попросил меня войти. Я прошел небольшую залу и вошел в маленькую комнату. Только успел я увидать старца и хотел поклониться ему, как он обратился к образам и стал молиться, как бы приглашая меня начать с этого. Потом поклонился мне, показал на кресло и сам сел, и тут я разглядел его. Он был маленький, сгорбленный старичок с седоватой бородой, мелкими чертами лица, весь в морщинах, миниатюрный и какой-то потусторонний. Когда он заговорил со мною добрым старческим голосом, я не сразу понял его. Говорил он быстро и шамкая. Все, что он говорил, было совершенно просто и обыкновенно, но помимо слов, которые я от него слышал, нечто гораздо более значительное исходило от его личности. Он предложил мне исповедоваться, читая вслух написанное славянскими буквами исповедание грехов. Поразило меня, что хотя та же исповедь читалась всеми, он внимательно вслушивался в каждое слово и как будто соображал. У него, должно быть, в высшей степени развит был тот внутренний духовный слух, который в деланной и неделанной интонации улавливал настоящие помыслы сердца. В то же время он быстро перебирал груду печатных листков, откладывая некоторые в сторону. По окончании исповеди он дал их мне. Это были листки различного назидательного содержания и, конечно, не одинаковой ценности, но был один, который он потом нарочно отыскал и передал Косте, чтобы мне сообщить. В нем была рассказана исповедь одного странника, и я изумился, прочитав этот листок, он так отвечал тому настроению, которое я сам испытывал, но не вполне сознал во время исповеди, что как будто старец своим прозрением понял, что именно его нужно мне дать. Старец благословил меня образочком. Днем у него побывал мой сын Костя, потом, на следующий день, уже приобщившись, мы снова зашли к нему, и он принял каждого из нас отдельно и с каждым поговорил. Мне радостно было видеть, каким просветленным и глубоко умиленным выходил от него Костя. На меня второе посещение оставило впечатление еще большее, чем первое. Передать разговор старца невозможно, и он мог бы показаться обыкновенным, неинтересным. Непередаваемо было обаяние его личности, свет, которым он светился. Сначала глаза его казались маленькими, но по мере разговора, по мере сердечного умиления, которое от него передавалось, они как будто вырастали и казались огромными; в его взгляде чувствовалось горение, которое воспринималось. Он проникал в душу и говорил с ней неслышным, но немолчным языком, и я чувствовал то, что очень редко испытывал во сне, общаясь с умершими, когда происходит неизреченное общение и единение душ. Пусть кто-нибудь [тогда], когда уж меня не будет в живых, прочитав эти строки, не примет их за преувеличение, плод повышенной фантазии. Я пишу, стараясь добросовестно вспомнить, осознать и передать испытанное мною, но чувствую, что не могу сделать этого как следует, а потому могу, конечно, погрешить, хотя и не намеренно. Только не хотел бы я чем-нибудь затемнить ясный лучезарный образ старца с его великим, кротким и любящим духом, живое олицетворение завета апостольского, который в свое время моя мать написала на заголовном листе Нового Завета, который мне подарила: «Радуйтесь всегда в Господе; и еще говорю: радуйтесь. Кротость ваша да будет известна всем человекам. Господь близко»... Особую прелесть старца представляла его духовная любовная веселость. Это то настроение, которое вдохновило Достоевского, когда он создавал старца Зосиму в «Братьях Карамазовых». Виды христианского настроения и христианского делания многообразны. В Оптиной пустыни от одного старца к другому передалась и сохранилась как живое и святое предание радость кроткого, любящего духа, и она ощущается как великая сила. Те монахи, с которыми нам пришлось иметь дело - отец Мартимиан, заведовавший монастырской гостиницей, где мы остановились по указанию направившей меня к нему племянницы моей С. Ф. Самариной; келейник отца Анатолия - отец Варнава; монах, торговавший в книжной монастырской лавке, - все они как будто отражали на себе то же любовное доброе настроение, коего живой родник был в келье старца. Церковное богослужение в Оптиной пустыни было не так хорошо, как можно было бы ожидать. Война коснулась и монастыря, и около 150 послушников были призваны на военную службу, вследствие чего пение и церковная служба не могли исправляться с прежним благолепием. Лучше, более внятно, служили в скиту, в моленной. Скит стоял в сосновом лесу. Мы были там ночью. Полная луна освещала высокие сосны, покрытые инеем. Белый снег блестел на дороге и полянах. Вдали, в конце дороги, белела ограда скита. Протяжный колокол призывал в полночь к заутрене. Все вместе создавало непередаваемую поэзию, высоко настроенную и глубоко народную. А днем, когда я возвращался в свою уютную светелку, видел, как на паперти монастырского храма старый сгорбленный монах с седой бородой сыпал зерна, и со всех сторон слетались голуби, вея, как нимб, вокруг него. Где тут война, где политика и смятение! Мир и покой, но покой не праздный, а насыщенный молитвой и горением духа, - вот последний и яркий образ тревожного, тяжелого 1916 года, на котором я кончаю, ибо перед чем же и умолкнуть, как не перед этим прообразом умиротворения всего земного, вечного покоя и Божией тишины. 25 января 1917 г. Воспоминания князя Г. Н. Трубецкого Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»

Лес подходил к самым стенам. Сзади, и справа, и слева скита стоял и точно охранял его тоже все лес. Некоторые сосны даже пытливо перевесили свои длинные ветви через скитские стены и как бы наблюдали, что там делается. – Вот это пустыня, древняя палестинская пустыня! – невольно произнес путешественник, изумленный, очарованный внешним видом скита и его безмолвием. И сколько глубокого смысла в этой тропинке с ее изгибами! Да, путь к внутреннему покою – не прямой, не открытый и не просторный путь. Не вдруг он дается подвижнику. Много житейских изгибов нужно пройти, нужно миновать темный лес колебаний, сомнений, пережить сложную, трудную жизнь различных страстей, переболеть все эти болезни души, чтобы найти, наконец, желанный путь к покою сердечному, к этому сладкому, святому покою в обители Отца нашего Небесного. И если уж здесь, в этом раю, не живут Ангелы, нет истинного монашества, после этого уж я и не знаю, где они могут и быть... Все в этом безмолвном приюте отшельников, как бы убежавшем от целого мира, затаившемся в глубине бесконечного леса, начиная с самого входа, поражало постороннего посетителя таинственностью и подготовляло увидеть нечто необычайное. Посетитель, кто бы он ни был, подъехав боковой лесной дорогой к скиту, не въезжает за ограду его, а оставляет экипаж свой у входа. Вход этот есть именно вход, а не въезд. За ворота скита переступает лишь человек. Поэтому все так обставлено, так приспособлено все, чтобы вступающий сознавал, что он вступает в святилище высшей духовной деятельности, имеющей своей задачей - жить во Христе, и проникался благоговением к святому месту… Здесь же, в этом маленьком мире, общая жизнь как бы остановилась, или точно ушли все куда-то, умерли, никого нет здесь, а остались только эти молчаливые стены, этот храм, эти немые цветы, эти белые кельи. Даже все окна в кельях завешаны темными шторами. Точно это было кладбище, но хорошее, изящное кладбище. Только первобытный, естественный, ничем еще не извращенный вкус мог создать такой изящный могильный покой. Хотя бы чей-нибудь вздох или человеческий вопль вырвался из чьей-нибудь человеческой груди в этой стране безмолвия и изобличил, что живет же, наконец, здесь живой человек. Но только и звуков здесь слышалось, что за скитской стеной, по гулкому лесу, простонет тоскливое кукованье весенней кукушки или прорежет замерший воздух скрипучая дробь одинокого дятла, да из отворенных окон церкви медленно, звучно прольются и словно замрут, растают чистые, полные, сосредоточенные звуки церковных стенных часов. И что это за своеобразные звуки! Нигде не слыхал таких путешественник. Точно скрылся в них, в эти часы, отживающий жизнь старец-аскет и возвещает оттуда таинственным гробовым голосом скитскому миру, что все суета, что утренним сновидением отлетит наша жизнь, что с каждым мгновением, с каждым движением маятника невозвратно мы отплываем от берега жизни и подступаем к безбрежному океану смерти и таинственной вечности, без берегов, без конца, без пределов... Кругом обошел путешественник этот зачарованный мир, и хотя бы одна живая душа напомнила ему, что не страна же это, наконец, смерти, что живут же здесь люди. Только звон скитского колокола, тихий, медленный, точно похоронный, несся над этим безмолвным миром и напоминал, что люди действительно здесь живут. Когда путешественник подходил уже к храму, появилась, наконец, и живая душа. Со ступенек одной из келий спустился и, до половины закрытый зеленью и цветами, направился к храму неспешной, степенной походкой, не отрывая глаз от земли, мантийный монах. С противоположной ему стороны, от скитских прудов, из-за деревьев кедровой рощи по направлению к храму едва передвигал ноги, опираясь на черный посох, другой отшельник, обремененный годами, в расшитой белыми крестами по черной мантии схиме. От скитской насеки, из-за скитских могил появились еще отшельники и тихо, благоговейно направлялись к храму. Точно встали все они из могил, пробужденные звуком колокола, как последним трубным призывом Архангела, и, не поднимая от земли глаз, смеженных могильным сном, как замогильные тени, устремлялись к храму с разных концов скита, как бы с разных концов вселенной, готовясь предстать пред Престолом Судии и Владыки живых и умерших. У крыльца, в преддверии храма, некоторые сходились друг с другом, молча кланялись, молча младшие от старших принимали благословение, молча всходили по ступеням церковным, отворяли беззвучную дверь и молча скрывались за нею. «Вот где, в этом рукотворном храме, олицетворяющем нерукотворное небо, за этой беззвучной дверью начинается царство иного строения, иного порядка, иных идей, иной жизни, несокрушимое, вечное царство великих таинств великого Бога, Его судеб, Его жизни. Падают царства, смываются с лица земли потоком всесильной смерти племена и народы, в прах, без следа, рассыпаются их дела. А это царство стоит и живет – вечно незыблемое, вечно живое, вечно льющее потоки жизни, любви и правды. Отложим же ныне всякое житейское попечение, войдем в дом Божий и повергнемся духом, с упованием и доверием, пред Престолом нашего Отца Небесного и Царя царей», – сказал себе путешественник, отворяя дверь в храм и смиренно становясь у порога. Фрагмент воспоминаний Н. В. Сахарова. Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»

В последние годы своей жизни отец Леонид не мог уже столько заниматься своими учениками, ибо велико было стечение к нему мирских людей изо всех местностей России и всех сословий и званий. В особенности же был велик наплыв из некоторых женских монастырей инокинь, которые считали себя ученицами отца Леонида. В том числе были монахини пустыни Борисовки, находящейся в Курской губернии (и состоящей на содержании графов Шереметевых в их собственных владениях, ими основанной на их иждивение). Эта женская обитель, весьма многочисленная, была разделена на два старчества: одна половина, и в том числе тогдашняя настоятельница, находилась под старчеством отца Леонида Оптинского, а другая была под духовным руководством Филарета, старца Глинской пустыни, и обоим старцам было немалое затруднение умиротворить обе стороны, но при всем их старании они не могли достигнуть того, чтобы единомыслие утвердилось в монастыре. Для знавших старца Леонида нимало не удивительно, что столько отовсюду боголюбцев стекалось к этому духовному и (мы не обинуясь скажем) прозорливому мужу. Долговременная жизнь, проведенная им в постоянном трезвении ума, весьма обширного от природы и одаренного необыкновенною памятью, но еще более обогатившегося вследствие непрерывного упражнения в чтении отеческих книг, развила в старце способность, как будто в отверстой книге, читать в судьбах человеческих. Припоминая случившееся, обсуживая могущее быть и сопоставляя в разные времена сбывавшееся, он выводил свои заключения о исходе того или другого дела и в данном случае умел прилагать с пользою плоды своих долговременных наблюдений, хранившихся в запасах его обширной памяти. Природная проницательность, вследствие долгого навыка и всегдашнего упражнения ума доходившая до прозорливости, действовала в нем, конечно, не без особой благодати Божией, которая видимо опочила на сем незлобиво-кротком и богомудром старце, тщательно приумножавшем дарованные ему десять талантов, и потому он действительно был опытным духовным руководителем. Многие из его предсказаний сбывались и еще более подтверждали всеобщее мнение, что не одними человеческими силами приводилось в исполнение совершаемое отцом Леонидом, но особым содействием Божиим, дивным во святых Своих. Говоря об отце Леониде, упомяну об одной из его учениц, пришедшей мне на память. Этот рассказ относится к давнему времени, именно к тому, когда отец Леонид жительствовал еще в Свирском монастыре. Вот что мне рассказывал отец Иларий. Верстах в двадцати от Свирского монастыря, в одном крестьянском семействе, была одна женщина, не очень уже молодых лет, по имени Матрона. Детей она не имела, а семейство ее состояло из мужа и свекра со свекровью. Первые годы своего замужества Матрона прожила довольно спокойно и мирно, но мало-помалу она стала примечать всеобщее к себе охлаждение всего семейства, быть может потому, что она была бездетною; и это нерасположение к ней мужа и его родителей дошло постепенно до совершенной ненависти, так что жизнь в семействе стала наконец для бедной женщины невыносимою. Соседи, видя ее горестное положение, посоветовали ей сходить в Свирский монастырь к старцу Леониду, известному во всем околотке своим подвижничеством и в простонародии получившему название вещуна, так как многие прибегали к нему не только в скорбях и болезнях душевных, которые он врачевал мудрым и простым словом своим, но и оказывал помощь в недугах телесных, преимущественно употребляя святую воду и елей, и, по благодати Божией, болящие получали облегчение и совершенное здравие. Внимательно выслушав все обстоятельства жизни скорбящей Матроны, старец преподал ей совет все терпеть Бога ради и, вручив ей четки, научил творить Иисусову молитву. Возвратившись домой, подкрепленная духом. Матрона стала жить по совету старцеву, непрестанно творила втайне устную молитву Иисусову, отчего и стала ощущать спокойствие в душе и мало-помалу пришла в совершенное равнодушие ко всем скорбям своим, чрез что и взяла верх над семейством, которое, видя ее невозмутимое спокойствие, поневоле должно было ощутить ее нравственное превосходство и, быть может, не сознавая того, подчинилось ее влиянию. Так как она была бездетною, то и дали ей полную свободу удалиться из семейства, чем она воспользовалась и, поселившись в одной из ближайших к Свирскому монастырю деревень, вскоре сделалась совершенно ученицею отца Леонида. Должно думать, что прозорливый старец читал в сердце этой женщины и, проразумевая ее внутренние достоинства, признал ее способною к духовной жизни и нашел возможным, посредством глубокого смирения, отсечения воли и самосознания, руководить ее к стяжанию умной молитвы. Ожидания старца оправдались, хотя не скоро, но в продолжение десяти лет она достигла того духовного настроения, при котором получается дар умной молитвы. К сожалению, в современном монашестве весьма редко приходится слышать о делателях умной молитвы, которую почему-то считают несовместимою с духом времени. Это происходит, без сомнения, оттого, что дом наш слишком овеществился и плоть воспреобладала над духом. Фрагмент воспоминаний архимандрита Пимена (Мясникова), позже канонизированого, прп. Пимена Угрешского. Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»

Получил ваши письма, но отвечать не мог: то недосуг, то забудешь, а то еще и по природной немощи – лености. Прошу прощения за неисправность мою. Здоровье мое, слава Богу, обычное. Занимаюсь каждый день с утра до поздняго вечера. Екатерина Карловна желает устроиться в Вашей обители со взносом, но так, чтобы жить мирянкой. Ну что ж, пусть пока поживет мирскою. Такие примеры по обителям бывают. И у нас в Оптиной жили некоторыя мирския лица, не одеваясь в монастырское платье, а пред смертию пожелали принять постриг в мантию и таким образом скончались монахами. Пишете, что безпокойное настроение монахини Амвросии разрастается все шире и шире, что в храме Божием она, как нарочно, сказывается неспокойною, а в храм ходит почти неопустительно и любит причащаться Св. Христовых Таин. Но, кажется, по правилам св. Церкви допускать умалишенных до причастия Св. Таин не дозволяется. Вам должно пообстоятельнее разузнать о сем от кого-либо, хоть бы спросить своего Владыку. А что м. Амвросия в храм ходит и там балагурит, то явно, что она ходит не для молитвы – сама не молится и другим мешает. Какой же из этого толк? Потому, хотя вам и жаль ее, но, кажется, лучше бы отправить ее в дом душевнобольных, ибо там умеют их вылечивать. Еще писали Вы, что недавно похоронили Вы юную монахиню Алексию, у которой в день кончины вышла изо рта обильная мокрота, между тем как она в тот же день утром сообщилась Св. Христовых Таин. Подобным образом в день ея пострижения в 6 часов вечера ее причастили, а после полуночи ее стало рвать. – В том и другом случае времени от Причащения прошло много, и тут укорнаго ничего нет. А впрочем, нелишне было бы сорванное отнести в проточную воду или там к стороне, где не было бы нечистоты. Испрашивая на Вас и на вверенную Вам обитель мир и Божие благословение, остаюсь с искренним благожеланием. P.S. Для Причащения Св. Таин должно исповедоваться. А лишенный ума как исповедоваться будет? Из писем прп. Иосифа Оптинского

Намерение твое было попроситься к родным, оттуда к нам поехать. Если это можно еще сделать - Бог благословит тебя исполнить. Приезжай. С любовию тебе будем рады. Писала, что понуждаешь себя на призывание имени Иисусова, чувствуешь пользу, хотя и не имеешь того сокрушения, какое бы хотела иметь. Думаешь, не враг ли тебе представляет пользу молитвы? - Молитва всегда полезна и может всякие помыслы прогонять. А если когда против желания ум пленится, тогда надо продолжить молитву. Желаешь исполнять волю и заповеди Божии, а на деле видишь, как исполнение далеко отстоит от желания. Спрашиваешь, можно ли достигнуть свободы духовной или это не всем дается? - Кто просит - всякому дастся: “просите и дастся вам” (Мф., VII, 7). Как евангельская вдовица алкала защитить ее от соперника, так и нам должно просить. Горевала ты о книге Варсанофия Великого, не имея ее. Посылаю тебе эту необходимую книгу. С помощию Божию руководствуйся ею, да будет тебе ко спасению. Жалуешься на тщеславие. Говоришь, что это - первый твой мучитель, который более других борет тебя и, чтобы ты ни делала, во всем преследует тебя. Спрашиваешь, не природное ли это твое свойство? - Мы должны не по природным своим свойствам жить, а по заповедям Божиим... и, прежде всего, бороться со страстью, которая более других в тебе существует. О повседневной своей исповеди пишешь, что чувствуешь в себе большую перемену и большую пользу. Пиши о себе каждый день, и на сердце у тебя будет легко и хорошо. Просишь объяснить твое недоумение, отчего с тобою так? - В этом действует таинство откровения или исповеди, которую ты пишешь объясняя все о себе как на духу. И сама на опыте ты видишь, что после написания томившая тебя страшная тоска оставляет. Это всегда так бывает от откровения. Писала ты мне о знакомстве своем с Анной Андреевной. Из разговоров ее с тобою заметны в ней признаки прелести. Слова ее: “Зачем избирать в руководителя человека? Разве Дух Святой не может без посредства людей поучать всему нас?” - показывают мудрование лютеранское. Слова же о том, что руководствует ее во всем Царица Небесная - это признаки прелести и показывают в ней самонадеянность. Бывать тебе у нее не мешает и, чем можно, при помощи Божией, постараться помочь ей следует. Дай прочесть ей в первой части Добротолюбия “О трех образах молитвы” и 5-е поучение аввы Дорофея. Посмотри, как она поймет. А лучше бы всего ее к нам направить. Приближается праздник Рождества Господа нашего Иисуса Христа. Желаю тебе встретить этот праздник в добром здравии и духовной радости. Приветствую тебя с сим радостным праздником и следующим за тем Новым годом. Из писем прп. Илариона Оптинского

Сам игумен совершал Божественную службу при строгом благоговении, которое соблюдалось во время четырехчасового бдения; царствовала глубокая тишина и слышны были только одни церковные молитвы. Я видел в течение одного месяца несколько таких всенощных бдений в трех пустынных обителях: на Белых Берегах, в Святых Горах и здесь, в Оптиной пустыни, и ни одно не показалось мне утомительным, несмотря на свою продолжительность: это происходило частью от глубокого внимания священнослужителей, от ясного чтения и приятного пения ликов по их древним пустынным напевам, частью же от самого разнообразия, с каким благоразумно положили опытные отцы совершать сии долгие службы, собственно для того, чтобы священными обрядами и попеременным чтением и пением благоговейно поддерживать внимание молящихся. Таким образом, кроме благолепных выходов полным собором из алтаря на средину храма, для литии, благословения хлебов и для величания праздника, при неоднократном каждении диаконов, есть еще умилительные пустынные порядки. По окончании вечерни, пред началом шестопсалмия, погашают все свечи и лампады, так что вся церковь погружается в священный сумрак, и слова псаломные, тихо произносимые, как бы просиявая огненными чертами из сего мрака, глубоко напечатлеваются в сердце слушателей; потом, при окончании кафизм, мало- помалу начинают опять возжигать свечи в паникадилах пред иконостасом, пока, наконец, в полном блеске воссияет весь храм возжжением главного хороса, или паникадила, в минуту величания. Чтение поучений отеческих после первой кафизмы Псалтири дает отдых вместе душевный и телесный, если мы только хотим внимать сим поучениям, ибо во время их дозволено садиться, равно как при чтении самих кафизм и паремий, и это троекратное сидение расположено таким образом, чтобы братия могла отдыхать в продолжение службы; посему и не утомляются ею внимательные, особенно знающие ее обычный порядок, если даже и не каждое слово доходит до их слуха; напротив того, люди, не приучившие себя с молодых лет к следованию за Божественною службою, скучают и утомляются ею, хотя бы и ясно доходили до них слова молитв, потому что для не разумеющих они будут как кимвал бряцающий и медь звенящая (ср.: 1 Кор. 13, 1), по выражению апостола; они чувствуют себя как бы потерянными в этом безбрежном для них море неведомого чтения и пения, хотя и на родном наречии. Чья же тут вина, Церкви или их собственного к ней невнимания? Да простится мне одно сравнение, быть может, недостойное высокого предмета, о котором говорю, но употребленное мною здесь для лучшего уразумения моей мысли. Люди, неопытные в музыке, особенно в италианской, с первого раза не находят большого удовольствия в зрелищах, соединенных с такого рода музыкой, и готовы удалиться, если бы не боялись показать себя пред другими несведущими; но когда они к ней привыкают и им уже известны, от частого повторения одного и того же представления, весь его ход и лучшие части, то уже они не скучают его продолжи- гельностию и согласны присутствовать на оном ежедневно. Что если бы хотя малую долю такого усердия к увеселению светскому, весьма недавно занесенному к нам из чужой земли, мы уделили, с тою же внимательностию, священному пению ликов накануне церковных праздников, которое искони перешло к нам в наследие от предков! Принудив себя несколько вначале, чтобы вновь приобрести утраченный нами навык, мы бы, конечно, опять в короткое время привязались к священным звукам, в которых отзывается нашему сердцу не одна только Церковь, но и неразлучная с нею Святая Русь: отечественное возобладало бы вновь над иноземным, и тогда навечерия празднеств достойны были бы для нас тех великих событий нашего искупления, о которых они должны нам напоминать. По окончании всенощной отец Макарий, прощаясь, сказал мне, что он испросил у настоятеля дозволения отслужить в скиту раннюю обедню, дабы я не лишен был утешения присутствовать при Божественной службе в их скиту; меня тронуло такое снисхождение к пришельцу со стороны людей весьма строгих к самим себе, но это было выражением их христианской любви. Фрагмент воспоминаний Муравьева А.Н. Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»

Переплыв на монастырском пароме реку, я взошел в Святые врата обители, и когда, подымаясь по уступам горного восхода до других внутренних ворот, я оглянулся, мне представилась противоположная сторона картины: весь город Козельск с его многочисленными храмами в живописной дали. Мне пришло на мысль летописное сказание о долговременной осаде, которую отважился выдержать этот маловажный город со своим юным безвестным князем против несметных полчищ Батыя, не привыкших встречать себе нигде препоны. Вот единственное воспоминание историческое, которым может похвалиться местность Оптиной пустыни. Посетив собор, я поспешил к настоятелю, в его отдельный домик, и, по счастью, застал его в келье, потому что это было тотчас после малой вечерни: еще оставалось довольно времени до начала всенощной на праздник Рождества Богоматери. Благосклонно принял меня настоятель, отец Моисей; он был предварен о моем приезде братом своим, игуменом малоярославским Антонием, с которым я виделся в его монастыре. Третьего брата, игумена Саровского Исаию, я знал прежде, и мне утешительно было довершить здесь знакомство с благочестивым их семейством в лице старшего из них, о котором давно слышал как о восстановителе Оптиной пустыни. Действительно, кроме двух соборов, благолепно им украшенных, все сколько есть каменных хороших зданий в обители, и ограда и кельи - все это дело рук его, потому что его предместник ничего ему не оставил; а скит есть совершенно его создание, еще более в отношении духовном, нежели вещественном; он положил прочное начало, и ему верно последовали его преемники. Этот скит был первым предметом нашей беседы, и я просил отца Моисея позволить мне его осмотреть до всенощной, потому что на другой день полагал продолжать путь свой. Радушный игумен извинялся, что не может сам мне сопутствовать в скит, так как готовился служить литургию на праздник; он хотел уже послать со мною своего келейника, когда взошли в его келью два почтенных старца. В одном узнал я с чрезвычайною радостью отца игумена Антония, который по счастливому для меня случаю в этот самый день прибыл в обитель, другого же мне назвал сам настоятель: это был Макарий - начальник скита, которого уже давно я знал если не лично, то по утешительной о нем молве. Не всегда можно встретить соединенными в одной келье трех подобных мужей, достойно носящих иноческие имена свои, и кто имел это утешение, должен благодарить Господа, что не оскудели еще на земле благоговейные рабы Его. «Вот вам лучшие спутники для посещения скита, - сказал мне настоятель, - потому что оба там начальствовали и могут вполне удовлетворить ваше любопытство». Я весьма обрадовался счастливому случаю, который мне столь неожиданно представился. Отец Антоний ежегодно посещает пустынь для утоления своей духовной жажды; он скорбит об удалении из любимого им скита, где провел семнадцать лет, и о начальственном своем одиночестве в Малом Ярославце. Сколько можно судить по первому взгляду, мнепоказалось такого рода различие в сих трех замечательных характерах: в одном - строгость духовная и углубление во внутреннюю клеть своего сердца от долгого пустынножительства и соответственно своему начальническому положению; в другом - детская простота и любовь, непрестанно изливающаяся из его сердца в каждом приветливом слове и действии; в третьем - созерцательность, примененная опытом к назиданию тех, которые вручили себя его руководству, и между тем не знаешь, кому из трех отдать преимущество… Вообще должно сказать, что отец Макарий являет вместе с большою опытностью много сердечной духовной теплоты в управлении вверенным ему малым стадом, и потому так плодовиты труды его; особенно действительны искренняя любовь его и откровенное обращение, возбуждающие такую же искренность и со стороны подчиненных. Я не видал напряженного изъявления монашескогопослушания пред его лицом в частых земных поклонах, не всегда искренних, ни потупленного взора с принужденною молчаливостью; напротив, все открыто смотрели ему в глаза, потому что у них не было на сердце ничего для него тайного, изъявляя, однако, глубокое пред ним уважение в каждом слове и действии, и садились только с его дозволения; но все это было совершенно просто, так что, казалось, он обращался в кругу своего семейства и, конечно, с нелицемерным сердцем может сказать: «Се аз и дети яже даде ми Бог» (Евр. 2, 10 - 13). Не в похвалу доброму старцу, не нуждающемуся в земной славе, излагаю здесь то приятное впечатление, которое он произвел на меня в кругу своих духовных чад, но для назидания нашей братии мирян и для примера ищущим ему подражать. Фрагмент воспоминаний Муравьева А.Н. Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»

Уже отмечалось в литературе, что основная заслуга Достоевского — в разоблачении хитросплетений добра и зла в истории и в человеке, в снятии всяких маскарадов и в обнаружении истины[1]. С церковного Ферапонта он снял личину праведника. Странник Макар в «Подростке» попросту и точно определил сущность атеизма с точки зрения христианина — в возрождении древнего язычества. «Бога отвергнет (человек), — говорит он, — так идолу поклонится — деревянному, али златому, аль мысленному. Идолопоклонники это всё, а не безбожники, вот как объявить их следует» (13: 302). Именно так мыслили об атеизме и оптинские старцы. В письме старца Амвросия с объяснением одного сна есть такое место: «…обширная пещера, слабо освещенная одною лампадою, может означать настоящее положение нашей Церкви, в которой свет веры едва светится, а мрак неверия… и нового язычества… всюду распространяется»[2]. Надо обратить внимание и на это единство в оценке тяжелого состояния Церкви со стороны оптинского старца, Аксакова и Достоевского... Важнейшие вопросы нашей церковной современности предощущались Достоевским. Но к счастью и для него, и для нас, по православному воззрению, Церковь — это весь Божий народ. «Церковь — весь народ — признана восточными патриархами весьма недавно, в 1848 году, в ответе папе Пию IX» (27: 57), — записывает Достоевский в записной книжке последних лет. «Весь народ» означает, конечно, весь «святой народ», то есть входящий действительно, хоть и непостижимо, в святыню Церкви — Тела Божия: и пасомые и пастыри, и миряне и епископы, — по своей устремленности к святыне Божией в покаянии и любви. Поэтому иерархические падения и в мысли, и в жизни не должны приводить нас в отчаяние, точно это падение Святой Церкви: первообраз этих иерархических падений появился уже на Тайной вечере, что тем не менее не уменьшило силы и святости этого основания Церкви. И современные нам грехопадения людей Церкви есть, как сказано, грех не Церкви, а против Церкви. Именно Тайная вечеря и есть поэтому образ земного бытия Церкви — великого поля пшеницы и растущих среди нее плевел евангельской притчи (Мф. 13, 1–9; 18–23.). В одной рецензии журнала, редактированного Достоевским, мы читаем: «Если грех и мерзость были еще и при святом Феодосии, и в первые времена христианства, то были зато и сам св. Феодосий, и мученики за Христа, и основатели христианства… А ведь в этом всё»[3]. В этом действительно все, так как это значит, что можно до конца иметь критерий правды и ориентир пути: верные ученики всегда пребывают на Тайной вечере Церкви, и только они и составляют ее. Дальше в рецензии мы читаем (точно в предчувствии темы монастыря старца Зосимы): «Может, и в современных русских монастырях есть много чистых сердцем людей… для которых монастырь есть исход, неутолимая духовная потребность». Только «чистые сердцем узрят Бога» (Мф. 5, 8), и только они на земле составляют Церковь — Тело Христово. «Душа, пока живет в греховной тьме и сим питается, не принадлежит Телу Христову», — пишет Макарий Великий. «Питание греховной тьмой» прекращается, как только возникает покаяние искреннего сердца и устремление через него к любви Божией. В покаянии и любви человек воцерковляется — входит непостижимо и незаслуженно в Святую Церковь Божию. Это учение о Церкви апостолов и древних отцов передавал Достоевскому Тихон Задонский, говоря, что «все в гордости и в пышности мира сего живущие и все не боящиеся Бога — вне Церкви Святой находятся, хоть и в храмы ходят, и молятся, и Таин причащаются, и храмы созидают, и украшают их, и прочие христианские знаки показуют»[4] . Это знание факта отлучения от Церкви из–за «греховной тьмы» и при наличии «христианских знаков», то есть и при нахождении внутри церковной ограды, заставило Достоевского довести мысль до конца. Он понял, что его старая идея двойника охватывает и историческую действительность Церкви. И эту страшную мысль он попытался выразить в последнем романе. «Двойник» — это «Отрепьев», то есть самозванец повести Достоевского 1846 года, Гришка Отрепьев Хромоножки 1870 года: это человек, носящий маску того, кого он изображает. В конце 90–х годов прошлого века Вл. Соловьев писал: «Антихристианство, которое обозначает собою последний акт исторической трагедии, будет не просто неверие, или отрицание христианства, или материализм, а это будет религиозное самозванство, когда имя Христово присвоят себе такие силы в человечестве, которые на деле и по существу чужды и прямо враждебны Христу»[5]. Возможно, что во время поездки Достоевского в Оптину пустынь эта его старая мысль о двойнике получила особое подтверждение. Есть одна брошюра, изданная в Оптиной пустыни вторым изданием в 1888 году: «О последних событиях, имеющих совершиться в конце мира». Наряду с утверждением непобедимости Христовой Церкви в истории как непорочной Невесты Христовой в ней есть такие мысли о двойном аспекте церковной действительности: «Мир проникнет и заразит Церковь своим нечестивым антихристианским духом… Церковь была обязана смело возвышать свой голос против мира, а она раболепствовала ему: и вот Бог наказывает ее тем, что отдает ее в руки самого этого мира… Церковь падшая в мир падших, ложное христианство и антихристианство — таковы два явления, которыми оканчивается история греха… У Христа есть Невеста, у антихриста — любодейца»[6]. Достоевский, уже так давно видевший и обличавший ложное христианство и «падшую Церковь», мог видеть в 1878 году в Оптиной или первое издание брошюры, или рукопись ее, или же иметь разговор на эту тему. Как бы то ни было, применение идеи двойника к церковной действительности еще раз подтвердило глубину самой идеи. Человек несет в себе нравственную двойственность, в нем идет борьба Добра и Зла. Если Добро побеждает, человек входит в Святую Церковь, сам становясь «малой Церковью» — «храмом Духа Святого»[7], по слову апостола. «Церковь, — пишет Макарий Великий, — можно разуметь в двух видах: или как собрание верных (вселенская Церковь), или как душевный состав (один человек)»[8] . Чтобы быть в Святой Церкви как «собрании верных», надо, говоря словами еп. Феофана Затворника, «быть тем в малом, что она — в большом», то есть быть «малой Церковью». Но это значит, что подобие «Церкви малой» Церкви вселенской существует не только в достигнутой победе над злом, но и в самой борьбе, в самой двойственной церковной жизни в истории. И так же как веря в человека, мы верим не его злу или тьме, а, наоборот, его борьбе и свету, или, лучше сказать, образу Божию в нем, эту тьму его уничтожающему, так же и, веря в Церковь, мы должны верить не в ферапонтов или кардиналов, не в ссоры епископов на соборах, не в равнодушный холод византийского устава, а в победу над всяким злом — и в себе, и в других, — в святыню Христа в святом человечестве. Достоевский был прав, говоря об идее двойника в 1877 году: «Серьезнее этой идеи я никогда ничего в литературе не проводил» (27: 65). Так раскрывается то, что только кажется Церковью, — и в себе, и в других, — и тем самым начинается борьба за истинную Церковь и вход в нее через святые ворота покаяния и любви. ___________________ 1. См., напр.: Аскольдов С. Религиозно–этическое значение Достоевского //Ф.М. Достоевский: Статьи и материалы / Под ред. А.С. Долинина. [Сб. 1.] С. 1—32. 2. См.: Собрание писем Оптинского старца иеросхимонаха Амвросия к мирским особам. Сергиев Посад, 1908. С. 16. 3. См.: Наши монастыри (Журнал «Беседа» 1872 г.) // Гражданин. 1873.22 янв. №4. С. 125. См. также: 21: 139. 4. Тихон Задонский, св. Сокровище духовное, от мира собираемое. Т. 4. С. 89. 5. Соловьев B.C. Три разговора // Соловьев B.C. Собр. соч.: В 8 т. СПб., б.г. Т. 8. С. 527. 6. О последних событиях, имеющих совершиться в конце мира. Б. м., 1888. С. 33, 44, 45. 7. Ср.: «Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа» (1 Кор. 6, 19). 8. Макарий Великий. Духовные беседы. С. 261. Из Собрания сочинений Фуделя С.И.