Священномученик Серафим (Чичагов)

[Olqa 13 017]

Верный сын Святыя Церкви, богатыми даровании одаренный, всем житием своим ей послужив... за преклонность лет нечестивыми не пощажденный, на мраз и снег со страдальцами изведенный, пострадати до крови сподобился еси и возглавил еси сонм Бутовских мучеников.

(Из стихиры священномученику Серафиму)

 

Незадолго до своего последнего ареста св. митрополит Серафим (Чичагов) говорил: "Православная Церковь сейчас переживает время испытаний... Сейчас многие страдают за веру, но это - золото очищается в духовном горниле испытаний. После этого будет столько священномучеников, пострадавших за веру Христову, сколько не помнит вся история христианства". (За Христа пострадавшие. Гонения на Русскую Православную Церковь. 1917 - 1956. Библиографический справочник. М. ПСТБИ. 1997. Книга вторая (готовится к печати).Старейшим архиереем, принявшим мученический венец в Бутово, является священномученик Серафим, митрополит Санкт-Петербургский, человек незаурядных и разносторонних дарований, мужественный воин, ученый, историк, монах, проповедник, писатель, живописец и музыкант. Владыка Серафим (в миру Леонид Михайлович Чичагов) родился 9 июня 1856 года в старинной аристократической семье. Его дед, адмирал В. П. Чичагов - один из активных участников Отечественной войны 1812 года. После окончания Пажеского корпуса Леонид Михайлович поступает на военную службу и в 1877- 1878 годах принимает участие в русско-турецкой войне. За личное мужество, проявленное в боях, в том числе, и при штурме Плевны он награжден золотым оружием. Страдания и смерть множества людей, которые он увидел на войне, привели его к поискам истинных ценностей. Он приходит к известному на всю Россию подвижнику и духовнику отцу Иоанну Кронштадтскому и становится его духовным сыном. В 1891 году по благословению духовника Леонид Михайлович в звании полковника оставляет военную службу, чтобы посвятить себя служению Церкви. Через два года он принимает священство...

 

30 ноября 1937 года его, больного старого архиерея, арестовали. Из-за водянки он не мог сам идти, и чекисты были вынуждены вызвать карету скорой помощи, чтобы на носилках доставить его в Таганскую тюрьму. Несмотря на физическую немощь и в тюрьме владыка сохранил силу духа и мужество: на допросах он не назвал никаких имен и виновным себя не признал. 7 декабря 1937 года по обвинению в причастности к "контрреволюционной монархической организации" его приговорили к "высшей мере социальной защиты" - расстрелу. 11 декабря 1937 года в возрасте восьмидесяти одного года он сподобился мученического венца. Одному Богу известно, каким образом старца доставили в Бутово, как предали смерти.

 

=================================================================================

Из воспоминаний схимонахини Анны Тепляковой, в память тех лет...

 

Про тюрьмы и про ссыльных

Работали мы кто в артели какой (раньше артели были), кто на дом работу брал. Но мы, семь человек, так держали дружбу, и каждая из нас знала в такой-то день, куда мы должны идти и что делать.

Вечером, кто свободный, шли на вокзал. Узнавали расписание — с Северного вокзала, с Октябрьского, с Казанского. Всё расписание мы изучали до точности и распределяли: ты, пожалуйста, иди с Ниной туда, ты с Олей туда, ты туда… У нас Нина была младше всех, но она была командир и «благоразумный». Она сейчас же: «Вы не забывайте, ты должна туда, а ты должна туда-то».

Зачем мы шли? За час подают поезд, и если поезд с решеткой, значит, придет «черный ворон». «Черный ворон» мы встречаем. А как встречаем?

У одной варежки, а у другой валенки — кому-то что-то передадим. Мы всё кого-нибудь да увидим из своих, ведь многих знали из монастырей. О. Серафима Голубцова провожали — ему валенки сумели передать. Помню о. Георгия Горева из общины Покрова. Я столько проповедей его слышала… Увидела — заплакала. Он увидел, что я плачу, и погрозил пальцем, показал на небо: значит, Бог так велел. Даниловских провожали, помню, с Южного вокзала…

Помню одну картину тяжелую. Очень жалко мне было узбеков. Это с Северного вокзала, целую машину одних узбеков в халатах. Они южные люди, а там морозы… Вот помню, один с искусственной ногой… Жалко так было…

Однажды приезжаем мы часов в десять вечера на Октябрьский вокзал. Видим: есть вагон с решеткой. Уже состав полон, ждут только этих, с «черного ворона». А мы опоздали. Бегаем мимо вагона — может, в окно-то кого-нибудь увидим, они обязательно смотрят, им тоже хочется увидеть, нет ли тут своих. Смотрим — батюшка выглядывает в окно. Такой: черные волосы, молодой еще, лет, может, под сорок. Какая-то с нами монахиня была (потом мы узнали, она была алтарницей в Тихвинском храме около Бутырской тюрьмы). Она говорит;

— Батюшка, батюшка! Ой! Мы говорим:

— Матушка, здесь кто-нибудь есть знакомый?

— Так как же, вон батюшка. А ведь это отец Василий из Соломенной сторожки. (Где-то под Москвой была Соломенная сторожка, церковь там была.) А матушка не знает. А ведь у них четверо деток.

— Скорее берите такси! (Тогда было очень легко такси взять.) Скорее, вот вам деньги на такси, скорее, скорее поезжайте, привозите матушку!

А поезд пойдет где-то через час. Значит, она должна за час туда и сюда быстро вернуться. И она успела. Матушка была наготове, дома была.

Я хорошо помню — зима, мороз, батюшка выглядывает в окошко, а нас конвоиры-то гоняют эти, со штыками-то. Мы тоже так не очень навязываемся, а то прогонят и не подойдешь больше. Поезд должен был скоро уже тронуться. И наконец видим — эта монахиня бежит с той матушкой. И батюшка увидел ее, и она увидела своего батюшку. И просит конвоиров — попрощаться.

— Отойдите, сейчас же отойдите отсюда!

Я хорошо помню, мне ее было очень жаль: мороз был, а она даже не успела перчаточки взять, — она хватается за ручку вагона, кольцо венчальное помню… Жалко было, и холодно, и всё… И как ни умоляла — нет, всё, не дали попрощаться.

А потом позже я увидела эту матушку и говорю (уж не один год прошел):

— А я вас, матушка, помню…

— Да, да, да. А ведь отец Василий-то умер… Только в окно попрощались.

Вот я рассказала… Конечно, это крохи, и очень маленькие крохи. Если всю-то картину обрисовать.,. А скольких мы оплакали! Кого-нибудь обязательно видим.

Один батюшка, о. Павел, был очень маленького роста и очень смешной. У него церковь большая, амвон обширный такой, и нас, молоденьких, очень смешило: он от престола, когда «мир всем», чуть не бегом бежит, а потом останавливается: «мир всем» — вот так. И нас это очень смешило, мы «хи-хи, ха-ха»…

И что же вы думаете? Такой казался смешной батюшка, а он тоже умер мученически за Христа в ссылке. И вот никаких мыслей не было даже, не знали в то время. А вот шли, прямо шли, шли на смерть, на страдания большие шли.

В тюрьму мы ходили… Надо было поехать к часу ночи, всю ночь просидеть… То есть как ночь? Часов до трех просидеть на холодной лестнице, потом спуститься и занять очередь в Бутырскую тюрьму. Мы чуть не первые занимали, потому что в три часа еще транспорт не ходит. Потом кому-нибудь уступали. Например, вы пришли, у вас нету ни очереди, ничего, а очередь большая, до вас не дойдет, чтобы передать. И занимали, приходилось, просто неизвестно для кого и для чего. И нас благодарят: «Только благодаря вам мы передачу… Ведь они его высылают, а мы ему бельишко там, то и другое…» Страшные годы то были.

 

Кощунники

Но самое страшное, я так по своему малому уму в то время даже думала, а после в особенности: значит, Москва имеет в недрах земли много рабов Божиих, иначе Москва провалилась бы. Что было в первые годы Октябрьские, страшно!

Году в двадцать третьем — двадцать пятом, демонстрация в Октябрьские дни, седьмого. Я думаю: пойду посмотрю. Выхожу на Суворовской улице, Преображенская площадь, там наш дом близко, — пойду посмотрю, что там делается.

И вот я прихожу на край этой Суворовской улицы — вся площадь в грузовых машинах. И все машины заняты людьми, кощунниками. Все одеты кто в монашеских мантиях, кто в архиерейских облачениях, митрах (в настоящих) — кто что, кто с крестом, кто с кадилом, все стоят и ждут сигнала, по всем площадям, — ждут сигнала, когда им отправляться. И они в это время зевак «благословляют». Машина стоит близко к тротуару, на ней эти кощунники стоят, да такие животы набьют себе… И кривляются…

Потом по сигналу они все трогаются. По улице Электрозаводской (раньше она называлась Генеральная), мимо Богоявленского собора — на Красную площадь. Это страшная картина.

А потом везде плакаты: «За монастырской стеной». «За монастырской стеной» — это спектакль бесплатный. Там тоже всякое кощунство.

Так вот я иногда вспоминаю все это, картину эту, и думаю: воистину в недрах земли у нас праведников много, иначе бы Москва провалилась через такое кощунство. Ведь я только вам рассказала кусочек Москвы-то, Преображенская площадь. А там ведь рядом еще площади. И Семеновская площадь, и другая, и другая, и все улицы такие… Страшно.

 

Отец Василий

Не мы одни ездили и по ссылкам, и по концлагерям, и других много было таких. Был такой батюшка один, о. Василий; он, когда открылась семинария, в первый год туда поступил. А так работал бухгалтером. Он жил в Черкизове. Матушка его Екатерина у него была глубоко верующая, они бездетные. Мне рассказывали, какая была его матушка: когда она стояла в храме (может быть, где не так уж много было народу), то где она стояла, там ее слезы на полу были… Вот такая она была молитвенница. Матушка потом молодая умерла, она в Гребневе похоронена, это под Москвой за Черкизовом.

Мы были на ее похоронах. Так у батюшки на память матушки, на день кончины, вот так собирались, человек иногда пятнадцать, иногда двадцать. И о. Василий рассказывал нам, как в самые морозные зимние дни (еще не был священником) брал он месячный отпуск и ездил в дальнюю дорогу — в северные концлагеря.

Человек он грамотный и все уже учел, на какой ему станции сойти и потом как дальше, и уже подготовил людей таких вокруг себя, которые некоторое время могли с ним проехать. Доезжает до той станции, где ему надо уже сходить. Полудикая станция, полустанок такой, далеко на Севере. И, как он рассказывал, «мои мешки побросают, побросают, побросают на снег, и я так туда-сюда с грузом — и на руках отнесу часть, и за другим возвращаюсь». Вот так-то несколько километров о. Василий переносил эти свои тяжести — питание для ссыльных.

Квартира его была в Черкизове. Деревянный двухэтажный дом, на втором этаже две комнаты большие; одну соседи занимают, очень хорошие соседи, и у батюшки комната метров двадцать пять.

Из первой ссылки, когда отбывали (тогда больше на три года ссылали), то у о. Василия находили пристанище. Даже был в том числе митрополит Николай Крутицкий.

О. Василий рассказывал: «Еще работая бухгалтером, когда в конце месяца надо сдавать баланс, я приходил с работы поздно, часов в одиннадцать, и мне пройти было негде. Иногда я с трудом мог пройти, чтобы где-то приютиться. Это на первое время они так жили — потом-то все поустроятся, кто куда. У нас было так с питанием: иногда полна чаша, всего у нас вдоволь; а иногда один хлеб мы делили на несколько человек, кусочками».

[МАРГАРИТКА 2 106]

Священномучениче Серафиме, моли Бога о нас. Два дня назад мы были на Бутовском полигоне. Посетили храм Новомучеников и исповедников Российских. На самой территории тишина и покой...Такое ощущение было, словно все, кто там был расстреляны,они живые, рядом, только невидимы. Очень благодатное место...

[МАРГАРИТКА 2 106]

]

 

Пятиглавый собор Воскресения Христова. В этом храме находится икона Царственных страстотерпцев. В нее вложено карманное Евангелие царицы Александры Федоровны, кусочек пледа цесаревича Алексия Николаевича, который ему связала цесаревна Ольга Николаевна. Вообще храм очень величественный и благодатный.

 

 

 

[

Рядом с храмом стоит      Поклонный Крест .

Слева от Креста за оградой начинается территория Бутовского полигона-место массовых расстрелов . Территория огорожена деревянным забором и колючей проволокой.

 

][/url]   ]деревянная церковь Новомучеников и исповедников Российских   

 

 

Запись на стенде: За данный период было расстреляно 20760 человек

 

Изменено 11 декабря, 2016 пользователем МАРГАРИТКА