memento mori!

[E Va 1 019]

 Ни дара слова, ни харизмы там какой-то, ни великих свершений. 

По-моему вы здесь его как-то принижаете.А какие великие свершения должны быть у святого?Его свершение молитва .А Алексий Южинский тем и велик,что не сошёл с креста,и арестовывали его и к смертной казни приговорили,но Бог миловал,разве не чудо?

Не нравится мне ваше отношение к этому святому,извините за въедливость.

Вот тут о нём ещё http://www.grad-petrov.ru/archive.phtml?mess=670

Изменено 29 декабря, 2014 пользователем Елена Валентиновна

[Мария Ш 2 570]

Ну и что, что не нравится. Отношусь с благоговением. Простить  попробую) 

[Николай.. 1 470]

Вчера вот Лариса сообщила в чате об ужасной кончине человека по имени Вадим, как я понял в огне, скорее всего на пожаре. Потом в прошлую среду вечером скончалась на рабочем месте судья пресненского района г.Москвы Татьяна Печенина. Как я думаю это совсем ещё не старые люди которых смерть взяла так неожиданно, что они даже не успели к ней как следует подготовиться. Другое дело скажем это кончина 26 декабря 96-ти летнего Рафаила Эзнепидиса, брата старца Паисия Святогорца. Он уже был обременён болязнями и терпеливо ждал свою приближающуюся кончину.

[Olqa 13 013]

Про слово умер. Умер, т.е. оказался у мер. У весов.

[Olqa 13 013]

И еще впечатлил сон, записанный монахиней Сергией (Клименко) по благословению ее духовника. Часть его:

 

"...Потом мы вошли в храм. Притвор был в тени, а главная часть храма - залита светом.

Высоко в воздухе около иконостаса стояла стройная фигура девушки необычайной красоты и благородства, облеченная в пурпурную мантию. Овальным кольцом в воздухе окружали ее святые.

Эта дивная девушка показалась мне необычайно знакомой, родной, но я тщетно силилась вспомнить, кто она: "Кто ты, милая, родная, бесконечно близкая?"

И вдруг что-то внутри меня сказало, что это моя душа, данная мне Богом, душа в том девственном состоянии, в каком она была из купели крещения: образ Божий в ней не был еще искажен.

Окружали ее святые заступники, не помню, кто именно, - один, помнится, был словно в древних святительских одеждах. Из окна храма лился чудный свет, озаряя все кротким сиянием. Я стояла и смотрела, замирая.

Но тут из сумеречной тени притвора ко мне подошло ужасное существо на свиных ногах, развратная баба, безобразная, низкая, с огромным ртом, с черными зубами поперек живота.

О, ужас! Это чудовище была моя душа в настоящем ее состоянии, душа, исказившая образ Божий, без-образная.

В смертной безысходной тоске затрепетала я. Чудовище как бы хотело прильнуть ко мне со злорадством, но ведущий отстранил меня со словами: "Еще не умерла", - и я в ужасе устремилась за ним к выходу. В тени, вокруг колонны, сидели и другие подобные уроды - чужие души, но не до чужих грехов мне было.

Уходя, я оглянулась и опять с тоской увидела в воздухе, на высоте иконостаса, ту родную, близкую и давно забытую, утерянную…"

 

Полностью можно почитать мытарства, увиденные во сне, со страницы 85 в книге "Минувшее развертывает свиток" http://www.podsosino.prihod.ru/users/20/1101420/editor_files/file/%D0%9C%D0%BE%D0%BD%D0%B0%D1%85%D0%B8%D0%BD%D1%8F%20%D0%A1%D0%B5%D1%80%D0%B3%D0%B8%D1%8F%20(%D0%9A%D0%BB%D0%B8%D0%BC%D0%B5%D0%BD%D0%BA%D0%BE)%20-%20%D0%9C%D0%B8%D0%BD%D1%83%D0%B2%D1%88%D0%B5%D0%B5%20%D1%80%D0%B0%D0%B7%D0%B2%D0%B5%D1%80%D1%82%D1%8B%D0%B2%D0%B0%D0%B5%D1%82%20%D1%81%D0%B2%D0%B8%D1%82%D0%BE%D0%BA...%20-%202005.pdf

[Николай.. 1 470]

Название лихорадки Эбола например сразу напоминает о смерти. Не знаю правда вот успел ли задуматься о ней итальянский режиссёр Франческо Рози, скончавшийся вчера, и снявший фильм "Христос остановился в Эболи", по одноимённому роману. Но тем не менее это предупреждение всем деятелям искусства о том, что не следует разбрасываться такими фразами о Христе.

[Olqa 13 013]

Из "Помни о часе смертном" С. Нилуса. Предисловие хорошее. И про смерть грешников - тоже впечатяет. http://rumagic.com/ru_zar/religion_rel/nilus/0/

 

"...Пишет духовник Киево-Печерской Лавры иеромонах Антоний к именитому курскому купцу Федору Ивановичу Антимонову о последних днях жизни родного брата Федора Ивановича, екклесиарха Великой церкви, архимандрита Мелетия (В миру – Михаил Иванович Антимонов. Начало монашеству он положил в Предтеченском Скиту Оптиной Пустыни). Прочти его со мной вместе, мой дорогой читатель!

..Во вторник брат ваш служил соборную панихиду. Во время вечерни он в сухожилиях под коленями внезапно почувствовал боль. Боль эта продолжалась всю ночь по возвращении его в келью, а поутру она уже мешала ему свободно ходить; поэтому в среду у утрени он не был. Днем, в среду, он почувствовал упадок сил, особенно в руках и ногах; аппетит пропал и уже не вернулся к нему до самой его кончины.

В четверг был легкий озноб. Чтобы согреться, он, по обычаю своему, лег на печку, после чего у него сделался легкий внутренний жар. Все это время мы с ним не видались: я страдал от зубной боли, а он не придавал значения своему нездоровью, полагая его простым, неопасным недомоганием, и потому не давал мне знать. Только в пятницу вечером я узнал о его немощи.

Когда в субботу утром я увидал его лежащим на постели, то он вновь мне представился тем же мертвецом, каким он мне показался во время Богослужения. С этой минуты я уже не мог разубедить себя в том, что он не жилец уже более на этом свете.

В этот день прибегли к лекарственным средствам, чтобы вызвать в больном испарину; но он, вероятно, чувствуя, что это для него бесполезно, видимо, принуждал себя принимать лекарство только для того, чтобы снять с окружающих нарекание в недостатке заботливости.

С этого времени он слег окончательно пищи не принимал, и даже позыв к питью в нем сокращался, как и самые дни его.

В понедельник над ним совершено было Таинство Елеосвящения. Святых же Тайн его приобщали ежедневно.

Во вторник ему предложили составить духовное завещание, на что он и согласился, чтобы заградить уста, склонные к кривотолкам. Затем ему было предложено раздать все оставляемое по завещанию имущество своими руками.

"А если я выздоровлю, – возразил он, – тогда я вновь, что ли, должен всем заводиться?"

Я ему сказал:

"Тем лучше, что мы всю ветошь спустим, а что вам потребуется, то выберите в моей келье, как свою собственность".

"Когда так, – сказал он, – тогда делайте распоряжение, какое вам угодно..."

Со вторника истощение сил стало в нем быстро усиливаться. В среду я доложил о ходе его болезни митрополиту. Владыка посоветовал призвать главного врача. Я сказал об этом больному.

"Когда по благословению владыки, – сказал он, – то делать нечего – приглашайте."

В четверг его тщательно осматривал врач и дал заключение, обычное докторской манере: и да, и нет – и может выздороветь, и может умереть.

В пятницу больной после причащения Святых Тайн подписал духовное завещание и тогда же потребовал проститься со всеми своими сотрудниками и дать каждому из них на память и благословение какую-нибудь вещь из своих келейных пожитков. Я приказал собрать около кровати больного все вещи, предназначенные для раздачи, и сам, кроме того, принес из своей кельи сотни три финифтяных образков. И когда стали допускать к нему прощаться, то прощание это имело вид, как будто отец какого-то великого семейства прощался со своими детьми. Этот вечер вся братия лаврская, каждый спешил проститься с ним и принять его благословение. Я стоял на коленях у изголовья больного и подавал ему каждую вещь в руку, а он отдавал ее приходящему. Уже более часу продолжалось это прощание и я было потребовал его прекратить, чтобы не утомить больного.

"Нет! – возразил он, – пусть идут! Это – пир, посланный мне милостью Бога".

Только ночь прекратила этот "пир", и он им нисколько не утомился. Глубокой ночью он обеспокоился о нашем спокойствии и настоял, чтобы мы шли отдыхать.

Возвратясь в келью, я получил от вас депешу, с которой в ту же минуту прошел к больному и сказал ему, что я об угрожающей его жизни опасности известил вас, о.Исаакию каждый день сообщаю о ходе его болезни. Он тут много говорил со мной и благодарил меня за содействие к приготовлению его к вечности. Под конец он спросил меня:

"А знаешь ты Власову, монахиню в Борисовке?"

"А что?"

"Да вот, эту фольговую икону перешли ей. Ее имя – Агния. Этой иконой меня благословила ее тетка, когда я ехал в Оптину Пустынь, решившись там остаться. Икону эту я всю жизнь имел как дар Божий".

"Приказывайте, батюшка, – сказал я – все, что вам угодно, – исполню все так, как бы вы сами".

"Да, пока – только!"

"А что чувствуете вы теперь?" – спросил я.

"Да, мне хорошо".

"Может быть, страх смерти?"

"Да и того нет! Я даже удивляюсь, что я хладнокровно отношусь к смерти, тогда как я уверен, что смерть грешников люта; а я и болезни-то ровно никакой не ощущаю: просто, хоть бы у меня что да нибудь болело, и того не чувствую; а только вижу, что силы и жизнь сокращаются... Впрочем, может быть, неделю еще проживу..."

Я улыбнулся. Он это заметил.

"О, и того, видно, нет?.. Ну, буди воля Божья!.. А скажите мне откровенно, как вы меня видите по вашим наблюдениям?"

"Я уже сказал вам третьего дня, что вы на жизнь не рассчитывайте: ее теперь очень мало видится".

"Я вам вполне верю. Но вот досадно что во мне рождается к сему прекословие... Впрочем, идите же, отдыхайте – вы еще не спали".

"Хоть мне и не хочется с вами расстаться, но надо пойти готовить телеграмму Федору Ивановичу".

"Что ж вы ему будете передавать?"

"Да я все же его буду ожидать хоть к похоронам вашим: все бы он облегчил мне этот труд, если бы он застал вас еще в живых и принял бы ваше благословение".

И много, много мы еще говорили, особенно же о том, чтобы расходы на похороны были умеренны.

"Да вы знаете, – сказал я, – что я и сам не охотник до излишеств; а уже что необходимо, того из порядка не выкинешь".

"Да, – ответил он, – и то- правда!.. Ну, идите же, отдохните!"

Я поправил ему постель и его самого, почти уже недвижимого, и отправился отдыхать.

Отец Гервасий пришел за мной в 7 часов, чтобы я его приготовил к причащению Св. Тайн. Он его уже исповедовал в последний раз. Когда я стал его поднимать, он уже был почти недвижим; но когда я его поднял, он на своих ногах перешел в другую комнату и в первый раз мог сидя причаститься. После причастия он прилег и около часа пролежал покойно, даже как будто уснул. С этого часа дыхание его начало быть все более и более затруднительным; но он все же говорил, хотя и с трудом. В это время к нему заходил отец наместник. Надо было видеть, с каким сердечным сокрушением он прощался с умирающим! Со слезами на глазах он изъявил готовность умереть вместо него... Потом я ходил просить митрополита, чтобы он посетил умирающего, к которому он всегда относился с уважением. Не прошло и пяти минут после этого, как митрополит уже прибыл к изголовью больного, который, при его входе, хотел сделать попытку приподняться на постели, но не мог.

"Ах, как мне стыдно, владыко, – сказал он в изнеможении, – что я лежу пред вами! Вот ведь какой я невежа!"

Архипастырь преподал ему свое благословение.

В продолжении дня многие из старших и младших приходили с ним проститься и принять его благословение, а мы старались, чтобы он своими руками дал каждому какую-либо вещь на память. Умирающему это, видимо, доставляло удовольствие, и он всякого встречал приветливой улыбкой, называя по имени. Заходило много и мирских; и тех он встречал с такой же приветливостью, а мы помогали ему раздавать своими руками, что было каждому назначено... Начался благовест к вечерне; он перекрестился. Я говорю:

"Батюшка! Что вам, трудно?"

"Нет, ничего-с!"

"А как память у вас?"

"Слава Богу, ничего-с!.. А что приходящих теперь никого нету?"

"Нет, все к вечерне пошли... Хороша лаврская вечерня!"

"Ох, как хороша, – сказал он со вздохом, – вам бы пойти!"

"Нет, я не пойду: у меня есть к вам прошение".

"Извольте-с!"

"Теперь, – так стал говорить я, – уже ваши последние минуты: скоро душа ваша, может быть, будет иметь дерзновение ко Господу; то прошу вас, друг мой, попросите у Господа мне милости, чтобы мне более не прогневлять Его благости!"

"О, если, по вере вашей, – ответил он, – сподоблен я буду дерзновения, – это долг мой, а вы за меня молите Господа, чтобы Он простил все мои грехи".

"Вы знаете, какой я молитвенник; но, при всей моей молитвенной скудости, я всю жизнь надеюсь за вас молить Господа. Вы помните, какие степени проходила наша дружба? Но последние три года у нас все было хорошо".

"Да и прежде плохого не было!"

"Позвольте же и благословите мне шесть недель служить Божественную Литургию о упокоении души вашей в Царстве Небесном!"

"О, Господи! Достоин ли я такой великой милости?.. Слава Тебе, Господи! Как я этому рад! Спаси же вас, Господи!.. Да вот чудо: до сего времени нет у меня никакого страха!"

"Да на что вам страх? Довлеет вам любовь, которая не имеет страха".

"Да! Правда это!"

"Вы, батюшка, скоро увидите наших приснопамятных отцов, наставников наших и руководителей к духовной жизни: батюшку отца Леонида, Макария, Филарета, Серафима Саровского..."

"Да, да!..."

"Отца Парфения", – продолжал я перебирать имена святых наших современников... И он как будто уже переносился восторженным духом в их небесную семью...

"Да, – промолвил он с радостным вздохом, – Эти все – нашего века. Бог милостив – всех увижу!"

"Вот, – говорю я, – ваше время уже прошло; были и в вашей жизни потрясения, но они теперь для вас мелки и ничтожны; но мне чашу их придется испивать до дна, а настоящее время ими щедро дарит".

"Да – время тяжелое! Да и самая жизнь ваша, и обязанности очень тяжелы. Я всегда смотрел на вас с удивлением. Помоги вам, Господи, совершить дело ваше до конца! Вы созрели".

"Вашей любви свойственно так говорить, но я не приемлю, стоя на таком скользком поприще деятельности, столь близком к пороку, к которому более всего склонна человеческая природа".

"А что, вы не забыли отца Исаакия?" – спросил он меня. более всего "Нет!"

"Вот, бедный, попался в ярмо! Ах, бедный, как попался-то! Бедный, бедный Исаакий – тяжело ему! Прекрасная у него душа, но ему тяжело... Особенно, это время!.. Да и дальняя современность чем запасается – страшно подумать!"

"Вы устали! Не утомил ли я вас?"

"Нет, ничего-с!.. Дайте мне воды; да скажите мне, каков мой язык?"

Я подал ему воды и сказал, что он говорит еще внятно, хотя и не без некоторого уже затруднения.

"Вот, – прибавил я, – пока вы хоть с трудом, но говорите, то благословите, кого можете припомнить, а то и я вам напомню".

"Извольте-с!"

Я подал ему икону и говорю:

"Благословите ею отца Исаакия!"

Он взял икону в руки и осенил ею со словами:

"Бог его благословит. Со всей обителью Бог его да благословит!"

Подал другую.

"Этой благословите Федора Ивановича, все его семейство и все их потомство!"

"Бог его благословит!" – и тоже своими руками осенил вас.

Я ему назвал таким образом всех, кого мог припомнить; и он каждого благословлял рукой.

"Благословите, – сказал я, – Ганешинский дом!"

"А! Это благочестивое семейство, благословенное семейство! Я много обязан вам, что мог видеть такое чудное семейство. Бог их благословит!"

Итак, я перебрал ему поименно всех; и он всех благословлял, осеняя каждого крестным знамением. Потом я позвал отца Иоакима; он и его благословил иконой. Братия стала подходить от вечерни; и всех он встречал радостной и приветливой улыбкой, благословляя каждого. С иеромонахами он целовался в руку.

Было уже около десяти часов вечера. Он посмотрел на нас.

"Вам бы пора отдохнуть!" – сказал он.

"Да разве мы стесняем вас?"

"Нет, но мне вас жаль!"

"Благословите: мы пойдем пить чай!"

"Это хорошо, а то я было забыл вам напомнить".

Когда мы возвратились, я стал дремать и лег на диван, а отец Гервасий остался около о.Мелетия и сел подле него. Скоро, однако, о.Гервасий позвал меня: умирающему стало как будто хуже, и мы предложили ему приобщиться запасными Дарами.

"Да, кажется, – возразил он, – я доживу до ранней обедни. Впрочем, если вы усматриваете, что не доживу, то потрудитесь!"

О. Гервасий пошел за Св. Тайнами, а о.Иоаким стал читать причастные молитвы. Я опять прилег на диване.

В половине третьего утра его приобщили. Он уже не владел ни одним членом, но память и сознание сохранились в такой полноте, что, заметив наше сомнение – проглотил ли он св. Тайны, – он собрал все свои силы и произнес последнее слово:

"Проглотил!"

С этого мгновения началась его кончина. Может быть, с час, пока сокращалось его дыхание, он казался как будто без памяти; но я, по некоторым признакам, заметил, что сознание его не оставляло. Наконец остановился пульс, и он тихо, кротко, спокойно, точно заснул самым спокойным сном. Так мирно и безболезненно предал он дух свой Господу.

Я все время стоял перед ним, как перед избранником Божьим.

Многое я пропустил за поспешностью... Один послушник просил на благословение какую-нибудь вещь, которую он носил.

"Да какую?" – спрашиваю.

"Рубашку!"

"Рубашки он вчера все роздал".

"Да я ту прошу, которая на нем. Когда он скончается, тогда вы мне ее дайте: я буду ее беречь всю жизнь для того, чтобы и мне в ней умереть".

Я передал об этом желании умирающему: "Батюшка! Вот, брат Иван просит с вас рубашки на благословение".

"А что ж, отдайте! Бог благословит!"

"Да это будет не теперь, а когда будем вас переодевать".

"Да, конечно, тогда!"

"Ну, теперь, – говорю, – батюшка, и последняя рубашка, в которой вы умираете, и та уже вам не принадлежит. Вы можете сказать: наг из чрева матери изыдох, наг и из мира сего отхожду, ничего в мире сем не стяжав. Смотрите: рубашка вам не принадлежит; постель взята у других; одеяло – не ваше; даже иконы и книжечки у вас своей нету!"...

Он воздел руки к небу и, ограждая себя крестным знамением, со слезами промолвил несколько раз:

"О, благодарю Тебя, Господи, за такую незаслуженную милость!"

Потом обратился к нам и сказал: "Благодарю, благодарю вас за такое великое содействие к получению этой великой Божьей милости!"

Во всю его предсмертную болезнь – ее нельзя назвать болезнью, а ослаблением союзов души с телом – ни на простыне его, ни на белье, ни даже на теле не было ни малейшего следа какой бы то ни было нечистоты: он был сама святыня, недоступная тлению. Три дня, что он лежал в гробу, лицо его принимало все лучший и лучший вид.

Когда уже все имущество его было роздано, я вспомнил: да в чем же будем мы его хоронить?.. Об этом я сказал умирающему.

"Ничего-с, ничего-с! – успокоил он меня, – есть в чулане 60 аршин мухояру. Прикажите сшить из него подрясник, рясу и мантию. Кажется, достаточно? Они ведь скоро сошьют!"

Утром принесли все сшитым. Он посмотрел...

"Ну, – сказал он, – теперь вы будете покойны... Да, вот еще: вы бы уж и гроб заказали, кстати; только – попроще!"

"Гроб у нас заказан".

"Ну, стало быть, и это хорошо!"

Теперь я изложу вам о том, что происходило по блаженной кончине вашего праведного брата, т.е. о погребении его честного тела.

Тридцать с лишним лет были мы с ним в теснейшем дружеском общении, а последние три года у нас было так, что мы стали как бы тело едино и душа едина. Часто он мне говаривал, чтобы погребение его тела происходило как можно проще.

"Какая польза, – говорил он, – для души быть может от пышного погребения?.." И при этом он высказывал желание, чтобы погребение его тела было совершено самым скромным образом. Я дружески ему прекословил в этом, говоря, что для тела, конечно, все равно, но для души тех, которые усердствуют отдать последний долг своему ближнему, великая в том польза; потому и св. Церковь усвоила благочестивый обычай воздавать усопшему поминовение в зависимости от средств и усердия его близких, а священнослужители, близкие покойному по родству или по духу, – совершением Божественной Литургии по степени своего священства. Отцу Мелетию и самому такое проявление дружбы к почившим было приятно видеть в других, но для себя он уклонялся от этого, как от почести незаслуженной, по глубокому, конечно, внутреннему своему смирению.

Живой он удалялся от почести, но, мертвый, он не ушел от них: они его догнали во гробе!

Когда отец Мелетий заснул на веки, мы одели его в новые одежды, им самим назначенные на случай его погребения, а я распорядился послать телеграммы вам и в Москву. Отец Иоаким все это исполнил и еще мог написать отцу Исаакию и отцу Леонтию, а отец Гервасий – в Петербург. Когда принесли гроб, мы тотчас положили в него тело почившего, и я начал панихиду; затем – другую и третью с разными предстоящими и певчими разных церквей. Когда стали отходить ранние обедни, то все иеромонахи, наперерыв, начали служить панихиды, которые непрерывно продолжались до самого выноса, последовавшего в половине третьего. В 10 часов я с о.Гервасием ездил в Китаев выбрать место для могилы, которое митрополит благословил выбрать "где угодно". Мы назначили при входе в церковь, по левую сторону от передней двери, аршинах в шести, не более....

[Мария Ш 2 570]

разбавлю)