Таблица лидеров

ЕЩЕ ОДИН ДЕНЬ МОЕЙ ЖИЗНИ Дорожите временем — дни лукавы (ср. Еф. 5, 16). Время — бурный поток, мчится, мчится в море Твоя жизнь словно миг. Как проходит? — Горе... Он открыл глаза. Утренний полумрак царил в келье. Сотворив Иисусову молитву и положив на себя крестное знамение, он быстро встал, оделся. Освежившись холодной водой и утираясь полотенцем, он взглянул в окно. На дворе был густой туман, который быстро-быстро рассеивался. А когда он повесил полотенце на гвоздик, вновь взглянул в окно. Тумана как не было... Тихая заря победно наступала с востока. «Господи, — невольно произнесли его уста, — что такое жизнь наша? Пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий (Иак. 4, 14). Поистине пар, который так неожиданно появляется и так быстро тает, как будто его и не было. Вот уже около пятидесяти, а что доброго сделано в моей краткой жизни? Что?» Рассуждая так, он внимательно всмотрелся в окно: в маленьком лаврском садике, что был за окном его монашеской кельи, лежала поблекшая трава. Она была не скошенная, нет, а увядшая от времени, так как на дворе осень. Поэтому всё пожелтело, поблекло, потускнело. И невольно вспомнились ему вещие слова другого апостола: Всякая плоть — как трава... засохла трава, и цвет ее опал (1 Пет. 1, 24). Слова святого апостола, выражающие бренность и кратковременность человеческого существования, навеяли тихую печаль в его душу. «Твоя жизнь — как пар, — думал он, — она как бренная трава-цветок Подул ветерок — и пар рассеялся, не стало, завяла трава — цвет ее опал, и где красота ее? Боже мой милостивый, как всё это просто и как крайне печально! Какая же жизнь наша земная! Какая крошечная, какая маленькая. Когда еще псалмопевец Давид сказал, что жизнь человеческая аще в силах осмьдесят лет (Пс. 89, 10), а то и намного короче, очень намного». От всех этих нахлынувших мыслей как-то печально, уныло сделалось на душе... и слезы тихо поползли по щекам, обжигая их как огнем. Заря наступающего нового дня тихо разливалась повсюду. Она, как новая искорка жизни, как мимолетный румянец на ланитах умирающего, придала свежий прилив энергии и подняла могучий поток душевных чувств. Как море, дотоле спокойное, вдруг возбудилось, взволновалось, вскипело. «Еще один день в моей жизни. Еще. И сколько их прожито? И сколько еще впереди?!» «От сна восстав, благодарю Тя, Святая Троице...» «К Тебе, Владыко Человеколюбче, от сна восстав, прибегаю, и на дела Твоя...» (из утренних молитв). В предутреннем осеннем рассвете тихо и кротко мерцает лампада пред образом Богоматери с Предвечным Младенцем, мягко озаряя его оранжевым светом. Кажется, вот Она — Владычица мира, Заступница беззащитных, Нечаянная Радость, готовая протянуть Свою материнскую руку и, нежно благословив, залечить израненную, больную душу. «Еще один день в моей жизни, — как молотом стучат в голове слова, — Господи, мой Господи, да помоги мне провести хоть этот день как надо, как должно — в молитвенном труде и благочестии. Помоги же, Господи! Ведь сколько этих дней, месяцев, даже лет, как один миг пронеслись в моей жизни, и пронеслись бесполезно, бесплодно, безблагодатно!» Он даже не успел окончить свое утреннее молитвенное правило, как в дверь кельи постучали. Сначала скромно, как бы боясь нарушить раннюю утреннюю тишину. А потом всё сильнее, настойчивее, требовательнее. Он медленно пошел к двери. Слышно было, как уста его еле слышно произнесли: «Неужели и этот день будет таким же суетным, как и вчера, как и позавчера, как и все минувшие?» Да, мои милые друзья, чада, братья! Как хочется всем вам сказать во всеуслышание, что жизнь наша соткана из немногих дней. И потому как надо дорожить этими днями, как надо ценить каждый из них! да и не только дни, но и часы, и минуты ценить надо. Разбойник «во едином часе раеви сподобился» (ср. ексапостиларий Великой Пятницы). А сколько у нас этих часов, дней, месяцев, годов проходит бесплодно? Сколько? Почти вся жизнь наша пролетает безблагодатно, бессодержательно. И сказал виноградарю: «Вот, я третий год прихожу искать плода на этой смоковнице и не нахожу; сруби ее: на что она и землю занимает?» Но он сказал ему в ответ: «Господин! Оставь ее и на этот год, пока я окопаю ее и обложу навозом, — не принесет ли плода; если же нет, то...» (Лк. 13, 7-9). Боже мой, чьи это слезы проливаются? Чей это умоляющий голос раздается в защиту моей грешной, бесплодной души? «Господи, оставь ее, не руби, не надо, может быть, принесет плод, Господи!» И вот еще один день в моей жизни! Еще... Рассказывают про преподобного Сергия Радонежского, что он ночи напролет проводил без сна, в молитве. Когда вечером он вставал на молитву — солнце светило ему в спину, а оканчивал молитву, когда лучи солнца сияли ему в лицо. Таким образом, ночь — в напряженной, слезной молитве, а день? День, разумеется, в напряженном тяжелом труде. Вот это жизнь! Настоящая, полная. Вот это дни благоплодные, полезные, святые! А у тебя что получается? Что? «Твоя жизнь словно миг. Как проходит? Горе...» Поистине жизнь наша достойна многих слез, жизнь наша — сплошное горе. И горе-то какое! Труднопоправимое, а иногда и совсем непоправимое. — Аминь, — сказал он и открыл дверь своей кельи. В коридоре стоял смущенный монах. — Отче, прости, что так рано, — сказал он, понизив голос, — горе у меня большое. Моего племянника прибило громом... Молния... Всего сожгло. Девять лет ему только. — Боже мой, в таких летах! — сказал он участливо пришедшему. — Что же, будем молиться, Господь наш «мертвит и живит»(см. 1 Цар. 2, 6). «Вот и вся жизнь, — думает он, возвращаясь в свою келью. — Еще совсем ребенок, а какая страшная, неожиданная смерть?! Что же нам, пожившим, тогда делать? Как надо ценить дни свои, как надо молиться! Господи, Господи, еще один день даешь Ты мне!» Не успел он дойти до своего переднего угла, как в дверь его кельи снова постучали. На этот раз стук был сильнее, энергичнее. «Знать, что-то важное нужно этому», — подумал он и поспешил открыть дверь. — Мне служить раннюю литургию, — благословись, сказал молодой иеродиакон. — Батюшка, поисповедуй меня. Пока шла исповедь, в дверь стучали несколько раз. Но открыть было некому. Таинство прерывать было нельзя. Провожая иеродиакона, он увидел, что в коридоре ждут еще два человека. — Батюшка, отец благочинный велел Вам проводить общую исповедь... — Идемте, а то опоздаем на братский молебен. Несмотря на ранний час, на дороге — многочисленные богомольцы. — Батюшка, благослови меня на работу. — Батюшка, помолись, у меня мама в больнице... — Батюшка, я еду на операцию сердца, благословите. «Помяни, якоже обещался еси, посещати чад своих...» (ср. тропарь преподобному Сергию Радонежскому). Исповедь. Святой праведный Иоанн Кронштадтский пишет, что исповедь налагает на священника тысячи крестов: черствость, холодность своей души и полное невежество, незнание исповедников, коварство и хитрость современных фарисеев: «Учитель, подобает ли подавать подать кесарю?» И ужасное греховное падение несчастных, и безразличие интеллигентных, и грубое суеверие простых старушек, и привязанность больных и слабодушных, и ревность до безумия душевно неуравновешенных. Боже, Боже мой, это не исповедь, а пытка жестокая. Муки Гефсимании и Голгофа, помрачившая светлое солнце. Вот мучительное воспоминание молодого батюшки от первой исповеди. Грехи страшные, ужасные, совершаемые и явно, и втайне, под покровом ночи. И кровосмешение в родной семье, и убийство родных, и коварство любви, и медленное умерщвление младенцев, и изуверство родных детей над престарелыми родителями, и калечение пьяным мужем жены, выбрасывание грудных детей на мороз, умерщвление крошечных малюток. Боже мой правосудный, что он пережил в эти первые исповеди! И, как израненная лань, он бросился скорее в свою келью, упал на бедный одр и, сдавив голову руками, долго-долго стонал, ныл от внутренней невыразимой боли. «Боже, Боже мой, что же это делается на свете? — повторяли его бледные уста. — Сколько греха, сколько кровоточащих ран в душах человеческих. Кто всё это может вынести? Кто может перетерпеть?» И долго-долго слышался жалобный стон его души в одинокой темной кельи. Вот ты, мой любезный друг, брат, сестра, дитя, когда приходишь на исповедь, думай, что эта исповедь, может быть, последняя в твоей жизни. Иначе ты никогда не раскаешься как должно. Иначе слово о покаянии, как дождь стекло, не пробьет черствую корку твоей души. И какая беда, какое горе для тебя, горе непоправимое! Еще один день в твоей жизни. Еще одна исповедь, может быть, последняя — и та бесплодная, безблагодатная, а то и в осуждение вечное и огонь неугасимый. Далеко от берегов Франции тонул корабль, увлекая с собой в бездны океана более двухсот человеческих жизней. На этом корабле среди ужасной обстановки при шуме бури и всеобщего смятения слышался голос молитвы. Молился священник. Несмотря на всеобщий страх и ужас, он молился и своей молитвой вносил мужество в сердца утопающих людей. Когда отвязывали последнюю лодку, было видно, что все в нее не поместятся, и часть пассажиров должна остаться на корабле. И тогда погибающие стали уступать ее друг другу. Когда лодка только отчалила, девушка, оставшаяся на корабле, сняла с себя плащ и перебросила его тем, кому удалось сесть в лодку. Погибая, девушка заботилась о тех, кто должен был ее пережить. А ведь здесь — тоже бушующее море. Здесь — тоже необъятный океан жизни человеческой. Тоже сотни погибающих жизней человеческих. И как надо молиться тебе, священник! Как надо и тебе, мой друг, мое дитя, уступать место другим, чтобы они спаслись. А ты о чем мечтаешь? Быть впереди других, получить больше внимания от батюшки? Когда он возвращался с исповеди домой, то, кажется, не шел, как все люди, а еле-еле волочил ноги. Тяжесть людских грехов сказывалась на его слабых силах, и физических, и духовных. Ведь это же все надо понести, надо жертвенно взять на свои плечи. Он грехи наши понес. Наказание мира нашего на Нем (ср. Ис. 53, 4-5). Это пророчество относится к Господу нашему Иисусу Христу, Который взял на Себя всю тяжесть человеческих преступлений, понес на Себе беззакония всего мира, всех людей. И как Он был истерзан, обессилен, измучен этими грехами человеческими. Вот Он, Спаситель наш, идет под тяжелым Крестом. Идет, тяжело дыша. Его подгоняют, ударяя плетьми по изрубцованной уже ранами спине. Ведь как Его там били — в претории Пилата. Целый полк грубых воинов варварски издевался над Ним. Историки говорят, что редкий страдалец выносил эти страшные пытки, которыми наказывали в претории Пилата. Большинство несчастных умирали тут же под ударами сменяющихся воинов. Осужденные просто падали на каменные плиты претории и, захлебываясь своей кровью, тут же умирали. Господь наш Спаситель, хотя сильно был уже и до этого измучен (муки гефсиманской молитвы, издевательство во дворе Ирода, ночные томления и страдания в темнице и прочее), однако с помощью Отца Небесного вынес эти жестокие побои и остался жив. Когда на одном крутом повороте увидела Его Пресвятая Дева, Она еле Его узнала, так Он изменился в лице и во всем стане. На Спасителя нельзя было смотреть без содрогания. Увидев Сына Своего и Господа в таком ужасном состоянии, Дева Мария, вскрикнув, потеряла сознание... А впереди была Голгофа... Вот какую-то долю этих мук Господних должен нести на себе и каждый священник, каждый духовник, которому поручено пасти словесное стадо Христово. Пасти, хранить и от лютых волков; израненных, измученных — исцелять, ободрять, брать тягость грехов их на свои плечи. Еле идя по двору, он не мог не заметить, как природа ликовала в своем золотом осеннем убранстве. Светлое и нежное солнце уже было высоко над горизонтом. Золотые осенние листочки, тихо кружась и играя, падали на мягкую аллею. Настроение его несколько улучшилось. «Господи! — глубоко вздохнув, тихо произнес он. — Как же хорошо всё Ты устроил для нас. А мы-то что делаем для Тебя? Что? Вот уже прошла половина и этого дня моей жизни, осталось только полдня. А потом что будет? Ночь, может быть, беспробудная, страшная, беспросветная, вечно мучительная?» О мои дорогие братья, сестры, детки! Помним ли мы спасительный совет святых и богоносных наших отцов? Ведь они в один голос говорят нам, чтобы мы помнили о временной жизни нашей. Помнили твердо о том, что день, в который мы сейчас живем и дышим, он ведь может быть для нас уже последним. Больше уже не проснешься ты в постели своей, уже не откроешь очей своих на белый свет. Не увидишь тихого сияния лучей солнечных, не увидишь уже своих родных и милых и не услышишь спасительного божественного пения в храме Божием. Ведь это истинная правда. Как это мы часто видим в жизни: рядом с нами люди ходят, смеются, плачут, суетятся, переживают — и вдруг их уже нет около нас. — Где такой-то брат? — спрашиваешь. — Да он в больнице. С ним удар случился. Смотришь: прошел день, другой — его уже хоронят. Человек, яко трава дние его, яко цвет на траве, — и завяла трава, и опал цвет ее (ср. Пс. 102, 15). Вот и последний день в моей жизни прошел почти так же, как и прочие: в суете, спешке, нервном возбуждении, ропоте, неблагодарности. В келье гробовая тишина. Как в темной могиле. Тихо-бледно мерцает огонек в лампадочке, вот он заколебался, задрожал отчего-то. Точно он боится угаснуть, умереть... За окном кельи — ночная тьма. Лучи светлого солнца давно уже погасли на темном западе. О, если бы это не Ты, Господи, всё делал. Если бы Тебя совсем не было у нас... Если бы... Но нет! Это невозможно! Без Тебя пусто, жутко, невыразимо страшно! Последний день моей жизни... Последний... Вдруг, точно Ангел светлый осиял могильный мрак надвигающейся роковой ночи, — он увидел на темном небе тихо мерцающую звездочку. Она, будто живая, тихо-радостная, ласково смотрела из окошечка, сквозь ночную тьму, прямо в окно кельи, в одиноко мятущуюся душу. «Как много у Тебя милостей, у нашего Господа, — мигом несется в голове, — как Ты долготерпелив. Как Ты...» Слезы благодарности пуще прежнего орошают пол одинокой кельи. Тихая звездочка принесла с собой надежду на новый бесценный день жизни. «Еще один день моей жизни, — облегченно вздохнув, тихо сказал он. — Я буду стараться провести его лучше». Итак, смотрите, мои милые и дорогие, поступайте осторожно, не как неразумные, но как мудрые, дорожа временем, потому что дни лукавы (Еф. 5, 15-16).

Лес подходил к самым стенам. Сзади, и справа, и слева скита стоял и точно охранял его тоже все лес. Некоторые сосны даже пытливо перевесили свои длинные ветви через скитские стены и как бы наблюдали, что там делается. – Вот это пустыня, древняя палестинская пустыня! – невольно произнес путешественник, изумленный, очарованный внешним видом скита и его безмолвием. И сколько глубокого смысла в этой тропинке с ее изгибами! Да, путь к внутреннему покою – не прямой, не открытый и не просторный путь. Не вдруг он дается подвижнику. Много житейских изгибов нужно пройти, нужно миновать темный лес колебаний, сомнений, пережить сложную, трудную жизнь различных страстей, переболеть все эти болезни души, чтобы найти, наконец, желанный путь к покою сердечному, к этому сладкому, святому покою в обители Отца нашего Небесного. И если уж здесь, в этом раю, не живут Ангелы, нет истинного монашества, после этого уж я и не знаю, где они могут и быть... Все в этом безмолвном приюте отшельников, как бы убежавшем от целого мира, затаившемся в глубине бесконечного леса, начиная с самого входа, поражало постороннего посетителя таинственностью и подготовляло увидеть нечто необычайное. Посетитель, кто бы он ни был, подъехав боковой лесной дорогой к скиту, не въезжает за ограду его, а оставляет экипаж свой у входа. Вход этот есть именно вход, а не въезд. За ворота скита переступает лишь человек. Поэтому все так обставлено, так приспособлено все, чтобы вступающий сознавал, что он вступает в святилище высшей духовной деятельности, имеющей своей задачей - жить во Христе, и проникался благоговением к святому месту… Здесь же, в этом маленьком мире, общая жизнь как бы остановилась, или точно ушли все куда-то, умерли, никого нет здесь, а остались только эти молчаливые стены, этот храм, эти немые цветы, эти белые кельи. Даже все окна в кельях завешаны темными шторами. Точно это было кладбище, но хорошее, изящное кладбище. Только первобытный, естественный, ничем еще не извращенный вкус мог создать такой изящный могильный покой. Хотя бы чей-нибудь вздох или человеческий вопль вырвался из чьей-нибудь человеческой груди в этой стране безмолвия и изобличил, что живет же, наконец, здесь живой человек. Но только и звуков здесь слышалось, что за скитской стеной, по гулкому лесу, простонет тоскливое кукованье весенней кукушки или прорежет замерший воздух скрипучая дробь одинокого дятла, да из отворенных окон церкви медленно, звучно прольются и словно замрут, растают чистые, полные, сосредоточенные звуки церковных стенных часов. И что это за своеобразные звуки! Нигде не слыхал таких путешественник. Точно скрылся в них, в эти часы, отживающий жизнь старец-аскет и возвещает оттуда таинственным гробовым голосом скитскому миру, что все суета, что утренним сновидением отлетит наша жизнь, что с каждым мгновением, с каждым движением маятника невозвратно мы отплываем от берега жизни и подступаем к безбрежному океану смерти и таинственной вечности, без берегов, без конца, без пределов... Кругом обошел путешественник этот зачарованный мир, и хотя бы одна живая душа напомнила ему, что не страна же это, наконец, смерти, что живут же здесь люди. Только звон скитского колокола, тихий, медленный, точно похоронный, несся над этим безмолвным миром и напоминал, что люди действительно здесь живут. Когда путешественник подходил уже к храму, появилась, наконец, и живая душа. Со ступенек одной из келий спустился и, до половины закрытый зеленью и цветами, направился к храму неспешной, степенной походкой, не отрывая глаз от земли, мантийный монах. С противоположной ему стороны, от скитских прудов, из-за деревьев кедровой рощи по направлению к храму едва передвигал ноги, опираясь на черный посох, другой отшельник, обремененный годами, в расшитой белыми крестами по черной мантии схиме. От скитской насеки, из-за скитских могил появились еще отшельники и тихо, благоговейно направлялись к храму. Точно встали все они из могил, пробужденные звуком колокола, как последним трубным призывом Архангела, и, не поднимая от земли глаз, смеженных могильным сном, как замогильные тени, устремлялись к храму с разных концов скита, как бы с разных концов вселенной, готовясь предстать пред Престолом Судии и Владыки живых и умерших. У крыльца, в преддверии храма, некоторые сходились друг с другом, молча кланялись, молча младшие от старших принимали благословение, молча всходили по ступеням церковным, отворяли беззвучную дверь и молча скрывались за нею. «Вот где, в этом рукотворном храме, олицетворяющем нерукотворное небо, за этой беззвучной дверью начинается царство иного строения, иного порядка, иных идей, иной жизни, несокрушимое, вечное царство великих таинств великого Бога, Его судеб, Его жизни. Падают царства, смываются с лица земли потоком всесильной смерти племена и народы, в прах, без следа, рассыпаются их дела. А это царство стоит и живет – вечно незыблемое, вечно живое, вечно льющее потоки жизни, любви и правды. Отложим же ныне всякое житейское попечение, войдем в дом Божий и повергнемся духом, с упованием и доверием, пред Престолом нашего Отца Небесного и Царя царей», – сказал себе путешественник, отворяя дверь в храм и смиренно становясь у порога. Фрагмент воспоминаний Н. В. Сахарова. Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»