Почему ты не в Церкви?

[Анна(Аня) 70]

А с чего начинать добро делать посоветуйте

А Вы сами сходите в онкологический центр и спросите чем помочь - и узнаете по чём фунт лиха( знаю по собственному опыту)там просто находиться тяжело а уж улыбаться ...........................

[Boris 95]

Обман в том что БОГА нет, это все выдумка людей которым это выгодно

Сергей32, спасет Вас Христос!Продолжайте ходить в храм, молитесь дома, участвуйте в таинстве Евхаристии, исповедуйтесь. И тот, кто вас соблазняет отступит! Помоги Вам Господи! Простите меня грешного.

[Апрель 9 365]

Христос как научный феномен

Сюжет:

Алексей Кондрашов «Почему я не православный»

 

Портал «Православие и мир» предлагает вашему вниманию новый отклик на статью «Почему я не православный» кандидата биологических наук, профессора Института биологических наук и кафедры экологии и эволюционной биологии Мичиганского университета США Алексея Кондрашова.

Новый ответ профессору Кондрашову – от Сергея Акишина, бакалавра теологии, автора Правмира.

Вместо предисловия

Сергей Акишин

Обстоятельная дискуссия требует определенной совокупности условий. Прежде всего, соглашения участников о том, что дискуссия состязательна и ни у кого из участников нет никаких предварительных преимуществ, форы. Следует перед началом также договориться, по возможности, о единстве места и времени, что вытекает из первого пункта.

 

Так, проведение такой дискуссии, как теннисный матч, требует единого огороженного пространства – корта, разделенного на две равные по площади половины. Никакого тенниса ведь не будет в случае, если один игрок займет пятачок в четыре квадратных метра, а другой – поляну размером с добрую дюжину соток. Точно так же и в случае, если один игрок производит подачу в Австралии, другой принимает ее в Гренландии, если один наносит удар в два пополудни, другой, поскольку не нашел больше времени, отвечает ему в десять вечера.

Можно было бы кардинально рассориться уже на этом моменте, в досудебном порядке. Уважаемый профессор Кондрашов, автор статьи «Письмо в редакцию: почему я не православный», мог бы сказать так: «Вот, сама возможность нашей полемики обеспечена тем, что в свое время древние греки обратили внимание на феномен природного магнетизма. Да, просто посмотрели, как кусок некоей породы притягивает железные предметы. Трактовали поначалу как присутствие души в камне, но со временем стали относиться к этому вполне рационально, почитайте Лукреция. На исходе Средних веков магнит стали использовать в компасах – не рассчитывая на одну Божью помощь, а то кто его знает, как в открытом море. А иначе так и плавали бы каботажным способом, вдоль побережья. Фарадей, знаете ли, открыл закон электромагнитной индукции – только не уверяйте меня, будто он по пять часов в день читал псалмы. Во-первых, этого не было, а даже если бы и было, то статистика точно может вам сказать, что никакой зависимости между количеством псалмов и продуктивностью мозга не обнаружено, читайте серьезную научную периодику. Норман Винер…»

Я прошу прощения – но профессор задал именно такую интонацию беседы, каковую едва ли он себе позволил бы при обсуждении проблем в рамках научного сообщества.

Я хорошо знаю, что в ответ ему многие сочли бы нужным заметить с печальнейшей укоризной: «В не столь давнее время наша дискуссия могла бы состояться только в одном помещении – в лагерном бараке, на нижнем ярусе шестиэтажных нар из неструганых досок, в те немногие минуты досуга, которые выпадали на долю свободных по природе людей, обращенных в самое низменное рабство во имя идеалов всеобщего торжества социального счастья, рассчитанного по единственно верной научной методике.

И так происходило по той причине, что некоторые чрезмерно деятельные субъекты не постеснялись договорить до конца те идеологические предпосылки, которые лежат в основе как либерального, так и научного мировоззрения. Больше того, они в своей одержимости не остановились перед тем, чтобы осуществить этот концептуальный перекос на практике, не шелохнувшись сердцем по поводу неисчислимости жертв, подлежащих принесению на алтарь безумия».

К счастью, стороны по умолчанию воздержались от подобного предварительного раунда выяснения отношений.

 

Разум и нравственность – точка единства

Однако нужно сказать, что подлинный нерв противостояния дает о себе знать уже в таком предположении об условиях возможности дискуссии. Дело вовсе не в том, что одна последовательность утверждений истинна, другая ложна, или одна из них недостаточна, или они обе восполняют друг друга.

Научное знание и нравственный закон: за каждым из них автономная правда, своя и только своя закономерность, однако в автономном режиме отъединенности друг от друга они существовать не могут. То, что наука творится людьми и в силу этого не может быть отделена от проблемы нравственного суда, очевидно. Но и этическая норма не может быть чистой абстракцией, люди поступают, в согласии с ней или ей вопреки, в мире, который так или иначе познаваем.

Больше того, человек не просто познаёт мир, он еще и знает о своем знании. Даже когда мы говорим, что выбираем добро и зло сердцем, то все равно подразумеваем, что сердце обладает именно особым знанием, а не неведением. Сердце поверяет разум, но не изгоняет его. Из этого следует, что знание необходимым образом входит в систему нравственных требований и ее формирует.

 

Стало быть, за разностью научной и этической сферы необходимо должно стоять некое единство. Причем не просто единство как «дискуссионная площадка» разума и сердца, невесть откуда взявшихся. Нет, речь должна идти о единстве происхождения категорий разума и нравственной нормы.

Конечно, такое единство для нас представляет проблему, как для верующих, так и для неверующих. Может быть, в наших силах только поставить об этом вопрос. Все большие философские системы содержали в себе такое вопрошание как один из своих главных приоритетов.

То, что для профессора Кондрашова подобного вопроса не существует, весьма заметно бросается в глаза при чтении его отповеди в адрес Православной Церкви.

 

Личные претензии или научное исследование православия?

Вывод об этом можно сделать вовсе не из длинного перечня его фактических претензий к религии вообще и Православию в частности. Этот список – может быть, автору действительно кажется, что он своими доводами сокрушает оппонентов, – представляет собой, тем не менее, не больше чем производное от общей его позиции.

Ведь уважаемый профессор берется судить Церковь с двух судебных трибун сразу – точнее с трех: с трибуны либеральных ценностей, с трибуны естественной науки и, наконец, с трибуны собственной личности. О последнем свидетельствует сама уже постановка вопроса – «почему я не приемлю православие».

Конечно же, профессор не поставит это «я» с большой буквы. Вряд ли у него есть такие внутренние претензии. Тем не менее, ему отлично известно, что в научном обсуждении включение личности автора в качестве значимого фактора рассматриваемой проблемы считается некорректным. На научном религиоведческом симпозиуме, пожелай он сделать доклад, ему пришлось бы сформулировать тему и вести изложение так, чтобы личные пристрастия и предпочтения автора остались за скобками.

То есть, в научном формате необходимо было бы сначала говорить о том, что такое Православие в той мере, в какой оно подлежит научному изучению. Профессору, каким бы закоренелым поборником естественнонаучного подхода он бы ни был, пришлось бы считаться с тем, что наука о феномене религии возникла не вчера, у нее сложились свои определенные критерии и принципы. Публицистические по своему происхождению слоганы, вроде «религию придумали жрецы для достижения власти», давно уже на порог подлинно научного исследования религии не пускают.

В нашем случае формат изначально как раз публицистический, позволяющий несколько более свободный тон. Однако профессор, по существу, совершает подстановку – заявив тему как личное отношение к предмету, он не ведет дальнейшую аргументацию, отталкиваясь от личного опыта общения с Православием, с верующими людьми, с клириками и апологетами. Нет, он тут же прибегает к надличному авторитету естественной науки (которую он уполномочен представлять по своей квалификации) и общечеловеческих ценностей (где его изначальный авторитет совсем не очевиден).

Подлежит ли Православие суду только этой юрисдикции, профессор выяснить не пожелал. Ведь тогда с неизбежностью встал бы вопрос, который автор совсем не склонен задавать – что такое Православие само по себе.

Может быть, общая научная методология в принципе не предполагает исследования чего бы то ни было с точки зрения того, что оно есть само по себе – наука рассматривает только его проявления, производя дальнейшую свою работу по анализу, обобщению и систематизации уже над ними.

Но в данном случае «предмет» таков, что имеет свой собственный голос, свою собственную точку зрения, по которой вопрос о его бытии имеет значение первостепенное. Церковь заявляет о себе как о Теле Христовом не в качестве паспортизации среди других явлений, но в качестве своего сокровенного существа, в качестве своей онтологической первореальности. И это собственное осмысление Церкви любая наука должна принимать во внимание первостепенное – как то, за чем предполагается внутренняя законченная самооправданность учения и практики, присутствующая в каждом действии и слове Церкви. По крайней мере, она на это притязает.

По сложившейся практике мы, условные научные работники, рассматриваем тот жеI Вселенский Собор, который упоминается в статье, в такой последовательности: вот, перед нами историческое событие, суть которого состояла в том, что собрались авторитетные представители организации, считающей себя зримым воплощением своего божественного основателя, для выяснения вопроса о том, входит ли этот основатель в число сотворенных существ или он по своей природе абсолютен и к сотворенному миру несводим.

Первый наш научный вопрос: почему это стало актуальным для членов этого сообщества с их собственной точки зрения, какие различия в понимании его основных устроительных принципов вытекали, по их мнению, из двух возможных решений обсуждаемой проблемы. И только затем мы ставим – в предположительном ключе! – вопрос о том, возможны ли были иные интерпретации базовых нормативных текстов данной организации (Священного Писания) на тот момент, какова степень влияния внешних обстоятельств на подготовку и проведение собрания и т. д. И уж в последнюю очередь – как это можно оценить с точки зрения современных представлений по проблеме.

За исключением последнего пункта – именно так профессор Кондрашов выстроил бы свой объективно-научный подход к осмыслению, скажем, заседания Палаты Представителей Конгресса США по вопросам реформы здравоохранения, предложенной Президентом Б. Обамой. Он постарался бы при этом не выказывать своих личных партийных пристрастий. Свою личную точку зрения он изложил бы потом, когда все удостоверились бы, что автор адекватно понимает суть проблемы и способен осмысливать ее в широком контексте.

Методология, по которой он выражает свою позицию по отношению к Православию, и конкретно к Русской Православной Церкви, таким принципам не отвечает. Это нужно констатировать по существу, а не по вольной форме изложения.

 

Стоит ли искать Бога в потустороннем мире?

Сам автор говорит, что четыре компоненты, по которым он будет оценивать Православие как высокоразвитую религию, представляют собой наиболее удобное подразделение. «Удобное» для него самого, может быть, для некоторых читателей. А для самих православных верующих?

 

Вот эти четыре направления:

1. Утверждения о свойствах потустороннего мира,
   
2. Утверждения о свойствах материального мира,
   
3. Этика – утверждения о том, что хорошо и что плохо,
   
4. Практика – что реально творят последователи данной религии.
   

На первый взгляд, это может произвести впечатление убедительное. В самом деле, религия как-то имеет дело с «потусторонним» и «материальным» мирами, с выбором добра и зла, с жизненным деланием по вере. Встречные вопросы – не будут ли тщедушными придирками к тому, что ясно и здраво?

 

А вот надо придираться, надо.

Тут ведь огромный набор подспудных утверждений, которые вовсе не настолько бесспорны, чтобы их признавать самими собой разумеющимися.

Почему это мир, в котором мы живем – «материальный»? Т. е. описуемый закономерностями, работающими в отношении того, что мы так или иначе можем воспринимать чувствами? Профессор Кондрашов не готов признавать факт чуда по сию сторону универсальной завесы, загораживающей материальный мир – видимо от «идеального», но об этом ниже, – и у него был предшественник в русской литературе.

Базаров, как известно, не готов был признавать факт «загадочного» взгляда Анны Одинцовой и наставлял Аркадия: «Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду? Это все романтизм, чепуха, гниль, художество. Пойдем лучше смотреть жука». Может быть, наука продвинулась за полтора столетия настолько, что теперь уважаемый профессор даст исчерпывающее объяснение по этому казусу, но все же у каждого останется тень подозрения, что не все так просто…

Да, так помимо «материального» мира есть еще и «потусторонний». Не иначе, идеальный? Вот мы возьмем саквояж и отправимся в долгий путь – на базар расхожего и давно изжитого в науке понимания философа Платона, будто бы учившего о «надмирных» идеях. Конечно, профессор Кондрашов об этом прямо не говорит, но ведь как-то же надо понять, что означает выражение «свойства потустороннего мира», если он принципиально недоступен научному познанию и описанию – что автор не отрицает.

Такая формулировка, равно как и приведенная автором интерпретация, даже по великой натяжке не отвечает христианскому богословскому пониманию отношения Бога и мира – а именно его профессор пытается воспроизвести, ведь как им заявлено, «православие о потустороннем мире».

Бог вовсе не «наиважнейшее» в каком-то непонятном и неописуемом пространстве, про которое только и можно сказать, что оно не здесь. Это как раз пункт отличия христианства от язычества, где мог быть «мир богов», чуть ниже «мир демонов», «мир героев» и т. д. Никогда уважаемый профессор не услышит на христианском богослужении словосочетания «мир Пресвятой Троицы», «мир по ту сторону, идеже Бог испомести ся» и т. п.

Отнюдь это не случайно – ведь основное и важнейшее, что говорит о Боге православное вероучение, характеризует Его не по месту, времени, причине или веществу, но по бытию. Бог и есть самое бытие, заявляющее о себе неущербно «Я есмь Сущий» (Исх 3, 14). И эту Его «бытийность» надо понимать как одновременно и надмирную, и присутствующую в мире, «везде сущую и все наполняющую».

Бытие – это то простейшее, что не требует для своего самосвидетельства никакой дополнительной информации о той или другой стороне чего-то. Но также бытие есть то, чему все причастно в самом существенном смысле, поскольку без такой причастности ничего не существует, ни материального, ни смыслового.

Наука не обязана исходить в своих гипотезах из бытия как такового и из бытия абсолютного. Но она обязана точно описывать то, что доступно ее наблюдению. Богословие Православной Церкви никаким церковным уложением не засекречено, к нему нет секретных эзотерических протоколов, вот почему-то в статье уважаемого профессора с самого начала все поставлено с ног на голову.

 

Заповеди без чудес

Если в отношении первых двух пунктов автор, очевидно, вынужден был вести разговор с голоса естественнонаучного разумения, то два последующих он не мог изложить иначе как с подачи либерального представления об этике и истории. Оно, это представление, собственно, и оформилось во многом через противостояние церковному вероучению.

Так, приводимая автором точка зрения, согласно которой «основой любой христианской этики должно было бы быть учение Иисуса» – судя по дальнейшему тексту, замкнутое на Нагорную проповедь – могла возникнуть только при стремлении некоторых христианских ученых выработать такую версию богословия, которая отвечала бы духу своего времени, второй половины XIX века. С публикой, которой столь доходчиво Базаров разъяснил, что сверхприродного не бывает, уже невозможно было всерьез говорить об описанных в Евангелии чудесах. Но вот исключили из Нового Завета всю тему чудес – что осталось?

 

Нагорная проповедь.

Довольно-таки глубокое заблуждение думать, будто «заповеди» в таком случае сохранят свое непреложное значение. Вот Иисус сказал мне, что брату моему, согрешающему против меня, нужно прощать «до седмижды семидесяти раз» (Мф 18, 22). Здесь два связанных послания – мне не просто необходимо вести бесконечный психологический тренинг над собой, но и не переставать видеть в человеке брата, что бы он ни делал против меня.

Но если я воспринимаю слова Христа только как отвлеченное правило, и мне, вообще говоря, может быть безразлично, сказал ли это Христос или кто-то другой, – то смогу ли я задать вопрос о том, что такое бесконечное прощение ближнего с точки зрения бытия, утверждаю ли я себя в бытии через прощение или все равно все пойдет прахом? Каждодневно умаляя себя – приобретаю ли я что-то в непреходящем? Или я буду это делать просто потому, что буду это делать, раз прощать лучше и полезнее для общества, чем бить друг друга по физиономии? Однако раз я не знаю, кто я есть по бытию, то вряд ли и «общество» будет чем-то более устойчивым и вразумительным. Сегодня оно приветствует толерантность, но придет новый день, и оно потребует во имя толерантности убивать. Где предел и грань?

Чудеса евангельские менее всего представляют собой простую демонстрацию величия Бога и Его бесконечного могущества. Если бы так, то мы по сей день питались бы розданными хлебами и рыбой. Нет, подлинно христианская точка зрения состоит в том, что в чуде обличается невидимое. Особенность же евангельских чудес как раз в том, что невидимое стало видимым, и притом в совершенно новом облике. «Автор» чуда присутствовал при его совершении и давал объяснение происходящему, и те, кто имел уши, внимал. Если принимать учение о двух природах Христа, божественной и человеческой, то, например, единственным истолкованием чуда Преображения будет то, что человек, так же как Бог, может стать невечерним, вечным светом бытия, может сам излучать такой свет.

Такой образ мало что скажет сознанию, опирающемуся на мировоззренческие установки «материального» мира. Однако можно добавить: свет бытия и любви. Что любовь есть свет, и в ней нет никакой тьмы, должно быть очевидно даже людям неверующим и не задумывающимся о вере. Иначе во многом наигранную тираду Базарова придется пересказывать всерьез: в любимом человеке каждый из нас видит вовсе не какой-то там непонятный свет, а просто некий комплекс приятных ощущений, вызывающий приятные ассоциации и т. д.

 

В поисках синтеза

Однако главный недостаток предложенной профессором Кондрашовым оценочной схемы состоит в том, что в ней заведомо исключена возможность синтеза. Я имею в виду указанную выше проблему единства суждений разума и нравственного чувства и сопутствующую проблему противоречий между наукой и социально-нравственными нормами.

Отстаиваемую профессором точку зрения можно аргументировать куда как более технично и грамотно. Можно привести огромное число иных вопиющих примеров того, как в течение двух тысяч лет православные христиане преступали заповеди Христа, проявляли неоправданную сервильность перед государственной властью, причисляли к лику святых людей с неоднозначной репутацией, фальсифицировали чудеса и т. д.

Можно снова и снова доказывать, что буквальное понимание многих мест Священного Писания не выдерживает даже элементарной критики со стороны науки о природе. И что многие положения современной политики Церкви грозят перечеркнуть несомненные улучшения в жизни людей, смягчение нравов, гражданское достоинство и свободу, имеющие своими предпосылками либеральную концепцию прав человека. И что твердолобость многих православных в отстаивании малосущественных, по большому счету, обрядовых норм отталкивает от Церкви даже тех, у кого есть искренняя расположенность к религиозному образу жизни. И что догматы Церкви непонятны современным людям, а Церковь не прилагает усилий к тому, чтобы изложить их на более доступном языке.

Все бы так, только новостная лента с не меньшей регулярностью доносит сведения о то и дело возникающих точках напряженности между неимоверными достижениями технологий и либеральными гуманитарными стандартами. И в первую очередь при этом проявляется рассудочная беспомощность, с которой современный человек пытается отстаивать достоинство своей личности от плодов рук своих.

Он идет по пути простому и отговаривается статическими утверждениями вроде того, которое приводит Кондрашов – «Для меня частичная свобода моей воли не подлежит сомнению и свидетельствует о том, что не все мое существо полностью контролируется законами природы». Вот и рассчитывай, сколько в том или ином поступке от свободы воли, а сколько от всеведущих законов природы – но нет формулы и, не побоюсь сказать, никогда не будет.

И все же хотелось бы надеяться, что образованные люди, не скрывающие своего неприятия Церкви, будут выступать с более продуманными полемическими заявлениями. Если они столь многое не принимают в Церкви современной, то даже противопоставление ей «первоначального учения Христа» или «церкви времен апостолов и первых святых» уже свидетельствовало бы об определенном сдвиге и живом интересе к тому, что для Церкви всегда останется мерой и сокровищем.

И было бы поистине великим достижением, если бы это приводило к признанию того, что христианство содержит учение о единстве личности человека, простом и подлинном единстве, которое не страшится вопроса о своем бытии, но ищет живого общения с его Источником.

Принимать или не принимать это учение, дело каждого – но хотя бы перестать игнорировать этот вопрос как «выходящий за пределы компетенции»!

 

[sasha 3 426]

Сергей Худиев. Путь клиента и путь служителя

 

Новая статья Дмитрия Быкова в “Снобе” КТО ПРОТИВ НАС? хороша уже тем, что любое общественное обсуждение вопросов веры — благо. И она хороша еще тем, что — и она сама, и начавшееся обсуждение — открывают определенное состояние умов некоторой части нашего образованного класса. В любой дискуссии важно попытаться нащупать корень разногласий.

Я бы предположил, что дело тут в двух типах поведения, которые проявляются не только в отношении Церкви, но и отношении окружающей реальности вообще — типах, который могли бы олицетворять рабочий на стройке и капризничающий клиент в ресторане. Человек может воспринимать свою жизнь как миссию, как задание, которое он должен понять и исполнить, а может — как гостиницу, качеством обслуживания в которой он недоволен. Клиент в ресторане уверен, что его должны обслуживать, что ему должны сделать вкусно, весело и уютно (и заодно убрать компанию с соседнего столика, она его раздражает) — но при этом ему показалась бы очень странной идея, что он тут за что-то отвечает. Отвечают сотрудники и дирекция ресторана, упреки могут быть к ним — но уж точно не к клиенту. С другой стороны, человек на стройке выполняет работу, за которую он несет ответственность; если стройка ему важна, (например, он строит дом своей семье или Церковь, куда она будет приходить на Литургию), он будет думать не о том, как другие люди могут послужить его нуждам, его желаниям, предпочтениям или капризам, а о том, как он сам может наилучшим образом исполнить свою работу.

 

Человек может подходить к жизни как клиент (который требует обслуживания) или как служитель, у которого есть дела более важные, чем его личные хотения и личные приязни и неприязни. Христианин — это всегда служитель, и невозможно быть Христианином, не будучи служителем. Идея служения у нас пользуется странной непопулярностью; образованные люди в древнем Риме, конфуцианском Китае, дореволюционной Православной России, протестантской Англии, где угодно еще, полагали само собой разумеющимся и самоочевидным, что у них есть долг — семейный, религиозный, общественный, служебный, государственный, — и они обязаны учиться тому, как исполнять его наилучшим образом. Когда Апостолы проповедовали, что Христос есть Господь, а жизнь Христианина есть служение, они, по большей части, обращались к людям, которые знали о том, что такое служить. Римляне просто не смогли бы создать империю, которую они создали, не будь у них представлений о долге — ясных, как зимнее утро, и твердых, как алмаз.

 

Статьи Дмитрия Быкова — это пример критики (довольно распространенной) именно с клиентских позиций. Люди полагают, что Церковь должна соответствовать их представлениям, их вкусам, их запросам, их пожеланиям, их капризам, что она должна одобрять их друзей и осуждать их врагов, что она должна озвучивать приговоры, вынесенные блоггерами (уж блоггеры-то везде стояли со свечками и всегда знают, кто виноват). История Церкви знает примеры яростной критики — настолько яростной, что она иногда приводила к расколам и грандиозным смутам. Но эта критика исходила из совершенно иного взгляда на мир — критики, Аввакум, Савонарола, даже Лютер — полагали, что Церковь не угождает Богу, и не ведет людей к вечному спасению, и именно это вызывало их негодование.

 

 

Современные критики негодуют на то, что Церковь не угождает им, не озвучивает их ценности и их предпочтения. Их абсолютно не интересует правая вера или вечное спасение — по крайне мере, оно совершенно не упоминается в полемике. В этом отличие либерально-интеллигентского критика Церкви от любого сектанта — споря с каким-нибудь Свидетелем Иеговы, Вы спорите именно о воле Божией и о вечном спасении, потому что вас обоих это интересует. Аудиторию Быкова это не интересует абсолютно — попытки перевести разговор в эту плоскость тут же затухают. Людей интересует, а почему это Церковь не злословит начальствующего в народе.

 

На это, конечно, легко ответить — потому что нам не заповедано злословить начальствующего. Нам заповедано проповедовать Евангелие всей твари, посещать больных и заключенных, совершать Литургию — много чего, а вот про главную заповедь либерального интеллигента — злословить начальствующего — Господь и Апостолы как-то забыли. Ситуация еще хуже: то, что мы можем найти в Писании об отношении к государству — "отдавайте Кесарю кесарево", "Бога бойтесь, царя чтите", "будьте покорны всякому человеческому начальству, для Господа: царю ли, как верховной власти, правителям ли, как от него посылаемым для наказания преступников и для поощрения делающих добро" и так далее — чрезвычайно далеко от революционных идеалов. Более того, чтобы священник мог прийти в больницу, надо договориться с министром здравоохранения, в тюрьму — с министром внутренних дел. При этом необходимо разговаривать с ними вежливо и поддерживать нормальные рабочие отношения.

 

Церкви заповедано ее Основателем и Господом нести определенное служение, это служение требует конструктивного взаимодействия с государством, и Церковь на это взаимодействие идет. Это вызывает негодование нашей революционной интеллигенции? Что же, пусть вызывает, нам важнее повиноваться нашему Господу.

 

Можно — как большевики — чрезвычайно негодовать на такую, "рабскую натуру" Христианства, но было бы странно ее не замечать. Впрочем, сами большевики показали, сколь великие свободы можно обрести, отказавшись Бога бояться, а царя чтить. Можно сказать — хотя эта шутка выйдет очень грустной — что у Церкви и революционной интеллигенции есть нечто общее. Догматические взгляды обеих сообществ за последние сто лет совершенно не изменились. Церковь также (как и в предыдущие века) проповедует Христа, распятого, воскресшего и паки грядущего, революционная интеллигенция также, как 1911 году, злословит начальствующего. Правда, злословием все и ограничивается — ни к какой политической самоорганизации наша либеральная интеллигенция не способна, а способна только, как сто лет назад, проложить дорогу более серьезным людям, вроде Ленина и Сталина.

 

Гротескная неадекватность статей Быкова, их полная несвязанность с церковными реалиями — побочный эффект этого клиентского подхода: клиенту должны сделать вкусно, остальное — не его проблемы, его не интересует, что делается на кухне. Если Вы намерены принимать на себя ответственность, что-то менять, как-то работать, Вам понадобится разбираться в вопросе, выяснять, как что работает, каково подлинное положение дел. Если не намерены — то и незачем. Служитель должен знать то, что относится к его служению; клиенту знать что-либо совершенно необязательно. Например, Дмитрий Быков пишет: "В самом деле, слова «Кому Церковь не мать, тому Бог не отец» – не из Евангелия, абсолютной истины за ними нет, есть лишь патент на истину". Вообще-то про Церковь говорится и непосредственно в Евангелии: "Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; (Матф.16:18) и "если же не послушает их, скажи церкви; а если и церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь. (Матф.18:17)". Святой Киприан Карфагенский — за словами которого автор отрицает истину — не больше чем пересказывает Писание. Но зачем клиенту знать это? Клиент всегда прав, потому что он клиент.

 

Беда в том, что реальность — церковная, общественная, реальность вообще — это не ресторан. В ресторане терпят клиентов — в том числе трудных — потому что они платят, а официанты, повара и дирекция живут на эти деньги. Но чтобы что-то изменить в реальности, нужно быть служителем. В этом отношении поразительна одна из фраз в последней статье Быкова: "Можем ли мы отдать им Христа?" Не очень понятно, кто эти "мы", и в чем вообще смысл этой фразы (боюсь, что смысл многих фраз в этом тексте несколько загадочен), но ее грамматика явно ошибочна. Вы не можете отдавать или не отдавать Христа — Вы можете предаться (или не предаться) Ему. Это Христос есть Господь и Судия, не наоборот. Это не мы решаем, что с Ним делать — это Он решает, что делать с нами. Но есть и фраза, которая, кажется, подает надежду: "Не наша ли первейшая обязанность – напоминать о религии отваги и свободы, творчества и самоотверженности, нестяжательства, риска и любви?". Опять неясно, кто эти "мы", но тут есть слово, которое внушает надежду — это слово "обязанность". Если некие люди (кто бы ни скрывался за этим "мы") полагают своей обязанностью напоминать о христианской вере — это поистине прекрасно. Из этого с неизбежностью вытекает ряд других прекрасных вещей — необходимость выяснить в некоторых подробностях, в чем эта самая вера состоит, во что и почему верили Апостолы, Отцы Церкви и все Христиане со времен основания Церкви. Необходимость пересмотреть свои приоритеты и свои мерки в отношении мира вообще и Церкви в особенности — потому что если христианская вера истинна, Христос действительно воскрес, вечная жизнь — это реальность, в которую мы входим покаянием и верой (или отказываемся войти), это меняет многое. Вернее, это меняет абсолютно все. Из этого следует также необходимость открыто присягнуть этой вере и присоединиться к сообществу, где ее исповедуют все эти две тысячи лет. И конечно, из этого следует необходимость быть служителем, а не клиентом. Со всеми вытекающими. Принимать на себя ответственность, а не возлагать ее на других. Церковь — это не ресторан, где меня должны обслужить; это воинство, в которое меня призывают, чтобы я там служил. И поэтому жалобы на “убогий интеллектуальный уровень” Церкви, верны они или нет, следует переадресовать самому Быкову и единомысленным ему - если такие премудрые и достойные люди, как они, уклоняются от служения Богу, Бог призывает на службу глупых и недостойных, как мы.

Сергей Худиев

[sasha 3 426]

Священник Димитрий Шишкин. Больше, чем можно представить

Мне не слишком нравится сказка о девочке Алисе, потому, что «страна чудес», где она оказалась, как-то мне всегда (и в детстве) казалась непривлекательной и, в общем, параноидальной. Но не о том речь. Образ хороший. Нам всем нужно умалиться, сделаться «маленькими», чтобы войти в единственно возможную дверь, ведущую в Царство Небесное и эта дверь – Христос.

 

В юности, когда я только ещё начинал приходить к вере, меня всё занимал вопрос: Ну, хорошо, Царство Небесное... А что там будут люди делать? Чем они будут заниматься, чем будет наполнена их реальная жизнь, ведь Царство Небесное – это не абстракция какая-то, а реальность, хоть и высшего, неземного порядка?.. И я всё не мог себе это представить, как не старался и загробная жизнь, даже жизнь праведников, каюсь, представлялась мне пресной и скучной. Да и не один я, подозреваю, так думал. Примерно в то же время «юношеских исканий» попались мне стихи известного поэта Серебряного века – Саши Чёрного. Есть у него такие строки, обращённые к Богу… просьба о посмертной участи:

 

И вот тогда, молю беззвучно,

Дай мне исчезнуть в черной мгле, –

В раю мне будет очень скучно,

А ад я видел на земле.

 

Думается, поэт, как это часто бывает, стал выразителем мыслей и чувств многих и многих его современников. Да и не только его современников, и не один он… Сейчас уже маленько поутихли баталии вокруг «главного» романа Булгакова «Мастер и Маргарита», а в своё время и тоже примерно тогда же – во время юношеских моих вопросов, выдвигалось множество толкований и вариантов осмыслений этого действительно великого произведения.

 

Я безумно любил, да и сейчас люблю, хоть и не «безумно» уже, Булгакова. Я упивался, зачитывался им, забравшись с ногами в кресло и теряя представление о пространстве и времени. Но, вот странное дело, никогда я «Мастера и Маргариту» не воспринимал как лучший булгаковский роман. Самый «ищущий»… «мятежный»… может быть даже самый важный для писателя – да! – но не лучший, это уж точно. В личном рейтинге я несомненную фору всегда давал «Белой гвардии». Вот это в моём понимании действительно вершина булгаковской прозы. А «Мастер и Маргарита»… Булгаков, несомненно, был человек верующий, но не сохранивший церковность. Это очень важно понять. Он родился и вырос в семье профессора Киевской Духовной Академии, был воспитан во «внешних» традициях православия, но отец рано умер и, может быть в силу своей исключительной занятости, не успел привить Михаилу живую, искреннюю и, вместе с тем, церковную веру.

 

Может быть отчасти из-за этого, отчасти из-за тех многочисленных сугубо внешне-церковных соблазнов, которые мы видим и сейчас – Булгаков отошёл от Церкви. Но вера в нём осталась, только своя, особенная и он пытался эту веру оформить в какие-то индивидуальные, «самобытные» черты, в черты «личной религии». Вот эта попытка в высшей степени трагическая, но и искренняя, определяет, как мне кажется суть романа.

 

Так вот, красной чертой – и, кажется, именно от лица Булгакова, – прочерчена в романе всё же тема усталости, не понимания содержания, сути духовной жизни, того, что именуется Царством Небесным. Известный приговор в конце романа: «Он не заслужил свет, он заслужил покой» – Булгаков выносит себе сам, как ответ на глубинные запросы души, ответ на свою веру, на свою сокровенную просьбу.

 

Но просьба эта не следствие самоуничижения и осознания собственного недостоинства, а именно следствие того, что Мастер так и не познал при жизни, не уловил святую нить живой любви к Богу, живого и пламенного устремления к Нему. Мастер, как и многие его современники, не утратившие веры, но мятущиеся от собственной сложности и гордости так и не сумел довериться Богу с детской непосредственностью и простотой. Не прозрел уже здесь, в земной жизни отсветы того, что «не видело око»… Размышления Булгакова о добре и зле, о Боге и дьяволе предельно, до крайности честны и серьёзны и роман – это, несомненно, попытка самому разобраться во всём и «расставить точки над «i». Но вот в этом именно и состоит главная мука – в невозможности своим умом, пусть даже гениальным, познать истину, готовую открыться только в Церкви и только для «нищих духом».

 

Словом, я так понял, что не один я мучился непониманием: в чём же именно состоит суть духовной жизни, к чему нам нужно стремиться и чего ожидать «там». И как многие, и не только писатели, но и «рядовые обыватели» вроде меня, не мог, как не старался представить себе загробную участь праведников.

 

Между тем наступили в моей юной жизни времена столь тяжкие, что я, не в силах справиться сам с собой, бросился в объятия Божии – уехал в Оптину Пустынь.

 

 

И вот, – я очень хорошо помню этот момент, – хоть и не смогу его, конечно, описать как надо…. Я шёл из скита в монастырь через осенний лес… Купола сияли на солнце, осыпалась листва, небо сквозило в кронах дубов и вдруг… Я помню, что остановился поражённый неведомым чувством. Я вдруг стал совершенно, абсолютно счастлив… счастьем надмирным, иным, которое и сейчас не могу описать и объяснить. У меня не было ничего, что принято считать причиной или сопутствием счастья в привычном смысле. Во внешней жизни моей всё было по-прежнему тревожно и неопределённо, но в душе… Я знал, понимаете – не верил или догадывался, а именно знал! – что Бог есть и не где-нибудь «там», а здесь и сейчас, и Он любит меня, как и всех нас и никогда, никогда не оставит! Только бы мы сами искали Его, прислушивались к Нему чутко, старались исполнять то, о чём Он нас просит так кротко… Это чувство было таким потрясающе явственным, сильным, что я помню, подумал с изумлением и восторгом: вот оно – Небесное Царствие!.. Его невозможно понять и объяснить, но оно есть, оно реальнее, чем всё, что мы называем реальностью!

 

Я жил в тот момент жизнью настолько полной и радостной, небывалой и светлой, что ничто в этом мире не может даже приблизительно сравниться с ней. Я только понимал, что «та» иная жизнь настолько превосходит все наши представления о ней, что нет никакого смысла даже пытаться себе её понять и представить. Эта жизнь бесконечно полна и разнообразна, возвышенна и прекрасна, но мы в силу своей грубости совершенно утратили само представление об этом разнообразии и красоте.

 

И ещё я понял, что значит видеть Бога. Я понимаю, что это звучит дерзко, но тогда – тихим осенним днём, на монастырской тропе, в 22 года – я думал и чувствовал именно так. И хоть я никого не видел чувственным образом, но Бог был везде, и со мной тоже, и это было реальнее, чем всё, что можно видеть «своими глазами». Это был потрясающий и невероятный опыт души, опыт, который невозможно заменить никакими дефинициями и правилами. И ещё я понял, что этот опыт открыт всегда, для всех и каждого, но принимаем мы его только тогда, когда готовы по-настоящему смириться, довериться, предаться без остатка, всей душой Богу в Его Церкви...

 

Да, я понимаю, что мой опыт – это только частный случай. Но с тех самых пор я никогда не задавался вопросом: «Как оно будет – «там»? И если мне бывает плохо и я снова «не понимаю» что такое Небесное Царствие, я, по крайней мере, знаю, что не понимаю я именно от того, что омрачился опять, изменился сам, стал иным и никакими потугами мне прежнее понимание не вернуть…

 

Но когда становится совсем худо и душа вопиет о помощи – приходит Господь! И всё пропадает тогда: суета, мятежность и смута и остаётся только горькая, но и светлая боль о своих грехах… светлая, потому, что в ней всегда бывает прощение Того, Кто любит нас больше, чем можно себе представить!

 

Священник Димитрий Шишкин

 

[sasha 3 426]

Молитесь Господину жатвы…

Протоиерей Андрей Ткачев

Люди часто ругают Церковь. В этом нет ничего странного.

Ругают люди Церковь чаще всего в лице ее служителей. Извиняя себя, если не во всем, то во многом, люди склонны искать в священниках очевидной и безусловной святости, а уж коль не обретут ее (или просто не заметят), тогда только держись.

 

Один момент в этом вопросе меня сильно интересует. А именно – критика в духе сострадания. Только такая критика нужна. Все остальное похоже на безразличную матерщину пьяного человека. Шел мимо, повстречался взглядом с тем, что не понравилось, отрыгнул ругательство, гадкое и безразличное, и побрел дальше походкой уставшего человека.

 

Подобной словесной реакцией на окружающую действительность полны и форумы, и блоги, и некоторые печатные издания.

Чтобы не становиться в строй многочисленной армии безразличных хулителей и злых насмешников, церковную действительность нужно критиковать именно в духе сострадания. А сей самый дух вначале нужно приобрести.

 

Евангелие содержит один прямой призыв, который, по мере исполнения на практике, способен дать человеку и живое ощущение причастности к истории Церкви, и право критиковать Церковь и ее служителей, не впадая при этом в богоборчество или злую Хамову радость при виде чужой наготы.

 

 

Этот призыв произнесен Господом Иисусом Христом при виде толп народа, которые были изнурены и рассеяны, как овцы без пастыря. (См. Мф. 9:36) Тогда Он сказал ученикам: «Жатвы много, а делателей мало; итак молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою» (Мф. 9:37-38).

 

Будучи Альфой и Омегой, то есть началом и концом мировой истории, будучи тем, о Ком сказано, что «все от Него, им и к Нему», Господь тем не менее дает людям право влиять на проповедь Евангелия и на нравственное состояние мира. Он не выводит делателей на жатву Сам, но заповедует об этом молиться.

 

Таким образом, как говорил Паскаль, молитва дает человеку право стать причиной. Мы уже не просто звенья в цепях от нас не зависящих причинно-следственных связей, но мы можем рвать эти цепи и сами становиться причиной благих изменений. Можем, благодаря молитве веры.

Многое из сказанного апостолам нужно расслышать как сказанное тебе лично. Например, так нужно слухом сердца услышать слова: «Примите, ядите, Сие есть Тело Мое».

 

И точно также нужно отнестись к повелению молиться о выведении делателей на созревшие нивы. Нивы эти таковы, что сколько бы ни было на них работников с засученными рукавами, слишком много их никогда не будет.

 

Даже если представить, что наш дезориентированный и в трех соснах запутавшийся народ в достатке получит пастырей, умеющих любить, жалеть, терпеть и молиться, нужно будет и тогда продолжать просить. Продолжать, поскольку Православие не есть вера только русского народа, а Вселенская Истина, и другие народы точно так же, как мы, нуждаются в подобных делателях.

 

Но не будем забегать вперед и мечтать. Мечты нужно приземлять и дергать за ноги, точь-в-точь как новоначального подвижника, возносящегося на небо. Вопрос в данном случае похож не на то, как победить ожирение, а на то, как не умереть от истощения.

Молиться Отцу Господа Иисуса Христа об упомянутых духовных нуждах нужно всем, кто любит Бога и Церковь. Но наипаче тем, кто не прочь позлословить в адрес священства и церковной жизни.

 

Они должны это делать для того, чтобы иметь право на критические высказывания. Чтобы, когда в очередной раз они забурчат глухо и раздраженно, что «хотели, как лучше, а получилось, как всегда», и когда в ответ они услышат: «А вы молились хоть раз за Церковь, чтобы вот так ее критиковать?», они смогли ответить: «Да, молился».

 

Я бы очень хотел, чтобы в подобных словесных перепалках критики Церкви были способны сказать еще больше. Например: «Я много раз по ночам, иногда всю ночь напролет, молился со слезами и болью о том, чтобы Бог дал нашему народу, нашему городу, нашему приходу достойных пастырей и проповедников. Я давал зароки и обеты, я бросал вредные привычки, делал тайные пожертвования и совершал паломничества, лишь бы Господь принял мои просьбы. Я не молился один, но звал с собой на молитву о тех же нуждах братьев и сестер по вере. Я делал все, что мог, и буду продолжать это делать. Я имею право горевать о наших церковных язвах и высказываться об этом вслух».

 

О, как хочется услыхать подобные речи! Страшно подумать и сладко представить, какие качественно иные слова зазвучат из уст не просто критика, но молящегося критика.

 

Быть может, человек, плачущий на молитве о судьбе Церкви, и вовсе не способен на критику. Быть может, ему по душе больше молчание, как написано: «Поэтому разумный безмолвствует в это время, ибо злое это время» (Ам. 5:13). И действительно, в самые тяжкие времена умен не тот, кто громко говорит, а тот, кто молчит и молится.

 

Но если этот небезразличный и молящийся человек все же способен на критику, то это должна быть по необходимости именно та критика, которой мы хотим. Ведь мы не хотим (надеюсь) всегдашнего «одобрямса» и сладко-приторных речей о том, что у нас все хорошо.

До самого момента вхождения в Царство Небесное ни у человека, ни у общества не может быть все хорошо. Поэтому нужен анализ, и трезвое осмысление, и чуткое предупреждение. Нужен творческий подход к бытию с его тайнами и завязанными узлами. Это и есть критика в своем классическом истолковании, критика в режиме сострадания, в духе любви к Церкви и признания за ней достоинства Матери.

 

Осторожное, взвешенное слово, рожденное не кончиком языка, а верующим сердцем, что может быть лучше? Мы слишком много слышим слов, имеющих целью уколоть, ударить, обсмеять, проклясть, унизить, забить гвоздь в крышку гроба, плюнуть, брызнуть не то слюной, не то ядом. И как у Некрасова «этот стон у нас песней зовется», так и у нас подобное отношение к слову признано плодом свободы слова.

 

С такими плодами немудрено отучиться пользоваться словом как-то иначе. Немудрено отучиться словом созидать, благословлять, лечить, указывать путь и снимать боль.

 

От проблемы пользования словом вообще вернемся к узкой проблеме, поднятой в начале.

Градус осуждения понижается ровно в ту меру, насколько человек признает себя самого виновным в происходящих негативных событиях.

Если мы недовольны священством, его поведением, качеством его служения, уровнем его образования, то следует спросить себя самого:

«Молился ли я хоть раз о том, чтобы Господь вывел на жатву добрых тружеников?»

 

Если ответ будет отрицательным, если я никогда не то, что не молился, а даже и не думал об этом, то, во-первых, часть вины, несомненно, лежит и на моих плечах, а во-вторых, никакого права на осуждение у меня нет, как у человека вполне чуждого Церкви с ее болями и радостями.

Если же я начну – хотя бы изредка и пока без слез – молиться вообще и в частности о священстве, то перемены наступят странные и неожиданные.

 

Во-первых, желание поязвить и побурчать уступит место желанию помолчать и пожалеть. А во-вторых, невесть откуда в Церкви начнет со временем увеличиваться число пастырей ревностных, сердечных, искренних, и мы не сможем этого не заметить.

 

[Елена г.Тула 692]

Вход в церковную жизнь – это всегда не только окрыляющая радость открытий, но и неизбежные трудности. Как к ним относится, как не опустить руки, поняв, что ошибок значительно больше чем достижений?

 

Отец Дорофей, многим людям в начале их воцерковления трудно, они не могут сразу вписаться в новую для них жизнь. Человек приходит в храм, осматривается, у всех вокруг все гладко, люди исповедуются, причащаются, участвуют в жизни прихода, а он все спотыкается и спотыкается. Как относиться к собственным трудностям, ошибкам, или они неизбежны для всех?

– Одна из участниц нашего опроса, Наталья, говорит о том, что она чувствовала свою инаковость среди прихожан, не могла стать похожей на людей, которые ее окружали. И одну из основных трудностей, с которыми сталкиваются люди, приходя в Церковь, я называю – удивление самому себе. Пока ты в миру, ты можешь быть весь в болячках, но не будешь их замечать. Они уже покрыты коркой, спрятаны под одеждой и не дают о себе знать. Но как только человек приходит в Церковь, у него появляется ощущение, будто все его болячки содраны и начинают кровоточить, становится больно. Человек вдруг замечает, что болячек у него на самом деле много. Самая большая проблема современных людей – самовлюбленность, обращенность человека исключительно внутрь самого себя. Когда человек попадает в Церковь, он встает перед необходимостью влиться в новую для него среду, которая является не совокупностью индивидуальностей, а неким единым целым. Наш современник может великолепно чувствовать себя на рабочем собрании, в кафе, на стадионе, на вечеринке, у него нет никаких проблем с коммуникабельностью. Но как только он попадает в Церковь буквально все, что с ним происходит, начинает его задевать – как на него смотрят, как его оценивают другие люди. Он не понимает, почему он должен делать то же, что и все остальные, стоять в течение всей службы, кланяться в храме вместе со всеми, в определенный момент подходить и прикладываться к иконе. Ему не нравится, что ему вдруг дают понять, что он не свободен даже в выборе одежды. Конечно, человек чувствует себя чрезвычайно неудобно в такой ситуации. Но нужно к этому неудобству правильно относиться, оно является на самом деле подтверждением того, что человек пришел по адресу.

Апостол Иаков говорит: «кто хочет быть другом миру, тот становится врагом Богу» (Иак 4, 4). Человек приходит в Церковь для того, чтобы любить Бога и почувствовать – любовь Бога к человеку. Но чтобы это произошло надо в определенном смысле вступить во вражду с миром. И когда человек начинает враждовать с привычками, со стереотипами поведения, мышления, которые в нем прижились как часть мира, он начинает воевать с самим собой. И эта война приносит человеку страдания, но они неизбежны.

В больнице все сидят с унылыми лицами. Бывают, конечно, счастливчики, которые выбегают от врача радостные, потому что оказались здоровыми. Но чаще люди выходят из кабинета врача грустными, кто-то и вовсе узнает о страшных диагнозах. Я недавно прочитал где-то, что если вглядеться в лица людей в храме, то станет не по себе, на лицах нет никакой особой радости, которую должно было бы приносить общение с Богом. И человек делает поспешные выводы о том, что все происходящее в Церкви неполезно. Но это не так. Именно самовлюбленности свойственно шарить глазами по окружающим, чтобы найти в них оправдание своих недостатков. А когда у человека есть самоуглубленность и благая ненависть к самому себе, он старается отводить взгляд от других людей, и направлять его только внутрь себя. То есть, приходя в храм нужно, в первую очередь заниматься только собой, своей душой.

Так вот человек, только пришедший в храм, оказывается в состоянии некого оцепенения от собственных недостатков, неправильности, от собственной угловатости и невозможности обрести комфорт и покой в храме. Этого как раз ищут на Западе, человек приходит в храм, садится на скамеечку и ему хорошо – умилительно поют, замечательный высокий католический собор, приятно пахнет, красиво колеблются свечи и человек понимает, что нашел свое место. В Русской Церкви именно пока у него не будет состояния самоуспокоенности, все будет хорошо, и в Церкви с человеком будут происходить правильные вещи – исцеление его природы, его души.

И своей угловатости не нужно стесняться, бояться, лучше смириться перед собственным несовершенством или даже безобразием на фоне того, что ты ожидал сам от себя в храме, и терпеливо трудиться над тем, чтобы твоя природа хотя бы от части исцелилась. Когда это произойдет (а это может случиться не сразу, возможно прежде пройдет добрая половина церковной жизни), ты будешь чувствовать себя в Церкви как дома, естественно. Но все же сначала некий труд привыкания к новой среде, а только потом получение плода. Нужно какое-то время просто потерпеть.

 

– То есть без трудностей и проблем не бывает воцерковления?

– Я более того скажу, если человек, придя в храм, сроднится с мыслью, что с ним что-то не так, значит, он идет по-правильному пути. Конечно, жить с этой мыслью современному человеку чрезвычайно неуютно, появляется естественное желание устранить проблему. Хочется сделать так, чтобы все было хорошо, хочется выглядеть, как положено, говорить так, как положено, чтобы у окружающих людей сложилось приятное представление. Но если мы понимаем и принимаем мысль, что с нами что-то не так, значит, началась, наша духовная работа над собой.

Человек, придя в Церковь, попадает в неестественную для себя среду -между миром и Церковью пропасть. Казалось бы, сделан все лишь один шаг – через порог храма, но за этим порогом действуют другие законы. Конечно, любой чувствует себя как рыба, выброшенная из воды на берег, начинает задыхаться. Но пройдет время, и жабры переродятся в легкие. Тогда напротив человеку сложно будет жить в миру.

– Получается, что стремление быть отличником в церковной жизни не совсем правильное? Просто человеку часто кажется, что в Церкви как неком особенном месте на земле, он не имеет права быть троечником.

– Если проводить параллель с процессом обучения, то человек, стремящийся в миру быть отличником в Церкви мгновенно ошибется, это неизбежно – не правильно поставит свечку или еще что-то сделает не так. А может он даже исповедуется, постоит на службе и все равно вдруг почувствует, что тут, в храме, он троечник, а может быть даже и двоечник. От этого, конечно, может возникнуть потрясение, состояние дискомфорта, неудобства.

Но в Церкви человек сдает один самый серьезный экзамен – на знание и исполнение в своей жизни Евангелия. И в этом смысле популярная не так давно фраза о бесконечности процесса обучения: «Учиться, учиться и учиться», для христианина является бытовым Символом веры. Христианство религия книги – Библии, Евангелия. Без Евангелия невозможно правильно оценить ни себя, ни свои взаимоотношения с Богом и миром.

Да, придя в храм, человек почувствовал себя троечником, но у него есть колоссальная мотивация быть отличником. Что он начинает делать? Он начинает изучать правила этого нового мира для себя. Если его не шокируют эти новые правила, если он их принимает, и у него есть благое желание быть отличником в церковной жизни, он начинает интересоваться ею и двигаться дальше. Отличник в миру – всегда грешник. Отличник в Церкви – это спасающийся человек, старающийся идти путем праведной жизни. А на счет того, можно ли быть отличником одновременно и в миру, и в Церкви – это вопрос спорный.

Бывает, что человек пришел в Церковь, но всерьез изучать новые правила жизни он не хочет. И тогда довольно продолжительное время он пребывает в Церкви с плохими отметками. Он успокаивается и привыкает к тому, что он троечник. Так происходит из-за того, что человек часто разрывается между миром и Церковью, между жизнью мирской и церковной. Почему трудно себя переделать? Потому что, выходя из Церкви, человек живет по одним правилам, а приходя в Церковь, он понимает, что нужно жить по другим правилам. И так в Церкви он остается троечником, а выходя в мир, он там удовлетворяет свои мирские желания, свою жажду быть отличником, получать пятерки, быть первым.

Затем он прибегает в храм, скрепя сердцем пребывает там какое-то время, и снова выпрыгивает в мир. То есть основная жизнь человека проходит на самом деле в миру, там, где он, если мы уж такой образ приняли, является отличником. Так человек может довольно долгое время просуществовать, и это тоже большая проблема воцерковления, которую можно назвать самоуспокоенностью. Человек даже с десяток лет пробыв в Церкви, и по всем параметрам являясь человеком воцерковленным (т.е. исповедующимся, причащающимся) может просто успокоиться на том, что он никогда не станет в Церкви отличником. Он может решить, что быть троечником в Церкви – это его высота, его планка, и желания поднять планку повыше у него уже не возникает. Хотя на самом деле надо прыгать выше, бежать все дальше и дальше, никогда не успокаиваясь.

 

– А как можно заметить, что ты живешь, пребывая в заблуждении, или на данном этапе совершаешь какую-то ошибку?

– Есть молитва первого часа, которая читается священником по окончании утреннего богослужения: «Христе, Свет истинный, просвещающий и освящающий всякого человека приходящего в мир!». То есть в свете Христовой истины, или Евангельской правды высвечивается любая грань человеческой души и любой недостаток. Сам человек видит себя гладким, без шероховатостей, но только до тех пор, пока он вне этого света. И как только человек встает в этот свет, он сразу начинает, понимать, что в нем очень много граней греха, и весь он – одна большая ошибка. Христианская жизнь начинается не с признания, что Бог есть, а с переживания острой нужды в Боге. Как только человек узрит себя как одну большую ошибку, он бросается со всех ног к Тому, кто эту ошибку может исправить, к Спасителю. Христианин рождается тогда, когда он понимает, что кроме Христа, никто его из болота, в котором он оказался, не вытащит. Более того, он понимает, что еще чуть-чуть и без Бога он погрузится в это болото с головой и больше уже не выплывет.

Нас, священников, духовников порой упрекают в том, что мы мало говорим о простых вещах, как-то все очень усложняем. Вот есть одна простая, но очень важная истина – без чтения Евангелия невозможно стать христианином. Постоянное чтение Евангелия обязательно изменяет природу конкретного человека, пусть даже спустя и продолжительное время. Человек перестает любить грех, он начинает грех ненавидеть.

Чтение Евангелия, регулярная Исповедь и Причастие делают человека мужественным, помогают ему не бояться собственных ошибок. И так проходит страх перед возможными ошибками. Уже не будет страшно подойти к священнику, а это тоже проблема для многих, человеку не будет страшно, что он не так что-то сделает, скажет. Он начитался Евангелия и понял, что он погибает, и ему нужно спасаться, и его будет тревожить только одна эта мысль. И так как для него это очень важно, он подойдет и к священнику, и к епископу. И будет подходить до тех пор, пока не узнает, что ему нужно делать для спасения. Потому что священники, духовные наставники для того и нужны, чтобы облегчить человеку путь воцерковления, провести по этому пути за собой.

– А какие самые распространенные трудности, ошибки бывают на пути воцерковления?

– Самая большая проблема для тех, кто оказался внутри Церкви, и принял для себя христианство как свое мировоззрение, как образ жизни – это необходимость отвержения самого себя. Святитель Игнатий Брянчанинов в своих «Аскетических опытах» сказал об это очень ясно. Человек настолько сроднился с грехом в обыденной жизни, что перестал его замечать, грех стал частью его жизни. И придя в Церковь, человек понимает, что его счастью, его близости к Богу мешает грех, а отвергнуть грех можно не иначе как отвергнув себя. Господь в Евангелии говорит: «Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой и следуй за Мною» (Мф. 16, 24). Основная трудность – понять, что самым главным нашим врагом являемся мы сами, наша душа, отравленная грехом. То есть человек является врагом самому себе. И пока эта мысль произносится как некое рассуждение за чашкой кофе с друзьями, она очень легко принимается. На эту тему можно поговорить, и умное слово сказать. А в храме человек понимает, что по этому правилу ему надо жить дальше, иначе жизни в Церкви просто не получится. И когда оказывается, что врагом нужно объявить самого себя, тут человека охватывает ужас. В свете Евангелия, в свете христианских истин он начинает видеть, как много из того, что он любил очень сильно, к чему привык, нужно из своей жизни выключить. Вот эту проблему, которая выглядит очень отвлеченно, можно разбить на более конкретные сложности.

Отвечавшие на вопрос о трудностях называли схожие проблемы – лень, гордость и желание поучать других. Лень в этом списке – самый легко искоренимый недостаток. С ленью человек может бороться своими собственными усилиями, усилием воли. Принуждением себя к какому-то труду лень можно победить. И отвечавшие признают свою частичную победу.

С гордостью человек своими силами справиться не сможет. Источник смирения для нас Бог. Сам факт Боговоплощение является актом смирения, христианство началось со смирения, с соединение божественной и человеческой природы во Христе, сам Бог стал человеком. И с гордостью бороться можно только одним способом – как можно чаще припадать к Богу. К Богу можно припадать в церковных таинствах, прежде всего в таинстве Причастия. А тот человек, который обдуманно, осознанно часто причащается не сразу, но не через какое-то время начинает ощущать в себе сладость смирения, когда в какой-то ситуации он может отступить от какого-то человека, от самого себя и дать в своей жизни возможность действовать Богу. Он может выслушать от другого человека нелицеприятное высказывание и ничего на это не ответить и даже согласится со сказанным.

Но гордость – это та рана, которая нанесена была Адамом и Евой человеческой природе и которая не исцелится никогда. Если от лени человек может избавиться, то от гордости он не избавится до самой смерти. Даже святые до последнего вздоха внимательно следили за собой и боялись пасть от гордости. Только смерть как разрешение от борьбы с гордостью является для праведника избавлением. Апостол Павел говорит о том, что смерть для него приобретение (Флп. 1, 21). Приобретение новой жизни целиком во Христе, где уже нет борьбы.

Желание поучать других, о котором сказала Ольга, вытекает как раз из гордости. Но как проблему такое стремление человек ощущает только в Церкви. Если мы посмотрим, как люди живут в мире, без оглядки на Христа, то увидим, что они постоянно иногда в шутку, а иногда всерьез поучают других. Часто это оправдывается ситуациями, обстоятельствами, но чаще всего такие поучения обусловлены желанием быть первым и самым уважаемым человеком среди какой– то группы друзей, знакомых, сотрудников по работе.

И в Церкви человек, к сожалению, не всегда не справляется с этой проблемой, и продолжает жить по тем законам, которые действуют в миру. Но в Церкви они ранят и этого человека, и тех, кто его окружает, и ранят саму Церковь. Потому что, войдя в Церковь, человек становится частью ее тела.

– Но, как мне кажется, желание учить, о котором говорит Ольга, часто имеет в своей основе желание поделиться. Человек вдруг открыл для себя новую удивительную жизнь. Конечно, ему хочется всем рассказать об этом чуде.

– Христианство – сплошное таинство. Очень многое в нашей жизни совершается таинственно, непонятно для нас. Все самое важное происходит между душой и Богом наедине, самое интимное, что есть у человека – соединение его души с Богом. И то, что душа приобрела в общении со Христом, нужно сохранить внутри себя, не выносить наружу. В «Письмах баламута» у Клайва Стейплза Льюиса – бесенок Гнусик, наученный своим старшим братом Баламутом, приставлен к человеку и внимательно следит за тем, в какой момент можно поймать человека и радость обратить в грех. Вот радость соприкосновения со Христом нужно беречь. Когда человек не знает, как правильно своей радостью распорядиться, он повинуется естественному желанию поделиться с другим. В итоге он и сам свою радость теряет, и других вводит в соблазн. Известны слова апостола Павла о том, что проповедь о Христе для неподготовленных или предосудительных слушателей есть безумие и соблазн. Так и для близких наши слова могут казаться юродством. Человек может и себя потерять, и своих близких, и прийти от этого в уныние. Это действительно может стать большой проблемой – близкие никак не отзываются, а соприкосновение души со Христом утеряно. И конечно лучше, если человек заранее узнает, что не нужно навязывать своим ближним информацию о христианстве и рассказывать им о мучениях святых, о проповеди апостолов. Лучше приносить из храма только добрую улыбку, и пусть близкие видят наши добрые дела.

– Одна из участниц нашего опроса говорит о том, что человек, становясь христианином, может как бы втиснуть себя в какую-то схему и жить по ней, думая, что он такой и есть на самом деле. И только спустя какое-то время увидеть, что он заигрался, что живет он больше какой-то мечтой о себе. И приходится потом возвращаться к себе настоящему. Вот как вовремя заметить, что мы, возможно, играем в христианскую жизнь, а не живем ею всерьез?

– Да, наверное, можно заиграться в христианство и думать о себе, что ты христианин, а на самом деле это некая мечта или сон о самом себе. А когда человек просыпается, он понимает, что в реальном мире с ним ничего не произошло. Но, обсуждая эту проблему, мы будем вынуждены повторить то, о чем мы уже говорили. Духовная жизнь по христианским законам и правилам регламентирована Евангелием. Человек, живущий по-христиански – должен постоянно возвращать себя в реальный мир, сверяя, насколько соответствует его образ действий жизни по Евангелию. Единственный способ избежать описанной ошибки – все время будить себя, трезвиться. И тем уколом, который будет постоянно не давать заснуть, должно быть Евангелие. С его помощью можно не допустить мечты о самом себе.

Второй способ избежать этой ошибки – иметь духовного наставника, который иногда очень неприятными способами, по сути теми же уколами, но будет возвращать человека в реальный мир. Если человек замечтался о себе самом, то духовник может сказать какие-то слова, которые могут быть болезненными для человека и привести в недоумение, но зато он проснется и посмотрит на себя другими глазами. Когда мы читаем древние патерики, отечники, сказания о подвижниках, то узнаем, что раньше наставники, воспитывая своих духовных чад, поступали с ними довольно круто. Так они приучали человека к постоянному нахождению в состоянии бодрствования относительно себя.

Но даже если у человека нет наставника, и он не склонен брать Евангелие в руки каждый день и в него углубляться, Господь все равно не оставит. Но только учит уже посредством каких-то жизненных обстоятельств, которые вынуждают человека поступить в той или иной ситуации по-христиански, сделать в жизни правильный выбор. Например, это может быть необходимость заботиться о ком либо. Очень часто бывает в священнической практике, приходит исповедоваться молодая девушка, она пытается исследовать свою душу, что-то читает, у нее возникает ощущение, что она продвинулась в своей духовной жизни, задает глубокие вопросы. Но если это долго продолжается, и человек живет, ни о ком не заботясь, есть опасность, что он в таком состоянии заснет и будет жить действительно мечтою о каком-то себе самом, которого на самом деле нет. Но вот эта девушка выходит замуж, и ее исповедь тут же становится простой и краткой, без богословских и аскетических подробностей. И она сначала приходит в ужас, ведь раньше она заходила в какие-то глубины своей души, а теперь она ничего не успевает. Но священник на нее смотрит и радуется, потому что теперь она проснулась и стала настоящей.

 

[Арина Берды 24]

Не помню, откуда стянула

 

 

Один священник, который устал слушать "отмазки" о том, почему люди не ходят в церковь, написал следующее:

 

10 причин, по которым я не умываюсь

 

1. Потому, что меня заставляли умываться в детстве

2. Те, кто умываются - лицемеры - думают, что они чище других

3. Не могу решить, какое мыло лучше

4. Когда-то я умывался, но потом мне это надоело

5. Я умываюсь только по большим праздникам - на Рождество и Пасху

6. Никто из моих друзей не умывается

7. Начну умываться, когда стану старым и грязным

8. У меня нет времени на умывание

9. Зимой вода слишком холодная, а летом слишком теплая

10. Не хочу, чтобы на мне зарабатывали производители мыла

 

 

Замечательно !

 

Помоги нам всем, Господи !

[Арина Берды 24]

священникам выгодно, они же тоже кушать хотят

 

Сергей, я Вас понимаю. Вы хотите разобраться в своих сомнениях.

Попробуйте ходить в храм, ничего там не покупая, не подавая и прочее.

Приходите и молитесь. Вас покинет мысль, что "священникам выгодно".