Перейти к публикации

OptinaRU

Модераторы
 Просмотреть профиль  Активность

  • Публикации

    3 316

  • Зарегистрирован

  • Посещение

  • Дней в лидерах

    277

Записи блога, опубликованные пользователем OptinaRU

  1. OptinaRU
    Установлено, что эта книга[1] была в библиотеке Достоевского, вместе с книгами Симеона Нового Богослова, Ефрема Сирина, Исаака Сирина, Парфения, Филарета, Хомякова, Самарина и другими[2]. Иеросхимонах Оптиной пустыни Леонид, в схиме Лев, умерший в 1841 году, вскоре после посещения его Парфением стал основателем оптинского старчества, без которого мы не представляем себе религиозной жизни России XIX века.
     
    В монастыре, описанном в «Братьях Карамазовых», даны две основные фигуры монашествующих: светлая — Зосимы, и темная — Ферапонта. Противоположение сделано вполне закономерно, так как и тот и другой тип исторически верен.
     
    «Считаю, — писал Достоевский, — что против действительности не погрешил: не только как идеал справедливо, но и как действительность справедливо» (Там же: 102). «Сделаю дело хорошее: заставляю сознаться, что чистый, идеальный христианин — дело не отвлеченное, а образно реальное, возможное, воочию предстоящее» (Там же: 68).
     
    В «Жизнеописании» о. Леонида прежде всего «воочию предстоит» Ферапонт романа, что для понимания Достоевского особенно важно. В книге рассказывается об одном валаамском монахе Евдокиме, который «уповал достигнуть духовного преуспеяния одними внешними подвигами… не замечал в себе ни кротости, ни любви, ни слез, ни смирения. Напротив, сухость, жестокость души, зазрение (осуждение) всех и другие, хотя и скрываемые, страсти томили старца. Он не находил себе покоя, хотя исполнял все должное… и помыслы склоняли его к самоубийству»[3].
     
    Здесь же приведено письмо о. Леонида в связи с каким–то другим подвижником «высокого жительства». «О жизни монашеской, — пишет о. Леонид, — не всяк может здраво судить. А об В–не пусть думают, как кому угодно, и ублажают его высокое жительство, но мы к оному веры не имамы и не желаем, дабы кто следовал таковой его высоте, не приносящей плода. «От плод бо их, — сказано, — познаете их» (Мф. 7, 16). А плод духовный есть любовь, радость, мир, долготерпение, вера, кротость, воздержание и прочее. Сожалея об нем, желаем ему прийти в познание истины»[4].
     
    Дальше в «Жизнеописании» рассказывается, как о. Леонид вразумлял и других монахов, надеющихся на свои высокие подвиги, как снимал с них вериги и учил смирению, этой «предтече любви». Но кроме ношения вериг и иного телесного подвижничества, карамазовский Ферапонт дан Достоевским и как «духовидец», как мистически одаренный.
     
    «— А что, великий и блаженный отче, — спрашивает его в романе захожий монашек, — правда ли… будто со Святым Духом беспрерывное общение имеете?
    — Слетает. Бывает.
    — Как же слетает? В каком же виде?
    — Птицею…» (14: 154).
     
    Можно было бы возмутиться и обвинить Достоевского в нехорошей выдумке, если бы в «Жизнеописании» со всей честностью христианской, оптинской мысли не был приведен рассказ о посещении о. Леонидом Софрониевой пустыни.
     
    «В то время, — читаем мы, — там жил в затворе (в саду. — С.Ф.) иеросхимонах Феодосий (Ферапонт жил за пасекой. — С.Ф.), которого многие почитали духовным мужем и прозорливцем, так как он предсказал и войну 12–го года, и некоторые другие события. Отцу Леониду его устроение (духовное) показалось сомнительным. Он спросил его, как тот узнаёт и предсказывает будущее. Затворник отвечал, что Святой Дух ему возвещает будущее; и на вопрос старца Леонида — каким образом возвещает? — объяснил, что Дух Святый является ему в виде голубя и говорит с ним человеческим голосом. Отец Леонид, видя, что это явная прелесть вражия, начал предостерегать затворника, но тот оскорбился…
     
    Отец Леонид удалился и, уезжая из обители, сказал настоятелю: «Берегите вашего святого затворника, как бы с ним чего не случилось». Едва о. Леонид доехал до Орла, как узнал там, что Феодосий удавился»[5].
     
    Таким образом, «Жизнеописание» дало Достоевскому, во–первых, портреты живых Ферапонтов русской действительности XIX века, а во–вторых — и это еще более важно, — право уверенного и беспощадного их разоблачения: до него их уже разоблачили оптинские старцы. Достоевский увидел, что ферапонтовское монашество есть не только факт, но факт, осуждаемый Церковью. Узнать об этом, таком близком по времени осуждении, для него было очень важно, даже если он знал, что этот вид внутрицерковного заблуждения подвергался такому же резкому осуждению у древних Отцов Церкви, например у преподобного Никиты Стифата, ученика преподобного Симеона Нового Богослова (XI век), книга которого стояла на полке у Достоевского.
     
    «Многие из верных и ревностных христиан, — пишет преподобный Никита, — тела свои многими подвижническими трудами и телесными деланиями измождили… но как они при сем не имеют умиления от сокрушенного и благолюбивого сердца, и милосердия от любви, то оставлены пустыми… и ложесна свои неплодными и слово бессольное и бессветное»[6]. Достоевский в создании Ферапонта мог опереться не только на «Жизнеописание» о. Леонида, но и на общее учение Церкви, начиная с евангельских обличений «неплодной смоковницы» (Мф. 21, 19 - 22) и лицемерного законничества[7].
     
    Теперь нам все это до очевидности ясно, но, чтобы почувствовать ту помощь, которую оказал Достоевский в формировании сознания нашей церковной эпохи, достаточно привести одну недоумевающую фразу из современной Достоевскому критической литературы, считавшей себя церковной. «Отшельник и строгий постник, Ферапонт… почему–то изображен неблагоприятно и насмешливо»[8], — писал К. Леонтьев — человек, который по своему оптинскому «стажу» должен был бы понять — почему...
     
    Ферапонт Достоевского выведен великим противником старчества. И это взято из «Жизнеописания», полного данных о гонениях на о. Леонида за старчество, введенное им в Оптиной. Дело, оказывается, дошло до того, что о. Леонида и его учеников стали подозревать в ереси и даже в «масонстве», причем подозревали и гнали его такие влиятельные лица, как два архиерея — Тульский и Калужский. Только вмешательство двух Филаретов — Киевского и Московского — и заступничество Игнатия (Брянчанинова) спасли старца. И само учение о старчестве, данное Достоевским в романе (глава 5, книга 1), во многом взято из «Жизнеописания»...
     
    «Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же» (Евр. 13, 8), а с Ним все та же и Церковь Его. В этом так было нужно убедиться Достоевскому, утомленному зрелищем темноты внутри церковной ограды. Отделить Зосиму от Ферапонта значило для него (и теперь значит для всех нас) — отделить Церковь от ее двойника...
     
    Отделяя Зосиму от Ферапонта и противополагая их, Достоевский не выдумывал, как его заподозрили, «нового христианства» — «зосимовского» или даже «Мережковского», а только нашел, где припасть устами к его древнему и вечно живому источнику. Это «где» был русский монастырь Калужской епархии.
     

    ______________________________________________________________________________


     
    [1] Жизнеописание Оптинского старца иеромонаха Леонида, в схиме Льва. М., 1875.
    [2] См.:Гроссман Л. П. Библиотека Достоевского: По неизданным материалам. Одесса, 1919. С. 154.
    [3] Жизнеописание Оптинского старца иеромонаха Леонида, в схиме Льва. С 7—8.
    [4] Там же. С. 55
    [5] Там же, с. 56 - 57
    [6] Добротолюбие. М., 1900. Т. 5. С. 159.
    [7] Продолжатель учения Тихона Задонского — Георгий, затворник Задонский (ум. 1836) — пишет об известных ему ферапонтах: «Гладко, ласково и тихо говорят, много постятся и много молятся; но как коснешься их, то не горьки ли? Опалят ненавистью, злобой, завистью и немилосердием. По сим плодам и древеса в познание приходят» (Георги й, затворник Задонский. Письма. 4–е изд. Воронеж, 1860. С. 251).
    [8] Леонтьев К. Н. О всемирной любви. С. 297.
     
    Из Собрания сочинений Фуделя С.И.
  2. OptinaRU
    Из безмолвного уединения Рославльских лесов являлись миру такие цельные закаленные личности, как отец Моисей и отец Антоний, пред нравственным величием которых благоговейно преклонялись и бедные, и богатые, простые и знатные и высокообразованные люди. Все это было следствием тяжелой борьбы, вынесенной ими со злом физической и нравственной природы.
     
    Какие только напасти, какие искушения постигали их в пустыне! Холод и голод пустынники переносили добровольно. Хищные звери бродили вокруг их келий, разбойники нападали на них, бури завывали над головою, – но пустынники все переносили с надеждой на Бога. Вот как рассказывал об этих напастях отец Моисей.
     
    «Волки постоянно выли около нас в продолжение целой зимы; но мы уже привыкли к их вою, как бы к вою ветра; а медведи иногда обижали нас, расхищая наши огороды. Мы их видели весьма близко и часто слышали, как они ломали по лесу деревья, но никогда они нас не трогали, и мы жили с ними в мире. И от разбойников помиловал нас Бог, хотя и часто слышали, что они бродят у нас в околотке. Впрочем, нас нелегко было найти, да и нечем было им у нас поживиться.
     
    Однажды только, Божиим попущением, случилось искушение; как теперь помню, это было 14 ноября, поздно вечером. Старец мой, отец Афанасий отдыхал, а я переписывал Святцы, так как письмо по уставу было обычным моим занятием. И только что начал писать молитву к Божией Матери: «Под Твое благоутробие прибегаем, Богородице, моления наша не презри во обстояниих»; кто-то постучался в дверь, – то были разбойники. Они, обобравши келью бывшего в отлучке отца Дорофея, пришли втроем к нам.
     
    Не снимая крючка, я стал спрашивать: «Кто там?» – «Да вот работники в лесу заблудились; нет ли вблизи селения?» И так вопрос за вопросом. Я со свечей в руках полуотворил дверь и увидел неизвестного человека, он продолжал разговор со мною, сняв шапку. – «Ты говоришь: мы, а где же другие?» – спросил я. В это время из-за крыльца показался его товарищ в шапке, на которого первый тотчас прикрикнул: «Сними шапку-то!» А издали приближался и третий с рогатиною. Старец, услышав длившийся разговор, взглянул за дверь и в то же время получил тяжелый удар в бок по руке с словами: «Его-то нам и надобно!»
     
    Заслонив собою старца, я силился припереть наружную дверь, но подпорка попала между дверью и стеною, и нас бы, конечно, убили, если бы, по счастью, не случился на тот раз в нашей келье молодой здоровый крестьянин, который принес нам пищу из селения и остался за ночным временем. Проснувшись на шум, он схватил топор и еще со сна закричал: «Много-ли их тут? Всех перебью!»
     
    Разбойники, подумав, что нас много в келье, разбежались, оставив старца еле жива, и долго болел он от полученного удара. Матерь Божия, видимо, спасла нас.
     
    Кроме же сего случая, других в продолжение десяти лет нашего пустынножительства, благодаря Богу, не было. Но страшнее разбойников бывали для нас порывистые бури, ломавшие вековые деревья и грозившие задавить нас. Однажды обрушилось огромное дерево подле самой нашей кельи с таким треском, что я уже думал, – вот настала последняя минута! – но и тут помиловал нас Господь, – оно лишь ветвями задело крышу. Но страшен и самый рев бури в вековом бору, когда она ходит по нему и, как трости, ломает то, что росло целые столетия.
     
    Как ни страшны были бури в лесу, как ни жутко было прислушиваться к их реву, но еще страшнее были для пустынников бури, поднимавшиеся в их душе, особенно у новоначальных, при мысли о трудностях пустынножительства.
     
    Из Собрания сочинений Фуделя С.И.
  3. OptinaRU
    В течение ближайших летних месяцев мне предстояло решить свою дальнейшую судьбу. Академия меня влекла, но отсрочивала осуществление моих народнических стремлений. Идиллическая мечта — стать сельским священником, создать свою семью и служить народу — исключала высшее образование. Мать моя академическим планам моим не сочувствовала.
     
    – Захиреешь ты там, здоровья ты слабого — зачем тебе идти в Академию? Архиерей даст приход, женишься, и наладится твоя жизнь… — убеждала она меня.
     
    Я не знал, что мне делать, и решил съездить в Оптину Пустынь посоветоваться со старцем Амвросием.
     
    К о.Амвросию приходили за духовной помощью люди всех классов, профессий и состояний. Он нес в своем роде подвиг народнический. Знал народ и умел с ним беседовать. Не высокими поучениями, не прописями отвлеченной морали назидал и ободрял он людей — меткая загадка, притча, которая оставалась в памяти темой для размышления, шутка, крепкое народное словцо… — вот были средства его воздействия на души. Выйдет, бывало, в белом подряснике с кожаным поясом, в шапочке — мягкой камилавочке, — все бросаются к нему.
     
    Тут и барыни, и монахи, и бабы… Подчас бабам приходилось стоять позади — где ж им в первые ряды пробиться! — а старец, бывало, прямо в толпу — и к ним, сквозь тесноту палочкой дорогу себе прокладывает… Поговорит, пошутит, — смотришь, все оживятся, повеселеют. Всегда был веселый, всегда с улыбкой. А то сядет на табуреточку у крыльца, выслушивает всевозможные просьбы, вопросы и недоумения. И с какими только житейскими делами, даже пустяками, к нему не приходили! Каких только ответов и советов ему не доводилось давать! Спрашивают его и о замужестве, и о детях, и можно ли после ранней обедни чай пить? И где в хате лучше печку поставить? Он участливо спросит: «А какая хата–то у тебя?» А потом скажет: «Ну, поставь печку там–то…»
     
    Мне все это очень нравилось.
     
    Я поведал старцу мое желание послужить народу, а также и мое сомнение: на правильный ли я путь вступаю, порываясь в Академию?
     
    – Да, хорошо служить народу, — сказал о.Амвросий, — но вот была купчиха, сын стремился учиться в высшем учебном заведении, а мать удерживала: «Обучайся, мол, у отца торговле, ему помогать будешь, привыкнешь, в дело войдешь…» Что же? Захирел он в торговле, затосковал и помер от чахотки.
     
    Старец ничего больше не добавил, но смысл слов я понял и сказал матери, что ехать в Академию мне надо.
     
    Неизвестно, что меня ожидало, если бы я не последовал указанию о.Амвросия. С молодыми либеральными батюшками тогда не стеснялись, впоследствии многие оказались со сломанными душами, случалось, попадали под суд и, не выдержав тяжелых испытаний, кончали идеалисты пьяницами, погибали…
     
    Мое решение поступить в Академию было теперь бесповоротно, и я стал готовиться к конкурсным экзаменам.
     
    Из книги Митрополита Евлогия Георгиевского «Путь моей жизни»
  4. OptinaRU
    Стоял я за ранней литур­гией у свечного ящика; смо­трю, вошел в церковь какой-то юродивый и стал скромненько в углу, у самой печки. Когда по окончании службы народ выходил из храма, шел и отец игумен. Юродивый этот вышел из своего угла, подошел к игумену и, показывая ему рукой на меня, громко сказал:
     
    — Смотри! Видишь ты вон энтого монаха, что стоит у свечного ящика? Смотри ж, помни, что я тебе скажу: ты его не трогай! А тронешь, то сам свои поручи с себя сро­нишь!
     
    Игумен ничего не нашел сказать ему в ответ. А юроди­вый этот, которого я прежде никогда не видал, пришел по­сле того ко мне в келью и объявил мне:
     
    — Хочу чай пить — напои меня чаем!
     
    И пока я ставил самовар, он все время ходил у меня по келье и что-то бормотал про себя невнятное, а затем подал мне образок святителя Афанасия Сидящего[1], что в Лубнах, и, давая мне его, сказал:
     
    — Вот тебе святитель Афанасий в помощники. Молись ему — он всё больше любит помогать дворянам. Он тебе поможет. Молись ты за меня, а я — за тебя, а он — за нас: вот и будет хорошо!
     
    Я спросил юродивого об его имени. Он мне ответил:
     
    — Я отцу Иоанну Сезеневскому брат, а о моем имени ты после от кого-нибудь узнаешь, а то я забыл, как меня звать.
     
    Сказывал я батюшке отцу Амвросию про этого юроди­вого, и батюшка мне говорил про него:
     
    — Я его знаю: это истинный раб Божий, и вот посмо­три: все его предсказания сбудутся.
     
    И точно, по времени они все сбылись, да так, что я о них невольно вспомнил.
     
    Вскоре после этого свидания меня рукоположил пре­освященный Феодосии во иеромонахи, и было мне великое утешение принимать самого владыку вместе с известными по жизни отца Амвросия и по истории устроения им Шамординской женской обители помещиком Феодором Заха­ровичем Ключаревым[2], тогда уже иноком, и бывшей в миру его супругой, тоже в то время уже инокиней Амвросией.
     
    И стал ко мне по рукоположении моем ходить народ для совета и благословения, и я говорил об этом великому мое­му старцу, батюшке Амвросию, спрашивая его, что делать с народом — вступать ли мне с ним в беседы или уклоняться.
     
    И батюшка мой ответил мне так:
     
    — Ведь ты за ними не посылаешь — они сами к тебе идут под благословение и просят твоего совета, так нечего тебе от них и отказываться. А преподавай им благослове­ние да и совет подай, что Господь внушит тебе отвечать на их вопросы, «Бог благословит» — говори им во утешение.
     
    И вот по благословению батюшки Амвросия и во испол­нение предсказания блаженного юродивого первыми мне пришлось принять двух женщин, из которых одна пришла ко мне за советом, а другая просто как ее спутница. Было это дело так.
     
    Шел я от ранней обедни. Подхожу к своей келье и вижу, что у крылечка стоят две женщины, и по обличью их видно, что они не из простонародья, хотя одеты были так просто, что не всякий бы узнал, что они из благородных. Эти жен­щины объяснили мне, что желают получить от меня совет по очень важному делу. Я поставил самоварчик и пригла­сил их в келью.
     
    И тут одна из них мне объяснила, что она родная сестра помещика Д. В. Наумова. Этого Наумова я знал еще тогда, когда служил в Лебедяни по откупу: у него в тридцати вер­стах от Лебедяни было имение — целая деревня крестьян и конный завод. Был он человек холостой и большой охот­ник до картежных собраний и женского пола, хотя мотом и кутилой не был.
     
    Так вот, оказалось из слов моей посетительницы, что она ему сестра родная и зовут ее Екатериной Васильевной Щербаковой. Умер у нее муж, и на руках ее осталось трое малолетних сыновей и две дочери, и всех их нужно учить, а у нее всего достояния — одно маленькое расстроенное имение по соседству с братом, и для воспитания детей средств у нее не хватает, а время уходит, и она не знает, что делать.
     
    Рассказала мне она о своем безвыходном положении и со слезами спрашивала моего убогого совета. И поставила она меня в крайне затруднительное положение, и не знал я, что и советовать ей...
     
    Только вдруг меня точно что осенило: я благословил ее образком святителя Афанасия Сидящего, который мне был дан юродивым, и сказал ей:
     
    — Вы теперь для воспитания детей живете в Ельце. Со­ветую вам в первое же воскресенье одеть ваших деток в праздничное, лучшее платье и пойти с ними в каменный храм, который от вас недалече, и когда войдете в храм, по­ставьте всех детей ваших перед местной иконой Божией Матери и научите их, чтобы они, когда запоют «Достойно есть яко воистину...», стали бы все на коленки, а вы — по­зади их, и все вы просите Матерь Божию, чтобы Она при­няла вас под покров Своего милосердия. Смею уверить вас, что Матерь Божия, увидав ваши слезы и смиренную молит­ву веры вашей, испросит вам милость от Господа и Спаса нашего Иисуса Христа, и вы безбедно проживете, и дети ваши получат желаемое вами воспитание.
     
    Совет этот, верую, внушенный мне свыше, г-жой Щер­баковой был исполнен в точности, и Матерь Божия вняла их сиротской молитве: вскоре заболел при смерти брат ее, Д. В. Наумов, и перед концом своим для всех неожиданно распорядился своим имением не в пользу братьев, людей состоятельных, а в пользу своей сестры-вдовы, и в этом смысле, не сказав никому из близких, он и оставил по себе духовное завещание. Вскорости тут он и умер, и г-жа Щер­бакова получила со своими детьми все его достояние.
     
    И вышло благословение святителя Афанасия Сидящего на помощь дворянке, и притом первой, которая пришла ко мне за духовным советом. Вот что значили слова блажен­ного: «Он всё больше любит помогать дворянам».
     
    Но тут вскоре начались для меня новые скорби от игу­мена, и в оправдание предсказания юродивого умер благодетель и верный защитник нашего настоятеля, благочин­ный архимандрит В., и как только началось на меня новое гонение от игумена, его и уволили от настоятельства на покой — и исполнились, таким образом, слова юродивого: «Как его тронешь, так и свои поручи сронишь!»
     
    [1] Святитель Афанасий Цареградский (Лубенский) (1597-1654) име­нуется Сидящим, т. к. был погребен необычным для России, но традицион­ным для восточных патриархов способом: его тело в полном облачении было помещено в кресло и опущено в каменную гробницу. Вскоре были обретены нетленные мощи святителя. Память — 2/15 мая.
     
    [2] Схимонах Феодор (в миру Фёдор Захарович Ключарёв) (16.01,1810 — 21.07,1872) — из дворян Тульской губ, В скиту Оптиной пустыни с 1860 г. Супруга поступила в Белёнский девичий монастырь. Келейно пострижен в мантию, за несколько дней до кончины — в схиму. Многолетний благотво­ритель обители.
     
    Из книги «Записки игумена Феодосия»
  5. OptinaRU
    По уставам иноческого предания, при пострижении от Евангелия предают старицам, а не духовным отцам, кото­рым (то есть старицам) и должны новоначальные откры­вать свою совесть для получения советов и наставлений, как противостоять искушениям вражиим; но это не есть исповедь, а откровение; и в сем случае исполняется апо­стольское предание: Исповедайте убо друг другу согрешения ваша (Иак. 5, 16).
     
    Таинство же исповеди совершенно дру­гое и не имеет к откровению никакого отношения; обязан­ности духовника совершенно другие, нежели отношения к старицам.
     
    Припоминаем об одной синклитике[1], которую архиерей передал одной старице и вопросил ее, в каком на­ходится исправлении. Получил в ответ, что слишком до­бра к ней; тогда он предал ее другой старице, строжайшей, и по прошествии некоторого времени узнал от нее, что сия смягчила ее нравы, — не есть ли оное образ и нынешнего предания? Мать игуменья ваша поступает благоразумно и сообразно уставам иноческого предания, желая сестер за­благовременно приучить к очищению своей совести, до по­стрижения в монашество; а тем самым делает настоящий искус, по преданию святых отец, в иночестве просиявших.
     
    Что же касается до того, что будто в келье без священ­ника нельзя молиться, то это более удивления достойно, нежели вероятия. Сколько видим святых жен, в пустыне жительствовавших, в посте просиявших; чем они занима­лись, как не молитвой в уединении?
     
    Святая Мария Египет­ская в пустыне без пресвитера приносила свои молитвы и токмо в последний год жизни удостоилась узреть святого Зосиму и принять от него Святые Христовы Тайны. На счет же того, что без благословения старицы ничего не де­лать, это не только полезно, но и спасительно.
     
    Из множе­ства примеров, имеющихся в патерике и писаниях святых отец, напоминаем о том ученике, который, будучи послан на послушание от старца в город, едва не впал в любодея­ние, но, воспомянув старца, невидимой силой был восхи­щен и очутился в келье своей.
     
    Что относится до старцев, то в девичьих монастырях подразумевать должно о старицах. Не все старцы были священники, сие ясно видеть можно из жития преподобного Пафнутия Боровского, чудотворца (1 мая), ибо у него в монастыре из семисот братий не было ни одного священника, но все были под руководством старцев.
     
    Итак, лучше сообразоваться с уставами иноческо­го жития и быть спокойными.
     
    В Добротолюбии, в послании святого Кассиана к Леонтину игумену (IV части лист 157, на обороте), напечатано: «Авва Моисей рече: да не точию, яже творим, но и яже по­мышляем, открываем отцем; и да ни в чем же своему по­мыслу веруем, но и во всем словесем старец да последуем; и оно быти добро веруем, еже аще они искусят. Сие же де­лание не точию истинным рассуждением и правым путем инока невредима пребывати устрояет, но и от всех сетей диавольских без вреда того сохраняет».
     
    Сия помянув вашей любви от многого малое и поручая вас покрову Божию и слову благодати Его, остаемся ваши недостойные богомольцы, многогрешный иеросхимонах Леонид и многогрешный иеромонах Макарий.
     
    19 сентября 1840 года.
     
    [1] Синклитика (церк.-слав., из греч.) — близкая родственница высоко­поставленного византийского чиновника, члена правительства.
     
    Из Жизнеописания оптинского старца иеросхимонаха Леонида (в схиме Льва)
  6. OptinaRU
    По всему было заметно, что духовное устроение брата как христианина уже начинало портиться от счастья и уда­чи в его житейских делах...
     
    После этого у него скончалась дочь Александра, и вско­рости родились ему: второй сын Александр, потом тре­тий — Василий, четвертый — Иоанн, пятый — Николай, шестой — Виктор, седьмой — Алексей и восьмой — Влади­мир. Последней у брата родилась опять дочь — Ольга.
     
    И так во всем была брату удача — и в семье, и в торго­вых его делах. Его считали миллионщиком; все главные военные начальники жали ему руку; был он принят в доме у Лорис-Меликова, у Чавчавадзе и у других полководцев…
     
    Брат за свои пожертвования был награжден многими ме­далями и в купечестве слыл за одного из самых передовых деятелей, и благодаря этой репутации, а главное, конечно, и крупному своему состоянию он был даже в близких от­ношениях и с крупнейшими московскими коммерческими домами, и между прочим с домом московского городского головы Королева.
     
    Не нравилось мне только знакомство брата с вольно­думцами, которыми так обиловали шестидесятые годы. Влияние их с каждым годом становилось на него все силь­нее, и оно проявлялось в нем в чертах очень резких, кото­рые больно отзывались в моем сердце. Стал он не соблю­дать церковных уставов, отдаляться от Церкви, смеялся над монашеством. Не раз доводилось мне слышать в его компании отзывы о монахах как о тунеядцах, и однажды в Москве, в гостинице Кокорева, где брат занимал несколь­ко номеров и где жил и я, приехав на свидание с братом, довелось мне услыхать от него за ужином такие речи:
     
    — А ведь ты, небось, думаешь, — сказал он, обращаясь ко мне, — что твое благословение доставило мне все, чем я теперь пользуюсь?
     
    И понес он далее такие кощунственные речи, что у меня так и обмерло сердце.
     
    Брат был несколько выпивши и, не довольствуясь страшными своими словами, вошел в какой-то азарт: вдруг вскочил со стула, снял порывисто со своей шеи образок Божией Матери и бросил его под стол...
    Я был поражен и уничтожен этой дикой, безумной вы­ходкой брата и, хотя это и не было в моем обычае, вышел на этот раз из номера, не говоря ни слова.
     
    Наутро пришел ко мне коридорный и попросил меня пойти к брату. Не успел я переступить порога его номера, как он упал мне в ноги и стал просить прощения. Я подал ему образок, который он накануне с такой дерзостью бро­сил на пол. Он опять кинулся мне в ноги, прося прощения.
     
    — Не у меня проси прощения, — сказал я ему, — а у Той, Которую ты оскорбил своей безумной дерзостью.
     
    Брат каялся, объясняя свой поступок излишком выпи­того вина, но семя духовного разложения в нем таилось и зрело, пока не дало такого ростка, который его и погубил впоследствии.
     
    Тут мне придется забежать лет на пятнадцать вперед — к тому времени, когда я уже был в Перемышле, в Лютико­вом монастыре. По дороге в Москву брат заехал ко мне, и тут, тоже за ужином, выпив изрядно кахетинского, к ко­торому получил пристрастие на Кавказе, он, как некогда в Кокоревской гостинице, стал придираться ко мне и в пылу неприятного разговора повышенным голосом вдруг сказал:
     
    — А ведь ты, вероятно, думаешь, что все, что я имею, дал мне твой Христос?
     
    — А кто же? — спросил его я.
     
    Брат указал мне на свой лоб и объявил:
     
    — Вот кто, а не твой Христос!
     
    Тут я не вытерпел и вспылил до того, что и теперь ка­юсь, но, видно, сказанного уже не воротишь, В страшном гневе на брата я переспросил его:
     
    — И ты, мерзавец, дерзко отвергаешь милость к тебе Божию и относишь все данное тебе к своему уму, отвергая даже имя Господне?
     
    — Да, конечно, — повторил он, — конечно, не твой Христос!
     
    Тут вне себя я крикнул ему что было силы:
    — Сейчас вон от меня, мерзавец! С братом был и старший сын его.
     
    Я позвал своего келейника и сказал:
     
    — Выведи его вон! А тебе, — обратился я к брату, — говорю: будь ты, анафема, проклят! И попомни, что я тебе скажу: ступай теперь на Кавказ и посмотри, что даст тебе отныне твой ум и твое безумие! Ты мне рассказывал, как пароходные капитаны говорят: «Стоп машина», и пароход останавливается. И я тебе теперь говорю: стоп машина, во всех твоих делах! Ну-ка ступай, поворачивай теперь моз­гами!
     
    С этого дня я брата своего больше уже не видал. В са­мом скором времени старший его сын застрелился, второй попал за политическое дело в тюрьму; жену брата при опе­рации горла зарезал доктор, а дела его пали до того, что он с горя, сидя в конторе своего магазина, выстрелил себе в рот из револьвера.
     
    Вот в какую цену обошлось брату его кощунство.
     
    Батюшка отец Амвросий Оптинский, которому я пока­ялся в грехе проклятия брата, сурово мне за то выговорил, сказав:
     
    — Напрасно, напрасно ты предал анафеме брата и про­клял дела его!
     
    Но исправить уже этого нельзя: окончившие жить уже не воскреснут до всеобщего воскресения, и я, многогрешный, и поднесь молю Господа, чтобы снял Он с брата мое­го страшное слово «анафема». Да не лишит Всеблагой Бог за него Своей милости оставшихся в живых детей брата и меня, окаянного!
     
    Из книги «Записки игумена Феодосия»
  7. OptinaRU
    Переменил я образ своей жизни и стал все чаще и чаще задумываться о монашестве. Я вспомнил слово старца Макария, которым он меня предостерегал от отчаяния, и я не давал духу уныния заживаться подолгу в моей душе, но о монастыре мне пока и думать было нече­го: за плечами моими был старик отец, уже обремененный и годами, и немощами, сестра-вдова и подросточек, млад­шая сестричка, — все трое беспомощные, у которых только и было надежды, что на меня да на мой заработок.
     
    Прихо­дилось поневоле мириться с жизнью в мире, и я смирился, в твердом, однако, уповании на то, что рано ли, поздно ли, а изведет меня все-таки Господь на монашеское делание.
     
    Тем не менее, радуясь исполнению сыновнего дол­га, счастливый по службе, любимый начальством в лице благодетеля моего Дивеева, любимый сотоварищами по службе, я бывал иногда, по немощи человеческой, близок к самому тяжелому унынию. Спасался только молитвой ко Господу и Пречистой — и не оставлял меня Господь даже в минуты малодушия моего. А малодушным мне приходи­лось бывать частенько.
     
    Разыгрывалась раз в конторе лошадь в лотерею. Я взял один билет и, когда приступили в моем присутствии к ро­зыгрышу, помолился в сердце своем Преблагословенной, чтобы утешила меня Она выигрышем, дав в нем мне зна­мение в том, что Господь внемлет моей просьбе и я буду иноком.
     
    Не лошадь мне была нужна, но унывающая моя душа жаждала утешения. И я был утешен: билеты все вы­нули, остался один мой, и лошадь, таким образом, мне и досталась. Очень меня это тогда и утешило, и ободрило.
     
    Из книги «Записки игумена Феодосия»
  8. OptinaRU
    Из Лебедяни я выехал, сняв родителя со службы, со всем своим семейством в село Доброе, когда-то бывшее горо­дом. Опять началась для меня обеспеченная и прибыльная служба дистанционного, и мир опять, вопреки моим обетам, понемногу стал меня затягивать в свои сети. Кончилось тем, что я, к стыду моему, увлекся красотой жены одного купече­ского сына и стал вновь рабом своих страстей. О монастыре я, казалось, и думать забыл, хотя в минуты просветления сердце мое с тревогой обличало мое поведение. Но жизнь шла своим порядком, брюхо было сыто; а сытое брюхо, как известно, к ученью глухо, особливо к учению света, добра и истины, еже во Христе Иисусе, Господе нашем.
     
    Однажды приехал ко мне один мой приятель, человек молодой, служивший в Добром становым приставом, и соблазнил меня ехать на охоту за утками. Собралась нас целая компания, и покатили мы на тройках верст за пят­надцать от Доброго. Было это время, когда матерые утки линяют и держатся в камышах на озерах. И вот на одном-то из таких озер мы и начали свою охоту. Мы со стано­вым пошли по одному берегу, а остальная компания — по другому. Ружья у нас были отличные, и охотились мы с подружейными собаками. Дичи было много, собаки ра­ботали на славу, да и охотники не зевали — и скоро мы наколотили препорядочно и молодняку, и старых уток, и селезней.
     
    Обилие дичи и непрерывная бойня несколько поутомили меня и поохладили охотничий пыл. Я шел, опустив ружье, и задумался. Мысль моя невольно обратилась к мо­настырю, к невыполненным обетам.
     
    «Когда же, — думал я, — удастся мне наконец поступить в монастырь? Где все обещания прозорливого старца Макария?.. — Я взглянул на небо и с горькой усмешкой недоверия проговорил: — Ну, где же Божий Промысл? Какой это Про­мысл! Все лишь игра случайностей, игра воображения!..»
     
    В это мгновение из камышей вылетела утка. Меня что-то изо всей силы ударило в спину и точно обожгло. Гулко прокатился выстрел, и я тут же упал на землю — почти в беспамятстве...
     
    Ко мне подбежал становой — лицо, искаженное испу­гом, и прерывающимся от волнения голосом спросил:
     
    — Голубчик ты мой, жив ли ты? Прости, Христа ради, — это я нечаянно... Нечаянный был выстрел...
     
    Оказалось, что становой хотел было выстрелить по взле­тевшей утке, но, когда он вздумал вскинуть к плечу ружье, курок преждевременно спустился, и весь заряд крупной утиной дроби угодил мне в спину. А ружье у станового было такое, что этой дробью в сорока саженях пробивало доску. А я шел впереди станового саженях в семи или восьми...
     
    Бедный становой весь трясся, бледный от испуга, и только причитывал:
     
    — Ах, ах! Голубчик ты мой, я тебя убил! Я тебя убил!..
     
    Когда прошла первая минута испуганного оцепенения, я попробовал приподняться. Это мне удалось. Кое-как сняли они с меня сюртук. Рубашка была вся смочена кровью, но кровь уже более не текла, и я не чувствовал боли. Боль была мгновенная только при выстреле: меня точно обожгло или укололи в спину острыми вилками, а затем она так же мгно­венно и прошла. Силы ко мне вернулись, я почувствовал, что опасности нет, встал с земли, и мы пошли пешком к лоша­дям. Я велел становому ничего не говорить о случившемся, но охоты мы уже не продолжали — не до охоты уже было.
     
    Вернувшись домой, я сказал о том, что со мной было, только сестре Екатерине со строгим запретом говорить что-либо отцу, а становой послал свою тройку за доктором в имение князя Васильчикова, неподалеку от Доброго.
     
    Рано поутру приехал доктор, осмотрел мою спину и, улыбаясь, сказал:
     
    — Хорошо же вы охотитесь! Только вы не беспокой­тесь: опасного ничего нет. Вот я вам пришлю примочку, вы ее приложите к ранам, когда будете ложиться спать, боль и успокоится.
     
    Но в том-то и дело, что боли у меня никакой не было.
     
    Напившись чаю, доктор уехал обратно. На ночь я не воспользовался докторской примочкой, лег спать и уснул самым приятным сном. Вставши поутру, я попросил се­стру дать мне другую рубашку, и когда я ее стал менять, то из моей спины дробины посыпались на пол. Изумленный и обрадованный явному чуду, дарованному мне для вразум­ления моего, я обратился к образу Спасителя, висевшему тут же в комнате, и взмолился Ему:
     
    — Оставь мне, Господи, в теле моем хоть несколько дро­бинок в память милосердия Твоего ко мне!
     
    И во мне остались три дробинки, которые я храню в своем теле и до сего времени, да видят на мне щедрую и ми­лостивую руку Господню.
     
    Из книги «Записки игумена Феодосия»
  9. OptinaRU
    Прощаясь с другом моим, зашли мы с ним в храм. Службы не было. Подошел я со слезами к чудотворной иконе Божией Мате­ри, и когда помолился Ей, изнемогая от волновавших меня чувств, и подошел к Ней прикладываться, то вложил за ризу иконы приготовленную мной заранее записку, как бы прошение к Самой Преблагословенной, чтобы Она помог­ла мне избавиться от мира и сохранила меня во всех путях моей жизни.
     
    И сказал я затем вслух Ей, Владычице:
    — Тебе, Матерь Бога моего, вверяю я душу свою и молю Тебя: исходатайствуй мне благословение на увольнение от мира. Сын Твой и Господь мой сказал, что грядущего к Нему Он не изгоняет вон, а я вот другой раз выхожу от Него об­ратно в мир... Где же обещание Его? Неужели грехи мои победили Его благость? Помоги, Владычица!.. — И многи­ми другими словами молился я Преблагословенной.
     
    И, обнявшись в последний раз с отцом Филаретом, пу­стился вновь в тот опостылевший мне мир, от которого так отбивался и к которому все еще оказывался прикованным какой-то тяжкой, точно заколдованной, цепью.
     
    Не могу выразить словами всю скорбь сердца моего, когда я шел обратно в мир. Я не рад был даже своему суще­ствованию... И пришла мне дорогой мысль зайти к моему старцу в Оптину пустынь. Помысл говорил во мне, что если я его теперь не увижу, то уже более никогда его на этом све­те не увижу. Дорога мне была на Лебедянь, к родителю, и, чтобы дойти до Оптиной, мне надо было сделать сто два­дцать верст крюку. И я это сделал.
     
    Когда увидел меня батюшка Макарий, смущенного и в слезах, то стал меня утешать и сказал мне:
     
    — Не скорби: в силах Господь утешить тебя и извести тебя из мира.
    — Нет, батюшка, — отвечал я, — верно, грех моих ради, Господь отвергнул меня от звания иноческого.
    — Не так говоришь, — возразил старец. — Грядущего к Нему Он не изгоняет вон. Моли Его благость и предайся святой Его воле, и Той сотворит. Верь мне: будешь ты мона­хом, но когда и в какое время, этого я не могу сказать тебе, но думаю, что со смертью родителя твоего тебе откроется путь к иночеству. А теперь укрепи себя надеждой на Бога и иди к родителю и по силе нужды его с сиротами, твоими сестрами, усиль свою сыновнюю обязанность в обеспече­ние их сиротства и его старости. Будет время, что и сверх твоего ожидания откроется путь к желаемой цели. Теперь же иди и исполняй обязанности сына.
     
    И когда я уходил из благословенного скита Оптиной, то — о старец мой любвеобильный! — он пошел меня про­вожать. И когда я плакал дорогой, он остановился сам, остановил меня и сказал:
     
    — Жаль мне тебя: ты идешь в мир — с тобой встретят­ся искушения... Но помни слова мои: не отчаивайся! Еще повторяю тебе: с тобой будут искушения — не отчаивай­ся. Сон, когда-то виденный тобой, что ты горел в огне раз­ных цветов, и указывает на эти разного рода искушения. Но искушения породят в тебе ведение, а познание своих немощей обогатит тебя смирением, и ты будешь снисхо­дительнее к другим. Повторяю тебе опять: будут с тобой искушения, но не отчаивайся и, что бы с тобой ни было, пиши ко мне всегда обо всем, а я по силе возможности буду отвечать тебе.
     
    При этих словах старца я упал ему в ноги и, обливая их слезами, просил святых молитв его.
     
    — Господь да благословит тебя, Господь да сохранит тебя, Господь да поможет тебе и да изведет Он тебя. Мир тебе. Не скорби! В силах Бог утешить тебя: придет вре­мя — будешь и монахом. Тогда вспомнишь слова мои. Уве­ряю тебя, что будешь ты монахом!
     
    Это были последние слова блаженной памяти великого старца Макария, обращенные ко мне. Простившись с ним и приняв его последнее на земле целование, я, успокоенный в духе, пошел в Лебедянь к родителю и в мир предстоящих мне искушений.
     
    Предчувствие меня не обмануло: старца Макария я уже на земле более не видел. Соедини нас, Господи, во Царствии Твоем!
     
    Из книги «Записки игумена Феодосия»
  10. OptinaRU
    Сладко мне жилось в то время в Оптиной — это было в 1845 году, и жутко было подумать, что придется-таки мне дать о себе знать на роди­ну, когда истечет срок паспорту; надо было дать весточку о себе родителям, которые обо мне ровно ничего не знали.
     
    Хотя любовь к Богу и побеждает любовь естественную, но не могу и не хочу скрыть, что, живя в обители, я часто вспоминал скорбь своей матери и нередко со слезами па­дал на колени перед чудотворным образом Казанской Бо-жией Матери, что в Казанской церкви, и молил Преблагословенную, чтобы Она утешила Своей благодатной силой горе моей дорогой родительницы.
     
    А все-таки мне было жутко открыть свое блаженное пре­бывание в Оптиной. И мудрено ли то было, когда Оптина была не только для меня, убогого разумом, но и для высоких людей уголком рая, точно забытым ненавистью врага рода человеческого или, вернее, огражденным от нее всесильной властью Царицы неба и земли, Приснодевы Богородицы? Благолепие храмов и священнодействий; стройное пение; примерная жизнь в духе благонравной и преуспевающей духовно под богомудрым водительством старца Макария и игумена Моисея братии; дивные службы церковные, окры­ляющие дух пренебесной радостью...
     
    Могло ли что на зем­ле сравниться с дивной Оптиной!.. А отдельные подвиж­ники Оптиной, эти земные небожители! Старец Макарий; игумен Моисей; иеросхимонах Иоанн, обличитель и гроза раскола; Варлаам, бывший игумен Валаамский, с тяжелым сосновым отрубком на плече: «Томлю томящаго мя», — ответил он, когда нечаянно был застигнут одним из братии за тайным своим подвигом — безмолвник и созерцатель, делатель умной молитвы...
     
    А Петр Александрович Григоров, оставивший вся красная мира, о котором я уже ска­зывал! А многие другие, явные и тайные подвижники духа, известные или только одному Господу доведомые, кото­рыми изобиловала тогда Оптина! Богом моим свидетель­ствую, что при игумене Моисее обитель Оптинская цвела такой высокой нравственностью, что каждый мальчик-послушник был как старец. Я видел там в полном смысле слова земных ангелов и небесных жителей. Что это было за примерное благочиние, послушание, терпение, смиренно­мудрие, кротость, смирение! Оптина была школой для рос­сийского монашества.
     
    Вспоминая любовь старца Макария, не могу не упомя­нуть об одном помысле, вошедшем мне в сердце, когда я раз пришел к нему в келью пить чай с его келейниками. Само­вар еще не становили. Был жаркий июльский день. Сидя на крыльце кельи, я услышал стук топора за кельей. Я пошел на этот стук и застал келейника, иеродиакона Амвросия, трудящимся до поту за одного больного брата, послушника Василия Я смотрел на его ревность из любви к больному брату и молился мысленно, чтобы Господь призрел на дело любви и благословил дни его жизни. И в это время я услы­шал в себе внутренний голос, мне говорящий: «Этот отец будет во времени старцем в обители вместо отца Макария». Впоследствии помыслу этому суждено было сбыться: иеро­диакон Амвросий стал по смерти отца Макария великим оптинским старцем.
     
     
    Из книги «Записки игумена Феодосия»
  11. OptinaRU

    «Будет жив»

    Автор: OptinaRU,

    Мать моя, Серафима Александровна, по природе своей была глубже отца, но болезненная, несколько нервная, она имела склонность к меланхолии, к подозрительности. Сказалась, быть может, и тяжелая ее жизнь до замужества: она была сирота, воспитывалась в семье старого дяди, который держал ее в черном теле. Печать угнетенности наложила на нее и смерть первых четырех детей, которые умерли в младенчестве: с этой утратой ей было трудно примириться. Потеряв четырех детей в течение восьми лет, она и меня считала обреченным: я родился тоже слабым ребенком. Как утопающий хватается за соломинку, так и она решила поехать со мною в Оптину Пустынь к старцу Амвросию, дабы с помощью его молитв вымолить мне жизнь.
     
    Старец Амвросий был уже известен, а посещение оптинских старцев стало народным явлением. С нами поехала и наша няня, преданнейшая семье безродная старушка. Мне было тогда год и три месяца. Пути от нас до Оптиной 62 версты. Смутно помню я это путешествие — остановку в Белёве, где на постоялом дворе Безчетвертного мы кормили лошадей: шум… музыка… какие–то невиданные люди…
     
    Скит Оптиной Пустыни, где проживал старец Амвросий, отстоял от монастыря в полутора верстах. Раскинулся он в сосновом бору, под навесом вековых сосен. Женщин в скит не пускали, но хибарка, или келья, старца была построена в стене так, что она имела для них свой особый вход из бора. В сенях толпилось всегда много женщин, среди них немало белёвских монашек, которые вызывали досаду остальных посетительниц своей привилегией стоять на церковных службах впереди и притязать на внеочередной прием.
     
    Моя мать вошла в приемное зальце о. Амвросия одна, а няню со мной оставила в сенях. Старец ее благословил, молча повернулся и вышел. Мать моя стоит, ждет…
     
    Проходят десять, пятнадцать минут, — старца нет. А тут я еще поднял за дверью крик. Что делать? Уйти без наставления не смеет, оставаться — сердце материнское надрывает крик… Она не вытерпела и приоткрыла дверь в сени. «Что ж ты, няня, не можешь его успокоить?..» — «Ничего не могу с ним поделать», — отвечает няня. Какие–то монашенки за меня вступились: «Да вы возьмите его с собой, старец детей любит…» Мать взяла меня — и я сразу затих. Тут и о. Амвросий вышел. Ничего не спросил, а, отвечая на затаенное душевное состояние матери, прямо сказал:
     
    – Ничего, будет жив, будет жив.
     
    Дал просфору, иконку, какую–то книжечку, благословил — и отпустил.
     
    Вернулась домой моя мать ликующая. Верю и я, что молитвами старца дожил до преклонных лет.
     
    Когда я стал уже сознательным мальчиком, мать рассказала мне про старца Амвросия. Она ездила к нему каждые два–три года; его наставления были ей просто необходимы.
     
    Отрывок из книги Митрополита Евлогия Георгиевского «Путь моей жизни»
  12. OptinaRU
    Письмо твое, от 17 мая, в котором объясняешь, что ты никогда не была попрошайкой, а нужда заставила тебя просить! Прежде за тебя другие просили, а теперь нужда и саму тебя заставила просить.
     
    Не без причины повторяется поговорка: «Нужда мудрена! Нужда научит как калачи есть».
     
    Мне случилось слышать от одного опытного человека, который говорил, что все вещи человеческие, которые видим, изобрела или нужда, или прихоть. Что делается по нужде, то бывает или одобрительно, или, по крайней мере, извинительно; а что делается по прихоти, то не всегда бывает извинительно, кольми паче не всегда одобрительно. Во Святом Евангелии Сам Господь глаголет (Мф. 10: 16): будите... мудри яко змия, и цели яко голубие.
     
    Мудрость змеиная, по изречению толковников, состоит в том, что когда бьют змею, то она более всего хранит голову, так и христианин в напастях и трудных обстоятельствах должен более всего хранить веру; во-вторых, мудрость змеиная состоит в том, что когда змея хочет скинуть с себя старую кожу, то пролазит сквозь тесную скважину, а иначе с себя старую кожу скинуть не может; так и христианин, если желает совлещися ветхого человека, то должен проходить тесный путь, по Евангельскому учению.
     
    Целость же голубиная состоит в незлобии и прощении обид, или досад, или подобного.
     
    Из писем преподобного Амвросия Оптинского
  13. OptinaRU
    В Оптину Пустынь поступил в 1832 году. Проводя не только дни, но и почти все ночи без сна, он в церкви всегда почти боролся со сном, особенно под старость.
     
    Бдительность его была неимоверна: если кому из братии нужно было встать в самую глухую пору ночи, то обращались к отцу Карпу, и в час, в два, в три ли кто попросит разбудить его, – ложись и спи спокойно: в назначенный срок отец Карп тихо творит уже молитву и не отойдет пока не разбудит.
     
    Постоянное самовнимание и понуждение себя на все благое были отличительными чертами отца Карпа. Самоукорение как бы срослось с ним. Нравом он был кроток и молчалив; в обращении с братиею ласков, приветлив и любовен.
     
    Еще покойный старец отец Леонид любил его и говаривал о нем: «Карп слеп, но видит свет», разумеется тот свет, который и зрячим недоступен.
     
    Слепотою своею он не только не тяготился, но и дорожил ею как средством ко своему спасению, и с любовию нес этот крест, возложенный на него Господом.
     
    Валаамский игумен Варлаам, живший в оптинском скиту на покое, однажды, испытывая его, сказал: «Отец Карп! не хочешь ли поехать в Москву? там есть искусные доктора; они бы сделали тебе операцию, и ты бы стал видеть». Отец Карп испугался этого предложения. «Что вы, что вы, батюшка, – отвечал он, – я этого вовсе не хочу, я спасаюсь своею слепотой».
     
    Архимандрит Леонид (Кавелин)
    Фрагмент жизнеописания Схимонаха Карпа (Алексеева)
    из книги «Подвижники благочестия Оптиной Пустыни»
  14. OptinaRU
    Решение поступить в монастырь у Александра не явилось как бы внезапно: оно созревало постепенно и укреплялось различными житейскими опытами. Об одном из них так передавал старец: «Когда я жил еще в миру и был уже вдовцом, то по должности поверенного езжал по разным городам, селам и деревням.
     
    Один раз, приехавши в некое село, я остановился на постоялом дворе; подкрепившись пищей и помолившись Богу, я лег спать; вдруг слышу, что хозяйка постоялого двора начала меня соблазнять. Мужа ее в это время не было дома. Но помощь Божия сохранила меня от этого искушения. Хозяйка повторила свое требование, и опять меня Господь сохранил от соблазна.
     
    На утро мы с извозчиком отправились в дорогу; это было зимой, и стояли большие холода. Только что мы выехали из села, как пошел маленький снежок, потом все сильнее и наконец, он обратился в сильную вьюгу. Дорогу занесло, и мы сбились с пути и не знали, куда ехать.
     
    Одежда на мне была плохая, один барашковый тулуп, да и тот потертый. Тогда-то, видя, что смерть моя неминуема, и что, если Господь не сохранит, то я должен замерзнуть, – каких тогда только не принес я Господу молитв и обещаний!
     
    И Господь услышал меня и сохранил от напрасной и неминуемой смерти. После долгих и безуспешных стараний выбиться на дорогу, мы с кучером разошлись в разные стороны, надеясь отыскать ее.
     
    Вдруг вижу вдали две тени; сначала я немного оробел, думая, что это звери какие, но подошед поближе, я увидал, что это были два воза сена. Весьма обрадовался я сему и подозвал кучера. Он побежал с лошадью к сену, и мы тут обогрелись и переночевали, а утром отправились в путь.
     
    И думал я после, что потому только и избавил меня Господь от неминуемой гибели, что я в прошлую ночь, при Его всесильной помощи победил грех сладострастия».
     
    Старец уподоблял сей случай примеру из жития Николая-монаха (см. Пролог, 24 декабря).
     
    Фрагмент жизнеописания иеросхимонаха Александра (Стрыгина)
    из книги «Подвижники благочестия Оптиной Пустыни»
  15. OptinaRU
    Когда я вернулся после первого учебного года на лето домой, моя мать сказала мне: «Едем к старцу!» С этого лета и до кончины старца Амвросия я побывал в Оптиной Пустыни раз пять. Эти поездки с матерью я очень любил. Поля, луга, цветы, монастырская гостиница… все меня развлекало.
     
    Когда я приезжал к о. Амвросию девятилетним мальчиком, старец со мной шутил: поставит на колени и, бывало, скажет: «Ну, рассказывай грехи». Меня это смущало. А когда я стал постарше, старец Амвросий сам меня исповедовал.
     
    Лишь эти светлые воспоминания и освещают школьный период моей жизни. Я окончил духовное училище в 1882 году первым учеником. Мне было 14 лет.
     
    Во время моей отроческой беспризорности главное, что меня спасло, это духовное влияние и руководство старца о. Амвросия. Теперь, когда я, будучи семинаристом, приезжал в Оптину Пустынь, я каялся о. Амвросию в семинарских грехах, а он меня журил и ставил на поклоны. Его благодетельная рука хранила меня от дурных путей, чудесно оберегала от всякой нечистоты… да и до сих пор я живу его святыми молитвами. Я в это верю.
     
    Летние каникулы, которые я ежегодно проводил дома, в родном с. Сомове, а затем в с. Апухтине, куда перевели моего отца, в кругу моей семьи, оказывали на меня тоже самое благотворное влияние. Благодаря мистической настроенности моей матери жизнь в нашем семейном гнезде дышала простой, но горячей верой, упованием на Промысл Божий, на Божье милосердие…
     
    О такой вере не спорят, ее не обсуждают — ею живут. В обстановке крепкого, благочестивого строя с меня быстро сбегало все наносное, налипшее за зиму в семинарии, и я возвращался к бесхитростной, живой вере моего детства.
     
    Из книги Митрополита Евлогия Георгиевского «Путь моей жизни»
  16. OptinaRU
    От разговоров и сближения с женским полом он очень уклонялся; даже и в церкви обыкновенно мужчин становил в одну сторону, а женщин прогонял в другую, не взирая ни на кого. Он говорил: «Не верь, брат, их слезам. У нас с ними брань до гроба. По слову Святого Исаака Сирина: как в стекло бросить камень, оно цело не будет, так и разговаривать с ними, цел не будешь». Однажды, когда он шел в церковь, какая-то госпожа стала его о чем-то спрашивать. Он, притворяясь немым, не отвечал ей, а когда она подошла к нему и тронула его, он вдруг обернулся и замахнулся на нее костылем, и госпожа в испуге бросилась бежать от него.
     
    Слово отец Палладий имел твердое, склонявшее всех невольно слушаться его. Он всем говорил правду, и нисколько не стеснялся объяснять сделанную ошибку кому бы то ни было, новоначальному ли, или настоятелю. Был случай, что отец Палладий не побоялся и перед архиереем высказать свою прямоту.
     
    Один из бывших калужских Преосвященных, по переводе в другую епархию, был вызван в Петербург для присутствования в Святейшем Синоде, и просил знакомого ему оптинского настоятеля прислать к нему кого-либо из оптинских иноков в экономы на архиерейское подворье. Отец Палладий и отправлен был в Петербург, но и там не изменил своего твердого характера.
     
    Однажды он какой- то важной особе сказал что-то очень просто. Она принесла жалобу Преосвященному на него. Преосвященный сделал ему замечание. Отец Палладий отвечал: «Владыка святый! Да что с бабами путаться? Да! Разве не знаешь, что оне Предтече отрубили голову?». Преосвященному это замечание не понравилось, и он хотел устрашить о. Палладия. «Я, – говорит, – пошлю тебя под начал на Валаам». Отец Палладий как стоял, так и повалился Преосвященному в ноги: «Владыка святый! Явите свою отеческую милость, пошлите меня туда. Вы такое мне окажите благодеяние, что по гроб буду за вас молить Бога». Владыка помолчал и сказал: «Хорошо».
     
    На другой день отец Палладий приходит к Преосвященному: «Владыка! Благослови, – говорит, – мне паспорт». – «Для чего?» – «Да вчера хотели отправить меня на Валаам. Благословите, я сегодня пойду». Преосвященный усмехнулся и сказал: «Я хотел устрашить волка лесом, а волка как ни корми, он все в лес глядит». Через несколько времени отец Палладий был уволен в обитель с выговором настоятелю.
     
    Возвратившись в Оптину, он явился к настоятелю и сказал: «Куда ты меня послал? Да! Разве ты не знаешь, что я дурак? Да! Вот тебе и выговор за меня. Да! Впредь будешь умнее, будешь знать, кого посылать. Да! Я тебе говорил, что я не гожусь».
     
    Иеромонах Климент (Зедергольм)
     
    Из книги «Подвижники благочестия Оптиной Пустыни»
    Фрагмент жизнеописания иеродиакона Палладия (Иванова).
  17. OptinaRU
    Иеродиакон Палладий более 46-ти лет жил в Оптиной Пустыни; был старец строгого нрава и великий подвижник.
     
    Каких лет отец Палладий оставил мирскую жизнь, неизвестно. Сначала он поступил в Площанскую пустынь, и прожил там года полтора вместе с отцом Макарием (Ивановым), который впоследствии был оптинским старцем. «На общее послушание, – рассказывал отцом Палладий, – мы с отцом Макарием ходили в лапотках. Нам выдавали лыки, и я сам плел лапти для себя и для отца Макария. В Площанской пустыне хотя я жил по паспорту, но был пострижен в рясофор и наречен Паисием. Пошел за увольнением, и случайно попал в Оптину Пустынь».
     
    Строгий блюститель подвижнических правил, отец Палладий очень любил читать жития и писания святых отцов, и был, так сказать, пропитан духом их. Отличительною чертою его в монашестве было строгое и неупустительное хождение в Божий храм. Устав с обрядовой стороны он знал так хорошо, что мог служить для всех примером. Так был бдителен за собою в этом отношении, что внимавшие себе брали его в образец, и следя за ним во все службы, в продолжение целых десятилетий, никогда никто не мог заметить, чтобы он, задремав, не снял в положенное время камилавки, или не положил поклона, хотя имел две весьма большие грыжи. Никогда не прислонялся к стене, но как бы не изнемогал, в неположенное время не сидел.
     
    Нестяжание его было удивительно. В келье его ничего не было, кроме самого необходимого для монаха... Денег у него не было. А если какой благодетель, бывало, поусердствует ему сколько-нибудь денег, он тотчас купит какую- нибудь книгу, или отдаст их о. игумену, и то укоряет себя за то, что взял их, с неделю твердит: «Палладий нанялся жать чужое терние».
     
    Один помещик, бывший в Оптиной Пустыни, подарил ему дорогие карманные часы. Отец Палладий взял их, но как у него часов никогда не было, то по непривычке к их стуканью он вечером никак не мог заснуть. Завернул их в тряпку, накрыл их горшком, и заснул. «Пошел к утрени, но помысел замучил меня, – говорил отец Палладий, – как бы их не украли. Вспомнил слова Спасителя: «идеже будет сокровшце ваше ту и сердце ваше будет», и поскорей отнес их к своему благодетелю, сказав: «Возьми, пожалуйста, их назад, они нарушают мой покой».
     
    Незадолго до смерти отца Палладия келейник настоятеля послал ему ситцевое одеяло. Отец Палладий сначала было взял, но потом сказал посланному: «Брат! Благодари отца за его память, возьми его назад, а то когда помру и пойду по мытарствам, бесы скажут: «Палладий одевался ситцевым одеялом».
     
    Иеромонах Климент (Зедергольм)
     
    Из книги «Подвижники благочестия Оптиной Пустыни».
    Фрагмент жизнеописания иеродиакона Палладия (Иванова)
  18. OptinaRU
    Молчаливый Тит очень часто говел и приобщался Святых Христовых Таин. Проведши пред исповедью целую седмицу в строгом посте и усиленных молитвенных бдениях, брал он незажженную свечу и подходил с нею к отцу Феодоту по окончании утреннего богослужения, что означало желание его исповедаться. Безмолвная исповедь молчальника, сопровождалась всегда слезами и рыданиями: прочитав вслух исповедующегося последование к исповеди и молитву исповедания грехов, отец Феодот давал ему обычное разрешение и затем прочитывал ему последование к Святому Причащению.
     
    К Святым Христовым Тайнам Тит тоже приступал с особенным умилением и многими слезами, после чего задумчивое всегда лицо его цвело особенною радостью, взоры же и кроткая улыбка выражали благодатное состояние его души.
     
    Некоторые знамения удостоверяли, что молитвы молчаливого подвижника были благоприятны Богу: отец Феодот имел престарелого родителя, заштатного и вдового священника отца Иосифа, который, переселившись к сыну, пожелал жить поближе к церкви, для чего и пристроил для него отец Феодот отдельный покой к сторожке церковной. Поселившись там, отец Иосиф сделался ближайшим соседом молчаливого Тита, свидетелем и постоянных молитвенных его подвигов.
     
    По словам отца Иосифа, неоднократно слышалось ему в ночное время в келии Тита необыкновенно сладостное пение церковное, как бы многих голосов, певших согласно некую Божественную песнь. Проснувшись однажды при этом пении, подвигаемый любопытством, отец Иосиф тихо встал с ложа своего и подошел к стеклянной двери, разделявшей покой его с келиею Тита. Пение мгновенно прекратилось, и он увидел сквозь дверь только одного Тита, коленопреклоненно молившегося пред своею иконою.
     
    В другой раз, тоже ночью, был разбужен отец Иосиф необыкновенным светом и благоуханием, которые разливались из келии молчальника. Устрашенный этим необычайным явлением, трепеща всеми членами, подошел опять старец к двери Титовой, и по-прежнему лишь одного его увидел молящимся на коленях, осеняемым тусклым светом неугасимой его лампады. Слышанное и виденное им хранил благочестивый старец в глубине своей души, и только пред кончиною своею передал о том сыну своему отцу Феодоту и некоторым другим благочестивым людям Козельска.
     
    Почувствовав приближение кончины своей, Тит знаками просил позвать к нему отца Феодота. Когда тот пришел к нему, молчальник ясно и чисто произнес: «исповедуй меня и причасти Святых Таин, ибо близится мой конец». Изумленный такою нечаянностью, с благоговением принял он от него первую изустную исповедь, затем причастил умирающего Святых Христовых Таин и напутствовал его таинством Елеосвящения. Поблагодарив отца. Феодота за всегдашние его к нему благодеяния, Тит просил о поминовении его при совершении им Божественной литургии; в знак же и своих о нем загробных молитв, подарил он отцу Феодоту единственное сокровище свое – келейную свою икону святителя Христова Николая, бывшую неразлучною спутницею труженической его жизни.
     
    Священномученик Никодим (Кононов)
    Из книги «Подвижники благочестия Оптиной Пустыни».
  19. OptinaRU
    Что и как говорить посетителям, о. Леонид о том не заботился и действовал по внушению Божию.
     
    Чтоб не смущать духовною высотою своею приходящих к нему, о. Леонид прикрывался шутливым обращением. Самая его речь, состоя из слов Писания и выразительного меткого народного наречия, была особенная. Старец был неизменно и безусловно прямодушен, представляя полную противоположность тем, о ком сказано: «Умякнуша словеса их паче елея, и та суть стрелы» (Пс. 54, 22).
     
    «Свой своего всегда найдет», — говорил он, — т. е. всякий поймет нужное ему наставление, как бы оно ни было выражено. Не любил старец «ученого штиля политику и душевного человечества художественное соображение». «Ребята, за что купил, за то и продавай!» — наставлял он учеников.
     
    Простота о. Леонида доходила иногда до полуюродства, и некоторые не могли понять таких действий старцева смирения, и осуждали его, как осуждали за тучность, происходившую от болезни. Но прозорливый старец исправлял таких людей, открывая им их помыслы и напоминая им грехи, которые должны бы больше их касаться, чем тучность о. Леонида.
     
    Внешних изъявлений привязанности о. Леонид не любил, называя их «химерою». «Я был при о. Феодоре без фанатизма, — говорил он, — мысленно же готов был кланяться ему в ноги».
     
    Внутренний мир, успокоение сердечное и радость ощущались в присутствии старца; помыслы исчезали, горе утихало при виде его…
     
    Болея о ближних, старец не отказывался от помощи им и в телесных болезнях. Много раздавал он «горькой воды» (особый состав), которая по кончине его не имела уже той целебной силы; помазывал елеем от неугасимой лампады, теплившейся перед келейной его иконою Владимирской Божией Матери, посылая часто к святителю Митрофану, и иногда больные возвращались к старцу, получив исцеление на пути…
     
    Все человеческие беды, которых зрителем был о. Леонид, извлекали у него глубокие вздохи, слезы и потрясали всю внутренность его. Тогда за облегчением обращал он взор на лик Владычицы. Оставаясь же один, до того углублялся в молитву, что не слышал ничего, происходившего вокруг.
     
    Из книги Е.Поселянина «Русские подвижники XIX века»
  20. OptinaRU
    Поздравляю тебя с приближающимся праздником Рождества Господа нашего Иисуса Христа. Это праздник мира, на землю ниспосланный! Вечная Любовь воплотилась, и Ангелы воспели: «Слава в вышних Богу и на земли мир»! С прискорбием вижу, как из первых, так и из последнего твоего письма, что у тебя «дух не мирен». Кто вложил в тебя это немирство? Царствие Божие внутрь вас есть (Лк.17, 21), — сказал Господь. Посему, видно, допущен враг излиять яд свой; — гл. 31 Симеона Нового Богослова.
     
    Мы, согрешая перед Богом, теряем мир; а покаянием оный возвращается — милосердием Божиим.
     
    Подобно лишаемся мира, приемля скорбь и враждуя на людей; а когда самоукорением угасим сей пламень, то водворяется и мир.
     
    Как чудно Господь связал нас с Собою: «Что сотвористе единому сих братии Моих меньших, Мне сотвористе» (Мф. 25, 40), сделанное ближнему Он принимает на Себя, как добро, так и противное. Где ж более искать мира, как не внутри себя? Испытаем беспристрастно все изгибы сердца нашего и истребим, выгоним оттуда гнездящегося древнего змия, паки повторю, самоукорением и смирением, паче же любовью, николиже отпадающею, — и мир желанный водворится!
     
    Ежели нужно всегда о сем пещися и желать, то кольми паче в теперешнее время посещения болезненного; не знаем часа, в оньже позваны будем предстать Судии; а видим собратий наших, отходящих неожиданно!
     
    Из писем прп. Макария Оптинского
  21. OptinaRU
    По обычаю своему, для пользы душевной предлагаю на рассмотрение апостольские слова: Несть бо Царство Божие брашно и питие, но правда и мир и радость о Дусе Святе (Рим. 14: 17).
     
    Как ни дорого для христиан Царство Божие и Царство Небесное, но, по немощи человеческой, мы прежде всего заботимся о пище и питии и о прочем, за что и подвергаемся Евангельскому упреку Господа: Не пецытеся убо, глаголюще; что ямы, или что пием, или чим одеждемся... весть бо Отец ваш Небесный, яко требуете сих всех. Ищите же прежде Царствия Божия и правды Его, и сия вся приложатся вам (Мф. 6: 31- 33). Господь порицает заботливое житейское попечение, как препятствующее к приобретению Царствия Божия; а святой апостол Павел выставляет и другую причину, также препятствующую, когда кто употребляет пищу или питие на соблазн и претыкание ближнему. Такому он угрожает наказанием, глаголя: зло человеку претыканием ядущему (Рим. 14: 20). Древним христианам апостол сей подавал такой совет: добро не ясти мяс, ниже пити вина, ни о нем же брат твой претыкается или соблазняется или изнемогает (Рим. 14: 21), а святые отцы Соборов, снисходя немощи человеческой, кроме постов, запретили употреблять мясо только в два дня недели — в среду и пяток, в воспоминание предания и страданий за нас Христа Спасителя. Но в настоящее время многими православными христианами и эти два дня презираются и нарушаются из подражания неправославным. Впрочем, не одной мясной пищей или вином можно соблазнять ближнего, но и безпорядочным и неблаговременным употреблением всякой другой пищи и пития. В том и другом случае потребно каяться и исправляться, чтобы не постигло нас зло, которым угрожает апостол. В слове Божием говорится и о Царствии Божием, и о Царствии Небесном; какое в этом различие?
     
    Царствие Небесное получают достойные, по смерти, в будущей жизни, а Царствие Божие твердо верующие и тщательные приобретают и в настоящей жизни внутри себя, в своей душе и сердце, по сказанному в Евангелии: Царствие Божие внутрь вас есть (Лк. 17: 21).
     
    Как и чем приобретается Царствие Божие внутрь вас? По слову апостольскому, оно приобретается, во-первых, правдой или праведностью, которая состоит в исполнении заповедей Божиих и милостивом и сострадательном расположении к ближним; во-вторых, миром с ближними, миром от страстей, миром со своей совестью и миром с Богом через покаяние и смирение. Когда христианин понудится так себя устроить, тогда он получит благодатную помощь и при содействии Святаго Духа среди самых скорбей, будет радоваться, твердо веруя апостольскому слову, что скорбь терпение соделовает, терпение же искусство, искусство же упование: упование же не посрамит (Рим. 5: 3)... яко недостойны страсти нынешняго времени к хотящей славе явитися в нас в жизни будущей (Рим. 8: 18), яко многими скорбьми подобает нам внити во Царствие Божие (Деян. 14: 22).
     
    Смиренный Никита Стифат в книге «Добротолюбие» пишет, что стяжавшие внутренно Царствие Божие в жизни сей имеют свободный переход в Царство Небесное; а не стяжавших сего в этой жизни переход в будущую бывает со страхом. Блажен тот, кто приготовит себя здесь к свободному переходу в Царствие Небесное, еже буди всем нам получити неизреченным милосердием и человеколюбием нас ради волею Пострадавшаго и Умершаго на кресте и тридневно Воскресшаго Христа Спасителя нашего. Аминь.
     
    Из писем прп. Амвросия Оптинского
  22. OptinaRU
    начало
    продолжение:
     
    К полудню мы доехали до Серпейска и еле вползли по крутой и скользкой горе, на которой лежит город. Здесь начинался почтовый тракт, и я уговорил тетушку оставить тут наших лошадей до нашего обратного следования и взять почтовых. Не имея теперь надобности в остановках, кроме как по четверти часа для перепряжки на станциях, мы могли вечером быть в Оптиной, до которой оставалось, кажется, верст сто на города Мещовск и Сухиничи.
     
    Ехать было прекрасно. Гроза смягчила надоевшую нам накануне жару и прибила пыль по дороге. Получая хорошие на чай, ямщики сильно гнали, ободряя лошадей гиканьем и свистом.
     
    Перед заходом солнца я кончил роман и отдался наслаждению быстрой езды. Мы все молчали. Коляска тихо покачивалась на своих рессорах, и стройный топот лошадей соединялся со звуком быстро катящихся колес в музыку, которой я никогда не мог вдосталь наслушаться. Догорело небо. Сумерки становились все гуще, и голова, не развлекаемая внешними впечатлениями, усиленно думала.
     
    «Ну, что он, какой он? - спрашивал я себя, в первый раз во время пути принимаясь подробно думать о том человеке, который меня тогда так взволновал. - Вот если б не муж тетушки мне рассказывал, я бы поверил, может быть. И как это неприятно, какое-то тонкое духовное оскорбление, что я должен внешне преклониться пред человеком, к которому я ничего не чувствую. А вместе с тем все эти россказни, из которых я все-таки не понимаю, в чем же состоит его высота, - это уже меня смутило. И мне немного страшно, если он действительно святой. И рад я, и страшно. А как я пойму, святой ли он? И что будет, если он святой, и именно потому увидит, что я хочу его высмотреть, какой он? И все это меня смущает».
     
    Я был очень самоуверен и тогда не встречал еще того человека, который мог бы меня смутить. Всякое земное величие оставляло меня спокойным и равнодушным. Но я смутно сознавал, что оробею пред духовною высотой и почувствую себя тогда ничтожным и жалким. Такая высота всегда занимала, привлекала и восхищала меня; и мне казалось, что если б я встретил в человеке безусловное полное выражение ее, то не было бы границ моему внутреннему восторгу, верности и поклонению такой высоте. Только одна такая встреча и могла меня смутить. И, быть может, мое возбуждение пред старцем происходило оттого, что я, хотя и неотчетливо, предчувствовал, что он меня смирит или что я сам, увидав его, смирюсь пред ним. И дурное чувство гордости от этого защищалось.
     
    Около полуночи мы увидали освещенные луной белые колокольни Козельска, в двух верстах от которого находится Оптина. Вот мы на берегу полноводной в этом месте Жиздры, и пока на окрик ямщика нам подают паром, я смотрю на стоящую сейчас тут, за рекой, на холме, Оптину.
     
    Огней нет. Её жизнь спит, недоступная и тайная. А сама она, резко выступая на черной стене охватившего ее со всех сторон бора, вся белая-белая, какая-то тонкая и высокая, подымается, точно уносясь в небо…
     
    В соборе я не нашел той роскоши убранства и риз, к какой я привык в Москве и в смущавших меня монастырях. После службы мы были у благочинного, потом обедали у себя в гостинице, затем легли отдохнуть. Но я не мог заснуть и зашел к вечерне, когда услышал благовест.
     
    На меня произвел впечатление незнакомый мне доселе смиренный вид монахов и то воодушевление, с каким хор, сойдя с двух клиросов на середину церкви, пел стихиры, возглашаемые молодым канонархом. И в выражении лиц, и в силе пения ясно было видно проникавшее их религиозное убеждение. Вообще вокруг было вовсе не то, к чему я привык в других монастырях. Вместо мягких нарядных ряс и раздушенных волос, вместо гордо поднятых голов я видел толстую грубую одежду и все покрывавшую простоту, походка была смиренная; при встрече со всяким низкий поклон; на лицах выражение чистоты и безмятежия.
     
    Но мне почему-то не хотелось ближе приглядываться к монахам. Сознавшись пред собою, что они хороши, очень хороши, я вдруг понял вместе с тем, какую страшно трудную жизнь они ведут, и это было разом и обличением моей широкой жизни, и такою стихией, которая вдруг могла бы втянуть меня в себя, а меня так манил мир…
     
    продолжение следует ...
     
    Воспоминания Е. Н. Поселянина
    Из книги «Оптина Пустынь в воспоминаниях очевидцев»
  23. OptinaRU
    Во время своего пребывания в монастыре он был болен то тем, то другим, и за всё благодарил Бога. Я, видя его всегдашние страдания, из сожаления назвал его Пименом многоболезненным, и это имя осталось при нем до смерти; почти вся братия не иначе называла его как сим именем...
     
    Беспрестанно открывавшиеся болезни, новые, непонятные, принудили Павла в 1834 году в июле месяце отправиться в Москву, чтобы узнать причину оных...
     
    В Москву Павел отправился пешком с другим послушником из сего же монастыря; не доходя столицы верст 50, остановились на одном постоялом дворе; проезжих никого на оном не было, и они пошли спать в сенной сарай. Павел, снявши подрясник, начал молиться Богу; хозяин двора входит за сеном, видит на груди Павла сумку, вообразил, что у него много денег (но в ней были одни бумаги и 15 рублей ассигнациями), решился на убийство, но Господь хранил раба Своего невидимо.
     
    Хозяин двора входит в избу и, привыкши презирать опасность и нарушать закон справедливости, давно уже приучил руку к резке, сердце к варварству, а взоры к ужасам. Начал приготовлять орудие для произведения умысла своего в действо; старуха, мать хозяина, видя его так заботливо готовящего убийственные орудия, исполнившись жалости, воскликнула: «Злодей, ты уже хочешь и монахов резать? Нет, Господь не попустит сего тебе сделать; ты видишь, они молились, и за тебя мы все погибнем».
     
    Харчевник, не слушая слов матери, выходит на двор; старуха его преследует и громко кричит: «Злодей, если ты тронешь только их, сама открою все твои дела, и сейчас же побегу и объявлю в деревне». Павел с товарищем слышит, к кому относятся эти слова, никого, кроме их, нет; оружия никакого, кроме четок, возле них не находится. Павел стал на молитву вместе со своим спутником. Харчевник начал бить свою мать, и вдруг у ворот загремел колокольчик и громкий голос заревел: «Хозяин, отворяй ворота». Харчевник бросился к воротам, начал принимать приезжих гостей, а Павел со спутником своим бросились на улицу.
     
    Господь невидимо покрыл их от поисков разбойника, а может быть, он за ними и не преследовал. Теперь может всякий видеть, как сильна была молитва праведника и благодать Божия присутствовала при нем. Когда мать разбойника остановила руку убийцы, боясь, что злодеяния его откроются за то, что лишит жизни инока. Здесь снова сбылись над ним слова Спасителя: «аще забудет жена исчадие чрева своего, но Аз не забуду тебе» (Ис. 49, 15).
     
    ... пролежав в Голицынской больнице три недели, не видя никакой пользы, и по консилиуме докторов узнал, что они не постигают его болезни, возвратился назад в Пустынь, возлагая надежду на самого Бога...
     
    Различные болезни Павла были не что иное, как преддверие чахотки. Он чах не от подвигов, но болезнь его изнуряла, ум его погружен был во всегдашнюю молитву, и почти за год до смерти он всегда говорил: «ах, умру скоро – помолитесь за меня, отцы и братия».
     
    Наступил 1836 год и чахотка в Павле обнаружилась во всей силе. Отец Леонид тогда же говорил приближенной братии, что «Павел на Светлой Неделе возмется от нас»; кто знает, почему за такое долгое время он узнал кончину, назначив время – не сказав дня, о котором, может, он тогда и знал, но умолчал, и впоследствии никому об оном не сказал, хотя некоторые и спрашивали...
     
    Монах Порфирий (Григоров)
     
    Из книги «Подвижники благочестия Оптиной Пустыни». Жизнеописание монаха Павла (Трунова)
  24. OptinaRU

    «Аз не забуду тебе»

    Автор: OptinaRU,

    ... много ли таких семейств в отечестве нашем, где и доныне не считают за стыд учить детей с самого начала Псалтирь Давида? Вы молчите, – так я скажу, что их слишком мало. Зато француза или немца в редком дворянском доме не встретишь. А что напечатано церковной печатью, не дозволяется иногда детям брать и в руки – боясь, что испортят выговор французский и будут говорить дурно. Но Павел наш был воспитан не по моде, а по правилам христианской нравственности, и был слишком счастлив; не читавши никогда сочинений Вольтера, Фоблаза и русского развратника Боркова, которых едва ли знал по слуху; имен сих я никогда от него и не слыхал, следовательно, будучи чист душою и от колыбели до могилы девственник – в полном смысле этого слова, – мог чистым сердцем возносить молитвы к чистому Богу, и душа его не могла обуреваться порочными помыслами и воспоминаниями скверными. Он не знал их, он далек был от всего порочного и близок был к одному благочестию.
     
    Судьба меня из шумного света, перебросив в стены монастырские, сроднила душою с Павлом, он узнал меня, а я постиг его. Часто рассказывал мне все, что случалось с ним от юности, требовал от меня той же откровенности, но я, видя его чистую душу, боялся возмутить рассказами совершенно для него новыми и непонятными для простого и доброго сердца; молчал ему о том, что поколебало б его, и он иногда бывал за мою недоверчивость в негодовании; но я считал лучше переносить оное, нежели напоить его ядом тяжких рассказов, которые, ежели начать описывать, то потребны стопы бумаги...
     
    Много ли найдется молодежи всех состояний, сохранивших себя в девстве посреди соблазнов мира? Много ли? – спрашиваю вас, воспитанников моды – насчитаете в богатых гостиных? Не вы ли полуфранцузским языком защищаете свои наглости; но Павел был не таков; по рождению – дворянин, по духу – христианин, и со словом «атеист» был незнаком...
     
    Павел пешком, с котомкой за плечами, опираясь на палку, едва тащится от усталости, но дух его парит в обитель давно желанную. Вечерело, когда Павел доходил до знакомого нам соснового бора, окружающего Пустынь, повернул направо в чащу леса, и, не зная дороги, блуждал в лесу по различным направлениям; вдруг слышит благовест в большой колокол монастырский – звон сей созывал братию Оптиной Пустыни и верных христиан на всенощное бдение в храм Казанской Божией Матери, на канун ее торжества. Павел перекрестился, поблагодарил Бога, так чудесно показавшего ему дорогу в обитель, и пошел на гул колокола. Подходит к Пустыне. Высокая колокольня указала путь святых врат монастырских, и Павел с молитвою и радостным сердцем забыл усталость, идет прямо в храм Казанской Богоматери. Едва переступил он за порог дверей церковных, как видит брата своего Ермогена с книгою в руках, идущего, как нарочно, к нему навстречу, за ним чинно по обеим сторонам с правого и левого клиросов тянулись певчие. Павел недоумевал, но вдруг лития началась, канонарх, брат его, громко воскликнул: «яко воистину древняго кивота пречестнее». Певчие повторили сии слова стройными напевом. Павел был в восхищении, его пленила огромностью своею церковь Казанской Богоматери и стройный голос поющих. «Я думал, – говорил он, – что нахожусь на небе и в лике Ангелов, слушаю похвальную песнь Преблагословенной Богородице». Отслушав всенощную, кончившуюся в полночь, Павел отправляется на монастырскую гостиницу для ночлега. Заметить надобно, что у Павла дорогою от жара и пыли разболелся глаз сильнее прежнего, и в тот день, когда пришел в монастырь, болел сильно, и он стоял в церкви с завязанным глазом. Здесь сбылись слова Спасителя: аще забудет жена исчадие чрева своего, но Аз не забуду тебе (Ис. 49, 15). Сотворилось чудо, Павел проснулся утром здрав, Пресвятая Богородица исцелила его. Утром на Казанскую Павел повидался с братом Ермогеном и гостил около двух недель, осматривая обитель. Наконец, со слезами на глазах вместе с братом своим Семеном поклонились до лица земли отцу Строителю (прп. Моисей (Путилов) - настоятель монастыря с 1826 года до своей кончины в 1862 году) и просят его включить их в число братства Богоспасаемой Обители. Строитель ответствует словами рекшего: грядущаго ко Мне не изжену (Ин. 6, 37), принимает их в обитель.
     
    Монах Порфирий (Григоров)
     
    Из книги «Подвижники благочестия Оптиной Пустыни». Жизнеописание монаха Павла (Трунова)
  25. OptinaRU

    «Все тот же Леонид»

    Автор: OptinaRU,

    Вместе с подтверждением запрещения принимать посетителей, о. Леониду велено было архиереем снять схиму, так как он был пострижен в нее келейно, без консисторского указа.
     
    Однажды о. Моисей, идя по монастырю, увидал огромную толпу народа пред келлиею старца и заметил ему о запрещении архиерея. Вместо ответа о. Леонид приказал келейникам принести недвижимого калеку, лежавшего у его дверей. «Посмотрите на него — он живой в аду, — сказал старец, — но ему можно помочь. Господь привел его ко мне для искреннего раскаяния, чтоб я его обличил и наставил. — Что вы скажете? Могу я его не принять?»
    Игумен содрогнулся, смотря на несчастного, но молвил: «Преосвященный грозил послать вас под начал».
     
    — Ну так что ж? Хоть в Сибирь меня пошлите, хоть костер разведите, хоть на огонь поставьте — я буду все тот же Леонид. Я к себе никого не зову, а кто приходит ко мне, тех гнать от себя не могу. Особенно в простонародии многие погибают от неразумия и нуждаются в духовной помощи. Как могу презреть их вопиющие душевные нужды?
     
    Гонение на о. Леонида улеглось, когда Оптину, в 1837 г., проездом в Киев, в сопровождении Калужского архиерея, посетил Филарет, митр. Киевский, давно знавший о. Леонида. Между прочим, архипастырь сказал ему при архиерее: «Почему ж ты не в схиме?» Старец молчал. — «Ты схимник, и должен носить схиму».
     
    С этого дня, до кончины, старец начал снова носить схимнический великий параман.
     
    Много душевной тяготы принял за время гонения о. Леонид, но остался тверд.
     
    Проживавший в Оптиной помещик Желябужский, при переводе старца в монастырь, выстроил для него келлию. Но и это жилище изгнанника не было последним. В 1839 г. было воздвигнуто гонение на Белевских (женского монастыря) учениц о. Леонида, отразившееся и на нем. Старца велено было перевести в другую келлию, подальше от ворот, и запрещен прием посетителей; дан ему приказ, не взирая на болезнь ежедневно ходить в церковь. Народ ждал этих выходов, падал на землю, целовал края одежды его, выражал жалость к нему.
    Малое расстояние до храма о. Леонид, обуреваемый народом, шел не менее получаса. В церкви, близ старца, собиралась толпа.
     
    Разнеслись слухи, что о. Леонида сошлют в Соловки или в больницу Боровского монастыря, под надзор. Ученики, в ужасе разлуки со старцем своим, решили написать Сергиевскому настоятелю о. Игнатию Брянчанинову, чтоб он сыскал старцу защиту у членов Синода. Долго отказывался старец, но, наконец, по неотступным просьбам, подписался, не читая, под письмом, составленным о. Макарием. Митрополит Филарет московский, бывший в то время в Петербурге, по просьбе о. Игнатия написал калужскому архиерею, и слухи о заточении замолкли. Письмами же обоих Филаретов к тульскому преосвященному были оправданы и вновь приняты изгнанные Белевские ученицы старца. Впоследствии эти изгнанницы были игуменьями.
     
    Так перенес старец гонения, не прерывая сношений с народом и монашествующими, по близости с Оптинским скитом.
    В монастыре о. Леонид, как и в скиту, никому не отказывал; особенно же прилежал простому народу, как имеющему особую нужду в помощи. Некоторые, придя к нему, только стонами могли выразить свою скорбь, а он так понимал свою обязанность.
     
    — Это бы ваше дело, — отвечал старец одному священнику, попрекнувшему его в том, что застал его толкующим с бабами, — а скажите, как вы их исповедуете? Два, три слова спросите — вот и вся исповедь. Но вы бы вошли в их положение, разобрали бы, что у них на душе, подали бы им полезный совет, утешили бы их в горе. Делаете ли вы это? Конечно, вам некогда долго с ними заниматься. Ну, а если мы не будем их принимать, куда ж они, бедные, пойдут со своим горем?
     
    Потому и говорил о нем народ: «Он для нас бедных, неразумных пуще отца родного. Мы без него, почитай, сироты круглые».
     
    Из книги Е.Поселянина «Русские подвижники XIX века»
×
×
  • Создать...