Перейти к публикации

ин. Василисса

Пользователи
 Просмотреть профиль  Активность

  • Публикации

    770

  • Зарегистрирован

  • Посещение

  • Дней в лидерах

    37

Записи блога, опубликованные пользователем ин. Василисса

  1. ин. Василисса
    Поскольку уже завтра я уезжаю в Оптину и меня не будет до 10 января, спешу поздравить всех форумчан заранее со Светлым Праздником Рождества Христова! В качестве подарка - вот этот очень добрый и трогательный рассказ. Всем желаю спасения души и крепкого здравия, храни Вас всех Господь!
     
    — Подайте, Христа — ради, милостыньку! Милостыньку, Христа — ради!..
    Никто не слышал этих жалобных слов, никто не обращал внимания на слезы, звучавшие в словах бедно-одетой женщины, одиноко стоявшей на углу большой и оживленной городской улицы.
    — Подайте милостыньку!..
    Прохожие торопливо шагали мимо ее, с шумом неслись экипажи по снежной дороге. Кругом слышался смех, оживленный говор...
    На землю спускалась святая, великая ночь под Рождество Христово. Она сияла звездами, окутывала город таинственной мглой.
    Милостыньку... не себе, деткам моим прошу...
    Голос женщины вдруг оборвался, и она тихо заплакала, Дрожа под своими лохмотьями, она вытирала слезы окоченевшими пальцами, но они снова лились по ее исхудалым щекам. Никому не было до нее дела...
    Да она и сама не думала о себе, о том, что совсем замерзла, что с утра не ела ни крошки... Вся мысль ее принадлежала детям, сердце болело за них...

    Сидят они, бедные, там, в холодной темной конуре, голодные, иззябшие... и ждут ее... Что она принесет или что скажет? Завтра великий праздник, всем детям веселье, только ее бедные детки голодны и несчастны.Что делать ей? Что делать? Все последнее время она работала, как могла, надрывала последние силы...
    Потом слегла и потеряла последнюю работу...
    Подошел праздник, ей негде взять куска хлеба...
    О, детки, бедные детки! Ради них, она решилась, в первый раз в жизни, просить милостыню... Рука не поднималась, язык не поворачивался... Но мысль, что дети ее есть хотят, что они встретят праздник — голодные, несчастные, эта мысль мучила ее, как пытка. Она готова была на все. И за несколько часов ей удалось набрать несколько копеек... Несчастные дети! У других детей - елка, они - веселы, довольны в этот великий праздник, только ее -дети...
    "Милостыньку, добрые люди, подайте! Подайте, — Христа—ради!”.
    И словно в ответ на ее отчаяние, неподалеку раздался благовест... ко всенощной. Да, надо пойти, помолиться... Быть может, молитва облегчит ее душу... Она помолится усердно о них, о детях... Неверными шагами доплелась она до церкви...
    Храм освещен, залит огнями... Всюду масса людей... веселые довольные лица. Притаившись в уголке, она упала на колени и замерла... Вся безграничная, материнская любовь, вся ее скорбь о детях вылилась в горячей молитве, в глухих скорбных рыданиях. "Господи, помоги! Помоги!” плачет она. И кому, как не Господу Покровителю и Защитнику слабых и несчастных, вылить ей все свое горе, всю душевную боль свою? Тихо молилась она в уголке, и слезы градом лились по бедному лицу.
    Она не заметила, как кончилась всенощная, не видела, как к ней подошел кто-то...
    — О чем вы плачете? — раздался за ней нежный голос, показавшийся ей небесной музыкой.
    Она очнулась, подняла глаза и увидала перед собой маленькую, богато одетую девочку. На нее глядели с милым участием ясные детские глазки. Сзади девочки стояла старушка-няня.
    — У вас есть горе? Да? Бедная вы, бедная! Эти слова, сказанные нежным, детским голосом, глубоко тронули ее.
    Горе! Детки у меня голодны, с утра не ели... Завтра праздник такой... великий...
    — Не ели? Голодны? — На лице девочки выразился ужас.
    — Няня, что же это! Дети не ели ничего! И завтра будут голодны! Нянечка! Как же это?
    Маленькая детская ручка скользнула в муфту.
    — Вот, возьмите, тут есть деньги... сколько, я не знаю... покормите детей... ради Бога... Ах, няня, это ужасно! Они ничего не ели! Разве это можно, няня!
    На глазах девочки навернулись крупные слезы.
    — Чтож, Маничка, делать! Бедность у них! И сидят, бедные, в голоде да в холоде. Ждут, не поможет-ли им Господь!
    — Ах, няничка, мне жаль их! Где вы живете, сколько у вас детей?
    — Муж умер - с полгода будет... Трое ребят на руках осталось. Работать не могла, хворала все время... Вот и пришлось с рукой по миру идти... Живем мы, недалеко... вот тут... в подвале, на углу, в большом каменном доме купца Осипова...
    — Няня, почти рядом с нами, а я и не знала! .. Пойдем скорее, теперь я знаю, что надо делать!
    Девочка быстро вышла из церкви, в сопровождении старухи.
    Бедная женщина машинально пошла за ними. В кошельке, который был у нее в руках, лежала пятирублевая бумажка. Забыв все, кроме того, что она может теперь согреть и накормить дорогих ребяток, она зашла в лавку, купила провизии, хлеба, чаю, сахару и побежала домой. Щеп осталось еще довольно, печку истопить ими хватит.
    Она бежала домой из всех сил.
    Вот и темная конурка. Три детских фигурки бросились к ней на встречу.
    — Маминька! Есть хочется! Принесла ли ты! Родная!
    — Она обняла их всех троих и облила слезами.
    — Послал Господь! Надя, затопи печку, Петюша, ставь самовар! Погреемся, поедим, ради великого праздника!

    В конурке, сырой и мрачной, наступил праздник. Дети были веселы, согрелись и болтали. Мать радовалась их оживлению, их болтовне. Только изредка приходила в голову печальная мысль... что же дальше? Что дальше будет?— Ну, Господь не оставит! — Говорила она себе, возлагая всю надежду на Бога.
    Маленькая Надя тихо подошла к матери, прижалась к ней и заговорила.
    — Скажи мама, правда, что в рождественскую ночь с неба слетает рождественский ангел и приносит подарки бедным детям! Скажи, мама!
    Мальчики тоже подошли к матери. И желая утешить детей, она начала им рассказывать, что Господь заботится о бедных детях и посылает им Своего ангела в великую, рождественскую ночь, и этот ангел приносит им подарки и гостинцы!
    — И елку, мама?
    — И елку, детки, хорошую, блестящую елку! В дверь подвала кто-то стукнул. Дети бросились отворить. Показался мужик, с маленькой зеленой елкой в руках. За ним хорошенькая, белокурая девочка с корзиной, в сопровождении няни, несшей за ней разные свертки и пакеты.
    Дети робко прижались к матери.
    — Это ангел, мама, это ангел? — тихо шептали они, благоговейно смотря на хорошенькую нарядную девочку.
    Елка давно стояла уже на полу. Старуха няня развязала пакеты, вытащила из них вкусные булочки, кренделя, сыр, масло, яйца, убирала елку свечами и гостинцами. Дети все еще не могли прийти в себя. Они любовались на "ангела”. И молчали, не двигаясь с места.
    — Вот вам, встречайте весело Рождество! — прозвучал детский голосок. С праздником!
    Девочка поставила на стол корзину и исчезла, прежде чем дети и мать опомнились и пришли в себя.
    "Рождественский ангел” прилетел, принес детям елку, гостинцы, радость и исчез, как лучезарное виденье...
    Дома Маню ждала мама, горячо обняла ее и прижала к себе.
    — Добрая моя девочка! - говорила она, целуя счастливое личико дочери. Ты отказалась сама от елки, от гостинцев и все отдала бедным детям! Золотое у тебя сердечко! Бог наградит тебя...
    "Маня осталась без елки и подарков, но вся сияла счастьем. С своим милым личиком, золотистыми волосами она в самом деле походила на "рождественского ангела”.
  2. ин. Василисса

    Свеча негасимая

    Автор: ин. Василисса,

    Кого-то мне все это напоминает...
     
    В мире его звали Филадельф Петрович Мишин. Где он родился, кто его отец и мать, каков путь его прежней жизи — покрыто тайной минувшего. Известно только, что он пришел в святую Лавру Сергия Преподобного в сороковых годах, то есть вскоре после ее открытия, пришел уже довольно измученным пожилым монахом, чтобы уже никогда больше не возвращаться в суетный мир.

    Облаченный в монашескую мантию, епитрахиль и поручи, согбенный, с белой головой и белой бородой, стоит отец Филадельф у аналоя. На аналое — святое Евангелие и крест как свидетели невидимо стоящего здесь Господа Христа. Уже довольно уставший, ослабевший, отец Филадельф еле держится на ногах. Праздничный день. Много причастников — приезжие, издалека. "Кто еще?" — кротко спрашивает старец слабым голосом. Подходит юноша. "Отец, жизнь померкла,— говорит он безнадежным голосом,— неудача в любви — и вот стало мрачно, как будто ночь страшная нависла над моей бедной головой. Отец святой, и веры нет в душе, все угасло". Юноша замолк. Голова касается аналоя. Черные кудри упали на святое Евангелие, на святой крест. "Отец, отец, а грехов сколько!" — еще глуше откуда-то снизу слышится голос. Старец утирает слезы. Потом он кладет свою десницу на голову юноши и отечески проникновенно говорит: "Дитя мое, зажги потухший свой светильник. Христос — Свеча негасимая. В Нем Едином истинная жизнь, счастье, смысл всего!.Обласканный, согретый, ободренный отходит юноша от аналоя. В его душе затеплился огонек надежды. Он понял смысл неудач в жизни. Он прикоснулся холодной душой к негасимому светильнику горячей веры и... увидел другой путь жизни — при свете Божественной благодати.
    На исповеди батюшка Филадельф был ко всем добр, и не было случая, чтобы он на кого-нибудь покричал, или кому после искреннего покаяния запретил Святое Причастие, или еще что такое подобное. "Бог простит, Бог простит. Бог простит",— только и слышится его уверение на открываемые грехи кающегося, как бы страшны они ни были. Это всепрощение выражало особое его дерзновение пред Господом. Батюшка вполне был уверен, что Господь непременно простит грехи кающемуся. Потому отец Филадельф предпочитал любовь строгости и всепрощение — наказанию. "Ты, милая детка, не горюй,— бывало, скажет он унывающей монахине или какой девице,— а поделывай, поделывай, сколько можешь. И все будет ладно...."
    Такое мягкое и ласковое отношение ко всем отнюдь не баловало людей, не расслабляло их в духовной жизни, а наоборот — поддерживало, воодушевляло и настраивало малодушных на борьбу с грехами, вызывало решительное желание начать новую жизнь, порвать с прежними пороками и больше не возвращаться к ним. Имея большой духовный опыт, старец хорошо понимал и прозревал, в чем именно настоящий человек нуждается, что ему может помочь в ведении доброй жизни, чего главного не хватает для спасения. Он верил в зиждительную силу любви. Он знал, что теперь-то особенно все люди нуждаются в ней, как в воздухе, что без любви жизнь совсем завянет, затмится, угаснет.
    Предпочитая любовь строгости, старец, однако, не был ко всем безразборчиво ласков и безволен. Если он видел, что человек упорствовал в своих грехах, явно глумился над всем святым и не желал вставать на праведный путь жизни, старец просто замолкал, переставал говорить. Отпускал собеседника, не грубя ему, но в душе у него залегали ужасная скорбь и мука.
    Особенно не любил старец, когда за ним бегали неотступно разные кликуши да пристрастные души. "Батюшка наш,— говорили они,— святой да прозорливый. Он исцеляет болезни и бесов прогоняет". Отец Филадельф нервничал, из себя выходил. "Вот дуры-то,— сурово говорил он,— нашли себе прозорливца. Да какой же я прозорливый-то? Не прозорливый я, а прожорливый, не святой, а косой. Исцеляет-то ведь Господь наш Иисус Христос. Он Единый Врач и Целитель. А я-то кто такой? Вот дуры-бабы, вот дуры так дуры. Филадельфа сделали прозорливым! Грамматику не учили, что ли? Почитай-ка возьми. Вот чего еще надумали".
    ...Как солнце угасает на вечерней заре, скрывая свои благодатные лучи от живущих, так тихо, незаметно угас старец Филадельф. В день его смерти, утром, какой-то незнакомец вошел в Троицкий собор, взял за ящиком большую свечу, подошел к иконе Преподобного Сергия, зажег свечу и, ставя ее у святого образа, сказал: "Гори дольше и не сгорай, ты — свеча негасимая ...." И свеча эта большая горела целый день, с утра до вечера. Когда она уже догорала и осталось совсем-совсем немного, неожиданно в собор вошел иеромонах и, обращаясь к гробовому дежурному, тихо сказал: "Умер отец Филадельф". И свеча тотчас погасла...
     

    Архимандрит Тихон (Агриков)



    "У Троицы окрыленные. Воспоминания"


  3. ин. Василисса
    Ромашечка, Вы просили сегодня поделиться с Вами чем-нибудь утешительным ... Я не знаю, читали Вы или нет, но меня сегодня очень тронула и утешила эта статья про м. Варвару.. Очень тронуло вступление автора, оно о тех чувствах, которые, как Вы говорите, "вне времени и места", очень тронули матушкины слова о монашеской жизни.
    Спаси Вас Господь, что открыли для меня Пюхтицу и м. Варвару...
     
    "Дорогая матушка Игуменья Варвара!
    Так захотелось выразить Вам свою любовь, и сердчишко прыгает, требует, и за внимание ко мне грешному, и за ответы на глупые вопросы интервью, и за смиренное терпение болезной Вашей болезни, и за неподдельный интерес к чужим жизням.
    А что могу я, неумеха, кроме как взять чистый лист бумаги и испачкать его черными буковками? Другому в жизни не научился.
    Ну, давай, автобус, трудись колесами, вези нас в Иыхви!.. Нет, ожидать местного полтора часа выше сил человеческих, а для такси 22 километра — время пустячное.

    Здравствуй, родная! Не родился еще тот писатель, способный описать тишину Пюхтицы. Такая она густая, напоенная хвоей и молитвой, и работой женской, посильной только для Богом призванных. Она так нужна людям — эта тишина целительная, лежащая на Обители. Ты еще только первый шаг в монастырь — а уже иной мир, и Матерь Божия с любовью принимает тебя, и душа устраивается поудобнее — наконец-то в родное место привели.Тихо становится внутри, а неугомонная совесть, наоборот, слышнее все громче. Ты бы замолчала, совесть, — всего меня извела за долгую неприкаянную жизнь. Дай насладиться тишиной души и тела. Но нет, не уговорить ее уговорами. И гонит она тебя, совесть колючая, в родной Дом под епитрахиль батюшки — тишину заслуживать.
    А когда выскребешь грязь до последнего скребочка, когда вместо слов — только слезы чистые, раскаянные, да если сподобит Господь принять Страшное Таинство Тела и Крови, — как раз тут она и наступает — та тишина долгожданная, которую ты на время заслужил. Но не родился еще тот писатель, способный описать благорастворенность в тебе тишины Пюхтицы.
    А я, раб неключимый, тихо ступаю по святой пюхтицкой земле и слушаю тишину, которая во мне и вокруг. Только бы не расплескать…
     
    - Матушка, монахи не любят говорить о монашестве, считая, что понять их может только инок. Однако, интерес мирян к монашескому деланию не стихает… Почему так получается?
    - Потому, что мир заинтересован в монастырях. Вот, Дивеево возьмем. Ведь туда едут и едут, — за милостью, за помощью, за исцелением… И получают просимое, и, конечно, хотят побольше узнать о своем благодетеле, о преподобном Серафиме, о его жизненном пути, о том, как можно на этом пути достичь святости. Прикоснуться к этой святости хотят — осязаемо, приложившись к святым мощам… И я этому стремлению, этому интересу очень и очень сочувствую.
    — Да вы не только сочувствуете, вы, слава Богу, и делаете все, чтобы напитать мирян монастырской святостью…
    - Дорогой Александр Григорьевич! Я не говорю про нашу Обитель. Монастырь у нас хороший, потому что управляет им Царица Небесная, а людишки-то мы плохонькие — ничем не лучше прочих… Иные из наших паломников начинают неумеренно восторгаться: «Да вы тут все святые! Вы, матушка, святая!..» Это я-то святая?! Извините! Да, я в живу не в миру, и многое из того, что мирянам простительно, не могу себе позволить. Но мысли! Но помыслы грешные! Перед Богом — и дурной помысл, и дурное дело равно грешны. И я говорю: «Да! Перед Богом все мы одинаково грешны!»

    — Матушка, — когда приходит молоденькая девочка, она видит монастырскую жизнь совсем в другом свете…— Да, в полной мере монастырскую жизнь она еще не представляет, но труд-то сестринский она все-таки видит! Видит, как мы живем в кельях… Зимой нам полегче, но вот весна начинается – и с утра до вечера, с утра до вечера работа! Конечно, есть очередные, которые поют на клиросе, но остальные — трудятся и трудятся! Я сама была новенькой — 53 года назад, и помню, как мне доставалось! Вернешься с работы — не знаешь, куда руки деть от боли. А когда сенокос начался — я же косы не умела держать в руках! Но накосишься так, что — ой, мамушка!
    — Матушка, незапланированный вопрос. Вот, придет черед новой игуменьи… Рано или поздно, это наступит. Но что же станет с наработанным многими десятилетиями опытом игуменского труда? Ведь все, о чем вы сейчас говорили, можно одним махом разрушить…
    — Нет, Александр Григорьевич, я верю, что будет продолжение. Верю! И знаете, почему? Потому что хозяйка у нас — не игуменья, хозяйка наша — Сама Матерь Божия. Она свою Обитель содержит так, как это Ей угодно. Так что продолжение будет.
    — Один монах утверждает, что если раньше было монашество в миру, то теперь появились миряне в монашестве. Так ли это?
    — Вообще-то, монашество в миру сейчас не признается. И зачем оно? В миру и так можно очень праведно жить. Трудно, но можно. Прикладывать к мирской праведности монашеские обеты, я думаю, излишне. Как часто слышишь: «Мою маму постригли в схиму!» Мама больна, от немощи уже не понимает ничего, а ее в схиму постригли. В нашем монастыре живут всего четыре схимницы, и я не спешу каждую пожилую инокиню сделать схимницей: это требует совершенно особой подготовки. Труд послушания нельзя воспринять теоретически, его надо испытать на своей шкуре. Пусть это грубое слово, но правдивое! У нас есть схимонахиня Надежда, — ей уже более 80 лет. Она пришла сюда в 40-м году. Чего она только не пережила! Была худенькая девчушка из Печерского края, и грузила мешки с зерном, — мне известно, чего стоит такая работа: я и сама их грузила. Нет, путь послушания надо пройти своими ногами, нужно понять, что такое отсечение воли. Это трудно? Это очень трудно, но что с того? — мы сюда на подвиг идем! И подвиг этот длится десятилетия. А кого сейчас постригают в миру? Была тетя Катя, да разом стала схимонахиня Амвросия! А она и не знает ничего о монашестве. Приходит в монастырь: «Я монахиня, меня зовут… Ой, какое же мне имя-то дали… Забыла!»
    — Недавно почила о Господе монахиня Иоанна — на мой взгляд, такая смиренная и исполнительная инокиня, которая много потрудилась для монастыря. Конечно, мы не знаем промысла Божия, но сколько бы м. Иоанна могла еще сделать!.. А Господь взял ее к Себе…
    — Такова воля Божия. И тут не нам судить. А я теперь только и молюсь, чтобы Матерь Божия снова послала нам такого же человека. Мать Иоанна многих отогревала душою. Как мне ее не хватает — если б вы знали! Она и по архивным делам, и по Летописи, она и фотографией занималась, она и статьи писала… Как без нее! А я смиряюсь. Господи, да будет Твоя воля! Ты Обитель нашу не оставишь! Она много отдала людям, за что ее все и любили очень, она всю себя отдавала монастырскому послушанию.
    — Последний вопрос — о войне. Люди отдали живот свой за Отечество, и Бог, наверное, принял их под Свой кров. Равны ли перед Господом те, кто защищал Родину, и те, кто воевал против нее? Можем ли мы, дети победивших отцов и дедов, воздавать одинаковые почести защитникам и оккупантам?
    — По-моему, нет… Нет! Тот, кто отдал себя всего, без остатка, спасая ближних, — тот, конечно, пошел в Царствие Божие. А с остальными Господь Сам будет разбираться. Мы слишком маленькие люди, чтобы разбираться в этом.
  4. ин. Василисса
    Собственно о наболевшем за неделю...
     
    «В ком есть себялюбие, тому нет покоя, у такого человека нет душевного мира, потому что он внутренне несвободен».
     
    - Геронда, что такое себялюбие?
    - Себялюбие - это исполнение прихотей своего ветхого человека, то есть любовь к своему ветхо­му человеку. И объядение, и эгоизм, и упрямство, и зависть своим происхождением обязаны себялюбию. Смотришь, один по себялюбию ищет для себя удобств и комфорта и не считается ни с кем. Другой со схолас­тической точностью заботится о еде и о сне, только бы чего-нибудь не произошло с его драгоценным здоровьем. Третий требует, чтобы с ним считались, ценили. Стоит его слегка в чем-то ущемить, сделать не так, как он хочет, сразу взвивается: "Почему со мной не считаются? Я им покажу". Да, страшная вещь себялюбие!
    - Некоторые люди не могут успокоиться, когда что-то происходит не по их желанию.
    - Да как же они успокоятся, когда в их пожелании сидит их "я"? Если в пожелании человека сидит его "я", то как там может быть Христос? Но когда нет "я", а есть единое, главное, то есть Христос, - значит есть все. А когда Христа нет - значит нет ничего. Когда человек отбросит от себя своё "я", тогда Бог даёт ему всё чудес­ным образом.
    - Геронда, когда Вы говорите нам, что нужно отбро­сить своё "я", я чувствую страх - а вдруг не выдержу.
    - Ох, горе-то какое! Это всё равно что сказать: "Если я отброшу свои страсти, что у меня останется?" Ведь когда я говорю, что надо отбросить себя, то имею в виду отбро­сить свои страсти, совлечься своего ветхого человека. Для человека взрослого, который понимает что к чему, как-то не серьёзно говорить: "Не могу отказаться от своего «я»". Если бы тебе говорили: "Возьми лом и разбей эту стену", а ты кроме кисточки никогда ничего в руках не держала, то могла бы сказать: "Не могу". Но ведь для того, чтобы совлечься ветхого человека, нужна не физическая сила - нужно смирение.

    - Геронда, сегодня один старичок с трудом пытался подняться по ступенькам в храм, и никто ему не помог, хотя многие проходили мимо.- И "священник... видев его, мимоиде... и левит... видев, мимоиде". Правы они... Не знают... никогда не слышали Евангелие о добром самаряныне! Что сказать? Себя са­мих любим, а других нет. Любовь к себе уничтожает лю­бовь к ближнему, поэтому так и поступаем. Но любящий себя живёт не по духу Евангелия. Если бы Христос думал о Себе, то сидел бы на Небе, не приходил бы на землю, не страдал, не распинался бы ради нашего спасения.
    Сегодня почти во всех людях есть себялюбие, но нет духа жертвенности. Сегодня господствует дух: "лишь бы мне не было плохо". Знаете, как тяжело смотреть на окружающих! Недавно в больнице я был свидете­лем такой ситуации: потребовалось поднять лежачего больного, чтобы перенести в другую палату; медбрат не двинулся с места, хотя это была его работа. "Не могу: у меня болит поясница", - сказал он равнодушно! Да, ви­дишь, человек бесчеловечный! А беременная медсестра вместе с другой взяли и перенесли его. О себе они не думали. А та и вовсе забыла о том, что она в положении, и кинулась на помощь! Знаете, как я радуюсь, глядя на человека, который, сам находясь в трудном положении, жертвует собой ради других! Очень радуюсь! Сердце ликует. Ощущаю родство с таким человеком, потому что он близок к Богу.
    - Геронда, как понять слова Христа: "Иже бо аще хощет душу свою спасти, погубит ю"?
    - Имеется в виду, чтобы человек "погубил" свою жизнь в хорошем смысле. Чтобы он не считался со своей жизнью, а жертвовал ею ради других. В этом всё основание духовной жизни: забывать себя, в хорошем смысле, и обращаться к другому, участвовать в его боли и трудностях. Надо не искать способа, как бы избежать трудностей, но находить возможность помочь другому человеку, порадовать его.
    - Геронда, а как понять, что нужно другому человеку, чтобы сделать для него это?
    - Поставь себя на место другого, тогда поймёшь, что ему нужно. Если будешь сидеть в своей скорлупе, то не сможешь понять, что нужно другому человеку.
    В наше время большинство думает о том, как сесть на место другого, а не как поставить себя на его место. Я иногда наблюдаю, как некоторые подходят к причастию, обгоняя других. Каждый из них думает: "У меня дела, я спешу" - и не думает; "А достоин ли я причаститься?" или "может, другой человек больше меня спешит?" Ничего подобного! Причащаются и спокойно уходят. А ведь даже если тебе не хватит Причастия, то ты должен радоваться, что оно досталось другому, а не тебе. А если у священника только одна частица, одна жемчужина, и найдётся больной человек, находящийся при смерти, которому нужно Причастие, ведь тебе нужно радоваться, что не ты причастишься, а он. Вот чего хочет от нас Христос. Вот так Христос и входит в сердце, наполняя человека радостью.
    - Геронда, у меня трудности с одной сестрой.
    - Знаешь в чем дело ? Многие люди видят, в чем другие их стесняют, и не видят того, в чём они стесняют других. У них требования только к другим, не к себе. Но логика духовной жизни в том, чтобы обращать внимание на то, в чём ты стесняешь других, а не на то, в чём стесняют тебя, стремиться к тому, что нужно другому, а не к тому, что нужно тебе. Разве мы пришли в эту жизнь отдыхать или для удобств и комфорта? В этот мир мы пришли не для того, чтобы весело провести время, а чтобы очистить себя и приготовиться к жизни другой.
    Во время оккупации в 1941 году мы, спасаясь от немцев, которые разоряли деревни, жгли и убивали, ушли из Коницы в горы. В тот день, когда немцы вошли в Коницу, два моих брата с утра спустились с горы на равнину рыхлить кукурузу на огороде. Услышав, что пришли немцы, я бросился к матери: "Мама, я сбегаю вниз предупрежу братьев". Она меня не пускала, потому что все ей говорили: "Те всё равно пропали, хоть этого не пускай, а то и его потеряешь". "Как бы не так", - подумал я. Нацепил солдатские башмаки и побежал вниз на огород. Впопыхах я не успел хорошо завязать ботинки, и, когда бежал через поле, которое недавно полили, они свалились у меня с ног и застряли в грязи. Я их бросил и побежал босиком вдоль реки, а там полно чертополоха. Около часа летом по жаре я бежал по колючей траве и не чувствовал никакой боли. Прибегаю на огород к братьям, кричу: "Немцы пришли, надо прятаться". И тут мы видим идущих вооружённых немецких солдат. "Продолжайте рыхлить, - говорю я братьям, - а я сделаю вид, что полю и прореживаю кукурузу". Немцы прошли мимо и даже ничего не сказали. Только потом я заметил, что мои ноги все в ранах от колючек, а до того момента я даже ничего не чувствовал. В том беге была радость! Радость самопожертвования. Разве мог я бросить своих братьев ? А если бы с ними что-нибудь случилось ? Да меня бы потом мучила совесть. Даже если бы у меня совести не было, всё равно я бы потом испытывал муку самоуспокоения.
    - Геронда, из-за чего во мне нет мирного духа постоянно ?
    - Ты не освободилась от своего "я", ты ещё узник своего ветхого человека. Постарайся умертвить свое "я", иначе оно уничтожит тебя. В ком живёт себялюбие, тот не может иметь покоя, душевного мира, потому что он внутренне несвободен. Такой человек всё делает, как черепаха, и движется, как черепаха. Черепаха может свободно высунуть голову? Большую часть времени она сидит в своём панцире.
    - Геронда, а как выглядит ад?
    - Расскажу тебе одну историю, которую я когда-то слышал. Как-то раз один простой человек попросил Бога показать ему рай и ад. И вот однажды ночью во сне этот человек услышал голос: "Пойдём, я покажу тебе ад". Тогда он оказался в комнате. Посередине её стоял стол, за ним сидело много людей. На столе была кастрюля, полная еды. Но люди были голодны: они черпали длинными ложками из кастрюли, но не могли поднести ложки ко рту. Поэтому одни из них ворчали, другие кричали, тре-тьи плакали... Потом он услышал тот же голос: "Пойдем, теперь я покажу тебе рай". Тогда он оказался в другой комнате, где стоял такой же стол с кастрюлей, и также вокруг него сидели люди с длинными ложками. Однако все были сыты и веселы, потому что каждый из них, черпая из кастрюли еду, кормил своей ложкой другого. Теперь ты понимаешь, как можешь ещё в этой жизни ощутить рай ?
    Творящий добро радуется, потому что утешается Божественным утешением. А делающий зло страдает, и земной рай превращает в земной ад. Если в тебе есть любовь, доброта - ты ангел, и куда бы ни пошла и где бы ни находилась, вместе с собой несёшь рай. А если в тебе живут страсти, злоба - значит в тебе находится диавол, и куда бы ты ни пошла и где бы ни находилась, вместе с собой несёшь ад. Уже в этой жизни мы начинаем ощущать рай или ад.
     

    Паисий Святогорец


  5. ин. Василисса
    http://dl.dropbox.com/u/14810178/11.mp3

    Когда звучит это песнопение, у меня сразу же всплывает в памяти один из моих первых приездов в Оптину.. Полуношница. Полумрак в Введенском соборе и только лампадочки мерцают разными цветами. Тогда я запомнила только напев, слова практически не отложились в памяти. Еще запомнила монахиню, которая стояла около меня. Она стояла неподвижно и казалось не чувствовала ничего, что происходит вокруг. Паломники ходили по храму, иногда задевали ее, а она была вне этой суеты, которая порой возникает в храме, когда народу особенно много...
    Пожалуй ни одно песнопение больше не западало мне так в душу... Разве только "Объятия Отча". Я услышала его впервые несколькими годами позднее тоже в Оптиной, когда милостью Божией попала случайно на монашеский постриг. Тот же Введенский собор, тот же полумрак, тот же тихий свет лампад.. И опять же запоминается мне только напев и несколько слов.. Чувство необъяснимости, таинственности происходящего, счастья за новопостриженных монахов и сожаления от того, что понимаешь, что ты еще пока к этому не готов... Но несмотря на это какой-то крик души: "Господи, сподоби и меня..."

    "Монашество... есть блаженство, какое только возможно для человека на земле, выше этого блаженства нет ничего". (преп. Варсонофий Оптинский)
  6. ин. Василисса

    Плач

    Автор: ин. Василисса,

    ... Наступило время скорбное, время тяжкое, время твоего уничижения и бесславия, время, в которое ты отринут от лица Гос­подня. Лишенный помощи Вышнего, как бы забытый Богом. оставленный в руках супостатов, ты служишь для них игралищем и посмешищем. Падение инока и всякого христианина — предмет плача для святых Ангелов; оно — предмет радости для злобных демонов.
    На краю падения твоего, на краю греховной пропасти не вспомнилось тебе, что тесный гроб и могила темная соделываются рано или поздно, соделываются непременно, жилищем вся­кой плоти. Забыл ты суд Божий, терпеливо ожидающий обращения грешников, но долженствующий постигнуть их.
    Исполняюсь воздыханий! гнездится во мне скорбь, точит сердце как червь, терзает его как змей. Ищу утешения, ищу отрады, ищу пищи духовной, никогда опытно знакомой мне, — и не обретаю! Пища эта питает, и услаждает. Иную пищу предлагают мне, влагают в меня насильственно: пищу греховную, которая льстит насыщением, — не только не насыщает, производит еще больший голод, производит страшное томление, изнеможение, расстройство.Господь, Господь мой! пред лицом Твоим, пред Твоими очами согрешил я. Ты взираешь на уничижение мое; пред Тво­ими всесвятыми очами злодействуют надо мною разбойники. Я оставлен Тобою, потому что я оставил Тебя. Нахожусь в руках у тех, которых я предпочел Тебе. Не смею воззреть к Тебе, не смею воздеть рук к Тебе, не смею произнести пред Тобою ни одного слова. Согрешение мое, предательство мое отняли у меня дерзновение. Я пал, я соделался жертвою моего безумия, жертвою лукавства и ненависти демонов. Близок я к безнадежию: оно дает весть сердцу моему, что стоит при дверях его.
    Преисполнен я мрака, преисполнен смущения. Молитва моя расхищается рассеянностью; оскверняется, уничто­жается она мечтаниями сладострастными. Страшно усилился надо мною враг: пожирает он меня. Проливаю потоки слез, подобно источникам вод, и не совершают они того, что совершали прежде немногие слезные капли: не водворяют в сердце сладостного спо­койствия. Горьки слезы мои. Горькими слезами должно оплакать утраченную непорочность; горькими слезами должно омыть с души нечистоту, эту печать, всегда оставляемую на ней грехопадением; горькими слезами должно изгладить смертный грех, записанный в книгах воздушного князя: слезы сладостные проливает невин­ность и святая любовь. Горькие слезы, сердечное сокрушение, нищету мою, бедствие мое приношу к стопам распявшегося за меня Гос­пода.
    Возвожу ум мой к Богу; но ум не имеет силы подняться и вознестись от земли. Все попытки его оказывались доселе тщет­ными. Он лишь приподымется от земли, как и падает на землю, низвергается на нее невидимою, железною рукою. Оставил меня Господь, и обступили со всех сторон ищущие погибели душе моей. Собственными силами не могу восстать из падения, освободиться из плена. Господь, един Господь восстановляет падших, оживотворяет умерщвленных. О мне Господь определил иное. Он взирает на уничижение мое, а помощи не ниспосылает мне; Он слышит мой стон, мой вопль, в не восхищает меня из плена, из плена лютого, из челюстей ада. Враг торжествует, празднует победу, признает мою погибель верною.
    Достоин я оставления, достоин томления, которым подвергся: пожинаю плоды согрешения моего. Произвольно преступил я закон Божий, про­извольно пренебрег словом Божиим. Сошел я с пути запове­дей Господних на путь воли растленного естества моего.
    Воздыхаю я, — враги мои утешаются воздыханиями моими; скорблю я, — они радуются скорби моей; стону, рыдаю, вопию я, — между ими раздаются громкие рукоплескания, клики и песни буйного веселия; я томлюсь, как бы исчезаю в постигшем меня искушении, — они торжествуют, светло празднуют победу надо мною.
    Истощились очи от пролитых потоков слезных. Остано­вить слез не имею возможности. Лютою скорбью изгнетаются слезы из очей, изгнетаются слезы скудные, слезы мучительные, изгне­таются слезы, подобные каплям крови: с таким страданием исходят слезы из очей, истомленных пролитыми слезными пото­ками. Болезнует сердце, раздирается горестью...
     

    Свт. Игнатий Брянчанинов



    Плач инока о брате его, впадшем в искушение греховное


  7. ин. Василисса
    Долго не доходили руки перепечатать со своих старых записей этот рассказ, но сегодня, прочитав историю Дионисия, все же решила это сделать. Надеюсь, он послужит хотя бы небольшим утешением...
     
    Это было страшнее самого "крутого" триллера, именно потому, что происходило не на экране, а в его собственной жизни, было его собственной нескончаемой болью и нестерпимой мукой, которой не видно конца. Хуже всего было то, что его предали, выследили и обложили, словно дикого зверя на охоте, и теперь выжидали, забавляясь его беспомощностью.
    Мысль настойчиво убегала от страшной действительности, пока, словно лиса за флажками, не оказалась окончательно затравленной. Впереди был только один выход: смерть.
    Он не понимал лишь одного: почему они медлят? Десятки раз он мучительно вздрагивал, замечая у подъезда, то у перехода метро знакомую темную машину с тонированными стеклами. Он сходил с ума, медленно умирал от страха.
    Потом наступило какое-то равнодушное притупление всех чувств, он даже стал желать скорейшей развязки, окончания всего этого кошмара. Внезапно явилась мысль, которая, как он думал, открыла ему выход "за флажки". Он подумал о том, что может сам, разом, прекратить весь этот кошмар, в котоорый превратилась его жизнь.
    ... Он ушел после полудня, прихватив спортивную сумку с бутылкой водки и банкой рыбных консервов. До чего же ненужными казались ему эти предметы! Вот то, что лежало во внутреннем кармане куртки, - то действительно было ему нужным, так как обещало ему свободу. Там лежал небольшой пистолет, оттягивая карман, и сквозь подкладку холодил сердце.
    Все. Он потверже стал на колени, положил пистолет на согнутую в локте руку. Что еще? Вдруг осенил себя широким крестом, поднял револьвер к виску, а глаза - в вечереющее небо... и окаменел.
    Ступая по закатным золотисто-розовым барашкам облаков, прямо на него шел Иисус Христос, прижимая к Себе двоих маленьких детей - мальчика и девочку...
    - Господи, а дети зачем?! - выдохнулось скомканно и горячо.
    В ответ на этот вопрос он ощутил как бы упругий удар изнутри, в сердце, - и в ту же секунду узнал их, этих детей. Память осветилась мгновенно и ярко: он увидел старый покосившийся домик в далекой деревне, машину "Скорой помощи", носилки, покрытые чем-то белым и длинным... На все это наплыло, надвинулось искаженное страданием лицо сестры Анны и последние слова, прозвучавшие громом в его смятенном сознании:
    - Детей моих не оставляй... Ради Господа прошу, помни: у них больше никого нет...
    Когда он очнулся мокрым от слез было не только лицо, но и рубашка на груди. Пистолета не оказалось, думая, что обронил его рядом, принялся искать. Он перерыл и перекопал всю траву на несколько метров вокруг, оружия не было.
    ... По мере возвращения к жизни таял легкий, противный животных страх, и вместе с этим освобождением росла, крепла и усиливалась в груди непонятная боль, требующая выхода, каких-то незамедлительных и решительных действий.
    Что он сделал тогда? Передал опекунство над детьми какой-то дальней родственнице. Что еще? Перевел на ее имя очень приличное состояние. Помог собрать вещи. Посадил племянников в поезд, умчавший их далеко, на Алтай, - навсегда, как он полагал из его жизни. Оказалось, не навсегда! Мог ли он еще несколько часов назад подумать, что счеты его с жизнью далеко не окончены, что он должник, многолетний и несостоятельный должник! И долг этот требовал немедленной оплаты...
    Самым трудным было незаметно исчезнуть из города так, чтобы никто не знал, куда он уехал. За ним, как он понимал, следили тщательно и неотступно.
    В электричку он прыгнул почти на ходу, едва увернувшись от захлопывающихся дверей. Начались скитания по железнодорожным путям. Пересаживаясь с поезда на поезд, он медленно и верно продвигался к цели.
    Чем дальше оставался город, тем глуше и слалбее становился страх, зто сильнее и неумолимее говорила совесть. Как явится он к племянникам и что скажет? Измучившись вконец, решил ничего не придумывать заранее. "Как Бог даст", - неожиданно подумал он и тут же вспомнил явление Христа на краю своей жизни. Он будет часто вспоминать об этом в трудные моменты жизни, черпая силы и утешение в той мысли, что теперь он поступает так, как хочет Явившийся. Он исполняет именно Его святую волю, которой никто и ничто воспротивиться не может...
    ... Уже глубоким вечером толкнул, наконец, потемневшую от дождей калитку перед утонувшим в зелени небольшим домиком на краю села. Залаяла собака. На крыльцо вышла девушка лет семнадцати в знакомом до боли ситцевом белом платочке в крапинку.
    - Анютка! - прошептал он, чувствуя, как в груди снова теснит и перехватывает дыхание.
    - Я не Анюта, я - Даша... А вы кто будете?
    Через несколько минут он уже сидел в крохотной чистенькой кухоньке в одно окно, возле опрятной печки, устало положив руки на стол. В уголке над его головой висели потемневшие от времени иконы и теплилась крошечная лампадка, отгоняя сумрак, упорно ползущий через маленькое оконце, завешенное шитой занавеской.
    Даша неторопливо собирала на стол, между делом рассказывала о том, что Анастасия Николаевна, заменившая им мать и отца, долго и тяжело болела и скончалась три дня тому назад. Вчера похоронили.
    - А малый где? - спохватился он.
    - Павлушка-то? С утра еще рыбачить ушел на перекаты. Должен уж домой...
    - Сколько ему?
    - Двенадцатый... Одного я не понимаю, дядя Леша, как вы узнали про наше горе, что тетя Настя умерла? Мы ведь даже не знали, куда вам сообщить...
    ***
    Новая жизнь складывалась непросто. О прежнем он старался не думать. Никто пока не знал, куда он исчез. Узнать его было трудно: он похудел, окреп, осмуглился и оброс мягкой, волнистой с проседью бородой.
    Только с душой происходило новое и непонятное, пугавшее и восхищающее одновременно. Умаляясь и умиляясь, он напоминал малого ребенка, заблудившегося и едва не погибшего, но чудом спасенного и отогреваемого день ото дня теплом родственных душ. Малые по земным годам, но мудрые духовно дети его покойной сестры приняли его в свою семью. Именно они приняли его, а не наоборот, как ему казалось вначале.
    В первую зиму не на шутку прихватило сердце. Несколько дней лежал он на кровати, послушно глотал крепкий отвар каких-то целебных алтайских трав. Детям строго-настрого запретил вызывать фельдшера, боялся, что отправят в город, в больницу. Часто, просыпаясь ночью, видел на противоположной стене за занавеской тень.
    Она подолгу, стоя на коленях, клала поклоны, неслышно всхлипывая и переводя дух. Даша молилась. Молитва ее была глубока и серьзна. И он привык к этим ежедневным и еженощным молитвам. Настал день, когда и он сам впервые открыл молитвенник. И вначале ничего не понял, но читая, ощутил прилив сил.
    На первую Пасху дети уехали в город... Прошла неделя. Он с нетерпением ждал вертолета. Они вернулись втроем: Даша, Павлик и незнакомый ему высокий худощавый парень с длинными волосами и громадными добрыми глазами в пушистых ресницах.
    - Христос воскресе! - закричали они хором прямо с порога, снимая куртки.
    - Дядя Леша, познакомься. Это - Андрей. Он в городе живет и работает в храме.
    Потом вместо обычных молитв пели что-то радостное, все время повторяя: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ..."
    Ярко запечатлевшееся в памяти, вставало перед глазами видение Христа в розовых облаках. От всего этого сладко трепетало сердце и ликовала душа, и, сама того не понимая, приобщалась к этой великой неземной радости...
    В самый разгар лета он опять почувствовал приступы болезни. Несколько раз ездила Даша в город, привозила из храма свечи, просфоры, освященную воду в пластиковых бутылках. Дважды она возвращалась с Андреем. В последний приезд именно Андрей завел с ним серьезный разговор.
    - Вам бы, Алексей Петрович, отговеться надо. Да причаститься Святых Таин, и легче будет..
    Пришлось опять взяться за Дашины книги. Исповедь. Причастие. Он очень скверно чувствовал себя, как школьник, не выучивший самого главного в жизни урока. Вместе с ним к Причастию готовилась и Даша. Вслед за этим должно было состояться ее обручение с Андреем.
    В эти дни он много думал о Даше. Его собственная семейная жизнь не сложилась. Может быть, потому, что не хватило душевных сил и решимости, а скорее всего оттого, что не встретилась ему такая вот, как Даша, с ее неистощимым запасом душевной теплоты, с ее кроткой и молчаливой готовностью отдавать себя всю на служение и помощь своему ближнему. Женщины, которых он встречал, поражали красотой и умом, очаровывали легко и просто внешней элегантностью и лоском. Но за этим он безошибочно чувствовал корыстолюбие и холодный расчет. Он привык, что женщины именно таковы, и где-то в глубине души презирал их. Он даже представить себе не мог, что есть другие. Дашуткина красота вся была внутри, собранная, цельная, нерастраченная, - настояще сокровище, с которым врядли что можно сравнить. Как же он не умел рассмотреть этого ни в одной из встречавшихся ему женщин. Теперь только понимал он, что каждой из них дается этот бесценный залог, этот запас душевных сил, которых должно хватить на целую жизнь.
    ... Вот, наконец, и причал. На стоянке пансионата он увидел знакомую темную машину. Наверное, изменился в лице, потому что Даша обеспокоенно воскликнула:
    - Дядя Леша! Что, опять сердце?
    - Нет, Дашутка, ничего...
    "Вот и все, - думал он, кончилась игра в кошки-мышки. Выследили" До удивления непослушными ногами прошел он несколько десятков метров от остановки до храма. Неумело перекрестился, шагнул на церковный порог.
    Началась исповедь. Он подошел поближе к подсвечнику, поднял глаза на икону и вздрогнул. С иконы смотрел Христос, ступающий по облакам, держа в руке победно развевающееся знамя.

    .. Он не мог припомнить, плакал он тогда или нет? Кажется, все-таки плакал, потому что в самом начале не мог буквально выдавить из себя ни слова... Священник накрыл его голову епитрахилью и стал читать молитву, из которой он уловил лишь последние слова: "... прощаю и разрешаю". Все? Неужели все? Он вопросительно посмотрел на священника, тот слегка улыбнулся ободряюще, и сказал:- Все. Теперь можете причаститься.
    Окончилась служба. Он все еще стоял у иконы "Воскресение Христово", куда отошел после Причастия. Эта икона словно магнитом притягивала его. Пора было уходить. Он бросил последний взгляд на икону, и ему показалось, что Христос улыбается - радостно и торжествующе. В этот момент его охватила неперадаваемой силы радость. Впервые с детских лет он радовался всей душой, окончательно и счастливо, как это умеют делать только маленькие дети. В огне этой радости сгорали все боли, страхи и страдания последних дней. Как он был всем благодарен! Даже гонителям своим от которых убежал. Он удивился, что вспомнил о них, впервые - без страха и ненависти.
    Впервые за много дней он ничего не боялся. Это было удивительно. На пристани он прошел мимо знакомой машины, узнал номера, даже остановился, поискав глазами вокруг, но ничего не увидел...
    Всю ночь он не мог уснуть, старался как можно тише ворочаться на своей лежанке. Он вспомнил покойных родителей и сестру и вдруг увидел их, стоящих рядом, всех троих, в ослепительно белых длинных одеждах. Он не успел еще ничего сообразить, как пронзительная острая боль проколола и разорвала все внутри...
  8. ин. Василисса

    Плач Адама

    Автор: ин. Василисса,

    Мое самое любимое стихотворение у Батюшки и вообще самое-самое любимое стихотворение. )
     
    "В начале было Слово..."
    Посвящается о. Рафаилу
    Впервые плачу. Кто понять бы мог?
    Кто эти слезы сделал бы словами?
    Что значит: жить, всегда идти вперед,
    Когда я всё оставил за плечами?
     
    Kaк отойти от запертой двери
    И как не целовать теперь порога,
    Когда отсюда только увести, а не впустить
    Могли бы все дороги.
     
    Я видел то, что потерял навек,
    Блаженны те, кому потом расскажут,
    Они уж могут верить или нет
    И скинуть с сердца горькую поклажу.
     
    А первому как быть: я видел свет,
    И тьма его не свергла, не объяла.
    И как смогу, пусть через сотни лет,
    Сказать себе, что это показалось,
     
    За все я сам впервые виноват,
    Пусть выплакать я буду это в силах,
    Пусть не по капле, пусть как водопад,
    Все горе из души на землю хлынет.
     
    На время пусть заглушит боль во мне,
    Чтоб я не знал, что эти слезы значат,
    Чтоб я как пес, тоскуя в темноте,
    Хотя бы солнцу радоваться начал.
     
    Но нет, в ладонь уткну лицо.
    Как жаль, что я чего-то не предвижу.
    Пойму, взглянув назад через плечо,
    Что гордостью до праха я унижен.
     
    Другому мою скорбь не передать,
    Она в душе как долгий жгучий ветер,
    И мне с коленей, кажется, не встать,
    И щеки в кровь истерли слезы эти.
     
    И что теперь: лишь он помочь бы мог,
    Он горечь сердца вырвал бы с корнями,
    Что значит: жить, всегда идти вперед -
    Когда я все оставил за плечами?
     
    иером. Василий Росляков
  9. ин. Василисса
    Недоумения Высокопреосвященного Леонида, архиепископа Ярославского и ответ на них Свт. Игнатия Брянчанинова:
     
    "Все в нашей деятельности, – говорил я, – должно быть направлено к истине и добру, и это двойственное стремление должно иметь выражение прекрасное. В первом случае относительно истины, что касается жизни нетленной, меня затрудняет неумение предоставить всего вере, частое уклонение от простоты Христовой. Кроме того, какое-то равнодушие к полезному труду умственному приходит нередко искажать благообразное течение моей келейной жизни. Я не пришел еще в уныние, я знаю по неоднократному опыту, что во мне есть энергия, что, когда принимаюсь за труд, цель которого определима и близка, тогда я не знаю устали. Но без прямой цели предпринимаемые мною труды начинаются так и сяк, продолжаются кое-как и кончаются ничем. От этого в жизни получается какая-то неопределенная вялость, которая выносится и в жизнь внешнюю. Душа начинает тяготиться всем: и кельею, и выходами, и делом, и праздностью. Боишься, чтобы безуспешная борьба не повергла в уныние, и предаешься равнодушию. Пусть меня несет теперь, куда хочет, вал страшный – девиз такого состояния души. Благодарю Бога, что сподобился благодати священства. Это одно поддерживает. Когда слишком тяжело и грустно, выпрашиваю у очередного иеромонаха дневную чреду богослужений и потом на несколько времени успокаиваюсь.
    Начинаю часто с того, что после вечерни привожу в порядок свои комнаты, потом принимаюсь за работу, но и это до первой неудачи, до первой устали или до первой встречи с приятелем. Как скоро сделал перерыв – все приходит в хаос. Оставляю келью и ухожу в жизнь, но и тут тьма недоумения. Затвориться в своей келье не могу: по своему характеру и отношениям, люблю уединяться на время, для собрания себя, но потом жизнь общественная мне необходима. Вижу пример великих подвижников благочестия, которые духовно образовались в пустыне и уже потом выходили в мир на дело свое: они выходили уже из пустыни победителями страстей. Для меня жизнь уединенная представляется опасною не потому только, что она воздвигает сильнейшие брани, но и потому еще, что мне непременно придется оставить свою келью прежде, нежели уединение приведет меня к каким-нибудь желанным результатам, и тогда в миру будет для меня хуже прежнего.
    Думаю, что как в келейной, так и во внешней жизни каждый должен заботиться о благообразии во всех своих поступках, во всех своих положениях и отношениях. Но из благообразия в уборке жилища вдаюсь в щегольство благообразия, в многоглаголание и кокетство; даже совершая богослужение, впадаю в тщеславие; самая свобода товарищеского обращения делается сетью празднословия, злословия, смехотворства; хороший стол непременно увлекает в чревообъядение. Вообще неумеренность и тщеславие – постоянно нападающие на душу враги".
    В следующем монологе заключается некоторый очерк ответов о. Игнатия на этот свод моих недоумений:
    "Очень рад, что вижу Вас в чине монашеском и в сане священства. Это дает свободу и значение нашему собеседованию. В деле учения, отец Леонид, памятуйте слова Христовы: всяк книжник, наученный царствию Божию, подобен человеку домовиту, износящему из сокровища своего новое и ветхое (Мф. 13; 52). Не оставляйте науки светской, сколько она служит к округлению духовных наук: приложение к духовной, чтобы дать вопрошающему отчет в Вашем уповании. Идите своею дорогою, но помня о светской науке, что она должна быть для Вас только орудием, а о своих богословских системах – что одна система есть скелет правильный, твердый, но сухой и безжизненный. Благодарите школу, что она дала Вам его и большего от нее не требуйте: она сообщила Вам все, что могла.
    Если мы будем говорить так образно – в том экземпляре скелета, который достался на Вашу долю, есть неполноты: спешите наполнить их. Думаю же, что все это немного займет у Вас времени. Потом Ваше дело – навести красу, дать плоть костяку и оживить новое тело духом. Для этого нужно постоянное упражнение в чтении Слова Божия, молитва и жизнь по заповедям Божиим. Молитва оплодотворяет упражнение в Слове Божием, и плод будет состоять в познании заповедей Божиих. Прочитайте св. Матфея и старайтесь жить по заповедям, изложенным в пятой, шестой и седьмой главах. Эта жизнь простенькая. Апостол Павел велит узнавать, что есть воля Божия, благая и совершенная, и этим отсылает нас к начальным страницам Нового Завета, к св. Матфею, которого книга недаром занимает в нашем новозаветном каноне первое место.
    Исполняйте заповеди деятельней и незаметно перейдете к видению по Иоанну. Нечувствительно перейти на небо, если научитесь ходить по земле. Укрепляйте себя в жизни по заповедям посредством чтения семнадцатой кафизмы. Душа Ваша озарится, и Вы воскликнете: "Закон Твой – светильник ногам моим и свет стезям моим" (Пс. 118; 105)! – заповеди Божии станут, как пестуны, повсюду ходить за Вами. Таким только путем Вы созиждете на камне свою духовную обитель, в которую снидет Животворящая Троица, в которой будете Вы безопасны от знойного дыхания страстей и от потопа всяких бедствий. Недостаток такого внутреннего делания причиною того, что многие из наших ученейших священноначальников слабы духом, всегда боязливы и скоро впадают в уныние.
    Изучайте Писание согласно с учением Святых Отцов. Для этой цели полезно заниматься греческим языком: у нас так мало хороших переводов учительских отеческих творений. Вы ознакомитесь с теоретическою стороною Отцов; в Деяниях Соборов узнаете их жизнь, что особенно поучительно. Исследуйте также ереси: еретики становятся лукавы и жестоки сердцем и телом; поэтому, сколько в историческом, столько и в психологическом отношении важно исследовать борьбу Церкви с этими домашними врагами.
    Вообще, работайте Господеви, не спешите с этим самообразованием – скороспелки не имеют вкуса; труды не пропадут: Бог видит их и принимает. Люди бывают непомерно требовательны, Бог – никогда: Он знает наши силы и по мере сил наших налагает на нас требования, приемлет усердие и чудесно восполняет недостатки. Делайте все ради Бога. Сколько правило это важно в учении, столько же и в жизни...
    Вы находитесь в отношениях сына, обязанного заботиться о семье своих родителей. Обязанность прекрасная; Вы захотели согласить с нею жизнь монашескую и избрали дорогу училищной службы. Святой Кассиан рассказывает с похвалою об авве А., который был вызван из своего уединения обязанностью сына и не потерял на небе мзды монаха. Будьте постоянны, спокойны. Формируйтесь в жизни общественной, и она совершит Вас; только, помогаете ли родным, обращаетесь ли в обществе – все делайте для Господа, а не для плоти.
    Затворничество опаснее может быть для Вас, нежели общество. Келья воздвигнет на Вас такую брань, какой Вы не вынесете, ибо душа Ваша еще находится под влиянием вещества, она еще не созрела. Идите своим путем, на время уединяйтесь, чтоб не дойти до рассеянности; потом выходите, да не одолеет Вас гордость или уныние. Выходите к обществу, как в свою школу. Будьте осторожны, но благоразумную осторожность отличайте от мнительности и мелочности. Возвратившись в келью, поставьте себя перед Богом, в сокрушении и в простой сердечной молитве исчислите свои согрешения, и смело и спокойно продолжайте свое внутреннее делание. Постоянное, но спокойное наблюдение за собою даст Вам способ приготовиться к верному отчету пред Богом, к исповеди плодотворной.
    Скажу Вам, что мнение Отцов о самоиспытании и исповеди таково: мы получаем от духовника отпущение грехов содеянных, а не тех, которые находятся в нас в возможности наклонности к греху. Поэтому духовнику должно знать, в чем Вы и как прегрешили. Покажите ему, в каких грехах, как фактах, выразилось греховное направление Вашей воли, откройте слабые стороны Вашей души чрез указание, какие грехи чаще поражали Вас, ничего не утаивайте, ничего не прикрывайте, не переиначивайте, но избавьте исповедника от перечисления пред ним всех мельчайших обстоятельств, всех подробностей, за которыми и сами Вы никогда не уследите. Духовник не поймет Вас, а себя Вы затрудните: оцеживая комара, проглотите верблюда. Заметив за собою грех, не забывайте его и со временем упомяните о нем на исповеди, представив в чертах существенных и полных, а в подробностях нехарактеристических, удобно ускользающих из памяти, принесете сердечное раскаяние пред Богом, повергнитесь пред ним с сознанием своей мерзости и, оставляя задняя, простирайтесь вперед (Фил. 3; 13). Изгоняйте грех, не будет и подробностей грехопадения.
    Не будьте мелочны в образе жизни. Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего (Рим. 12; 2), – это первое. Ищите всюду духа, а не буквы. Ныне напрасно стали бы Вы искать обителей. Их нет, потому что уставы Святых Отцов поражены, правила их рассеяны светскими указами. Но Вы всегда найдете монахов и в монастырях, и в общежитиях, и в пустынях и, наконец, в светских домах и светских одеждах городских – это явление особенно свойственно нашему веку, ныне не должно удивляться, встречая монаха во фраке. Поэтому не должно привязываться к старым формам: борьба за формы бесплодна, смешна; вместо того, чтобы побеждать и назидать, она раздражает противников или вызывает их презрение. Форма, как внешность, есть случайность, а случайность проходит, одна Истина пребывает во веки. Истина свободит вы (Иоан. 8; 32), а Истина есть Христос: облекитесь во Христа и Вы явитесь в самой лучшей, в самой древней и, вместе с тем, в самой современной одежде. Христос вчера и днесь той же и во веки (Евр. 13; 8)".
     

    Из воспоминаний Высокопреосвященного Леонида, архиепископа Ярославского


  10. ин. Василисса
    Простите, но пост снова про Святителя Игнатия Брянчанинова Честно сказать до того, как прочитала эти воспоминания, Святитель Игнатий представлялся мне строгим и суровым аскетом, каким он мне виделся в свете своих трудов, а тут оказалось и он мог быть "чуднЫм"
     
    Архимандрит Игнатий Брянчанинов умел любить чад своих духовных, но умел и учить их; много пострадал он за них, много вынес на своих плечах клеветы и порицаний.
    Архимандрит Игнатий душу свою полагал за учеников своих: он прощал всякую немощь – лишь бы человек сознал ее с покаянием; но ненавидел лукавство и фарисейство; гордость и тщеславие обличал и искоренял ежедневно. Каких, бывало, унизительных качеств не навяжет старец своему послушнику и заставит говорить: я ленивый, нерадивый, гордый, самолюбивый, нетерпеливый, малодушный и проч., и непременно заставит все сие сознать в себе и за все просить прощения.
    В особенности доставалось много подобных испытаний келейнику его Игнатию, известному под названием Маленького, проходившему различные послушания, и между прочими послушание свечника. Эта должность в летнее время требовала безвыходного пребывания в церкви: свечник увольнялся только чтобы пообедать или напиться чаю, который первое время братия собиралась пить в келье настоятеля. Игнатий обыкновенно приходил, когда все уже отопьют, и в чайнике оказывался не чай, а, как они выражались, "ай". И такого-то чаю Маленький Игнатий нальет себе чашку, а в эту минуту, случалось, войдет архимандрит, возьмет его за ворот и гонит в шею из комнаты вон, приговаривая: "Ах ты окаянный, сластолюбец! Разве ты за тем пришел в монастырь, чтобы чай пить? Вон пошел". И идет послушник на свое место к свечному ящику. Товарищ его, о. Феофан Комаровский, впоследствии бывший архимандритом Соловецкого монастыря, бывало, спросит: "Что, родименький, напился чаю?" "Напился", – ответит Игнатий.
    В таком роде уроки бывали ежедневно, особенно первое время, когда о. архимандрит был еще помоложе и поздоровее. Но он учил и воспитывал каждого ученика по его силам и способностям, не щадя своих сил, не жалея времени, и, если его ученикам бывало нелегко принимать его учения и усваивать себе его правила, то и ему не мало трудов стоило каждого отдельно воспитать, внушить любовь к урокам и возводить в духовное состояние.
    Система воспитания новоначальных у настоятеля была такова: он приучал их быть откровенными с ним, не только в делах, но и в помыслах. Такая откровенность и близость отношений не допускала учеников до грубых погрешностей: как-то было стыдно и жалко оскорбить своего отца и благодетеля, который старался не стеснять их и не воспрещал веселости в обращении между собой, даже в его присутствии.
    Архимандрит Игнатий ненавидел несогласия и ссоры: если случалось кому поссориться, он немедленно призывал их к себе и мирил, чтобы не оставалось неприязни до другого дня. Простой старец по имени Антоний так усвоил себе это правило, что, бывало, вечером, ходит всюду, ищет брата, с которым размолвился, и всех спрашивает: "Не видал-ли такого-то?" И на вопрос: "На что тебе его?" – отвечает: "Да видишь-ли, голова, давеча с ним поразмолвил, а отец говорит: солнце да не зайдет во гневе вашем; надо прощенья попросить". И непременно отыщет брата и исполнит свое благое намерение. Этот старец готовился к пострижению и, во время сенокоса, сушил сено вместе с рабочими. Архимандрит пришел на сенокос и сказал: "Бог помощь", – и, обращаясь к Антонию, спросил: "Что ты тут делаешь?" Старец по простоте отвечал: "Тружусь, как преподобный Сергий". "А я тебе припомню, как трудился преподобный Сергий", – отвечал настоятель.
    Когда Антоний принял пострижение, то пришел к настоятелю просить монашеского правила, какое благословит ему держать. "А помнишь, что ты сказал мне на сенокосе, – говорит настоятель, – что ты трудишься, как преподобный Сергий? Преподобный Сергий клал по тысяче поклонов в сутки, клади и ты". – "Ой, батюшка, не могу, стар". – "Ну так смирись, клади двенадцать поклонов". Антоний упал к ногам настоятеля и говорит: "Батюшка, мало, благослови класть триста". – "Много, старец, не выдержишь". – "Нет, благослови: Бог поможет за твои молитвы". И исполнял старец это правило до самой смерти.
    Еще подобный сему пример представляет бывший Нижегородский протодиакон Василий Петрович Малев. Это была личность такая солидная и разумная, что совестно бывало и вспомнить об его слабости. Однажды, по немощи, был он заперт в своей кельи, когда поправился, говорит приставнику: "Поди к архимандриту и скажи, что мне нужно поговорить с ним". Архимандрит благословил придти. Малев входит к настоятелю и, чинно помолившись пред св. иконами, говорит: "Вот что, батюшка, вам известна моя немощь и скверное житие мое; но я и в таком положении имею обычай ежедневно пред образом преподобного Сергия, который находится у меня в келье, читать акафист. Вот, на этих днях стою я пред иконой преподобного Сергия и читаю, а образ как бы говорит мне: "Поди к твоему настоятелю и скажи ему, чтобы он тебя высек". Так, батюшка, как же благословите, публично или наедине?" – "Вот видишь, Василий Петрович, – сказал настоятель, – преподобный Сергий сам о тебе заботится. Я нахожу, что лучше наказать публично, чтобы другие имели осторожность". – "Как благословите, батюшка, так и исполните", – спокойно отвечал кающийся. Конечно, это не было исполнено.
    Другой послушник, Николай, заболел тяжкою болезнью и до того высох, что ему казалось, будто желудок его прирос к спинной кости. Больной имел обычай открывать помыслы настоятелю, который поместил его близ себя, чтобы наблюдать за ним поближе. Когда Николай стал поправляться, ему стали приходить помыслы о самоубийстве, к нему приставлен был человек, и в келье все опасное было прибрано. Но он усмотрел как-то гвоздь над дверью, и помысл стал говорить ему сделать тесемку из простыни и удавиться на этом гвозде. Но обычное откровение помыслов спасло его и на этот раз, он сейчас же исповедал преступное намерение своему старцу и тем сохранил жизнь свою.

    Когда он значительно стал поправляться, о. архимандрит начал несколько развлекать его, однажды дал ему бумагу и велел отнести в канцелярию, но нигде не останавливаться, а скорее возвращаться обратно. Николай пошел и пропал. Настоятель послал за ним: в канцелярии его не оказалось; послали верхового по дорогам и к морю, и около монастырских прудов отыскивать его, но Николай нигде не находился. Архимандрит стал на молитву... Через два часа приходит к нему сам больной. "Где ты был?" – спрашивает его настоятель. "На колокольне", – отвечает больной. "Зачем же ты туда ходил?" – "Помысл сказал мне: иди на колокольню и соскочи оттуда". – "Отчего же ты не соскочил?" – "Я долго думал, а другой помысл говорил мне: как же ты соскочишь без благословения батюшки? Я думал, думал, да и сошел с колокольни".На прием светских лиц архимандрит был не ровен; редким удавалось понять его. Иногда он, как юродивый, бывало, раскричится, а иногда молчит, слова не дождешься, посетители не знают, как и уйти из гостиной. А зато, как разговорится, то слушал бы его не отходя несколько суток. Маленький Игнатий всегда торчал при нем и часто, по сыновней любви, делал ему замечания: "Зачем, батюшка, сказали то, или это? Вот и будут делать об Вас ложные заключения". А он, бывало, махнет рукой, говоря: "Я не светский человек, не умею рассчитывать", – пойдет к себе в кабинет и ляжет в угол, прибавив: "Вот мое место".
    И здесь-то он был истинный аскет, не отошел бы от него: речи его, как гусли, сладкозвучно услаждали ум и сердце.
    Еще говорит о. Игнатий Маленький, что в продолжение двадцати четырех лет он не помнит случая, чтобы о. архимандрит отказал в приеме братии: дверь его для всех была открыта, и он любил, чтобы приходили к нему. Отец Игнатий припоминает, как он в новоначалии надоедал своему старцу ежеминутным испрашиванием благословения, имея обычай не приступать без этого ни к какому делу. Бывало, в пятом часу утра послушник будит своего настоятеля, чтобы получить благословение идти к утрени, и о. архимандрит никогда не прекращал такого порядка и не отягощался им.
    Ему не нравилось, когда кто-либо из братий уклонялся от него или боялся его. Все ближайшие ученики всегда находились около него, как пчелы около матки. Он приучал их к чтению Св. Писания, часто приглашал к себе и заставлял читать, как бы нужное для него самого, и усматривал, кто как читает, с какою верою и любовью к слову Божию. Келейников своих он заставлял читать каждый день утреннее и вечернее правило. Многие из них ежедневно вечером приходили исповедовать грехи свои, не оставляя до другого дня никакого греховного помысла, и получали разрешительную молитву. Вследствие чего они были веселы и легки, как на крыльях летали. Старец не любил уныния и, если замечал в ком уныние, спрашивал причину и разбивал словом утешения, прибавляя: "Уныние не от Бога, исповедуй грех и будь весел".
    Ученики о. архимандрита Игнатия, в союзе любви между собою, ревновали о деле Божием: бывало, кто из богомольцев попросит отслужить молебен или панихиду, все стремятся без очереди исполнить, как можно лучше, так что сами монашествующие, проходя мимо, остановятся и слушают с наслаждением. Архимандрит Игнатий был широкой, возвышенной натуры, пылкий, восприимчивый, всему хорошему радовался, как младенец, и эта радость обыкновенно выражалась быстрым хождением, почти беганьем по залу и потиранием затылка. Когда в это время входили ученики, он не замечал их, продолжая бегать и непритворно радоваться. В таких же формах выражались у него и скорби, с тою разницею, что тогда потирал он не затылок, а лоб. Ученики в это время не смели входить, а смотрели в дверные щелки. :)
    Много приходилось о. архимандриту переносить оскорблений, тогда как сам он был необыкновенно добр и благожелателен к ближним. Он глубоко сочувствовал всякому доброму делу, а его грубо, невежественно оскорбляли, кто несправедливыми притязаниями по службе, кто дерзкими и лживыми порицаниями, – и все это делалось по бесовской зависти, незаслуженно. Тогда, взволнованный скорбию, он обвинял антихриста и его сотрудников; но вскоре успокаивался и, если оскорбление было велико, то удалялся в спальню, спускал густые занавеси на окнах, делал из кельи темницу и запирался на неделю и на две, объявляя себя больным.
    В такое время никто не входил к нему, он предавался молитве и плачу, до тех пор, пока не придет благодатное посещение свыше и не осенит его неизреченною радостию. Вот тогда-то и совершалось преображение из врагов во Ангелов светлых; об этом он сам выражается в своем "Плаче": "Я встречал врагов, ищущих головы моей, как Ангелов светлых".
    В таком настроении духа архимандрит Игнатий занимался сочинением своих поучений. После долгого затвора всегда являлись на столе поучительные его творения, и сам он выходил из своей темницы со светлым, необыкновенно радостным лицом. Он не скрывал своих творений от учеников: всегда, бывало, прочитает, не из тщеславия, а как будто для проверки. Весьма редкие понимали высокие душевные качества архимандрита: кроткий сердцем, простой, безмерно милостивый и любвеобильный, бывало, вспылит на минуту и гасит эту вспышку слезами покаяния.
    Архимандрит Игнатий был замечательно нестяжателен и несребролюбив; бывало, казначей принесет ему жалованье или долю по разделу братской кружки, – он и в руки не возьмет, и даже не сосчитает, а скажет казначею: "Положи, батенька, в налойчик", – и из этого налойчика брали келейники и расходовали по его распоряжению. Стол его был неприхотлив, он употреблял более растительную пищу и какие-либо кашицы, и то весьма умеренно, тогда как на вид он не представлял из себя постника или больного. Полный, румяный, он казался пользующимся совершенным здоровьем и, по мнению многих, изнеженным, а в сущности был изможден болезнями.
    В зимнее время он почти никуда не выходил; в кельях устроены были тройные рамы, в небольшой гостиной стояли две печи, так что здоровому человеку невыносимо было сидеть в ней, а он входил в эту гостиную в рясе, ваточном подряснике и в катанках на ногах. Келейники часто надоедали ему советами держать температуру попрохладнее, уверяя, что будет для него здоровее. Старец покорится, бывало, своим попечительным чадам и непременно простудится: "Ну вот, послушал вас и простудился, болен. Тело мое, истомленное болезнями, требует большего тепла". Уйдет и затворится в своей теплице – в спальне.
    Келейная его одежда была также незатейлива: мухояровый подрясник, не застегнутый на груди, на ногах катанки. Так и видишь его: ходит, бывало, по келье и потирает затылок или пишет у стола, или лежит в углу и читает книгу; вот постоянные занятия подвижника. Всегда приветливый, ласковый, в особенности со своими любимыми келейниками; он иногда шутил с ними и давал наименования каждому по его способностям.
    Из воспоминаний архимандрита Игнатия (Малышева), первого келейника Свт. Игнатия Брянчанинова


  11. ин. Василисса
    Воспоминания последнего келейника Святителя Игнатия Брянчанинова Василия (Павлова)


    Владыка мой! Отец мой! Учитель мой! Где ты? Куда ты скрылся? Я нигде не вижу тебя, нигде не нахожу тебя: ни на ложе, на котором истаявал ты в своих пламенных молитвах пред величием Божиим; ни у стола, за которым ты, движимый Божиим Духом, писал вдохновенные страницы; ни у аналоя, у которого часто стоял с воздетыми к небу руками, стоял в страхе и трепете, орошая ланиты теплыми слезами; ни на стуле сидящим и умиленно взирающим на икону Спасителя, как бы беседующим со Спасителем. Нигде не вижу, нигде не нахожу тебя. Не вижу, чтоб ты, склонив голову на руки свои, сидел как-бы в забытии в кабинете один, то погружаясь в какую-то таинственную думу, то исполняясь сетования, то радости небесной. Не слышу, чтобы ходил ты по келье твоей или читал что-либо; ничего подобного не слышу я. Умолкли стоны твои, замерли вопли, затихли рыдания и воздыхания: все заменилось тишиной могилы...

    Куда же ты ушел, где ты скрылся? Увы! ты умер: тело твое сокрылось на время в гробе, а крылатая душа твоя унеслась туда, где пребывали мысли и чувствования твои, где жило сердце твое: на небо. Там ты, там ты! Как хорошо тебе, Владыка мой! Ты блаженствуешь ныне, забыв все скорбное земное: все подвиги и труды, подъятые для неба. Ты стоишь пред неприступным величием Божества, у Незаходимого Света и сам исполнен света; ты насыщаешься непрестанно видением Бога, пылаешь, подобно Серафимам, любовию к Нему; сердце твое горит, тает, как воск, будучи палимо огнем – Богом.Владыка мой! Не забудь меня там, вспомни обо мне! Оставив здесь, на земле, не оставь на небе! Не оставь меня во время исхода моего из этой временной жизни! Когда душа моя будет разлучаться с этим бренным телом, когда, по причине многих грехов моих, обступят ее темные духи, – помоги мне в эту горькую годину избавиться от них, чтоб они не увлекли меня с собою в темницы ада. Надежда моя в эти грозные минуты – бесконечная Божия благость и твои молитвы.
    Я верую в твои молитвы, Владыка мой, потому что видел непорочные пути твои. Ни о чем ты так не заботился, ни к чему ты так не стремился, как к тому, чтоб угодить Господу; и днем, и ночью ты только и думал, только и помышлял лишь о том, как бы поближе прилепиться к Господу, как бы потеплее помолиться Ему, побольше поплакать пред Ним. Это влечение к Господу у тебя сделалось как бы нестерпимым. Ни в чем не находил ты такой отрады и успокоения, как в молитве и в плаче. После этого в лице твоем изображалось всегда что-то неземное. Бывало, подойдешь к тебе по какому-нибудь делу, станешь говорить, но ты не видишь, не слышишь меня: из глаз твоих светится что-то неземное, видится, что ты умом находишься не здесь, а где-то далеко. Ты и смотришь, и не видишь меня. И долго мне случалось стоять перед тобой и благоговейно любоваться этим состоянием; какая-то необъяснимая тишина веяла от тебя, и помысл греховный, который я пришел исповедовать тебе, далеко-далеко уходил от меня...
     
    ****
     

    Владыка, на Бабайках живя, никогда не ложился спать раздетым, и ночью он спал одетым, т.е. в сапогах и в подряснике: это для того, чтоб всегда быть готовым на дело Божие. Вставал он в шесть часов утра большею частью, выпивал две чашки чаю и затем молился; затем читал Евангелие, после этого писал сочинения или подписывал входящие и исходящие дела по монастырю, но это дело занимало времени весьма мало.В двенадцать часов дня он обыкновенно кушал; кушанье состояло, большею частью, из двух блюд: ухи и каши; это были самые излюбленные его кушанья. Вина на Бабайках никакого не пил Владыка, и у нас его не имелось в буфете; если требовалось иногда на случай приезда гостей, то это бралось от отца архимандрита Иустина. Часто мне приходилось слышать от Владыки следующие слова: "Ах, Васенька, как надо благодарить Господа за то, что Он привел нас в такое тихое пристанище". В три часа, после обеда Владыка опять пил чай, после чаю, с час или часа полтора я читал ему Евангелие или жития святых, или преподобного Дорофея: это собственно делалось для меня.
    Я занимался на Бабайках с мальчиками, учил их чтению Священного Писания, арифметике, грамматике, чистописанию и однажды, разгорячившись, ударил одного. Затем, разумеется, почувствовав, что это грешно, я пошел и сказал Владыке. Он на это мне сказал: "Ударь меня". Я ответил, что я этого сделать не могу; тогда он мне сказал: "А если ты меня не можешь ударить, как же ты ударил мальчика, который также создан по образу Божию?"
    Дней за пять до кончины, вечером, когда я брал от Владыки благословение на сон грядущий и, поклонившись, сказал: "Простите меня, Владыко, елико согреших", – он вдруг поклонился мне тоже в ноги и сказал: "Прости и меня, Васенька".
  12. ин. Василисса
    "— А насчет веры, — начал он, улыбнувшись (видимо не желая так оставлять Рогожина) и, кроме того, оживляясь под впечатлением одного внезапного воспоминания, — насчет веры я, на прошлой неделе, в два дня четыре разные встречи имел. Утром ехал по одной новой железной дороге и часа четыре с одним С—м в вагоне проговорил, тут же и познакомился. Я еще прежде о нем много слыхивал и, между прочим, как об атеисте. Он человек действительно очень ученый, и я обрадовался, что с настоящим ученым буду говорить. Сверх того, он на редкость хорошо воспитанный человек, так что со мной говорил совершенно как с ровным себе по познаниям и по понятиям. В Бога он не верует. Одно только меня поразило: что он вовсе как будто не про то говорил, во всё время, и потому именно поразило, что и прежде, сколько я ни встречался с неверующими и сколько ни читал таких книг, всё мне казалось, что и говорят они и в книгах пишут совсем будто не про то, хотя с виду и кажется, что про то. Я это ему тогда же и высказал, но, должно быть, неясно или не умел выразить, потому что он ничего не понял...

    — Наутро я вышел по городу побродить, — продолжал князь, лишь только приостановился Рогожин, хотя смех всё еще судорожно и припадочно вздрагивал на его губах, — вижу, шатается по деревянному тротуару пьяный солдат, в совершенно растерзанном виде. Подходит ко мне: «Купи, барин, крест серебряный, всего за двугривенный отдаю; серебряный!». Вижу в руке у него крест, и, должно быть, только что снял с себя, на голубой, крепко заношенной ленточке, но только настоящий оловянный, с первого взгляда видно, большого размера, осьмиконечный, полного византийского рисунка. Я вынул двугривенный и отдал ему, а крест тут же на себя надел, — и по лицу его видно было, как он доволен, что надул глупого барина, и тотчас же отправился свой крест пропивать, уж это без сомнения. Я, брат, тогда под самым сильным впечатлением был всего того, что так и хлынуло на меня на Руси; ничего-то я в ней прежде не понимал, точно бессловесный рос, и как-то фантастически вспоминал о ней в эти пять лет за границей. Вот иду я да и думаю: нет, этого христопродавца подожду еще осуждать. Бог ведь знает, что в этих пьяных и слабых сердцах заключается. Чрез час, возвращаясь в гостиницу, наткнулся на бабу с грудным ребенком. Баба еще молодая, ребенку недель шесть будет. Ребенок ей и улыбнулся, по наблюдению ее, в первый раз от своего рождения. Смотрю, она так набожно-набожно вдруг перекрестилась. «Что ты, говорю, молодка?» (Я ведь тогда всё расспрашивал). «А вот, говорит, точно так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у Бога радость всякий раз, когда Он с неба завидит, что грешник пред Ним от всего своего сердца на молитву становится». Это мне баба сказала, почти этими же словами, и такую глубокую, такую тонкую и истинно религиозную мысль, такую мысль, в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть всё понятие о Боге как о нашем родном Отце и о радости Бога на человека, как отца на свое родное дитя, — главнейшая мысль Христова! Простая баба! Правда, мать... и, кто знает, может, эта баба женой тому же солдату была. Слушай, Парфен, ты давеча спросил меня, вот мой ответ: сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие проступки и преступления и ни под какие атеизмы не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы и вечно будут не про то говорить. Но главное то, что всего яснее и скорее на русском сердце это заметишь, и вот мое заключение! Это одно из самых первых моих убеждений, которые я из нашей России выношу. Есть что делать, Парфен! Есть что делать на нашем русском свете, верь мне!"
    Ф.М. Достоевский "Идиот"


     
    P.S. Всех с Праздником!!!!
  13. ин. Василисса
    Удивительно!!

    А.Косничев "Монах"

    К.Маковский "Молодая монахиня"

    А.Шилов. "Первая зелень"

    С.Брусилов "Новый послушник"

    Михаил Васильевич Нестеров "Монах"

    Павел Рыженко "Прп.Сергий с медведем"

    Павел Рыженко "Муравейник"

    Павел Рыженко "И душа успокоится..."

    И.Крамской

    Вл.Марков "Монах"

    Т.Юшманова "Тишина"

    Вл. Киреев "К тому берегу"

    Василий Иванович Навозов "Духовное окормление" (1890)
    Кириак Константинович Костанди

    Кириак Константинович Костанди "Ранняя весна" (1915)

    Павел Рыженко

    Борис Клементьев "Исповедь"

    М.Нестеров "Великий постриг"

    А.Шилов "За монастырской стеной"

    А.Шилов "Матушка Макария"

    А.Шилов "Сестра милосердия"

    С.Афонина "Прп. Антоний и Феодосий Киево-Печерские"
  14. ин. Василисса

    Много живых

    Автор: ин. Василисса,

    В фильме «Горячий снег» есть такой эпизод:
    Изрытое воронками поле боя. Изувеченные тела людей, горящие вражеские танки. В живых – никого. Но ведь одно орудие стреляло! Стреляло до самого конца, остановив врага.
    Запыхавшийся ординарец подбегает к генералу: «Нашел! Живые! Много живых!» У последней уцелевшей пушки горстка бойцов. Уставшие, израненные, но живые! Живые на поле смерти. Сражавшиеся из последних сил и победившие, остановившие врага.
    Весь мир, как это поле боя. Силы тьмы идут лавиной. Воздух наполнен смрадом поверженных душ и горящих чудовищ. И, порою, кажется, что живых защитников правды Божией совсем не осталось.
    Но вот приходишь в монастырь и видишь: монахи и миряне, батюшки и прихожане – как горстка офицеров и солдат у последнего орудия. Они тоже уставшие и израненные. Но они ведут этот бой с диаволом не отступая и не сдаваясь. И будут вести его до конца времен, ибо они: «Живые! Много живых!»Записки на полях души.


    игумен Валериан Головченко.


  15. ин. Василисса
    Когда-то этот фильм и роль Кирилла Пирогова всю душу перевернули... И до сих пор переворачивают.. И голос его... Веками бы слушала

    (Николай Воинов - студент, в 1918 году он оказывается в небольшом южном городке. Вместе еще с пятью жителями городка его приговаривают к расстрелу. Последнюю ночь перед казнью осужденные проводят вместе, а на утро комиссар Роза предлагает Воинову сделку. Если он убьет своих товарищей по несчастью, то его будут считать "расстрелянным условно" и оставят в живых. Разумеется, Николай отвечает отказом и, когда Роза сует ему в руку пистолет, от нервного напряжения просто теряет сознание. А очнувшись, обнаруживает рядом с собой дымящийся револьвер и пять еще теплых трупов... Николай бежит из городка, но прошлое не отпускает его).
     
    Я убийца. Я убил пять человек. Жизнь моя немедля прекратилась. Но, тем не менее, я жив. Я хожу, дышу, мне хочется есть.. На куфаркином празднике я пожелал остаться в стороне, но она вложила мне в руки наган: «Убей или будешь сам убит». Теперь она моя госпожа. Теперь куфарка жрет мои трюфели и пьет мое бордо и рвет мои книги, она берет свою кровавую гармонику: "Пляши, Кока, пляши, под мой чумавой, мой бешенный наигрыш, иначе будешь сечен и бит на конюшне". И Кока пляшет...
    Все дни мытарств, в тщетной попытке убежать от собственного страха, ночные переходы от одного объятого пламенем войны поселения к другому, все события, вследствие которых я оказался в этом городке, родном для моего товарища Исая, чужом для меня, все предыдущие годы моей короткой жизни, всё, всё в одно мгновение потеряло всякий смысл. Я печалился только о том, что никто из моих родных не узнает где я, под каким небом зарыли мёртвое тело их сына, брата – Николая Воинова.
    На что я надеялся, назвавшись пятым? Что меня просто отпустят? Или найдут шестого вместо меня? Несчастный борец Дежавю повёл себя достойнее моего, он по крайности неприкрыто спасал свою жизнь, проявил понятный всем страх, я же – как сумасшедший бухгалтер какой-то бросился оспаривать их вычисления, пробовал лукавить, говорить на их языке.
    Я вылез из нашей шестёрки, встал перед их глазами совершено один… Что происходило со мной в те мгновения… Говорят, что в самые страшные минуты своей жизни человек замыкается в посторонних переживаниях, тем самым защищаясь от непереносимых страданий. Стыдно признаться самому себе, но мне показалось, будто эти пятеро оживлённо договариваются между собой, чтобы убежать от меня, тем самым лишив меня единственного шанса выбраться из этой кровавой истории и я почему-то страшно разозлился на них, разозлился ещё и за то, что они не понимают, что творится у меня в душе, не понимают, что мне во много, много раз страшнее, нежели им.
    Я слышал, как пуля просвистела возле виска, оставив мне словно в насмешку жизнь. Зачем она мне теперь?.. Что мне с ней делать? Я должен был с пятью мертвецами быть в той яме чуть присыпанный землей. Но я не умер, но и не остался жив, как было обещано. Эти странные, страшные люди обманули меня, но я не чувствовал злобу. Я лежал на снегу, небо было таким же белым, как и земля, как лист бумаги. А какое здесь небо летом? Осенью? Наверное, как всегда на юге сплошь в огромных звездах. Я никогда больше не увижу такого неба... И Лазурский не увидит... Он жил здесь, но, думаю, не смотрел на эти звезды, все книжки читал. И я понял, что меня – Николая Воинова – больше нет. А есть только пятеро мною убитых, которые что-то от меня требуют... Требуют... Но чего?..
    Было холодно. Замерзшее небо, замерзшее море, ледяная мертвая земля и я – ни живой, ни мертвый среди этого белого безмолвного льда. Мне даже понравилось это жестокое бездушие природы по отношению к человеку, ко мне. Правильно. Пусть.
    Все кончено. Отныне все мое последующее существование будет отравлено смертью. Вспомнил одно из дикарских древнейших верований: блеск звезды, в которую переходит наша душа после смерти, состоит из блеска глаз съеденных нами людей. Для меня это обернулось кошмарной явью. Подарив зачем-то мне жизнь, они убили мою бессмертную душу. Смерть души во веки веков. Аминь.
    Мне ничего не хотелось, только спать. Ведь сон – это маленькая смерть.
    Все время думаю о Лазурском. Он совсем недавно избежал смерти, а теперь убит. Почему я это сделал? Почему – я? Я – дворянин, я – любящий сын, я – верующий, я – патриот. Я был предан своему народу, я люблю мою несчастную Россию. Все это исчезло в мгновение ока. Я стал хуже того скота, животного, которое вложило в мои руки наган. Я стал убийцей. Как они.
    Я убийца. Я убил пять человек. Жизнь моя немедля прекратилась. Но, тем не менее, я жив. Я хожу, дышу, мне хочется есть.. На куфаркином празднике я пожелал остаться в стороне, но она вложила мне в руки наган: «Убей или будешь сам убит». Я записал все случившееся со мною в дневнике моего убитого друга. Чтобы ничего не забыть. С этого момента мой дневник в настоящем времени.
    Не выкидываю страницы, чтобы осталась память от падения. Месяц после катастрофы... Печатаю фальшивые деньги. Руки в кислоте, свинец в легких. Не могу заснуть уже пять суток... Очень, очень плохое состояние... как стыдно... как стыдно... Привиделась девочка-счетчица.. Память работает… Нужно, чтобы воздуха для памяти не было, чтобы она не тлела... Дыму только будет много, когда память потухнет.. Но я задержу дыхание, дыма я не боюсь.. Я боюсь людей, их голосов, их тел... Я хочу, чтобы их не было.. Совсем.. Я мечтаю... Это мечта.. Я опять видел девочку... Как тебя зовут девочка? Девочка-счетчица... И не девочка она вовсе... Судьба. Это она убила их, ткнув грязным пальцем. "Шестой... Шестой.. Шестой"
    Вот такие теперь обличья у судьбы.. Лысая голова. Полоумные глаза. Цыпки на руках. Наверно страшно было Оресту, когда за ним гнались древние эриннии. А тут как? Как быть, если судьба идет за тобой по следу словно блаженная девочка или какой-нибудь сумасшедший с бритвой в руке..
    Тесное чувство. Вот он крест. Уеду в глухое место, там посмотрю, жить мне или нет. Если жить – сколько жить? Объявление: «Требуется учитель. Обязательно университетское образование. Здоровая местность». Объявление в старой газете еще до всего этого. Где местность в наше время здоровая, там-то ад и есть. Самое место для меня. Не дай Бог снова принять кокаин. Вот в здоровом лесном аду-то и перейду на водку. Не дай Бог, не дай Бог.
    Вчера был у церкви, передернуло физически ясно. Думаю писать стихи и рассказать о своем грехе стихами.
    Это случилось в лесу, рядом с усадьбой, куда я пробирался... (Далее неразборчиво. Рисунок человека с вилами. Следующая страница отсутствует).
    Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси и помилуй мя грешнаго. Аминь.
    Я почувствовал, что еще войду в эту церковь и это будет момент моего счастья... На кого-то она похожа... Не упомню...
    Приятная семья. Ильины. Иван Алексеич – отец, помещик. Жена умерла год назад. Дочь, двое сыновей. Буду учить их. Кузен Арсений – странный, молчаливый. Кажется влюблен в Настю. На все готов, всегда рядом.
    Когда начались бунты и стали отбирать имения, Иван Алексеевич отправил своим мужикам телеграмму: "Жгите дом, режьте скот, рубите лес. Оставьте только одну березу – на розги и елку, чтобы было на чем вас вешать". И мужики испугались, вернули награбленное, попросили прощения. Ненавидеть не перестали. Боятся теперь.
    Может быть, Настя похожа на Лазурского?.. Только волосы светлые... Отсюда странное чувство.
    Варенье из коричных яблок душит меня. У меня во рту оно перемешивается с кровью..
    (Рисунок - женский профиль, подпись - Настя.)
    Не знаю о чем говорить с ней... Может стихи почитать... Что-нибудь из Блока.
    "Вот скоро вечер придвинется и ночь на встречу судьбе.
    Тогда мой путь опрокинется и я возвращусь к тебе".
    Природа подарила ей особую силу и какой-то полет в осанке, в ее глазах есть не только особый свет, что мне вообще близко в женщине, но и огонь жизни, при этом постоянно ощущается сходство с другим молодым лицом, однажды виденным, и это ощущение странно неприятно... Наверняка ошибка памяти...
    Спасся от грозы и попал под электричество ... Убийца не только я.. Так же и Лазурский и старик Грек Кивелиди Николас.. Хожу по кругу одних и тех же смертей. Судьба тычет меня в них как слепого щенка - смотри, Кока, считай - шестой, двенадцатый. А мне самому, спасшемуся чудом от комиссарской пули, что? Ждать теперь другой пули? Откуда? Может быть кузен Арсений? Дуэль? "Паду ли я, стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она?"
    И вот прекрасно, гляжу в ее глаза и вспоминаю эти стихи Бодлера. И по его мысли желтая змея, которая у меня жила в сердце на троне должна закричать "Нет". Но я не слышу этого крика. Она не кричит. Думаю это от того, что я всю осень не пил молока, а здесь пью постоянно и змея убаюкала.
    Когда я Настю обниму моими кровавыми руками, кровь на плечах у ней не выпадет. У меня в сердце зацветает весна и скоро я впущу туда посетителей, и поведу туда по зелени гулять одну барышню.
    Я решил сказать Насте то, что устал повторять сам себе все это время. Я убийца, я убил пять человек. Я чувствую, что все изменилось, что любовь меня прощает, что ОНИ меня простили. Я видел, что она хочет сказать мне какую-то нестрашную детскую тайну, какой-то случайно данный поцелуй или увлечение, у нее кто-то был до меня.
    Она так и не узнает, отчего мы больше никогда не встретимся... Хочу как дети в школе тысячу раз написать: Почему? Почему? Почему!? Весь дневник испишу "почему?". Почему этих мерзавцев, которых выбрали пальцем под расстрел, всех судьба сначала помиловала от смерти, а потом покарала мной, дураком, тридцать пятым?!
    24 января (старого стиля). Вечер. Вначале планирование. Надо выбраться на дорогу. Золотую монетку в шинели пока не трогать. "Я убил пять человек" - выжечь себе на руке, как уголовный. Все по кругу, все в одно: я как будто в шутку волочусь следом за моими пятью трупами.
    Я попробую нарисовать таблицу. № 12 Гимназист - резал вены год назад. Номер... Какой же был номер у Грека.. № 24 Грек - в него попало бомбой. № 6 Лазурский - тоже спасся. Если спаслись, почему они погибли? Почему от меня? Я узнаю о том офицере, которого расстрелял. Если он тоже спасся, если циркач спасся - я проклят. Тогда надо будет самому застрелиться. Или лучше найти случайную пулю. Вот это будет правильно...
    Пули меня не берут. Проверено. А раз так - жизни не будет. Вот так я понимаю ад. Они все спаслись от случая и погибли от закономерности. Вот оно: случай бессилен, а закономерность всевластна. АД!
    Петербург ужасен. Очень холодно. Новая жизнь, новая грамматика. (почерк меняется) Долой Ъ (ер) и Ь (ять), как велели Советы.
    Женщину нашел, но не ту, которая нужна. Это кухарка у новых господ.. Подкармливает меня. Живу альфонсом... Хотя она и слова-то такого не знает. С этой женщиной была моя бы судьба, если бы я был просто честный убийца, а не член уравнения. А члену уравнения судьба искать жену Восемнадцатого. Его записка лежит в кармане, жжется. Все время ищу предлоги, чтобы не пойти по адресу.
    Возможно в солнечных странностях причина насилия и противоестественного поведения людей. Не случилось ли природной катастрофы в тот день, когда я стал палачом.
    Александр Блок - улыбка симпатичная, валенки из серой шерсти, над веком кожные складки, почти как у японцев. Возможно фраза: "Да, скифы мы, да, азиаты мы с раскосыми и жадными очами!" написана им о своей внешности. Если бы его стихи правильно прочитало больше людей... Был бы совсем другой мир. Совсем.
    Интересен мертвец № 18. Офицер Росляков. Две дамы, обе влюблены в него как кошки. Обе несчастны. Но счастья больше нет, его отменили, как букву ять. Меня расстраивает особенно, что мое расследование заходит в тупик.
    В отличие от других мною убитых, кроме неиследованного 30-го, №18 не имеет чудесного спасения. Не могу осмыслить, почему? Какая-то беда с логикой. Я думаю здесь какая-то ошибка. Получается, что покойник Росляков убит случайно. И если один номер из пяти не соответствует совпадению, то совпадение отсутствует. Все проверенные возможности: армия, детство, болезни, дачная жизнь, враги, результатов не дали. В армии служба была безопасна, во время войны и событий дальше интендант. Детство. По-видимому ничего. Болезни. Здоров. Дачная жизнь. Шрамов нет. Враги. Врагов нет. Все обычно. Никакого чудесного спасения. Итак, вывод: закона нет. Все поиски мнимых закономерностей по поводу других убитых мною - горячка больного мозга. Что теперь делать? За все это время от личности моей не осталось и следа. Сама она стала неузнаваемой, обезображенной, искалеченной. Был человек, Николай Воинов, и не стало его. Осталась дрянная, вялая плоть убийцы и тлеющая душу... В мозгу всплыли стихи Блока:
    Как тяжело ходить среди людей,
    И притворятся не погибшим,
    И об игре трагической страстей
    Повествовать еще не жившим.
    Это все обо мне. Необходимо сию же секунду менять жизнь, или именно и не надо ничего менять. Пускай раз все случайно все будет, как будет. Я дал согласие бежать с ней то ли в леса, то ли в поля, короче говоря, от судьбы. Почему бы и нет?
    Зачем было все это? Опыт, который никак не повлиял на жизнь. Продолжительность этой тупиковой ветви - декабрь 18-го - февраль 19-го. И того, три месяца. Когда началась мнимая закономерность событий? Приезд к Лазурскому исключаю. Привлечение в заложники тоже исключаю. Считаю началом неестественного хода событий счет по числам. Каждый шестой. Может быть повредило число шесть?
    Долго не писал в дневнике. Теперь надо. Все эти числа, знаки, символы нужны для запоминания фактов. N.B. не писать мысли. Переболел тифом. Нинель и Жанетта подобрали меня на улице без памяти. Отмыли, кормят. Боятся. Проститутки из цирковых. Когда это узнал, улыбнулся внутри. Не уйти мне никуда от моих мертвецов. Жду, когда появятся следы борца. Не буду торопить события.
    Она не понимает, что голова Крестителя на золотом блюде - это трагедия. Но та же голова на разбитой тарелке рядом с огрызком огурца и хвостом селедки - сущий вздор. Неуч, быдло. Они не знают, что нельзя так просто послать к императору дворника с наганом - пристрели. Или даже Николеньку-студента тоже нельзя. Как это было? Как встретил убийцу? Куда попали пули? Как он лежал потом? Кто взял его сапоги? Если бы знать...
    Хотел сурово замкнуться для трагедии. Хотел стать не только вне класса, вне быта, но и вне жизни. Ничего не вышло. Нинель и Жанет обнесли как будто в нелепую клоунскую мелодрамму и моя трагедия охрамела.
    Тошнота в мозгу. Ненавижу Нинель, ненавижу и Жанетту.
    Итак, с тридцатым борцом Дежавю, вором, обокравшим воров все понятно. И он чудом спасся, как те остальные.
    Таблица моя заполнена, доказана теорема потруднее Ферма, но за это никто мне награды не выдаст.
    Нет смерти для меня. Вечный жид, Агасфер, Кока. Снова выжил, не помню, что было со мной. Ограбили. Дневник остался. Куда же он от меня? Очередное подтверждение моей неуязвимости. Пули не берут, глад и мор не страшны. Страшно другое, закон судьбы действует и я часть этого закона, я и есть Судьба.
    Конец моим скитаниям. Перед глазами шестеро: грек, брат Настеньки, офицер, борец, Исай. У всех чудесное спасение и я в конце, смерть от меня. Закономерность = Судьба, значит я и есть Судьба. Выход - другая жизнь.
     
    - Помните, я убил пять человек?
    - Вы? ВЫ НЕ УБИЛИ! ВЫ НЕ УБИЛИ!
     
    Николай Иванович Воинов. Николай Иванович Воинов. Николай Иванович Воинов. Николай Иванович Воинов. Николай Иванович Воинов. Николай Иванович Воинов. Николай Иванович Воинов. Николай Иванович Воинов...
  16. ин. Василисса

    Священство

    Автор: ин. Василисса,

    Объятия Отча...
     
    Рассказал один монах:
    «Есть вещи, о которых больно вспоминать. Но, может, кому-то пригодится.
    Когда живешь рядом со священником длительное время, чувство благоговения перед священным саном притупляется. Моим соседом по семинарской комнате был один иеромонах. Со временем я, простой семинарист, стал позволять себе довольно дерзко делать ему замечания, сообразно своему мнению о благочестии: «Тоже мне монах — и построже видели, тоже мне пастырь — и ревностнее встречали!». В очередной раз, сильно рассердившись, я напустился на батюшку.
    — Да ты на себя в зеркало посмотри! Тоже мне «старец»! Митру он себе заготовил, «архымандрыд»! — с этими словами я достал из шкафа неудачную заготовку для митры, числящуюся в батюшкином «стяжании».
    Я подошел к сидящему на кровати иеромонаху, и нахлобучил ему на голову эту «митру». Потом набросил на его плечи одеяло, соорудив подобие фелони. И собирался взять зеркало, чтобы дать ему полюбоваться на результат своего глумления. Еще раз взглянув на своего соседа, я замер.
    Передо мной сидел Он. Поруганный мною Христос, чей образ несет любой священник, сидел и грустно улыбался, глядя на мое безумие. Для полноты евангельского образа мне оставалось лишь плюнуть Ему в лицо и надавать пощечин! И, казалось, чей-то шепот за левым плечом подсказывал мне слова поругания: «Радуйся, „архымандрыд“! Радуйся, Царь Иудейский!»
    Я до сих пор не могу без слез вспоминать о том, как батюшка обнял меня рыдающего и тихо повторял: «Бог тебя простит!»
    В тот вечер я понял, что значит Священство…

    Записки на полях души.



    игумен Валериан Головченко.


  17. ин. Василисса
    Блаженная Синклитикия родилась в Александрии. Семейство, к которому  она принадлежала, вело свой род из Македонии, было уважаемо и богато. В родительском доме святая получала все, что только может именоваться  превосходным и полезным в мире сем. Но блаженная тяготилась этим,  потому что сердце ее уже пламенело желанием к горнему и любовью к Богу.   Самым опасным врагом она считала свое прекрасное молодое  тело и всячески утесняла его, смиряя постом, трудами и бдением.
    Прекрасная  лицом и знатная, она рано увидела женихов, домогавшихся ее руки.  Родители Синклитикии немало тому радовались и всячески приготовляли ее  замужество. Но благоразумную и мужемудрую деву нисколько не убеждали  слова родителей, напротив, когда она слышала о плотском супружестве, то  всем естеством своим отвращалась от него, возносясь мысленно к  Божественному браку.
    Она настолько любила воздержание, что не считала никакую другую  добродетель равной посту, который, как она полагала, является основой и  хранителем всех добродетелей. Пищу она вкушала в строго установленное  время и, если по какой-то причине приходилось отступать от правила, она  томилась всею душой, бледнела и недомогала, то есть чувствовала  совершенно противоположное тому, что испытывают невоздержники.
    Смерть родителей освободила ее от всех земных обязательств, и  преподобная, раздав свое имение нищим, вместе со слепой сестрой поселилась в гробнице одного из своих родственников. Душа ее искала полного отречения от мира, и, следуя за этим желанием,  Синклитикия совершила то, что даже внешне отделило ее от прежней жизни.  Женщины того времени считали волосы главным украшением и достоинством их  пола, а пострижение волос было знаком позора и крайнего бесчестия. Зная  это, преподобная призвала пресвитера, и он, по просьбе ее, остриг ей  волосы. Сей постриг знаменовал полное освобождение души от мирского. И раньше, живя в родительском доме, она подвизалась подвигом добрым,  но, став монахиней, еще более усугубила свои труды.
    С ранней юности до зрелого возраста преподобная Синклитикия избегала  бесед не только с мужчинами, но и с женщинами, чтобы они не прославляли  ее за чрезмерные подвиги и чтобы общение с сестрами и телесные нужды не  помешали ей в доброделании и тишине.  И если какая-либо страсть укоренялась и  возрастала, блаженная вырывала ее с корнем безжалостными к себе  злостраданиями и трудами, усмиряющими тело, и мучила себя не только  голодом, но и жаждой. Преподобная не только изнуряла себя постом, но и не  позволяла себе подумать о приятных кушаньях, питаясь хлебом из отрубей и  часто вообще не употребляя воды, а спала она на земле.
    Шло время,  ее добродетели расцвели, и благоухание ее дивных подвигов достигло  многих. Тогда, по вразумлению  Божию, стали приходить к Синклитикии монахини ради пользы душевной и,  получая большую пользу, приходили все чаще. Однажды они спросили ее, как  им получить спасение. Преподобная тяжело вздохнула и, пролив много  слез, хранила молчание. Но сестры принуждали ее рассказать о величии  Божием, будучи поражены и одной ее внешностью. Блаженная, чувствуя к ним  сострадание и зная, что то, что она скажет, не введет ее в гордость, но  поможет сестрам, начала говорить им следующее:
    "Дети мои, все мы знаем, как спастись, но по нашему нерадению теряем  спасение, ведь мы прежде всего должны соблюдать заповеданное Господом: возлюбиши Господа Бога твоего всею душою, и ближнего якоже себе. В этих двух заповедях содержится весь закон, и в  них упокоевается полнота благодати. Поэтому какие бы премудрые слова ни говорили люди по  благодати Духа Святого, все они начинаются любовью и кончаются ею. Но  мне следует добавить и то, что проистекает из любви: то, чтобы каждый из  нас стремился к большему".
    Сестры были удивлены этими словами и спросили, что они значат, на что святая ответила:
    "Разве не знаете вы притчи о сеятеле, сказанной Господом, как одно  семя принесло урожай в сто крат, другое в шестьдесят крат, иное в  тридцать крат? Сто крат - это наш монашеский чин,  шестьдесят крат - это живущие в воздержании и не женатые, а тридцать  крат - это женатые, но живущие в целомудрии. От тридцати хорошо  подняться к шестидесяти и от шестидесяти к ста, поскольку полезно  восходить от меньшего к большему. Но спускаться от большего к меньшему  опасно, поскольку тот, кто однажды склонился к худшему, не остановится  на малом, но ниспадет в бездну погибели. Так те, кто обещался сохранить  девство, но слабы в намерении, говорят сами себе (или, точнее сказать,  не сами, а вместе с диаволом): "Если мы женимся и будем жить  целомудренно, то сподобимся того, чтобы быть причисленными к чину  тридцати крат, ведь и Ветхий Завет не отвергает деторождения, но даже  поощряет его". Те, кто так мыслит, должны знать, что это от диавола,  поскольку нисходящие от высшего к низшему одержимы диаволом.
    Потому мы, принадлежащие к чину сто крат, должны всегда помнить о  нашем звании и стремиться к высшему, никогда не полагая пределов  достижения. Итак, мы, избравшие девство, должны соблюдать особую  бдительность. Вот женщины, живущие в миру, внешне стараются вести себя  сдержанно, хотя вместе с предусмотрительностью в них есть и глупость, и  невежество, из-за которых они блудодействуют мысленно всеми своими  чувствами, подчас и не замечая этого: они и взирают бесчинно, и смеются  неподобающим образом, и слушают скверные речи. Но мы, монашествующие,  должны отвергнуть все неуместное даже в мыслях и преуспевать в  добродетелях, и хранить свои глаза от лишних взглядов, ведь Священное  Писание говорит: очи твои право да зрят. Мы  должны удерживать язык от постыдных бесед, поскольку не подобает нашему  языку, песнопоющему и славословящему Бога, произносить бесстыдные  слова. И нам нужно не только не говорить такого, но и не слушать других  говорящих.
    Но невозможно исполнить это, если часто выходить из келлии. Ведь если мы  считаем неприличным смотреть на обнаженные тела наших братьев и  родителей, то насколько более вредно и неуместно для души видеть на  улице и на торжищах нескромно одетых людей и слышать их бесстыдные и  непристойные беседы. От видения и слышания таких вещей в нашу душу  входят постыдные, сквернящие образы.
    Подумайте, как далеки вы от настоящего целомудрия, и вы не будете  нерадеть о брани с врагом. Ведь если вы и преодолели телесное  блудодействие и не творите блуда телом, то сатана склоняет вас к тому,  чтобы соблудить посредством чувств. И если, затворившись в келлии и  удалившись от слышания и видения неподобных вещей, вы победите тот блуд,  какой совершается через услаждение чувств, то опять сатана будет  склонять вас к блудодеянию посредством воображения, возбуждая скверные  образы и во время бодрствования, и во сне. Не принимайте этого диавольского действа, поскольку одно  сочетание с такими фантазиями у девственников равносильно блудодеянию у  мирян, ведь сильнии сильне истязани будут, как говорит Писание.
    Что же нам необходимо в этой брани? Очевидно, нам нужны настоящий  подвиг и чистая молитва. Эти два средства являются общими и  всеохватывающими лекарствами, которые мы должны использовать против  каждой пагубной мысли. Но нам нужно употреблять и другие, особые приемы в  плотской брани. Так, когда какой-нибудь бесстыдный помысл приходит, мы  должны противопоставить ему другой, сильный до жестокости, и когда враг  рисует в нашем воображении прекрасное лицо, мы должны побороть его  определенным образом: мы должны мысленно выдавить глаза у этого лица,  содрать кожу со щек и отрезать губы, тогда лицо станет голым черепом,  отвратительным и страшным. Рассмотрим то, что в нас вызывало ранее  похоть, таким образом, и мы сможем сохраниться от злостного вражия  хохота, уяснив, что мы питали похоть не к чему иному, как к смрадному  месиву крови и мокроты. Подобными мыслями мы должны изгнать из нашего  ума постыдный образ греха. Более того, мы должны представить тело того,  кем прельстились, полностью, вообразить его исполненным гнили и  зловония, короче, мы должны увидеть его трупом, и так мы изгоним из  наших сердец страстное чувство. Но самое могущественное оружие, какое мы  можем применить в плотской брани, это утеснение желудка, поскольку,  умертвив его, мы усмирим и те страсти, которые действуют под ним".
    ... Диавол побеждается нестяжателями быстрее, поскольку он не может столь  сильно вредить им. Большинство искушений и бедствий, случающихся с  людьми, происходит с ними от недостатка и поиска материального. Но какое  бедствие может случиться с тем, у кого ничего нет? Никакого, конечно.  Что может сделать враг? Спалить их поля? У них нет ни одного. Уничтожить  их скот? Повредить другие их вещи? Но они все это оставили. Поэтому  нестяжательность является великим препятствием для диавола и драгоценным  сокровищем для души.
    Нам, монашествующим, принесло бы большую пользу, если бы мы, желая  обрести драгоценную жемчужину - Царство Небесное, - переносили бы такие  же невыносимые труды, как те, кто ищет мирских богатств: они терпят  кораблекрушения, сталкиваются с пиратами, встречаются с разбойниками на  суше, переносят бури и ураганы. И когда они что-нибудь приобретут, то  называют себя бедными, чтобы другие им не завидовали. Но мы,  монашествующие, не претерпеваем ни одной из этих опасностей ради  стяжания истины и небесных сокровищ. И когда мы приобретем какую-нибудь  незначительную добродетель, то тотчас возвеличиваем себя и рисуемся  перед людьми добродетельными.
    Часто мы разглашаем славу не только о тех добродетелях, какие имеем,  но и о тех, каких не стяжали, и тотчас враг крадет у нас и то малое, что  мы имели. Мирские же корыстолюбцы, когда много получают, то желают еще  большего, и ни во что вменяют то, что уже имеют, простирая свое  стремление к еще не приобретенному и прилагая все усилия, чтобы никто не  знал, сколько они уже имеют. Но мы, монашествующие, делаем все  наоборот: мы не владеем ничем хорошим, но ленимся приобретать что-либо, и  бедны в добродетели, хотя и говорим, что богаты. Поэтому хорошо бы было  преуспевающему в доброделании не позволять кому-нибудь узнать об этом,  иначе он понесет большой ущерб, поскольку и то, что он думает, что  имеет, отнимется у него.
    Итак, мы, насколько это возможно, должны скрывать свои добродетели.  Те, кто хочет показать другим свои добродетели, пусть показывают свои  недостатки и страсти, ведь если они прячут недостатки, чтобы не быть  осмеянными, тем паче должны они прятать добродетели.
    Но те, кто истинно добродетелен, делают все наоборот: они выставляют  перед людьми и свои малейшие недостатки вместе с теми проступками, каких  они и не совершали, чтобы избежать славы людской, и одновременно с этим  они скрывают, как только могут, свои добродетели. Ведь подобно тому,  как найденное сокровище крадется и теряется, так исчезает добродетель,  когда она становится известной другим. И как воск плавится от огня, так  душа плавится от похвал и теряет свою крепость. И опять: как тепло  умягчает воск, а холод делает его тверже, так похвалы расслабляют душу, а  упреки и оскорбления укрепляют ее и подводят к большей добродетели.

    Святитель Афанасий Великий "Жизнь и наставления преподобной Синклитикии Александрийской,


    подвизавшейся в IV веке"


  18. ин. Василисса

    День пострига

    Автор: ин. Василисса,

    Дорогой, родной мой брат!


    Христос посреде нас!
    Спасибо тебе, родной мой, за поздравления и светлые пожелания. Ты просишь, чтобы я поделился с тобой своими чувствами, которыми я жил до времени пострижения и последующее святое время. С живейшей радостью исполняю твою просьбу, хотя и нелегко ее исполнить. Как выражу я то, что переживала и чем теперь живет моя душа, какими словами выскажу я то, что преисполнило и преисполняет мое сердце! Я так безконечно богат небесными, благодатными сокровищами, дарованными мне щедродарительною десницею Господа, что правда не в состоянии сосчитать и половины своего богатства.

    Монах я теперь! Как это страшно, непостижимо и странно! Новая одежда, новое имя, новые, доселе неведомые, никогда неведомые думы, новые, никогда не испытанные чувства, новый внутренний мир, новое настроение, все, все новое, весь я новый до мозга костей. Какое дивное и сверхъестественное действие благодати! Всего переплавила она меня, всего преобразила...Пойми ты, родной, меня, прежнего Николая (как не хочется повторять мирское имя!) нет больше, совсем нет, куда-то взяли и глубоко зарыли, так что и самого маленького следа не осталось. Другой раз силишься представить себя Николаем — нет, никогда не выходит, воображение напрягаешь до самой крайности, а прежнего Николая так и не вообразишь. Словно заснул я крепким сном... Проснулся, и что же? Гляжу кругом, хочу припомнить, что было до момента засыпания, и не могу припомнить прежнее состояние, словно вытравил кто из сознания, на место его втиснув совершенно новое. Осталось только настоящее — новое, доселе неведомое, да далеко будущее. Дитя, родившееся на свет, не помнит ведь своей утробной жизни, так вот и я: пострижение сделало меня младенцем, и я не помню своей мирской жизни, на свет-то я словно только сейчас родился, а не 25 лет тому назад. Отдельные воспоминания прошлого, отрывки, конечно, сохранились, но нет прежней сущности, душа-то сама другая. Я-то, мое другое, дух другой, уж не я. Расскажу тебе, как постепенно благодать Божия вела меня к тому, что есть теперь. Это воспоминание полезно и мне самому, ибо подкрепит, ободрит и окрылит меня, когда мир, как говоришь ты, соберется подойти ко мне.
    Я писал тебе, что внутреннее решение быть иноком внезапно созрело и утвердилось в душе моей 27 августа. 4 сентября я словесно сказал о своем решении преосвященному ректору, оставалось привести решение в исполнение. Решение было — не было еще решимости — нужно было подать прошение. И вот тут-то и началась жестокая кровавая борьба, целая душевная трагедия. Подлинно было «стеная и трясыйся» за этот период времени до подачи прошения. А еще находятся такие наивные глупцы, которые отрицают существование злых духов. Вот, если бы пришлось им постригаться, поверили бы тогда. Лукавый не хотел так отпустить меня.
    Что пришлось пережить, не приведи Бог! Ночью неожиданно проснешься, бывало, в страхе и трепете. «Что ты сделал, — начнет нашептывать мне, — ты задумал быть монахом? Остановись, пока не поздно». И борешься, борешься... Какой-то страх, какая-то непонятная жуть сковывает всего, потом в душе поднялся целый бунт, ропот, возникла какая-то бесовская ненависть к монахам, к монашеским одеждам, даже к Лавре. Хотелось бежать, бежать куда-то далеко, далеко... Борьба эта сменялась необыкновенным миром и благодатным утешением — то Господь подкреплял в борьбе. Эти-то минуты мира и благодатного утешения я и назвал в письме к тебе: «единственные, святые, дорогие, золотые минуты», а о минутах борьбы и испытания я умолчал тогда. 6 сентября я решил ехать в Зосимову пустынь к старцу, чтобы испросить благословение на подачу прошения. Что-то внутри не пускало меня туда, силясь всячески задержать и остановить. Помолился у Преподобного... и поехал. Беру билет, и только хотел садиться в вагон, вдруг из одного из последних вагонов выходит Т. Филиппова и направляется прямо навстречу ко мне. Подумай, никогда, кажется, не бывала у Троицы — индифферентна, а тут вот тебе, приехала и именно в такой момент! Я не описываю тебе, что было со мною, целый рой чувств и мыслей поднялся в душе: хотелось плакать, одна за одной стали проноситься светлые, нежно-ласковые картины семейной жизни, а вместе с тем и мрачные, страшные картины монашеского одиночества, тоски и уныния... О, как тяжко, тяжко было! И был момент, когда я хотел (с болью и покаянным чувством вспоминаю об этом) отказаться от своего решения, подойти к ней и поговорить. Конечно, если бы не благодать Божия поддерживающая, я отказался бы от своего решения, ибо страшно было. Но нет — лукавый был посрамлен. Завидя, что Т.Ф. подходит по направлению ко мне и так славно, участливо посматривает на меня, я поспешил скорее войти в вагон и там скрылся, чтобы нельзя было видеть ее. Поезд тронулся.
    В Зосимовой пустыни старец много дивился и не велел больше медлить с прошением. «Иначе, — сказал он, — враг и еще может посмеяться». Так с помощью Божией я одержал блестящую победу в труднейшей борьбе. Теперь глупостью непролазною, пустяком, не стоящим внимания, кажется мне то давнее увлечение. 10 сентября я подал прошение. 26 сентября назначен день пострига. Быстро пронеслось время от 10 до 26. В этот период времени я так чувствовал себя, как будто ожидал приближения смерти. Со всем мирским прощался и со всеми прощался, и со мною прошались. Ездил в Москву на один день, прщался с нянькой и со всеми знакомыми. Словом, все чувства умирающаго: и тревога, и недоумение, и страх и в то же время — радость и мир. И чем ближе становился день пострига, тем сильнее замирала и трепетала и тревожилась душа, и тем сильнее были благодатные утешения. Знаешь ведь: «Чем ночь темней, тем ярче звезды», так «чем глубже скорбь, тем ближе Бог».
    Наконец, настал он, этот навеки благословенный и незабвенный день, 26 сентября. Я был в Зосимовой пустыни. В 5 часов утра я должен был ехать в Посад. В 4 часа я вместе с одним Зосимовским братом вышел из гостиницы и направился на конный двор, где должны были заложить лошадей. Со мной ехал сам игумен пустыни о.Герман. Жду... кругом дремлет лес. Тихо, тихо... Чувствуется, как вечный покой касается души, входит в нее, и душа, настрадавшаяся от борьбы, с радостью вкушает этот покой, душа отдыхает, субботствует. Вот показался и великий авва, седовласый, худой, сосредоточенный, углубленный, всегда непрестанно молящийся. Мы тронулись. Так подъехали к станции, и поезд понес нас в Посад. В Посаде был я в 7 часов утра. Пришел к себе в номер, немного осмотрелся и пошел на исповедь. Исповедь такая подробная — все, вся жизнь с 6-летнего возраста. После исповеди отстоял Литургию, пришел к себе, заперся и пережил то, что во всю жизнь, конечно, не придется уже пережить, разве только накануне смерти!
    Лаврские часы мерно, величаво пробили полдень. Еще 6-7 часов, и все кончено — постриг. О, если бы ты знал, как дорога мне была каждая минута, каждая секунда! Как старался я заполнять время молитвой, или чтением св. отцов. Впрочем, чтение почти не шло на ум. Перед смертью, говорят, человек невольно вспоминает всю свою прошлую жизнь. Так и я: картины одна за другой потянулись в моем сознании: мои увлечения, моя болезнь, папа ласковый, нежный, любящий, добрый, потом припомнилось: тихо мерцала лампадка... Ночь.. Я в постели — боль кончилась, исцеленный сижу я, смотрю на образ Серафима. Потом, потом... Так же мерцала лампада, больной лежал родной отец, умирающий, а там гроб, свечи у гроба, могила, сестра, ты, все, все всплыло в памяти. И что чувствовал я, что пережил... Богу только известно; никогда, никогда, ни за что не поймет этих переживаний гордый самонадеянный мир.
    В 3 часа пришел ко мне ректор, стал ободрять и утешать меня, затем приходили студенты, некоторые прощались со мною как с мертвецом. И какой глубокий смысл в этом прощании: то, с чем простились они, не вернется больше, ибо навеки погребено.
    С 4 часов началось томление, родной мой, страшно вспоминать! Какая-то сплошная тоска, туча, словно сосало что сердце, томило, грызло, что-то мрачное, мрачно-безпросветное, безнадежное подкатило вдруг, и ни откуда помощи, ни откуда утешения. Так еще будет только, знаешь, перед смертью, — то демон борол последней и самой страшной борьбой; веришь ли, если бы не помощь Божия, не вынес бы я этой борьбы. Тут-то и бывают самоубийства. Но Господь всегда близ человека, смотрит Он, как борется и едва увидит, что человек изнемогает, как сейчас же посылает Свою благодатную помощь. Так и мне в самые решительные минуты попущено было пережить полную оставленность, покинутость, заброшенность, а потом даровано было подкрепление. Вдруг ясно, ясно стало на душе, мирно. Серафим так кротко и нежно глядел на меня своими ласковыми, голубыми глазами (знаешь, образок, от которого я получил исцеление)... И исполнилась душа моя необыкновенного умиления и благодатной теплоты; в изнеможении упал я ниц перед иконами и как ребенок зарыдал сладкими, сладкими слезами. Лаврские часы пробили в это время половину шестого. Умиренный, восхищенный стал я читать Евангелие. Открыл «Да не смущается сердце ваше, веруйте в Бога, и в Меня веруйте. В дому Отца Моего обители многи суть... Да не смущается сердце ваше, не устрашается...Иду и приду к вам, грядет бо сего мира князь и во Мне не имать ничесоже. Но да разумеет мир, яко люблю Отца и якоже заповедал Мне Отец, тако творю, восстаните, идем отсюду». Ударил колокол академического храма. А этот звук... Если бы знал ты, что делалось с душой... Потом послышался тихий стук в двери моей кельи: тук... тук... тук... отпер. Это пришел за мной инок, мой друг, отец Филипп. «Пора, пойдем».
    Встали мы, помолились. До праха земного поклонился я образу преп. Серафима, затем пошли. Взошли на лестницу, ведущую в ректорские покои, прошли их сквозь и остановились в последнем зале, из которого ход в церковь. В зале полумрак, тихо мерцает лампада... Дверь полуотворена, слышно, поют: «Господи, Боже мой, возвеличился еси зело, во исповедание и велелепоту облеклся еси... Дивны дела Твои Господи». Вошел я в зал, осмотрелся... Тут стоял о. Христофор, поклонился я ему в ноги, он — мне, и оба прослезились, ничего, ни слова не сказав друг другу. Без слов и так было все понятно. Потом я остался один, несколько в стороне стояли ширмы, за ними аналой, на нем образ Спасителя, горящая свеча. Я стою в студенческом мундире, смотрю, на стуле лежит власяница.
    Господи, куда я попал?. Кто, что я? Страшно, жутко стало... Надо было раздеваться. Все снял, остался в чем мать родила, отложил ветхого человека, облекся в нового.
    Во власянице стоял я всенощную за ширмами, перед образом Спасителя. С упованием и верою взирал я на Божественный лик, и Он, кроткий и смиренный сердцем, смотрел на меня. И хорошо мне было, мирно и отрадно. Взглянешь на себя : весь белый стоишь, власяница до пят, один такой ничтожный, раздетый, необутый, в сознании этого ничтожества, этой своей перстности, ринешься ниц, припадешь, обхватишь голову руками и... так лежишь... и исчезаешь, теряешься, и утопаешь в Божественном... «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас». Мерными, величавыми какими-то торжественными шагами приближался ко мне сонм иноков в клобуках, в длинных мантиях, с возженными свечами в руках подошли ко мне. Я вышел из-за ширмы и меня повели к солее, где на амвоне стоял у аналоя с крестом и Евангелием преосвященный ректор.
    «Объятия Отча отверзти мне потщися...» тихо, грустно пел хор. Едва вошел я в притвор, закрытый мантиями, как упал ниц на пол — ниц в собственном смысле, лицом касаясь самого пола, руки растянув крестообразно... потом... потом... не помню хорошо, что было... все как-то помутилось, все во мне пришло в недоумение. Еще упал, еще... вдруг, когда я лежал у амвона, слышу: «Бог Милосердый, яко Отец чадолюбивый, зря твое смирение и истинное покаяние, чадо, яко блудного сына приемлет тя кающегося и к Нему от сердца припадающего». Преосвященный подошел ко мне и поднял меня.
    Дальше давал всенародно перед лицом Бога великие и трудные иноческие обеты. Потом облекли меня в иноческие одеяния, на рамена мои надели параман, черный с белым крестом, а кругом его написаны страшные и дивные слова: «Аз язвы Господа моего Иисуса Христа на теле моем ношу». Порою так сильно, так реально дают ощущать себя эти слова. Надели на грудь деревянный крест, «во всегдашнее воспоминание злострадания и уничижения, оплевания, поношения, раны, заушения, распинания и смерти Господа Иисуса Христа», дальше надели подрясник, опоясали кожаным поясом, облекли в мантию, потом в клобук, и на ноги мои дали сандалии, в руки вручили горящую свечу и деревянный крест.
    Так погребли меня для мира! Умер я и в иной мир, хотя телом и здесь еще. Что чувствовал и переживал я, когда в монашеском одеянии стоял перед образом Спасителя, у иконостаса с крестом и свечой, не поддается описанию. Всю эту ночь по пострижении провел в храме в неописуемое восторге и восхищении. В душе словно музыка небесная играла, что-то нежное-нежное, безконечно ласковое, теплое, необъятно любвеобильное касалось ее, и душа замирала, истаевала, утопола в объятиях Отца Небесного. Если бы в эти минуты вдруг подошел бы ко мне кто-нибудь и сказал: «через два часа Вы будете казнены», я спокойно, вполне спокойно, без всякого трепета и волнения пошел бы на смерть, на казнь и не сморгнул бы. Так отрешен был я в это время от тела! И в теле или вне тела был я — не вем. Бог весть!
    За литургией 27 сентября приобщался Святых Таин. Затем старец отвез меня в Гефсиманский скит. Тут я 5 суток безвыходно провел в храме, каждый день приобщаясь Святых Таин. Пережил, передумал за это время столько, что не переживу, наверное, того и за всю последующую жизнь. Всего тут было: и блаженство небесное, и мука адская, но больше блаженства. Кратко скажу тебе, родной мой, о моей теперешней новой, иноческой жизни, скажу словами одного инока: «Если бы мирские люди знали все те радости и душевные утешения, кои приходится переживать монаху, то в миру никого бы не осталось, все ушли бы в монахи, но если бы мирские люди наперед ведали те скорби и муки, которые постигают монаха, тогда никакая плоть никогда не дерзнула бы принять на себя иноческий сан, никто из смертных не решился бы на это». Глубокая правда, великая истина...
    О, какое счастье и какой в то же время великий и долгий подвиг! Вот тебе, родной, мои чувства и переживания до пострига и после. Когда я сам все это вспоминаю, что произошло, то жутко становится мне: если бы не помогла благодать Божия, не вынес бы я этого, что пережил теперь. Слава Богу за все!

    Октябрь 31, 1908 г. Сергиев Посад


    Архиеп. Серафим Звездинский



  19. ин. Василисса
    "Мы плывем по изменчивому морю: море это - наша душевная жизнь, и в  некоторых частях его скрываются подводные камни, в других - морские  звери, а местами оно тихо и спокойно. Явно, что мы, монашествующие,  плывем по тихим и спокойным местам в жизни сей, а миряне - по опасным.  Мы плывем днем под светом мысленного Солнца Правды - Христа, а миряне -  ночью, ведомые неведением. Но несмотря на все это, часто случается, что  плывущие в темноте и по опасным местам бодрствуют и молят Бога спасти  судно души; а мы, монашествующие, плывем в тишине и, тем не менее,  тонем, по нашей нерадивости выпуская из рук кормило правды.
    Итак, тот, кто стоит, да бережется, чтобы не упасть; упавший занят  только тем, чтобы подняться, а стоящий должен блюстись от падений,  поскольку их очень много. Те, кто упал, хотя и лежат ничком, но не так  сильно ушиблись. Но пусть тот, кто стоит, не осуждает упавшего, более  того, пусть боится за себя, чтобы не упасть и не разбиться совершенно и  не ниспасть в глубины пропасти, ведь тогда его голос поглотят глубины, и  он не обретет помощи.
    Эти слова полезны тем, кто стоит, чтобы не превозносились. Ведь тот, кто  пал, когда обратится и восплачет, спасется; но стоящий да внемлет себе  тщательно, ведь у него двойной страх - чтобы он не вернулся к своим  прежним страстям, предавшись малодушию во время брани вражеской, и чтобы  он не прельстился и не впал в гордость от преуспеяния в добродетелях.  Враг наш, диавол, или извне привлекает к себе, если видит человека  ленивого и нерадивого, или, когда видит тщательного человека и  преуспевающего в подвиге, входит в его душу гордостью и коварно и  страстно совершенно ее губит.
    Те же души, которые побеждаются гордостью, нужно исправлять и лечить  следующим образом: им нужно сказать прямо - что превозносишься,  несчастная душа, тем, что не ешь мяса? - Другие и рыбы не видят. Что не  пьешь вина? - Другие и масло не вкушают. Что ты гордишься тем, что  постишься до вечера? - Другие по два и по три дня держат пост. Что ты  высокомудрствуешь о себе, что не моешься? - Многие и ради телесной  немощи не моются. Но ты дивишься себе, что спишь на твердой кровати,  покрытой власяницей? - Другие спят на голой земле; если же и ты спишь на  земле, в этом нет ничего значительного, ведь некоторые подкладывают  камни, чтобы не спать с услаждением, а есть и такие, кто подвешивает  себя на веревке на всю ночь. Если же и ты делаешь все это и совершаешь  величайшие подвиги, не высокомудрствуй о себе, ведь демоны делали и  делают и большее, чем ты: они вовсе не спят, не едят и никогда не пьют,  не женятся и пребывают в пустынях. - Так что если ты и живешь в пещере,  не думай, что делаешь нечто великое.

    Любовь - это большое добро, а гнев - это большое зло, которое помрачает  душу и делает ее звериной и безумной. Господь, заботясь о нашем  спасении, не оставил ни одной части нашей души без защиты; так, если  враг борет нас блудом, Господь нас вооружает целомудрием, если борет  гордостью, то недалеко смиренномудрие, если восстает ненависть, любовь  находится рядом, и хотя враг использует против нас много разных браней,  Господь нас оградил большим числом орудий, как для нашего спасения, так и  для победы над врагом. Воистину тяжел грех злословия, но для некоторых он является пищей и  отдыхом. А ты не внимай пустым речам, как то заповедует Господь, и не  слушай о чужих грехах, но береги душу свою от этого, ведь если ты  вонмешь мерзкой нечистоте слов, то осквернишь душу свою и возненавидишь  без всякой причины тех, кто с тобой общается. Когда твой слух  осквернится осуждением злословов, ты не сможешь здраво рассуждать, но  всех людей будешь считать скверными; так глаз, когда долго видит один и  тот же цвет и привыкает к нему, потом уже не различает других цветов, но  все видимое представляет в одном цвете. Поэтому надо беречь язык свой и  слух, чтобы не осудить другого и не слушать страстно злословие,  произносимое другими.
    Три вида расположения есть в людях: одни совершенно погрязли во зле,  вторые - в среднем состоянии и склоняются и к добру и к злу, третьи  вознеслись к великой добродетели и не только сами подвизаются в добре,  но ищут любого случая, чтобы привести к добру и тех, кто совершенно  погряз во зле.
    Итак, если пребывающие во зле будут общаться с худшими себя, то и зло в  них возрастет; средние стремятся избежать злых, поскольку боятся и сами  сделаться злыми от общения с ними; третьи же, имея прочно утвердившееся в  добре расположение, общаются со злыми с целью спасти их. И хотя их  презирают и высмеивают те, кто видит их общающимися со злыми и  нерадивыми, они принимают эти поношения человеческие как похвалу и  бесстрашно совершают дело Божие - спасение братий. О них и Господь  говорит: радуйтесь и веселитесь, когда всяк зол глагол рекут на вас люди. Средние же, когда видят брата, снедаемого огнем греха, бегут, поскольку  боятся, чтобы и их не пожег греховный пламень. А первые, как плохие  соседи, когда видят своих братьев в огне, сильнее раздувают его,  принося, как дрова, свое собственное зло, чтобы совершенно погубить их, и  вместо того, чтобы залить водой греховный пламень, подбрасывают дрова,  то есть дают им грешить еще больше. Но третьи, добрые люди, своему  личному благу предпочитают спасение братий, что является свидетельством  их истинной любви.
    Мы удостоились большей чести,  чем миряне, ведь как мирские господа имеют разную прислугу, и одних  посылают возделывать землю, других, лучших, удерживают дома, чтобы они  им служили, так и Господь всех женатых направил в мир, а тех, кто лучше и  имеет доброе расположение, оставил при Себе, чтобы Ему служили. Они  чужды всему земному, поскольку удостоились есть с Господского стола, они  не заботятся об одежде, поскольку облеклись во Христа, но над этими  двумя сонмами владычествует один Хозяин, Господь. Как из пшеницы  получаются и солома, и листья, и семена, так от Бога - и миряне, и  монахи, и вместе они необходимы, ведь листья служат сохранению семян, а  семена необходимы для посадки и будущего урожая. И как невозможно, чтобы  были одновременно зрелы и листья и плоды, так же не сможем и мы  принести какого-нибудь плода небесного, если печемся о мирском.
    Постригли мы волосы на головах своих? Отвергнем же с ними и червей,  кроющихся в головах, ведь они, оставаясь без волос, будут нас грызть еще  больше: волосы головы, которые мы обрезали, означают мирскую жизнь с ее  почестями, деньгами, нарядными одеждами, банями, вкусными кушаньями -  все это мы внешне отвергли. Но да отбросим и душегубительных червей:  осуждение, сребролюбие, ложь, божбы и другие страсти, находящиеся в  душе; они, пока были скрыты под волосами - под покровом мирских вещей -  были не видны, теперь же, обнажившись от мирской материи, они стали  явны. Как в чистом доме, как только появится где-нибудь мышь или мелкая  букашка - видно всем, так каждой монахине или монаху видны и самые  мельчайшие прегрешения. У мирян же обитают, как в грязных сараях,  большие и ядовитые змеи, и они не видны, поскольку покрыты множеством  материи.
    Мы, приблизившиеся к истинному Жениху Христу, должны украсить себя еще  лучше; и если мирские невесты, которым предстоит иметь смертного мужа,  стараются умыться и намаститься ароматами, используют разные украшения,  чтобы понравиться своим мужьям, то насколько более должны украситься мы,  уневестившиеся Небесному Жениху, и измыться от греховной грязи  посредством подвигов, и облечься в духовные одежды. Те украшают свои  тела земными цветами, мы же да просветим души наши добродетелями и да  возложим на главы наши венец, свитый из веры, надежды и любви, вместо  драгоценных каменьев да украсим шею смиренномудрием, как дорогим  ожерельем, и вместо пояса опояшемся целомудрием, и да носим  нестяжательность, как светлые одежды, на трапезе же да предложим  нетленную пищу, состоящую из молитв и псалмов; но как заповедует  апостол, да не двигаем только языком, но да разумеем и умом то, что  произносим, ведь очень часто, когда молятся уста, сердце и ум помышляют о  другом.
    Не будем печалиться, что по немощи тела не можем пребывать в молитве или  гласно читать псалмы, поскольку и стояние, и пост, и долулежание, и  любое другое ожесточение тела предпринимаются из-за скверных похотений и  наслаждений: если болезнь их убила, то труд поста и другие подвиги  излишни. Но что говорить - излишни? Губительные страсти исчезают от  болезни, как от сильнейшего лекарства, и немощь является величайшим  подвигом, и необходимо ее терпеть и славить, и благодарить Бога. Если мы  лишились глаз, не будем унывать, ведь мы избавились от органов  ненасытного похотения видимых вещей и видим духовными очами славу  Господню. Если мы стали глухими, да благодарим Бога, ведь мы  освободились от слышания тщеты. Если и парализованы наши руки по  болезни, то наши внутренние руки души уготованы к борьбе с врагом; если  болезнь возобладала всем нашим телом, тем не менее, здравие душевное  возрастает все более."
    ***
    Ненавистник добра диавол, не вынося такого обилия добра, был снедаем  желанием затмить светлость ее подвигов. И наконец, по Божественному  попущению, он восстал на сию мужественнейшую девственницу с такой силой,  что не просто стал уязвлять ее тело, но, уязвляя, причинял ей сильную  внутреннюю боль, которую не могли облегчить человеческие средства. И  сперва он повредил ее легкие - нужнейший орган жизни. Немного спустя он  излил свою злобу на преподобную через такие гибельные болезни, что они  могли в короткое время вызвать смерть, но проклятый кровопийца  злобствовал, продлевая болезни и увеличивая язвы. Он понемногу извел ее  легкие, так что она выплевывала их наружу с кровью. Она страдала и от  сильного жара, который иссушил все ее тело. Ей было восемьдесят лет,  когда она перенесла страдания Иова, но за более короткий срок, и ей  тяжелей было их переносить.
    Враг мучил ее изнутри, через ее собственное тело,  постепенно, понемногу он увеличивал температуру в ее внутренностях,  сжигая ее на медленном огне, терзая ее непрерывно днем и ночью. Святая  же переносила великодушно эти страдания, не колеблясь и не унывая, но  боря борющего ее врага и душеполезными учениями врачуя тех, кто был им  уязвлен, так что она избавляла их души как бы из пасти льва. И многие  сохранились неуязвленными, поскольку она указала им на ловушки врага и  сделала их свободными от греха.
    Блаженная говорила, что никогда не должны быть в нерадении те души,  которые посвящены Богу, ведь когда они пребывают в уединении, враг  скрежещет зубами, и, побежденный ими, сетует, и немного отступает, но  следит за ними, и если они когда-нибудь вознерадят о чем-либо, он  приходит и прельщает их как раз через то, о чем они и не беспокоились.
    И как невозможно, чтобы не было малых проблесков добра в злых людях,  так и добрые имеют некоторые изъяны, и всегда в злых есть добрая часть, а  в добрых - злая, и часто бывает так, что исполненный всякой скверной  страстью человек при этом милосерден, а пребывающий в посте, целомудрии и  подвижничестве находится и в осуждении, и в сребролюбии. Поэтому нельзя  никому нерадеть и пренебрегать малым, как не могущим ему повредить,  ведь и малая капля при постоянстве стачивает камень. Великие блага  приходят к людям через Божественную благодать, а явные мелкие страсти мы  научены бороть своими силами. Тот, кто сопротивляется большому злу  благодатью Божией, но небрежет о малом, получит большой вред; ведь  Господь наш, как истинный наш Отец, когда мы, Его духовные дети,  начинаем ходить, дает нам Свою руку, чтобы нам не упасть, и, избавляя  нас от великих искушений, оставляет нас в малых, чтобы и мы показали  свое свободное произволение и ходили собственными ногами. Ведь тот, кто  побеждается малым, как может уберечь себя от великого?
    Ненавистник добра, видя, что опять преподобная ополчилась на него,  был недоволен и уязвил органы речи святой, чтобы воспрепятствовать ей  говорить на пользу сестрам и оставить их без слышания слова Божия. Но  этим он доставил им большую пользу, поскольку, видя язвы преподобной,  они укреплялись в добродетели, и телесные язвы преподобной исцеляли  уязвленные души.
    Сатана же уязвил ее следующим образом: у святой заболел зуб, из-за  него сразу загнила десна, зуб выпал, и гниение охватило всю челюсть, так  что в сорок дней прогнила кость и через два месяца образовалась дыра и  почернело все вокруг, а от всего тела стало исходить сильное зловоние,  так что сестры, служившие преподобной, страдали от него более, чем она  сама, и большую часть времени скрывались от нее, не перенося этого  смрада. Когда же по необходимости им надо было подойти к преподобной,  они зажигали множество ладана и так приближались, а послужив ей, тотчас  уходили.
    Преподобная же Синклитикия явно видела борющего ее врага, а потому не  позволяла оказывать себе какую-либо человеческую врачебную помощь,  чтобы и в этом показать свое мужество. Сестры просили разрешения  помазать больные места елеем, но она не хотела, поскольку считала, что  из-за этого может лишится той славной борьбы, какую вела с врагом.  Сестры послали за врачом, чтобы он убедил ее принять некоторые  лекарства, но святая не соглашалась, говоря: "Зачем вы препятствуете мне  в этой доброй борьбе, какую я веду с врагом? Почему вы смотрите на  явное и не видите сокровенного? Что вы изучаете случившееся и не видите  того, кто сделал это?" Врач ей сказал: "Мы не ищем твоего уврачевания  или утешения, но только того, чтобы похоронить, как установлено, тот  член, который отделился от остального твоего тела и прогнил, став  мертвым, для того, чтобы не страдали от зловония те сестры, которые тебе  служат. Ведь то, что делают мертвым, то и делаю я сейчас: я подливаю в  вино алоэ, и смирну, и мирсину и наношу их на прогнивший член". Слыша  это, преподобная последовала его совету и согласилась, поскольку  служившие ей сестры были опечалены.
    Три месяца провела  преподобная в этой борьбе, укрепляемая Божественной силой, поскольку  здесь любые естественные силы иссякли бы, ведь она ни есть не могла  из-за сильного нагноения и зловония, ни спать - из-за невыносимой боли. И когда приблизился конец ее борьбы и победные венцы, она увидела  Божественное видение: Ангелов, святых девственниц, которые убеждали ее  вознестись на небеса, она видела и озарения Божественного света, и место  райское, и это она рассказала сестрам, завещая им мужественно терпеть  временные скорби и не малодушествовать. Она также сказала им, что через  три дня разлучится с телом, и не только предсказала день, но и час  своего отшествия.
    И когда пришло время, блаженная Синклитикия отошла ко Господу,  получив в награду за подвиги Царство Небесное, во славу и хваление  Господа нашего Иисуса Христа, Коему со Отцем и Святым Духом подобает  слава, честь и поклонение ныне и присно и во веки веков. Аминь.

    Святитель Афанасий Великий "Жизнь и наставления преподобной Синклитикии Александрийской,


    подвизавшейся в IV веке"
  20. ин. Василисса
    Вчера вернулась из Оптиной, где была две недели на послушании. И теперь весь день проходит в мыслях об Оптиной, физически на работе, а душевно там. Сначала не хотела об этом писать, но, видимо, благословение действует.
    Ехала туда и жутко не хотела попасть на прачку, молилась всю дорогу: «Господи, только не прачка, только не прачка». И определила меня матушка Людмила конечно же туда. Позже, мы с девчонками увидели такую закономерность, все, кто читал отзыв о послушании на прачке на форуме, испугались и попали в итоге именно на прачку.)))
    В первый день матушка дала мне стирать подрясник, потом в продолжении двух недель я практически ничего другого и не делала. Мне доставались только подрясники. Но первый я запомню навсегда. Очень боялась, что матушке не понравится, как я его «отширкала», поэтому старалась очень долго и упорно, несколько часов. Когда повесила его сушиться на улицу, проходя мимо него, все пылинки сдувала, чувство было, что я этот подрясник всю жизнь носила. ))) Матушка в итоге ничего не сказала, а на следующий день снова поручила мне стирку подрясников. Уже в течение этих двух дней я натерла себе мозоли на руках от щетки. Здесь хочется отметить, что, если у вас появляются мозоли на руках или еще что-нибудь от послушания на прачке, то это только от того, что вы неправильно исполняете то, что сказала матушка. Она сама нам об этом в конце нашего послушания сказала. У меня, например, как позднее выяснилось, мозоли были от того, что я очень сильно нажимала на щетку, а этого делать не надо было. Потом мне за это попало разок, я стала делать, как положено и мои руки больше уже не страдали.
    На пророка Илью у нас был в прачке выходной и меня отправили убирать храм. Там познакомилась с одной матушкой. Она меня впоследствии очень поддерживала, когда я изнемогала на прачке, за что я ей очень благодарна.
    Вторую неделю меня враг просто гнал из прачки всеми возможными способами. У меня упало давление, жутко кружилась голова, даже темнело в глазах, я терпеть не могла это послушание всей душой, очень хотела домой. Как-то я развешивала белье, и шла знакомая сестра, она знала о моем состоянии, увидела меня, подошла, спросила, как я. Увидела, что я выгляжу по ее словам «ужасно», и говорит: «Скажи матушке, что тебе плохо». Я ни в какую не соглашалась, я знала, что мне надо это просто перетерпеть. В эти дни вспоминала постоянно притчу про то, как умер один человек и увидел, как он шел по жизни и рядышком с его следами были следы Бога и только иногда вторые следы исчезали. Он спросил у Бога: «Почему ты оставлял меня, когда мне было тяжело?» А Бог ответил, что это Он нес его на руках в трудные моменты жизни. Поэтому я была уверенна, что ничего смертельного со мной не произойдет. Господь меня наверно тогда действительно носил на руках, по молитвам Батюшки, потому что в миру в таком состоянии я бы из состояния обморока не выходила вообще. Матушка, с которой мы послушались в храме, тоже уговаривала меня, чтобы я попросила поменять послушание. Но я всегда отвечала, что если меня туда поставили, значит, мне надо терпеть до конца. И в тот день, когда мы с ней об этом поговорили, вечером я читала преп. Феодора Студита и как раз открыла ту главу, в которой он писал о том, что хоть и трудно послушание, но нельзя отказываться от него, иначе все труды окажутся тщетными. После этого я уже твердо была уверенна, что с прачки я не уйду и даже с головокружениями буду там до конца.
    И тут начались утешения. Еще в первую неделю я, стирая подрясники, спросила женщину, тоже Ольгу, которая когда приезжает, всегда послушается на прачке, стирала ли она когда-нибудь мантию. Она ответила, что нет, только подрясники. Я сказала ей, что просто мечтаю мантию хотя бы разок «поширкать». Люблю мантии монашеские очень! И вот на следующий день после моего твердого решения остаться на прачке во чтобы то ни стало, матушка меня просит постирать мантию. Я была на седьмом небе от счастья, а Ольга улыбнулась мне и сказала: «Ну что? Исполнилась твоя мечта?»
    Когда я твердо решила остаться, у меня все прошло, прошли головокружения, прошло желание поскорей уехать домой и бежать с прачки. Все остальные дни, я хоть и уставала так же, но я готова была делать все, что скажет матушка. У меня было ощущение, что я летала по прачке. Как-то вечером я читала правило и тут ко мне подходит та матушка, с которой мы в храме послушались, протягивает мне просфорочку и говорит: «Не грусти». А у меня от грусти уже и следа не осталось, я уже с удовольствием послушалась. Но все равно такое утешение было, просфорочка оптинская!
    Однажды на обеде я сидела рядом с одной сестрой и она попросила меня передать матушке поклон, она уезжала на следующий день. Рассказала, что послушалась на прачке месяц, я спросила: «Как вы выдержали месяц-то, я после первой недели еле двигаюсь». А она ответила: «Вы позже поймете, что это самое спасительное послушание в Оптиной. Сейчас, пока послушаетесь нет, а вот позже поймете, что вы там не только подрясники от грязи омываете, но и свои грехи, и грехи своих неверующих родственников». И я теперь действительно это поняла. Когда мне Ольга сказала, что она, каждый раз, когда приезжает в Оптину, просится на прачку, я ее не поняла, сказала, что я бы ни за что не попросилась. Теперь сама в следующий раз хочу только на прачку и никуда больше.
    В пятницу, когда я уходила с послушания у меня слезы наворачивались на глаза, понимала, что завтра последний день и все. Не будет больше любимого послушания и дорогих подрясников. В этот день я стирала один и думала, что он, наверное, уже последний и грустила. И тут матушка заходит и говорит: «Олечка, тут вот еще три подрясника принесли, а ты уезжаешь». Я чуть не расплакалась. От матушки услышать такие слова было для меня такой наградой. Это как строгий учитель, когда он хвалит, приятнее вдвойне, потому что знаешь, что он это делает не просто так и не каждый день. Потом мы встретились на службе с матушкой, она мне улыбнулась и спросила: «Уже не плачешь?» Я ответила, что пока держусь. И до последнего момента не верилось, что я уезжаю, что вот завтра уже будет работа и не будет послушания. Не будет запаха порошка, кучи постельного белья и любимых подрясников. А главное, что не будет родной Оптиной!
  22. ин. Василисса

    Нашла!

    Автор: ин. Василисса,

    Много я страдал! Страдал наиболее из-за своей пламенной крови, из-за своей пламенной любви к ближнему, люб­ви, соединенной, казалось мне, с чистым, полным самоотвержением; из-за расположения к спра­ведливости; чести; из-за своего плотского разума. И теперь должен смотреть и смотреть за своею кровию, без этого она как раз похитит у моего сердца святой мир, отнимет меня из водительства Святого Духа, предаст водительству сатаны.
    Знай: Бог управляет миром, у Него нет неправ­ды. Но правда Его отличается от правды челове­ческой. Бог отверг правду человеческую, и она — грех, беззаконие, падение. Бог установил Свою все­святую правду, правду креста — Ею отверзает нам небо. Ему благоугодно, чтоб мы входили в Цар­ство Небесное многими скорбями. Образ испол­нения этой правды Бог подал Собою.
    Против правды Христовой, которая — Его крест, вооружается правда испорченного есте­ства нашего. Бунтуют против креста плоть и кровь наши. Крест призывает плоть к распятию, требует пролития крови, а им надо сохраниться, усилиться, властвовать, наслаждаться. Путь к кре­сту — весь из бед, поношений, лишений; они не хотят идти по этому пути; они — горды, они хо­тят процветать, величаться. Понимаешь ли, что плоть и кровь — горды? Всмотрись на украшен­ную плоть, на обильную кровь — как они напыщенны и надменны! Не без причины заповеда­ны нам нищета и пост!
    Не устрашись слов моих: они по наружности, с первого взгляду, страшны, жестоки. Исполнишь спасительный совет мой — и обретешь мир, исцеление сердцу твоему. Твое расположе­ние к N. болезненное. Воню твоего сердца обо­нял я, бывши у вас в обители, потом — при по­лучении первого письма твоего; во втором же письме душа твоя сама сознает его: болезнует, му­чится, мечется, стонет. Писал я тебе, свидетель­ствуясь деланием и учением святых отцов, что желающий перейти из плотского состояния в ду­ховное должен умереть для всех человеков. Ка­кая смерть без болезней! При свидании я тебе сказал: «Ты должен быть один». Сердце твое, ум сознали справедливость произнесенного, но ус­лышала кровь твоя приговор смертный на нее — и ужаснулась. Я понимал это; не остановился, не останавливаюсь сказать истину, необходимую для твоего спасения и преуспеяния. Услышь, ус­лышь голос грешника, слово грешника, голос и слово, избранные Богом в орудие твоего ожив­ления в Духе — и, хотя б то было с пролитием кровавого пота, исполни их. Мечом и луком тво­им отними у аммореев землю, отдай ее Сыну возлюбленному Отца, таинственному Иосифу — Христу. Землею называю твое сердце; аммореями — кровь, плоть, злых ду­хов, завладевших этою землею. У них надо отнять ее душевным подвигом, то есть деланием умным и сердечным.
    Приступи же к врачеванию прокаженной и расслабленной, беснующейся души твоей. Опира­ясь на веру, на живую, веру, ежедневно вставай — сперва по нескольку раз в день, раза по три и че­тыре — в течение краткой минуты на колени, го­вори Господу: «Господи! N., которого я думал так любить, думал так уважать, называл, обманыва­ясь, моим — Твой, Твое создание, Твоя собствен­ность. Он Твой — всеблагого Творца и Владыки своего! Ты всеблаг: хочешь устроить для него все благое. Ты всесилен: все можешь для него устро­ить, что ни восхощешь. Ты всепремудр: путей Тво­их духовных, судеб Твоих исследовать, постичь человеку невозможно... А я — кто? — Пылинка, горсть земли, сегодня существующая, завтра ис­чезающая. Какую могу принести ему пользу? — Могу лишь более повредить ему и себе моими порывами, которые кровь, которые грех. Предаю его в Твою волю и власть! Он уже есть, всегда был в Твоей полной воле и власти, но этого доселе не видел слепотствующий ум мой. Возвращаю Тебе Твое достояние, которое безумно похищал я у Тебя обольщавшим меня мнением моим и меч­танием. Исцели мое сердце, которое думало любить, но которое только больно: потому что лю­бит вне Твоих святых заповедей, с нарушением святого мира, с нарушением любви к Тебе и ближ­ним». И врагов нам повелено любить, и наруше­ние любви к ним есть нарушение заповеди, нарушение любви к ближнему. Встав с колен, повто­ряй несколько раз неспешно: «Господи! предаю его, себя, всех святой воле Твоей; буди во всем воля Твоя! За все — слава Тебе!» Когда ты с людьми и увидишь, что приближается к душе невидимое искушение, то повторяй мыслию вышесказанные слова. Когда видишь неустройство мира и вашего маленького мира — монастыря, повторяй слова: «Господи! Ты, всесильный, все это видишь; да бу­дет воля Твоя; да совершаются недомыслимые судьбы Твои. А я кто? Пылинка, чтоб мне вмеши­ваться в Твое непостижимое управление!»
    И N. должен так же поступать относительно тебя — предавать тебя Богу, Его воле, Его Промыслу. Для духовного руководства он слаб — влечет­ся твоею немощию. А в немощи твоей большая сила крови, красноречивой крови, восстающей против духовного закона: кто не ощутил в себе явного духовного действия, дарующего свободу, независимость, тому не выстоять против напора твоей крови. Ты должен быть один. Из тебя ска­зал я это, сказал и повторяю. Те, которым будешь поверять твои брани, повредятся — и, может быть, неисцельно. Мой жребий был постоянное одиночество, был и есть. Что делать? — Претер­пим тягость уединения. Увидев его, увидев сирот­ство наше на земле, Дух Святой в свое, известное Ему время, придет к нам. Тогда будешь не один и порадуешься тому, что был один. Умертвите вза­имное пристрастие истинным смирением, кото­рое предложено в вышенаписанных молитвах боговидения. Не должно вам безвременно, по вле­чению нежного чувства, то есть глупой крови, уча­щать друг к другу. Не будь нежен! Не позволяй себе разнеживаться! Будь истинный муж! В про­тивном случае, чтоб не постыдили нас жены, не причислили нас к женам по причине нашей слабости! Так, некоторая преподобная инокиня сказала нерадивым, некрепким инокам: «Вы — жены!» Имею основание искать от тебя этого. Дай! — потому что можешь дать.
    Когда придут тебе помыслы ревности и нежно­сти к N., а ему — к тебе, говорите сами себе: «Госпо­ди, он Твой! А я что?» Когда же усилится брань — к себе в келию и на колени!.. Подвизаясь так, вы ощутите по милости Божией исцеление от при­страстия друг ко другу, которым сердца ваши ли­шены свободы; они в плену и оттого в муке. Вре­мя ваше и здоровье теряются в пустых смущени­ях и бесплодных мучениях. Когда Бог дарует вам исцеление от пристрастия и вы ощутите свободу и легкость, тогда познаете, что настоящее ваше состояние было «искушение», было состояние ложное, а не духовное — и потому греховное, бо­гопротивное. Малости, незаметные в мирской жизни, в монастырской делаются уже не мало­стями, но весьма важными недостатками, могу­щими нанести неисцельный вред, не только ос­тановить — прекратить всякое духовное преуспеяние, сделать жительство в монастыре вполне бесплодным В особенности это относится к мо­нашествующим, которым на ниве Христовой до­сталась в удел для возделания умная молитва и прочие сопряженные с нею подвиги внутренние.
    Умри для челове­ков... Если ж не умрешь для людей, если будешь дозволять сердцу своему увлекаться, пленяться пустыми привязанностями — всю жизнь твою будешь пресмыкаться по земле, не сподобишься ничего духовного: кости твои падут вне земли обетованной.
     

    Из "Писем" свт. Игнатия Брянчанинова


  23. ин. Василисса
    Родилась будущая супруга Государя Николая II Российская Императрица Александра Федоровна в Дармштадте 7 июня 1872 года в семье Великого герцога Гессен-Дармштадтского Людвига IV и дочери царствующей Английской Королевы Виктории Великой герцогини Алисы. Девочку назвали Алисой в честь матери, но вскоре переделали это имя в “Аликс”.
    Аликс, не устававшая носить цветы по больницам, походила своей красотой на ее сестру Елизавету: сероглазая с черными ресницами, рыжеватыми волосами. Эту “милую, веселую маленькую девочку, всегда смеющуюся, с ямочкой на щеке” в семье еще называли “солнышком”, как она и будет подписывать свои письма потом супругу Государю Николаю Александровичу. Беда, что ее 35-летняя мать умерла, когда Аликс было всего шесть лет.
    В 15 лет по своей усидчивости и хорошей памяти Аликс отменно знала историю, литературу, географию, искусствоведение, естественные науки и математику. Основным языком для этой германской принцессы был английский и, конечно, отлично владела немецким; на французском же говорила с акцентом. Аликс стала блестящей пианисткой, чему ее учил директор Дармштадтской оперы, и больше всего любила музыку Вагнера. Она прекрасно вышивала, с тонким вкусом подбирая для этого рисунки и цвета. Друзья Герцогского Дома сочувственно качали головами: такой умнице и красавице от застенчивости бы избавиться...
    Четвертая герцогская дочь Аликс стала похожа на прежнее “солнышко” через несколько месяцев, когда вместе с братом Эрнестом и отцом приехала погостить у сестры Елизаветы в Петербурге. Они остановились на Невском проспекте в доме принцессы Елизаветы, прозванной в Дармштадте Эллой, а теперь — Великой княгини Елизаветы Федоровны. Сюда к “тете Элле”, “тетеньке” без церемоний часто заезжал Цесаревич Николай. Елизавета Федоровна являлась веселой, остроумной хозяйкой дома, в котором царили приемы и балы.
    Была раскидистая русская зима 1889 года, Аликс, как могла, преодолевала стеснительность и не отставала в развлечениях петербургской великосветской молодежи: ходила на каток, каталась на санках с горки. Цесаревич очень увлекся ею, и принцесса его полюбила, хотя ни за что не призналась бы в этом тогда и самой себе. Но лишь с Николаем Романовым она была естественна, могла свободно разговаривать и смеяться. Вернувшись домой, Аликс поняла, что только за русского Царевича выйдет замуж. Они стали писать друг другу нежные письма.
    Они признались в глубоком взаимном чувстве, мечтали о дне, когда соединятся навеки. Однако Королева Виктория тоже мечтала сделать эту свою внучку Королевой Английской. Она стала сватать Аликс за своего внука принца Альберта Кларенского. Дармштадтская принцесса терпеть его не могла за безбожие, неказистую внешность. Альберт и сравниться не мог с умнейшим, изящным, духовным, чувствительным русским Цесаревичем! Когда Королева Виктория предложила ей замужество с принцем, Аликс категорически это отвергла. Она выпалила огорченной бабушке, что их брак не принесет счастья ни ей, ни Альберту. И пришлось Королеве отступить.
    Все эти годы мечтал повести под венец Аликс и Николай Романов, но и его родители, как бабушка Аликс Гессенской, хотели бракосочетать сына с другим человеком. Государь Александр Третий с супругой Марией Федоровной противились союзу Наследника с принцессой из Дармштадта, потому что знали о неизлечимой аристократической болезни, несворачиваемости “голубой” крови — гемофилии, преследующей ее род Кобургского Дома.

    ...Государь Александр стал настаивать, что Аликс, как и другие принцессы, не согласится переменить свою веру. Николай просил отпустить его в Дармштадт на переговоры с нею, отец не соглашался на это до 1894 года, пока не заболел.
    Случай попросить руки Аликс представился Николаю Александровичу при женитьбе ее брата Великого герцога Эрнеста Людвига на принцессе Виктории Мелите. Бракосочетание было в Кобурге, где Аликс встретилась с российским Цесаревичем впервые после 1889 года. Он сделал ей предложение. Но случилось то, что предполагал отец, о преодолении чего Николай Александрович молился последние пять лет их разлуки: Аликс не хотела переходить в Православие.
    На пламенные уговоры Николая Романова принцесса плакала и повторяла, что не в состоянии отказаться от своей религии. Королева Виктория, видя, что внучка может остаться совсем не у дел, стала тоже безуспешно ее убеждать принять русскую веру. Лишь у Эллы, Великой княгини Елизаветы Федоровны, начало это получаться. Она, старше Аликс на восемь лет, после смерти их матери вместе с сестрой Викторией пыталась заменить младшей умершую. Елизавета Федоровна очень хотела быть вместе с Аликс в России. Великая княгиня хорошо знала Цесаревича Ники, любила его и была уверена: этот брак будет счастлив.
    После сделанного предложения наследник записал в своем дневнике: «Говорили до 12 часов, но безуспешно, она все противится перемене религии. Она, бедная, много плакала".
    Но полному обращению принцессы помогли искренние, горячие слова наследника, излившиеся из его любящего сердца: «Аликс, я понимаю Ваши религиозные чувства и благоговею перед ними. Но ведь мы веруем в одного Христа; другого Христа нет. Бог, сотворивший мир, дал нам душу и сердце. И мое сердце и Ваше Он наполнил любовью, чтобы мы слились душа с душой, чтобы мы стали едины и пошли одной дорогой в жизни. Без Его воли нет ничего. Пусть не тревожит Вас совесть о том, что моя вера станет Вашей верой. Когда Вы узнаете после, как прекрасна, благодатна и смиренна наша православная религия, как величественны и великолепны наши храмы и монастыри и как торжественны и величавы наши богослужения, — Вы их полюбите, Алике, и ничто не будет нас разделять».
    Принцесса с затаенным дыханием слушала вдохновенные слова цесаревича, и тут вдруг она заметила, что из его голубых глаз потекли слезы. Сердце ее, и так переполненное любовью и печалью, не выдержало, и из уст послышалось тихое: «Я согласна».
    В октябре 1894 года Аликс срочно вызвали в Россию: Государь Александр Третий тяжело заболел. В Ливадии, где Царь лечился, собралась вся Романовская Семья, готовились к самому худшему. Несмотря на скверное самочувствие, Александр Александрович поднялся с постели и надел мундир, чтобы встретить невесту сына.
    Государь Император Александр III скончался 20 октября 1894 года. В тот же день принял Престол Николай Александрович, а на следующий день 21 октября его невеста принцесса Гессен-Дармштадтская Алиса присоединилась к Православию и стала называться Александрой Феодоровной. 14 ноября 1894 года состоялось бракосочетание Государя Императора Николая II с Александрой Федоровной, после которого она написала в дневник мужу:
    “Никогда бы не поверила, что может быть такая полнота счастья в этом мире — такое чувство единения двух смертных существ. Мы не разлучимся более. Наконец-то мы вместе, и наши жизни связаны до конца, а когда эта жизнь кончится, то в другом мире мы встретимся снова, и уже не разлучимся вовеки”.

    Первые 20 лет супружества царской четы были самыми счастливыми их личной семейной жизни. Более счастливой семьи никто из близко знавших их не встречал. Св. мученицы и сами это сознавали—так, государыня в одном из своих писем к государю писала: «В нынешние времена редко видишь такие браки... Ты — моя жизнь, мой свет... Когда на сердце тяжело от забот и тревог, каждое проявление нежности дает силу и бесконечное счастье. Ах, если бы дети наши могли бы так же быть счастливы в своей супружеской жизни». И другие, наблюдая со стороны их тихое счастье и примерную семейную жизнь, удивлялись этой идиллии двух венценосных супругов. Пьер Жильяр, воспитатель наследника цесаревича Алексия, писал: «Какой пример, если бы только о нем знали, давала эта столь достойная семейная жизнь, полная такой нежности. Но как мало людей о ней подозревали. Правда, что эта семья была слишком равнодушна к общественному мнению и укрывалась от посторонних взглядов». Другой близкий к царской семье человек, флигель- адъютант Мордвинов, вспоминал; «Я навсегда буду под впечатлением этой изумительной, до встречи с ними никогда ранее мною не виданной, чудной во всех отношениях семьи». «Я скажу про них просто, — говорил камердинер Волков, — это была самая святая и чистая семья».
    Осенью 1895 г. родилась первая дочь- славный, крупный ребенок, вызвавший новые заботы, давший новые радости. «Богом нам посланную дочку при молитве мы назвали Ольгой», — отметил в своем дневнике государь.
    Св. княжна Ольга очень любила Россию и так же, как и ее отец, любила простой русский народ. Когда заходила речь о том, что она может выйти замуж за одного из иностранных принцев то она не хотела и слышать об этом, говоря: «Я не хочу покидать Россию. Я — русская и хочу остаться русской».
    Через два года родилась вторая девочка, названная во святом Крещении Татьяной, еще через два года — Мария, а еще через два года — Анастасия.
    С появлением детей св. царица отдала им все свое внимание: кормила, ежедневно сама купала, неотступно бывала в детской, не доверяя своих детей никому. Бывало, что, держа на руках ребенка, она обсуждала серьезные вопросы своего нового учреждения или, одной рукой качая колыбель, она другой подписывала деловые бумаги. Государыня не любила ни минуты оставаться праздной, и своих детей она приучила к труду. Чудные вышивки выходили из-под их быстрых рук. Две старшие дочери — Ольга и Татьяна — во время войны работали с матерью в лазарете, исполняя обязанности хирургических сестер.

    Во время прославления прп. Серафима Саровского царственные мученики горячо молились в Сарове пред мощами новоявленного угодника Божия, о даровании им сына — наследника. На следующий год у них родился мальчик, который во святом Крещении был назван Алексием в честь св. Алексия, митрополита Московского. Наследник от природы был наделен исключительной красотой. Радости счастливым родителям, казалось, не было предела, но вот уже на второй месяц после его рождения обнаружилось, что ребенку передалась наследственная болезнь Гессенского дома — гемофилия, которая ставила жизнь его под постоянную угрозу внезапной смерти. Даже при легких ушибах происходили внутренние кровоизлияния, от которых наследник сильно страдал.
    Государыня писала о детях государю: «Они делили все наши душевные волнения... Крошка чувствует так много своей маленькой чуткой душой — никогда не буду в состоянии возблагодарить Бога достаточно за ту чудную милость, которую Он мне дал в тебе и в них. Мы одно».
    Когда бунтующая революционная толпа заполонила Петроград, а царский поезд был остановлен на станции Дно для составления отречения от престола, Аликс осталась одна. Дети болели корью, лежали с высокой температурой. Придворные разбежались, осталась кучка верных людей. Электричество было отключено, воды не было – приходилось ходить на пруд, откалывать лед и топить его на плите. Дворец с беззащитными детьми остался под защитой Императрицы.
    Она одна не падала духом и не верила в отречение до последнего. Аликс поддерживала горстку верных солдат, оставшихся нести караул вокруг дворца - теперь это была вся ее Армия. В день, когда отрекшийся от Престола экс-Государь вернулся во дворец, ее подруга, Анна Вырубова записала в дневнике: «Как пятнадцатилетняя девочка бежала она по бесконечным лестницам и коридорам дворца ему навстречу. Встретившись, они обнялись, и оставшись наедине разрыдались…»

    Находясь в ссылке, предчувствуя скорую казнь, в письме к Анне Вырубовой Государыня подводила итоги своей жизни: «Милая, родная моя… Да, прошлое кончено. Благодарю Бога за все, что было, что получила – и буду жить воспоминаниями, которые никто у меня не отнимет…
    Какая я стала старая, но чувствую себя матерью страны, и страдаю как за своего ребенка и люблю мою Родину, несмотря на все ужасы теперь…Ты же знаешь, что НЕЛЬЗЯ ВЫРВАТЬ ЛЮБОВЬ ИЗ МОЕГО СЕРДЦА, и Россию тоже… Несмотря на черную неблагодарность Государю, которая разрывает мое сердце…Господи, смилуйся и спаси Россию».
    Царская семья жила идеалами Святой Руси и являла собой ярких ее представителей. Они любили посещать монастыри, встречаться с подвижниками, подвизавшимися в них. Государыня посетила блаженную Пашу Саровскую в Дивеевской обители. В 1916 г., посетив Новгород с его древними памятниками и святынями, она навестила юродивую, стосемилетнюю старицу-затворницу Марию Михайловну, жившую в Десятинном монастыре. «Вот идет мученица—царица Александра», — встретила ее такими словами блаженная Марья. Затем благословила ее, поцеловала и сказала: «А ты, красавица, — тяжелый крест — не страшись...» Светское общество высмеивало лучшие религиозные чувства государыни, называло ее за глаза фанатичкой и ханжой и мечтало о насильном пострижении ее в монахини.
    За три дня до убиения царственных мучеников к ним был последний раз приглашен священник для свершения службы. Батюшка служил обедницу, по чину службы положено было в определенном месте прочесть кондак «Со святыми упокой...» Почему-то на этот раз диакон, вместо того чтобы прочесть этот кондак, запел его, запел и священник. Царственные мученики, движимые каким-то неведомым чувством, опустились на колени. Так они прощались с этим миром, чутко отзываясь на призывы мира горнего — Царствия вечного.
    Александре Федоровне было сорок шесть лет, когда ее убили.
  24. ин. Василисса

    Понравилось

    Автор: ин. Василисса,

    1.Истинный духовник приводит людей ко Христу; неистинные духовники привязывают людей к самим себе.
    2.Истинный духовник учит людей жить со Христом; неистинные духовники учат людей жить с духовниками.
    3.Истинный духовник полон Христом; неистинные духовники полны цитат и многознания.
    4.Истинный духовник открывает людям, как возлюбить Христа всем сердцем и всею душою; неистинные духовники учат как устроится в этом мире.
    5.Истинный духовник живет по воле Божией и все вокруг следуют его примеру; неистинные духовники доказывают и убеждают, но никто вокруг не понимает как жить во Христе.
    6.Истинный духовник всецело утвердил ум во Христе, и всем вокруг ясно, как это делать; неистинные духовники учат и наставляют, но сердца ближних остаются пустыми.
    7.Истинный духовник незаметен и прост, но все вокруг мирны и спокойны; неистинные духовники руководят и приказывают, но рядом с ними – разброд и шатание.
    8.Истинный духовник учит своим примером стоять ближних в благодати; неистинные духовники учат достижению преходящих земных целей и после их ухода все разваливается.
    9.Истинный духовник учит жить Царством Небесным; неистинные духовники учат жить царством земным.
    10.Истинный духовник смотрит в сердца ближних; неистинные духовники смотрят в их карманы.
    11.Как смиренный не может начальствовать в миру, так и тщеславный не может быть Старцем.
    12.Старец, прогоняющий нерадивых послушников, подобен Моисею в Египте; Старец, терпящий их – подобен Христу на кресте.
    13.Умение найти достойного Старца – это способность самому быть достойным послушником.
    14.Старец – не помощник в браках и разводах, а помощник в Спасении
    15.Старец – не политик и не любитель знакомств с князьями мира сего, а наперстник Царя Небесного.
    16.Старец – не предсказатель и гадатель, но тот, кто умудрен Святым Духом жить по воле Божией.
    17.Старец – не тот, кто во плоти, но тот, кто безплотен.
    18.Старец – не тот, кто в страстях, но тот, кто безстрастен.
    19.Старец – не тот, кто на земле, но тот, чье сердце в Царстве Небесном.
    20.Старец – не тот, кто величав и учителен, но тот, кто прост и уничижен.
    21.Трудно несведущему определить достоинства драгоценного камня; трудно неведающему определить достоинства духовника.
    22.Трудно в горах найти редкий минерал; трудно среди множества духовников найти истинного духовника.
    23.Как бы мы ни старались найти самого лучшего духовника, наши наклонности и страсти выберут его без нас.
    24.Как подобное притягивается подобным, так и Бог определяет каждой душе своего духовника.
    25.Лучшее к лучшему, худшее к худшему – трудно обойти этот закон в духовном мире.
    26.Сердце выбирает сердце – таковы сокровенные духовные отношения на пути Спасения.
    27.Истинный Старец ценен своим постижением, а истинный послушник – своим смирением.
    28.Истинный Старец не стремится старчествовать, истинный послушник не стремится своевольничать.
    29.Истинный Старец не считает себя святым, ибо он отдал сердце Богу; истинный послушник не считает себя имеющим тело и душу, ибо он отдал их Старцу.
    30.Хочешь найти истинного Старца? Смирись, насколько можешь...
    31.Кто нашел истинного послушника? Тот, кто отказался от своей воли.
    32.Истинный Старец – Христос во плоти, истинный послушник – Лазарь во гробе.

    Моя ссылка


    Монах Симеон Афонский


  25. ин. Василисса
    ..."И вот, - говорил один из таких старцев однажды в дружеской беседе наедине с одним слушателем, - выслушиваю я людей двадцать лет, и верите ли, уж сколько, казалось бы, в двадцать лет знакомства моего с самыми потаенными и сложными болезнями души человеческой; но и через двадцать лет приходишь иногда в содрогание и в негодование, слушая иные тайны. Теряешь необходимое спокойствие духа для подания утешения и сам вынужден себя же укреплять в смирении и безмятежности..."
    И тут-то он и рассказал ту удивительную повесть из народного быта, о которой я выше упомянул.
    "Вижу, вползает ко мне раз мужик на коленях. Я еще из окна видел, как он полз по земле. Первым словом ко мне:
    - Нет мне спасения; проклят! И что бы ты ни сказал - всё одно проклят!
    Я его кое-как успокоил; вижу, за страданием приполз человек; издалека.
    - Собрались мы в деревне несколько парней, - начал он говорить, - и стали промежду себя спорить: "Кто кого дерзостнее сделает?" Я по гордости вызвался перед всеми. Другой парень отвел меня и говорит мне с глазу на глаз:
    - Это никак невозможно тебе, чтобы ты сделал, как говоришь. Хвастаешь.
    Я ему стал клятву давать.
    - Нет, стой, поклянись, говорит, своим спасением на том свете, что всё сделаешь, как я тебе укажу.
    Поклялся.
    - Теперь скоро пост, говорит, стань говеть. Когда пойдешь к причастью - причастье прими, но не проглоти. Отойдешь - вынь рукой и сохрани. А там я тебе укажу.
    Так я и сделал. Прямо из церкви повел меня в огород. Взял жердь, воткнул в землю и говорит: положи! Я положил на жердь.
    - Теперь, говорит, принеси ружье.
    Я принес.
    - Заряди. Зарядил.
    - Подыми и выстрели.
    Я поднял руку и наметился. И вот только бы выстрелить, вдруг предо мною как есть крест, а на нем Распятый. Тут я и упал с ружьем в бесчувствии".
     
     

    Другое дело психологическая часть факта. Тут являются перед нами два народные типа, в высшей степени изображающие нам весь русский народ в его целом. Это прежде всего забвение всякой мерки во всем (и, заметьте, всегда почти временное и проходящее, являющееся как бы каким-то наваждением). Это потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и - в частных случаях, но весьма нередких - броситься в нее как ошалелому вниз головой. Это потребность отрицания в человеке, иногда самом неотрицающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей ее полноте, перед которой сейчас лишь благоговел и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем. Особенно поражает та торопливость, стремительность, с которою русский человек спешит иногда заявить себя, в иные характерные минуты своей или народной жизни, заявить себя в хорошем или в поганом. Иногда тут просто нет удержу. Любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, зависть - тут иной русский человек отдается почти беззаветно, готов порвать все, отречься от всего, от семьи, обычая, Бога. Иной добрейший человек как-то вдруг может сделаться омерзительным безобразником и преступником, - стоит только попасть ему в этот вихрь, роковой для нас круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так свойственный русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни. Но зато с такого же силою, с такого же стремительностью, с такою же жаждою самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, и спасает себя сам, и обыкновенно, когда дойдет до последней черты, то есть когда уже идти больше некуда. Но особенно характерно то, что обратный толчок, толчок восстановления и самоспасения, всегда бывает серьезнее прежнего порыва - порыва отрицания и саморазрушения. То есть то бывает всегда на счету как бы мелкого малодушия; тогда как в восстановление свое русский человек уходит с самым огромным и серьезным усилием, а на отрицательное прежнее движение свое смотрит с презрением к самому себе.Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем. Этою жаждою страдания он, кажется, заражен искони веков. Страдальческая струя проходит через всю его историю, не от внешних только несчастий и бедствий, а бьет ключом из самого сердца народного. У русского народа даже в счастье непременно есть часть страдания, иначе счастье его для него неполно. Никогда, даже в самые торжественные минуты его истории, не имеет он гордого и торжествующего вида, а лишь умиленный до страдания вид; он воздыхает и относит славу свою к милости Господа. Страданием своим русский народ как бы наслаждается. Что в целом народе, то и в отдельных типах, говоря, впрочем, лишь вообще. Вглядитесь, например, в многочисленные типы русского безобразника. Тут не один лишь разгул через край, иногда удивляющий дерзостью своих пределов и мерзостью падения души человеческой. Безобразник этот прежде всего сам страдалец. Наивно-торжественного довольства собою в русском человеке совсем даже нет, даже в глупом. Возьмите русского пьяницу и, например, хоть немецкого пьяницу: русский пакостнее немецкого, но пьяный немец несомненно глупее и смешнее русского. Немцы - народ по преимуществу самодовольный и гордый собою. В пьяном же немце эти основные черты народные вырастают в размерах выпитого пива. Пьяный немец несомненно счастливый человек и никогда не плачет; он поет самохвальные песни и гордится собою. Приходит домой пьяный как стелька, но гордый собою. Русский пьяница любит пить с горя и плакать. Если же куражится, то не торжествует, а лишь буянит. Всегда вспомнит какую-нибудь обиду и упрекает обидчика, тут ли он, нет ли. Он дерзостно, пожалуй, доказывает, что он чуть ли не генерал, горько ругается, если ему не верят, и, чтобы уверить, в конце концов всегда зовет "караул". Но ведь потому он так и безобразен, потому и зовет "караул", что в тайниках пьяной души своей наверно сам убежден, что он вовсе не "генерал", а только гадкий пьяница и опакостился ниже всякой скотины. Что в микроскопическом примере, то и в крупном. Самый крупный безобразник, самый даже красивый своею дерзостью и изящными пороками, так что ему даже подражают глупцы, все-таки слышит каким-то чутьем, в тайниках безобразной души своей, что в конце концов он лишь негодяй и только. Он недоволен собою; в сердце его нарастает попрек, и он мстит за него окружающим; беснуется и мечется на всех, и тут-то вот и доходит до краю, борясь с накопляющимся ежеминутно в сердце страданием своим, а вместе с тем и как бы упиваясь им с наслаждением. Если он способен восстать из своего унижения, то мстит себе за прошлое падение ужасно, даже больнее, чем вымещал на других в чаду безобразия свои тайные муки от собственного недовольства собою.
    ...А между тем одно уже то, что он именно остановился на ней, показывает, что он уже, может быть, и мыслил о ней. Может быть, давно уже, с детства, эта мечта заползала в душу его, потрясала ее ужасом, а вместе с тем и мучительным наслаждением. Что придумал он всё давно уже, и ружье и огород, и держал только в страшной тайне - в этом почти нет сомнения. Придумал, разумеется, не для того, чтобы исполнить, да и не посмел бы, может быть, один никогда. Просто нравилось ему это видение, проницало его душу изредка, манило его, а он робко подавался и отступал, холодея от ужаса. Один момент такой неслыханной дерзости, а там хоть всё пропадай! И, уж конечно, он веровал, что за это ему вечная гибель; но - "был же и я на таком верху!.."
    Можно многое не сознавать, а лишь чувствовать. Можно очень много знать бессознательно. Но, не правда ли, любопытная душа, и, главное, из этого быта. В этом всё ведь и дело. Хорошо бы тоже узнать, как он считал себя: виновнее или нет своей жертвы? Судя по кажущемуся его развитию, надо полагать, что считал виновнее или по крайней мере равным по вине; так что, вызывая жертву на "дерзость", вызывал и себя.
    Говорят, русский народ плохо знает Евангелие, не знает основных правил веры. Конечно так, но Христа он знает и носит его в своем сердце искони. В этом нет никакого сомнения. Как возможно истинное представление Христа без учения о вере? Это другой вопрос. Но сердечное знание Христа и истинное представление о нем существует вполне. Оно передается из поколения в поколение и слилось с сердцами людей. Может быть, единственная любовь народа русского есть Христос, и он любит образ Его по-своему, то есть до страдания. Названием же православного, то есть истиннее всех исповедующего Христа, он гордится более всего. Повторю: можно очень много знать бессознательно.
     

    Дневник писателя, 1873 г.


×
×
  • Создать...