Диалог с атеистом

[иером. Даниил 101]

Архимандрит Епифаний (Феодоропулос; 1930–1989) – один из знаменитых проповедников и апологетов Элладской Православной Церкви ХХ века. На русском языке читателям уже известны его книги «Две крайности: экуменизм и зилотство» (М., 2006), «Масонство в свете истины» (М., 2009) и «Церковь о добрачных связях и абортах» (М., 2004). Между тем среди полемического наследия отца Епифания есть и запись диалога с одним молодым атеистом, которая позволяет узнать, как отвечал на вызовы атеистической идеологии этот выдающийся греческий апологет.

 

Однажды утром архимандрит Епифаний разговаривал с тремя гостями у себя дома. Один из них был атеистом и коммунистом. В это время пришел еще посетитель, который сообщил, что все Афины обклеены фотографиями Мао Цзе Дуна с надписью: «Слава великому Мао!». Это был день, когда китайский диктатор умер. 

 

Отец Епифаний сказал тогда: Вот как обстоят дела, чада. Атеистов не существует. Есть лишь идолопоклонники, которые удаляют с престола своего сердца Христа и на Его место водворяют своих кумиров. Они говорят: «Слава великому Мао!» Выбирай, кого ты предпочитаешь.

 

Атеист: Вы тоже, старче, выбираете свой наркотик. Единственная разница в том, что вы называете его Христом, а другие называют Аллахом, Буддой и так далее.

 

Отец Епифаний: Чадо мое, Христос не наркотик. Христос есть Создатель Вселенной. Он единственный премудро управляет всем – от множества беспредельных галактик до мельчайших частиц микромира. Он дал жизнь всем нам. Он Тот, Кто привел тебя в этот мир и подарил тебе так много свободы, что ты можешь сомневаться в Нем и даже отвергать Его.

 

Атеист: Старче, ваше право – верить во все эти вещи. Но они от этого не становятся истиной. У вас есть какие-нибудь доказательства?

 

Отец Епифаний: Ты думаешь, что это всего лишь сказка, не так ли?

 

Атеист: Конечно.

 

Отец Епифаний: А у тебя есть доказательства, что это лишь сказка? Можешь ли ты доказать, что то, во что я верю, – ложь?

Так как атеист в затруднении молчал, отец Епифаний продолжил: Ты ничего не ответил, потому что у тебя нет никаких доказательств. Это означает, что ты веришь в то, что это сказки. Я говорил тебе как верующий, когда ссылался на Бога; ты же, хотя отвергаешь мою веру, по сути веришь в свое безверие, что очевидно после того, как ты не смог привести доказательств. Однако я должен сказать тебе, что моя вера не есть нечто спонтанное; имеются определенные сверхъестественные события, на которых она основана.

 

Атеист : Постойте! Раз уж мы заговорили о вере, то что бы вы сказали, к примеру, мусульманам или буддистам? Ведь они тоже говорят о вере. И у них тоже есть высокие нравственные нормы. Почему же ваша вера лучше, чем их?

 

Отец Епифаний : Как, по-твоему, критерий истинности достаточен ли будет для суждения по этому вопросу? Потому что истина, конечно же, одна; не может быть много истин. И дело в том, кто? обладает истиной. Вот в чем самый главный вопрос. Суть не в том, чья вера лучше или хуже, а в том, какая является единственно истинной.

 

Я согласен, что другие веры также имеют нравственные учения. Естественно, что нравственность христианства несравненно выше. Но мы верим во Христа не из-за Его нравственного учения, не из-за Его заповеди «любите друг друга», не из-за Его проповеди мира и справедливости, свободы и равенства. Мы верим во Христа потому, что Его присутствие на земле сопровождалось сверхъестественными событиями, которые указывали на то, что Он – Бог.

 

Атеист: Послушайте, я тоже признаю, что Христос был важным философом и великим революционером, но давайте не будем делать теперь из Него Бога.

 

Отец Епифаний: Чадо мое! Все великие неверы в истории спотыкались как раз об это. Костью в горле им становилось именно то, что Христос есть Бог. Многие из них готовы были сказать Богу: «Не говори, что Ты Бог воплощенный; только скажи, что Ты обычный человек, и мы будем вполне готовы боготворить Тебя. Почему Ты хочешь быть воплощенным Богом, а не обожествленным человеком? Мы готовы прославлять Тебя, объявить Тебя величайшим из людей, святейшим, нравственнейшим, благороднейшим, непревзойденным, единственным и неповторимым. Разве этого недостаточно для Тебя»?

 

Эрнест Ренан, сей регент хора отступников, обращался ко Христу с такими словами: «На десятки тысяч лет мир был возвышен Тобою»; «Ты – краеугольный камень человечества; если бы кто-то удалил Твое имя из этого мира, он поколебал бы мировые устои» и «за многие века среди сынов человеческих не родится ни один, кто мог бы превзойти Тебя». Но именно здесь Ренан и его почитатели останавливаются. Следующая их фраза: «Но Ты не Бог!»

 

И они, бедняги, не могут сообразить, что все это представляет собой неописуемую трагедию! Перед ними встает наисерьезнейшая дилемма: либо Христос – воплощенный Бог, и только тогда Он, действительно, самая нравственная, святая и благородная фигура человечества; либо Он – не воплощенный Бог, и в таком случае Он не может быть ничем из перечисленного. По сути, если Христос не Бог, то мы говорим о самом страшном, самом жестоком и самом отвратительном существе в истории человечества.

 

Атеист: Что такое вы говорите?!

 

Отец Епифаний: Именно то, что ты слышал! Это может казаться жестким утверждением, но оно абсолютно истинно. И я скажу, почему. Позволь мне спросить: а что все действительно великие люди говорят о себе, какое мнение они о себе имеют? «Мудрейший из людей», Сократ, заявил: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Все значимые люди Ветхого и Нового Завета, от Авраама и Моисея до Иоанна Крестителя и апостола Павла, характеризовали себя как «землю и пепел», «негодных», «окаянных» и т.п. Но, как ни странно, у Иисуса мы видим совершенно противоположное! Я говорю: «как ни странно», потому что было бы естественно и логично для Него иметь подобное же мнение о Себе. Ведь, будучи выше и превосходнее всех остальных, Он должен был иметь еще более приниженное и скромное мнение о Себе. Как более совершенный нравственно, Он должен был бы и в самобичевании и смирении превзойти всех живущих от сотворения мира и до конца времен.

 

Но мы видим прямо противоположное!

 

Прежде всего, Он заявляет, что безгрешен: «Кто из вас обличит Меня в неправде?» (Ин. 8: 46), «идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего» (Ин. 14: 30). Затем Он высказывает очень высокие идеи о Себе: «Я свет миру» (Ин. 8: 12); «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14: 6). Но, помимо этого, Он также требует абсолютной преданности Себе, затрагивая даже святейшие человеческие отношения, говоря: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня» (Мф. 10: 37). И Он даже требует мученичества от Своих учеников за Его учение: «Будут отдавать вас в судилища, и в синагогах своих будут бить вас, и поведут вас к правителям и царям за Меня… Предаст же брат брата на смерть, и отец – сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их; и будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется… не бойтесь убивающих тело… кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я… потерявший душу свою ради Меня сбережет ее» (Мф. 10: 17–18, 21–22, 28, 33, 39).

 

И теперь я спрашиваю тебя: разве кто-то еще посмел требовать к Себе любовь вплоть до отречения от собственной жизни? Разве кто-то провозглашал себя абсолютно безгрешным? Разве кто-то осмеливался произнести слова: «Я есмь истина»? Никто и нигде! Только Бог имеет право это сделать. Можешь ли ты представить, чтобы Маркс произнес подобные вещи? Его бы приняли за сумасшедшего, и никто бы не захотел следовать за ним!

 

А сейчас представь, сколько людей пожертвовали всем ради Христа, даже и самой жизнью, поверив в эти сказанные Им слова! Если бы Его заявления о Себе не соответствовали действительности, то Иисус был бы самой презренной персоной в истории, приведя так много людей к столь огромным жертвам! Разве обычный человек – неважно, сколь великим, значимым и мудрым он был бы, – заслуживает таких невероятных жертв? Ни один! Никоим образом, если только Он не был Богом!

 

Иными словами, любой обычный человек, который стал бы требовать такой жертвы от своих последователей, был бы самой омерзительной фигурой в истории. Христос, однако же, и потребовал, и получил ее. И, несмотря на это «достижение», Он был определен отрицающими Его божество как благороднейшая и святейшая фигура в истории. Так что эти отрицатели поступают нелогично: относясь рационально к сосуществованию Христовых требований и Его святости, они могли бы говорить о Его выдающемся месте в истории только признавая, что Он – Бог! В противном случае, как мы уже говорили, Он был бы не самой святой, но самой отвратительной фигурой в истории, являясь причиной огромных жертв, принесенных во имя лжи! Таким образом, божественность Христа доказывается Его же отрицателями – на основании их собственных характеристик Его личности!

 

Атеист: То, что вы сейчас сказали, очень впечатляет, но это лишь предположения. У вас есть какие-нибудь исторические факты, которые подтверждают Его Божественность?

 

Отец Епифаний: Я говорил еще в начале, что доказательствами Его Божественности являются сверхъестественные события, которые произошли в то время, когда Он был здесь, на земле. Христос не останавливался на одном лишь провозглашении вышеупомянутых истин, Он подтвердил Свои утверждения чудесами. Он делал слепых зрячими, обездвиженных – ходячими, насытил пять тысяч мужчин и множество женщин и детей; Он повелевал природным стихиям, и те подчинялись; Он воскрешал мертвых, среди которых был Лазарь, оживленный через четыре дня после смерти. Но самым поразительным из всех чудес было Его собственное воскресение. Все здание христианства основывается на факте воскресения. И это не мое предположение. Апостол Павел сказал: «Если Христос не воскрес, то вера наша тщетна» (1 Кор. 15: 17). Если Христос не воскрес, то рушится все. Но Христос воскрес, и это означает, что Он есть Господин над жизнью и смертью, то есть Бог.

 

Атеист : Вы это видели? Как вы можете верить?

 

Отец Епифаний: Нет, я не видел, но видели другие – апостолы. Они, в свою очередь, сделали это известным третьим лицам и «подписали» свои показания собственной кровью. А, как всеобще известно, свидетельство жизнью – это наивысшая форма свидетельства. Почему бы тебе не привести ко мне кого-нибудь, кто скажет, что Маркс умер и воскрес и что он готов пожертвовать своей жизнью ради того, чтобы засвидетельствовать это? Я, как честный человек, ему поверю.

 

Атеист: Я могу сказать вам на это: тысячи коммунистов были замучены и умерли за свою идеологию. Почему бы вам не принять и коммунизм таким же образом?

 

Отец Епифаний: Ты сам ответил. Коммунисты умерли за свою идеологию. Они не умерли за реальные события . Лжи очень легко проникнуть в идеологию, а человеческой душе свойственно жертвовать собой за идеалы, в которые она верит; вот почему так много коммунистов, умерших за свою идеологию. Но это не заставит принять нас эту идеологию как нечто истинное. Одно дело – умереть за идею, другое – за события. Апостолы не умерли за какую-либо идею. Даже не за «любите друг друга» или любое иное нравственное учение христианства. Апостолы умерли за их свидетельство о сверхъестественных событиях. И когда мы говорим «событие», мы подразумеваем то, что зафиксировано нашими физическими чувствами и воспринято через них. Апостолы мученически пострадали за то, «что они слышали, что видели своими очами и что осязали их руки» (ср.: 1 Ин. 1: 1). И тут, как точно подметил Паскаль, мы вынуждены признать, что либо апостолы были введены в заблуждение, либо они обманули нас, либо сказали нам правду.

 

Рассмотрим первый случай. Апостолы не могли быть обмануты, потому что все, что они сообщили, не было узнано ими от других. Они свидетельствовали о том, что видели своими глазами и слышали своими ушами. Кроме того, никто из них не был впечатлительной натурой и не имел психологической склонности принять событие Воскресения. Как раз напротив, они были страшно недоверчивы. Евангелия вполне раскрывают их духовное расположение, указывая, что они не верили заявлению людей, которые уже видели Его воскресшим.

 

И еще кое-что. Кем были апостолы до того, как Христос призвал их? Может быть, они были амбициозными политиками или изобретателями философских и социальных систем, которые хотели завоевать человечество и таким образом удовлетворить свои фантазии? Вовсе нет. Они были неграмотными рыбаками. Единственное, что их интересовало, – это поймать несколько рыб, чтобы прокормить свои семьи. Поэтому даже после распятия Господа и несмотря на все, что они слышали и видели, они вернулись к своим рыбацким лодкам и сетям. Иными словами, в этих людях не было даже тени склонности к тому, что затем последовало. И только после дня Пятидесятницы, когда они получили силу свыше, они стали учителями вселенной.

 

Рассмотрим второй случай: они нас обманывают. Но для чего бы им вводить нас в заблуждение? Что они приобрели такой ложью? Деньги? Положение? Славу? Тот, кто лжет, должен через это предполагать для себя какую-то выгоду. Однако апостолы, проповедуя Христа – распятого и воскресшего, – обеспечили себе только лишения, труды, бичевания, побивания камнями, кораблекрушения, голод, жажду, наготу, нападения от разбойников, избиения, заключения, наконец, смерть. И все это ради того, чтобы солгать? Согласиться с этим было бы несомненной глупостью. Следовательно, апостолы не были обмануты и не обманывали нас. Это приводит нас к третьему утверждению: что они говорили правду.

 

Я хотел бы подчеркнуть: евангелисты всего лишь записывали подлинные исторические события. Они описывают события и только события. Они не допускают каких-либо личных суждений, никого не хвалят и не критикуют, они позволяют событиям говорить самим за себя.

 

Атеист: А почему вы исключаете возможность того, что в случае Христа просто имел место пример клинической смерти? На днях газеты писали о том, как в Индии кого-то закопали, а через три дня выкопали, и он был жив.

 

Отец Епифаний: Мое бедное дитя! Я вспоминаю слова блаженного Августина: «О неверующие, в действительности вы не столь уж недоверчивы – да вы доверчивее всех! Вы принимаете самые невероятные вещи, самое иррациональное, самое противоречивое – ради того, чтобы отвергнуть чудо!» Нет, чадо. Это не был случай клинической смерти. Прежде всего, мы имеем свидетельство римского центуриона, который заверил Пилата, что смерть Христа была вполне определенной. Затем, наше Евангелие сообщает, что в день Своего воскресения Господь был замечен разговаривающим с двумя Своими учениками, проходя по направлению к Эммаусу, который расположен более чем в 10 километрах от Иерусалима. Можешь ли ты представить кого-либо, кто смог бы вынести все пытки, которым подвергся Христос, а три дня спустя после «клинической смерти» явиться снова? В любом случае его нужно было бы дней сорок отпаивать куриным бульоном, чтобы он хотя бы открыл глаза, не говоря уже о том, чтобы ходить и разговаривать как ни в чем не бывало!

 

Что же до того индуса… Приведи его сюда, чтобы подвергнуть бичеванию флягрумом. Ты знаешь, что такое флягрум? Это бич со многими хвостами, на конце каждого – кусок свинца или осколок кости. Приведи его сюда, чтобы мы могли бичевать его, а затем одеть терновый венец на голову, распять его, дать пить желчь и уксус, пронзить бок копьем и положить во гробе. И вот если после этого он вернется из мертвых, тогда и поговорим.

 

Атеист: Пусть так, но все свидетельства, на которые вы ссылаетесь, принадлежат ученикам Христа. А есть ли какие-то свидетельства, происходящие не из круга Его учеников? Например, какие-нибудь историки, которые могли бы подтвердить воскресение Христово? Если сможете, то я поверю тому, что вы говорите.

 

Отец Епифаний: Бедное мое дитя! Ты сам не понимаешь, что говоришь. Если бы имелись какие-нибудь историки, которые были бы свидетелями Христа воскресшего, то они вынуждены были бы поверить в Его воскресение и оказались бы записаны в ряды верующих, и тебе бы пришлось отклонить их показания точно так же, как свидетельства Петра, Иоанна и других. Как это возможно: быть свидетелем воскресения Христова и тем не менее не стать христианином? Ты просишь птицу, зажаренную на восковом шампуре, да еще так, чтобы она при этом пела! Это просто невозможно сделать!

 

Впрочем, я напомню тебе – потому что ты спрашиваешь про историков – то, что говорил прежде: единственные настоящие историки – это апостолы. Тем не менее, у нас есть показания такого рода, какие ты просишь, – кого-то не из круга Его учеников: Павла. Он не был учеником Христа; более того, он неустанно преследовал Церковь Христову.

 

Атеист: Говорят, что Павел испытал солнечный удар, который и стал причиной галлюцинаций.

 

Отец Епифаний: Чадо, если бы у Павла были галлюцинации, то при них всплыло бы на поверхность то, что было в его подсознании. А в нем на первом месте стояли патриархи и пророки. И при галлюцинациях он бы увидел Авраама, Иакова или Моисея, но никак не Иисуса, Которого он считал лжецом и демагогом! Можешь ли ты представить, чтобы верующая православная старушка увидела во сне или в бреду Будду или Юпитера? Она, скорее, увидит святителя Николая или святую Варвару, поскольку верит в них.

 

И еще один момент. В случае Павла, как отмечает Папини, мы имеем следующий удивительный феномен. Во-первых, внезапность его обращения – сразу от безверия к вере, без промежуточных стадий. Во-вторых, твердость его веры: ни колебаний, ни сомнений. И в-третьих, то, что его вера сохранялась всю жизнь. Ты веришь, что все это может произойти после солнечного удара? Это никоим образом не может быть отнесено к такого рода случаям. Если ты можешь объяснить, объясни. А если не сможешь, тогда ты должен признать чудо. И тебе должно быть известно, что для человека своего времени Павел был на редкость хорошо образованным. Он не был мелким обывателем, совершенно невежественным.

 

Добавлю и еще кое-что. Сегодня, чадо, мы живем в исключительное время. Мы переживаем чудо Христовой Церкви. Когда Христос сказал о Своей Церкви, что «врата ада не одолеют ее» (Мф. 16: 18), Его последователей было совсем немного. Почти 2000 лет прошло с того дня. Исчезали империи, забывались философские системы, обрушивались мировые теории, а Христова Церковь остается нерушимой, несмотря на постоянные и суровые гонения, которые она претерпевала. Разве это не чудо?

 

И последнее. В Евангелии от Луки сказано, что когда Богородица посетила Елисавету после Благовещения, та приветствовала ее словами: «Благословенна Ты между женами» (Лк. 1: 42)! И Божия Матерь ответила ей: «Величит душа Моя Господа… ибо отныне будут ублажать Меня все роды» (Лк. 1: 46, 48). Кем была Богородица в то время? Всего лишь безвестная дочь Назарета. Многие ли знали о Ней? За время, прошедшее с того дня, сколько императриц было забыто, сколько стерто имен выдающихся женщин, сколько матерей и жен канули в забвение? Кто помнит мать Наполеона или мать Александра Великого? Почти никто. Но, однако, миллионы уст по всему миру и через все века почитали эту скромную дочь Назарета «честнейшей херувим и славнейшей без сравнения серафим». Разве мы, люди XX века, живя в эти дни и эту эпоху, не подтверждаем истинность этих слов Божией Матери?

 

То же самое относится и к одному из «второстепенных» пророчеств Христа: когда Он остановился в доме Симона прокаженного, пришла женщина и возлила на главу Его драгоценное благовоние. И Христос сказал: «Истинно говорю вам: где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет в память ее и о том, что она сделала» (Мф. 26: 13). А теперь поразмыслим, был ли круг Его учеников в то время достаточно велик для того, чтобы кто-нибудь мог сказать, что они сами, собственными усилиями обеспечили исполнение этого пророчества? Особенно такого пророчества, которое, по стандартам современного мира, не имеет значения для большинства людей.

 

Это чудеса или не чудеса? Если ты можешь, объясни их. А если не можешь, то признай их таковыми.

 

Атеист: Я должен признать, что ваши аргументы довольно сильные. Но я хотел бы спросить еще об одном: не кажется ли вам, что Христос оставил Свое дело незавершенным? Я имею в виду: тем самым, что Он покинул нас. Я не могу представить себе Бога, Который остался бы равнодушным к страданиям человечества. Мы здесь, внизу, изнемогаем, а Он там, наверху, остается безразличным.

 

Отец Епифаний: Нет, дитя мое. Ты не прав. Христос не оставил Свое дело незавершенным. Напротив, это уникальный случай в истории, когда кто-либо может быть уверен, что его миссия выполнена настолько, что уже нечего более делать и говорить. Даже величайший из философов, Сократ, который дискутировал и учил на протяжении всей своей жизни и в конце составил замысловатую «Апологию», имел что еще сказать, если прожил бы дольше. Только Христос – всего за три года проповеди – научил всему, чему должен был научить, и сделал все, что должен был сделать, и наконец сказал (на кресте): «Свершилось». Это еще один пример Его божественного совершенства и власти.

 

Что же касается оставленности, о которой ты упомянул, я могу понять твое беспокойство. Без Христа мир был бы театром безумия. Без Христа люди не могли бы ничего объяснить: почему есть горе, почему несправедливости, почему неудачи, почему болезни, почему, почему, почему… Тысячи фундаментальных «почему». Постарайся понять! Человек не может разрешить все эти «почему» из своей конечной логики. И только через Христа все может быть объяснено. Все эти испытания лишь наша подготовка к вечности. Быть может, тогда мы сможем удостоиться от Господа ответа на некоторые из этих «почему».

 

Чадо, Христос никогда не оставлял нас. Он всегда с Нами как Помощник и Покровитель, до конца времен. Но ты поймешь это только когда станешь добросовестным членом Его Церкви и удостоишься ее таинств.

Архимандрит Епифаний (Феодоропулос)

 

http://www.oodegr.co...smos/gerwn1.htm

Перевел с английского Василий Львов

 

26/07/2010

 

http://www.pravoslav...id=559&did=2351

[Евгения 1 223]

Отец Даниил, благодарю за эту статью!!

 

"Атеист: Вы тоже, старче, выбираете свой наркотик. Единственная разница в том, что вы называете его Христом, а другие называют Аллахом, Буддой и так далее."

"Атеист: Старче, ваше право – верить во все эти вещи. Но они от этого не становятся истиной. У вас есть какие-нибудь доказательства? "

"Атеист : Постойте! Раз уж мы заговорили о вере, то что бы вы сказали, к примеру, мусульманам или буддистам? Ведь они тоже говорят о вере. И у них тоже есть высокие нравственные нормы. Почему же ваша вера лучше, чем их? "

Увы, не единожды приходилось сталкиваться с такими и подобными вопросами. Некоторые вопросы иногда ставят в тупик. То есть порой просто не знаешь,что человеку на его вопрос ответить. Часто они просто не готовы слышать и принимать ответ. Ко всему прочему у меня никогда так не получалось сказать,как говорит отец Епифаний.

Как отвечать "атеистам" на такие вопросы?

Как ответить на такие слова: "Бог один, просто называют его все по-разному" ?

А самое главное, как ответить так,чтобы человек не обозлился,а наоборот заинтересовался и возможно часть каких-то его сомнений развеялась?...

Просто бывают такие люди,которым действительно хочется узнать,хочется понять, а бывают такие, которые просто хотят выйти на конфликт.

[Евгения 1 223]

Умер некий видный ученый и его душа предстала перед Богом. Очарованный количеством и глубиной своих знаний, ученый с дерзостью заявил Творцу: "Мы, люди науки, пришли к заключению, что больше не нуждаемся в Тебе! Мы постигли все тайны и знаем все, что знаешь Ты: умеем пересаживать сердце и любые органы телы, умеем клонировать людей, создавать новые виды животных и растений...Словом, мы можем делать все, что раньше считалось чудесным и приписывалось Твоей мудрости и всемогуществу".

Господь терпеливо слушал тираду самовосхволения зазнавшегося ученого, и, когда тот умолк, предложил ему:

- Хорошо! Чтобы проверить, нуждается ли еще во мне человечество или нет, проведем небольшое состязание в творчестве.

- Отлично,- ответил ученый, - что хочешь, чтобы сделал я?

- Мы вернемся к первоначальной эпохе и создадим первого человека, Адама.

- Прекрасно! - ответил ученый и нагнулся, чтобы зачерпнуть горсть пыли.

- Эй, не так быстро! - остановил его Творец, - ты используй собственную пыль, Мою же не трогай!"

 

Многие недалекие люди не замечают того очевидного факта, что научные книги и статьи начинаются со "второй главы" - как развиваются явления! А "первая глава", которая пролила бы свет на Первопричину того, откуда все произошло - отсутствует!

 

Притча взята из книги "Лекарство от греха".

[Евгения 1 223]

Поверь!

 

 

Однажды атеист прогуливался вдоль обрыва, поскользнулся и упал вниз. Падая, ему удалось схватиться за ветку маленького дерева, росшего из расщелины в скале. Вися на ветке, раскачиваясь на холодном ветру, он понял всю безнадёжность своего положения: внизу были замшелые валуны, а способа подняться наверх не было. Его руки, держащиеся за ветку, ослабели.

 

"Ну, - подумал он, - только один Бог может спасти меня сейчас. Я никогда не верил в Бога, но я, должно быть, ошибался. Что я теряю?" Поэтому он позвал: "Боже! Если ты существуешь, спаси меня, и я буду верить в тебя!" Ответа не было.

 

Он позвал снова: "Пожалуйста, Боже! Я никогда не верил в тебя, но если ты спасёшь меня сейчас, я с сего момента буду верить в тебя".

 

Вдруг Великий Глас раздался с облаков: "О нет, ты не будешь! Я знаю таких, как ты!"

 

Человек так удивился, что чуть было не выпустил ветку. "Пожалуйста, Боже! Ты ошибаешься! Я на самом деле думаю так! Я буду верить!" - "О нет, ты не будешь! Все вы так говорите!"

 

Человек умолял и убеждал.

 

Наконец Бог сказал: "Ну хорошо. Я спасу тебя... Отпусти ветку". "Отпустить ветку?!, - воскликнул человек. - Не думаешь ли ты, что я сумасшедший?"

[Евгения 1 223]

"Однажды в одной советской школе учительница стала убеждать детей, что Бога нет.

 

— Дети, — сказала она. — Бога нет! Покажите Боженьке фигу!

 

Все показали, кроме одного мальчика.

 

— А ты почему не показываешь?

 

— Простите, но если Бога нет, то тогда кому показывать?"

[Ивушка - Ирина 719]

Поверь!

 

 

Однажды атеист прогуливался вдоль обрыва, поскользнулся и упал вниз. Падая, ему удалось схватиться за ветку маленького дерева, росшего из расщелины в скале. Вися на ветке, раскачиваясь на холодном ветру, он понял всю безнадёжность своего положения: внизу были замшелые валуны, а способа подняться наверх не было. Его руки, держащиеся за ветку, ослабели.

 

................

Человек умолял и убеждал.

 

Наконец Бог сказал: "Ну хорошо. Я спасу тебя... Отпусти ветку". "Отпустить ветку?!, - воскликнул человек. - Не думаешь ли ты, что я сумасшедший?"

 

Закончу эту притчу.

 

Так человек висел до утра, прилагая неимоверные усилия. Когда забрезжил рассвет человек увидел, что земля совсем рядом, буквально в полметре

от его ног! Он разжал руки и пошел домой в глубокой задумчивости.....

 

Клип такой есть, найти не смогла, к сожалению.

[Гость 1 058]

Протоиерей Валентин Свенцицкий.

 

Неизвестный. Я пришел к тебе не исповедоваться. Мне просто надо поговорить с тобою, но, может быть, это невозможно?

Духовник. Почему?

Неизвестный. Да видишь ли, я хочу говорить о вере, но сам человек совершенно неверующий.

Духовник. Зачем же тогда говорить со мной?

Неизвестный. Ты разрешишь мне на этот вопрос ответить откровенно?

Духовник. Да.

Неизвестный. Я не только не верую, я не могу себе представить, как можно веровать при современном состоянии науки. Мне хочется понять: что, в конце концов, стоит за верованием образованных людей, которых нельзя назвать заведомыми обманщиками? Я решил - если ты не откажешься - поговорить с тобой начистоту и, так сказать, с глазу на глаз - в чем же тут дело?

Духовник. Я нисколько не сомневаюсь в искренности своей веры и готов защищать ее.

 

продолжение здесь: Диалоги

[Гость BackToLife]

Один из самых известных русских архиереев XVIII века Митрополит Московский Платон (Левшин) был превосходным проповедником, отличался находчивостьюи остроумием. В частности, весьма замечательны некоторые его диалоги с Дидро, который в свое время посетил Россию.

 

— Бога нет, — сказал архиерею француз.

 

— Это не вы первый говорите, — отвечал Владыка Платон. — Это мы из Псалтири знаем: “Рече безумен в сердце своем: несть Бог...” (Пс. 52).

[Гость 1 058]

Виктор Николаевич ТРОСТНИКОВ

Отвечать в журнале на газетную статью, да еще через три месяца после ее опубликования, как-то странно. Но я хочу сделать именно это. Дело в том, что затронутая автором тема не имеет срока давности, и актуальна она не только для него, но и для многих других людей, чувства которых он выразил. Гамма этих чувств сложна, но в ней доминирует обида, ощущение несправедливости, которая будто бы вершится сейчас в нашем обществе, а раз его испытывает такое количество наших граждан, значит, в этом надо терпеливо разобраться. И речь тут не только о снятии социального напряжения, но и о помощи конкретным живым людям, испытывающим отрицательные эмоции.
Статья Валерия Кичина ("Приказано верить". Известия. 2000, № 7, 3 февр.) дышит протестом, она полна упреков, но их суть не очень ясна, и уж совершенно непонятно, кому они адресованы. Их надо расшифровывать. И начать лучше всего с того упрека, которым начинается публикация. Автор сетует на то, что диалог атеиста с православным, несмотря на уговор взаимно уважать убеждения друг друга, никогда не получается равноправным. В качестве примера он приводит свой разговор с Никитой Михалковым, начавшийся по-джентльменски, а кончившийся тем, что Михалков сочувственно произнес: "Вы непременно придете к церкви". "Я ведь не сказал ему, - жалуется Кичин, - что он сделается атеистом, так где же тут равноправие?"
Извини, Валерий, но в твоей претензии нет никакой логики. Я понимаю, что, когда затронуто чувство, человеку не до нее, но все-таки если эмоциональное восприятие предмета спора у сторон различно, единственным способом проявить взаимное уважение остается обращение к логике, какой бы нудной она ни казалась. Поэтому я призываю тебя немного порассуждать.
Задумайся: что помешало тебе сказать Михалкову, что он станет атеистом? Ведь это была не робость. Не сказал ты этого потому, что это не проходило по смыслу, поскольку он уже был атеистом, как и вся интеллигенция его поколения. Он долго пребывал в твоем нынешнем состоянии, а потом перешел в другое, тебе неизвестное, ничего при этом не забыв. Его нынешнее сознание включает в себя твой опыт как часть, и это дает ему право говорить о твоем более скудном опыте "с сочувствием". И заметь: с сочувствием, а не с презрением - что же здесь плохого? Представь себе, что два человека спорят между собою, как лучше всего проводить отпуск. Один из них всегда ездит летом на море и считает, что это единственно правильно. Другой же говорит ему: "Я тоже раньше так думал, а недавно съездил в горы и убедился, что это гораздо лучше; я уверен, что ты тоже рано или поздно придешь к такому выводу". Могут ли эти слова задеть и огорчить первого? Могут, но лишь в том случае, если он интуитивно чувствует, что горы действительно способны дать ему какое-то новое знание, но догадывается и о том, что для восхождения на вершины нужно затратить много сил, а ему не хочется напрягаться. Это как раз твой случай.

далее...

[иером. Даниил 101]

Как отвечать "атеистам" на такие вопросы?  

Как ответить на такие слова: "Бог один, просто называют его все по-разному" ?

А самое главное, как ответить так,чтобы человек не обозлился,а наоборот заинтересовался и возможно часть каких-то его сомнений развеялась?...

Просто бывают такие люди,которым действительно хочется узнать,хочется понять, а бывают такие, которые просто хотят выйти на конфликт.

Как показывает опыт, практически все, кто бросает фразу: "Бог один, просто называют его все по-разному", пытаются прикрыть (иногда и от самих себя) свое полное невежество в религиозных вопросах. Это всегда надо иметь ввиду и сразу пытаться выяснять "детали". У французов есть поговорка: "Ночью все кошки серы", в этом случае она приходится весьма кстати. Стоит начать пытаться попросить у человека аргументировать свою позицию, как тут же выясняется, что кроме дежурных фраз сказать ему нечего.

 

Общаясь с такими людьми надо запастись терпением и всегда помнить, что результат зависит не от нас, а лишь от благодати Божией. В этом случае полезно вспоминать эпизод описанный в 16-й главе Апостольских Деяний, где слова самого Апостола Павла возъимели свое действие, только когда "Господь отверз сердце ее (Лидии) внимать тому, что говорил Павел". Но даже если наши слова не будут иметь того результата, который бы нам был желателен, то все-равно наш труд не останется тщетным. Может быть не пришло еще время для обращения этого человека. В любом случае, мы делаем то, что от нас требуется, а результат (или его отсутствие) в руках Божиих.

 

Также хорошо выучить на память и всегда вспоминать во время бесед с неверующими людьми слова Священного Писания:

 

Отвергнув скрытные постыдные [дела], не прибегая к хитрости и не искажая слова Божия, а открывая истину, представляем себя совести всякого человека пред Богом. Если же и закрыто благовествование наше, то закрыто для погибающих, для неверующих, у которых бог века сего ослепил умы, чтобы для них не воссиял свет благовествования о славе Христа, Который есть образ Бога невидимого. (2Кор.4:2-4)

 

Рабу же Господа не должно ссориться, но быть приветливым ко всем, учительным, незлобивым, с кротостью наставлять противников, не даст ли им Бог покаяния к познанию истины, чтобы они освободились от сети диавола, который уловил их в свою волю. (2Тим.2:24-26)

[Евгения 1 223]

Как показывает опыт, практически все, кто бросает фразу: "Бог один, просто называют его все по-разному", пытаются прикрыть (иногда и от самих себя) свое полное невежество в религиозных вопросах.

Отец Даниил, очень ждала Вашего ответа! От всей души благодарю Вас за него!

Просто этот вопрос для меня наболевший, так как касается моей семьи.

Ваши слова о том,что мы делаем то,что от нас требуется,а результат в руках Божиих, очень укрепили меня в том,что нельзя отчаиваться!

[иером. Даниил 101]

Отец Даниил, очень ждала Вашего ответа! От всей души благодарю Вас за него!

Просто этот вопрос для меня наболевший, так как касается моей семьи.

Ваши слова о том,что мы делаем то,что от нас требуется,а результат в руках Божиих, очень укрепили меня в том,что нельзя отчаиваться!

Бывает, что очень долго приходится ждать, когда Господь коснется сердца человека. Могут пройти годы в таком ожидании. В этих случаях надо быть твердо уверенным, что ни одна наша молитва не пройдет мимо ушей Господа. Он слышит каждую нашу просьбу за наших родных и ближних и такие наши молитвы никогда не пропадут даром, а в свое время (ведомое только Единому Богу) принесут свои плоды.

[Евгения 1 223]

Бывает, что очень долго приходится ждать, когда Господь коснется сердца человека. Могут пройти годы в таком ожидании. В этих случаях надо быть твердо уверенным, что ни одна наша молитва не пройдет мимо ушей Господа. Он слышит каждую нашу просьбу за наших родных и ближних и такие наши молитвы никогда не пропадут даром, а в свое время (ведомое только Единому Богу) принесут свои плоды.

Бывает такое,что охватывает уныние. Понимаю,что ему нельзя поддаваться. И скорее всего в этом виновата сама,так как по гордыни отвожу себе слишком большую роль. Хотя осознаю что только Господь может открыть сердце человеку.

Святитель Игнатий Брянчанинов так говорил: "На ближних сильнее действует молитва о них, нежели слово к ним: потому что молитва вводит в действие самого всесильного Бога, и Бог творит с созданием Своим все, что Ему благоугодно. Он отверзал сердечный слух для внимания словам Павла; а в тех случаях, когда не действовал перст Божий на слушателей, слова самого великого Павла оставались бесплодными".

[иером. Даниил 101]

Бывает такое,что охватывает уныние. Понимаю, что ему нельзя поддаваться. И скорее всего в этом виновата сама, так как по гордыни отвожу себе слишком большую роль. Хотя осознаю что только Господь может открыть сердце человеку. 

Святитель Игнатий Брянчанинов так говорил: "На ближних сильнее действует молитва о них, нежели слово к ним: потому что молитва вводит в действие самого всесильного Бога, и Бог творит с созданием Своим все, что Ему благоугодно. Он отверзал сердечный слух для внимания словам Павла; а в тех случаях, когда не действовал перст Божий на слушателей, слова самого великого Павла оставались бесплодными".

Это да. Иногда мы ведем себя, как совершенно неверующие люди, для которых Бога в их жизни как бы и не существует. Слишком часто забываем, что мы лишь немощные орудия в Его руках.

 

Благодарю за приведенное изречение святителя. Эти слова часто являлись для меня источником немалого утешения.

[Евгения 1 223]

Притча

 

Пришел однажды атеист к мудрецу и начал говорить ему, что не верит в Бога. Он просто не мог поверить в некоего «Создателя», сотворившего Вселенную.

 

Пару дней спустя мудрец наведался к атеисту с ответным визитом и принёс с собой великолепную картину. Атеист был изумлен. Он еще не видел более совершенного полотна!

 

- Какая прекрасная живопись. Скажите, кто это написал? Кто автор?

 

- Как кто? Никто. Лежал себе чистый холст, а над ним полка с красками. Они случайно опрокинулись, разлились –и вот вам результат.

 

- Зачем же так шутить? – засмеялся атеист. – Ведь это невозможно: прекрасная работа, точные линии, мазок и сочетания оттенков. За всем этим великолепием чувствуется и глубина замысла. Без автора в таком деле не обойтись!

 

Тогда мудрец улыбнулся и сказал:

 

- Вы не в состоянии поверить, что эта небольшая картина возникла случайно, без предварительного замысла создателя. И хотите, чтобы я поверил, что наш прекрасный мир – с лесами и горами, океанами и долинами, со сменой времен года, волшебными закатами и тихими лунными ночами – возник по воле слепого случая, без замысла Творца?

[Евгения 1 223]

Это да. Иногда мы ведем себя, как совершенно неверующие люди, для которых Бога в их жизни как бы и не существует. Слишком часто забываем, что мы лишь немощные орудия в Его руках.

 

Благодарю за приведенное изречение святителя. Эти слова часто являлись для меня источником немалого утешения.

К сожалению это так.

Но почему же так происходит? Почему мы забываем о том, "что мы лишь немощные орудия в Его руках" ?

А слова Святителя и меня очень часто укрепляют и утешают.

[Гость 1 058]

Почему не удается воцерковить близких?

 

Я воцерковилась много лет назад и надеялась, что мои родственники рано или поздно тоже придут к вере. Но этого не произошло. Мои родные и слышать не хотят о Церкви. Мы живем под одной крышей, у нас прекрасные отношения, но каждый остается при своих убеждениях. Почему так происходит? Валентина

 

Отвечает протоиерей Константин ОСТРОВСКИЙ, настоятель Успенского храма города Красногорска Московской области, благочинный церквей Красногорского округа Московской епархии:

– Уважаемая Валентина! Вы надеялись, что родственники рано или поздно придут к вере? Правильно надеялись! И не оставляйте надежды, молитесь о них.

 

Пока люди живы, они еще могут уверовать, могут покаяться и соединиться со Христом. Каждый человек как образ Божий имеет дар свободы: может уверовать в Бога или оставаться в пустоте атеизма, может быть в Церкви (то есть в единении с Солнцем Правды — Христом) или оставаться в сумраке разных религий, ересей и сект. Эта свобода дана каждому человеку и не отнимается у него до последней минуты жизни. Поэтому и относительно родственников не следует отчаиваться, и относительно себя не стоит обольщаться. Все переменчиво. Как сказано у апостола Павла, «кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть» (1 Кор. 10: 12). А смущаемся мы и даже впадаем в отчаяние относительно неверующих близких, оттого что излишне уповаем на свои силы. На самом деле только Бог может призвать человека и только сам человек может откликнуться на Божий призыв. Сам Бог ведет человека спасительным путем, и сам человек должен смириться, довериться Богу и позволить донести себя до Царства Небесного. Мы можем желать своим ближним спасения и можем быть живыми и благодарными орудиями их спасения в руках Божиих. Но времена и сроки их обращения (или — да не будет! — их необращения ко Христу) нам неведомы.

[Гость 1 058]

Апологетические беседы. Бог есть Дух

 

«Бога нет, — говорят атеисты, — потому что никто никогда Его не видел». И есть немудрые сердца, которые могут смутиться от такого заявления, от такого «доказательства» небытия Божия.Но ведь почти две тысячи лет назад не атеист, не безбожник, а избранный проповедник веры, святой апостол Иоанн Богослов, провозгласил: «Бога никто никогда не видел». И эти слова были сказаны не в опровержение, а в утверждение нашей веры в Бога.

 

Сравнительно недавно, лет пятьдесят назад, когда диспуты о вере допускались еще на нашей Родине, покойный, мученически закончивший жизнь архиепископ Тихон в ответ на довод о несуществовании Бога (потому что Его не видно) спросил: «А ум свой мы разве видим? Значит ли это, что у нас нет ума?» В этом вопросе не только остроумная находчивость. Здесь — разъяснение существа дела.

 

Что такое наш ум? Это, наравне с чувством и волей, одна из граней, одно из проявлений нашего духа.

 

Можем ли мы сомневаться в том, что у нас есть ум, чувство и воля? Конечно, нет. О том, что у меня есть ум, чувство и воля, я знаю лучше, чем о том, что у меня есть тело и что существует окружающий мир, потому что о существовании внешнего мира и даже о собственном своем теле я знаю совне, а о существовании моего разума, моего чувства и моей воли я знаю изнутри непосредственным самоочевидным знанием. Недаром вся мировая философия, вся теория человеческого знания зиждется на утверждении: я мыслю — значит, я существую. Почему же эти самоочевидно существующие ум, чувство и воля остаются для нас невидимыми?

 

Потому что, будучи проявлением духа человеческого, они духовны, значит, нематериальны. А одним из основных свойств духовного мира является его невидимость и неощутимость его внешними чувствами, его неизмеримость. Вот почему невидим Бог.

 

Бог есть Дух. Это сказал Сам Господь наш Иисус Христос, когда, беседуя у колодца Иаковлева с женщиной самарянкой, учил ее о том, что не только на горе Гаризим, не только в Иерусалиме можно поклоняться и служить Богу, но на всяком месте, если ты духом и истиной служишь Ему.

 

Бог есть Дух. Но что это значит? Это значит, что Его нельзя увидеть телесными глазами или услышать телесными ушами. Но как же тогда можно познавать Его?

 

Мир вне себя мы познаем посредством внешних чувств. Даже душу другого человека наша душа познает телесными чувствами: для того чтобы человек узнал мысли другого человека, надо, чтобы он своим телесным языком через материальные звуковые волны донес эти мысли до нашего слуха.

 

Только себя самого познает человек не внешними чувствами, а непосредственным внутренним процессом. Не глазом вижу я свои внутренние движения. Не слухом и не осязанием ощущаю я душевные процессы в себе. Вот этому-то внутреннему, не связанному ни с телесным зрением, ни с телесным слухом душевному процессу открывается Бог. Лично опытно ощутить бытие Божие человек, за редкими исключениями, может только внутренним процессом, прислушиваясь к тому Божиему голосу, который более или менее громко звучит в каждой человеческой душе.

 

Это персональное опытное ощущение бытия Божия очень ценно. Тот, кто лично сам ощутит Бога в своей душе, будет крепок в вере. Но такой личный опыт единичного человека всегда недостаточен. Потому, кроме внутреннего опыта отдельных людей, мы в нашей вере, в нашем познании Бога руководимся Его откровениями, которые Он дал избранным людям, в душах которых говорил Он явственнее, чем в душах обычных людей, и, наконец, высочайшим Откровением, которое принес в этот мир Сын Божий, принявший на Себя человеческое естество и говоривший с людьми лицом к лицу, обращаясь и к их телесному слуху, и к их телесным очам.

 

Итак, мы знаем Бога и внутренне и внешне. И если мы будем развивать в себе это знание, то нас не смутит утверждение о том, что Бога нет, потому что мы не видим Его нашими телесными глазами.

 

источник

[Гость 1 058]

Атеизм, его происхождение и влияние на науку и жизнь

(Из записок А. Лосева. Новочеркасск, 16-17 июня 1909 г .)

Статья А.Ф.Лосева (1893-1988) "Атеизм, его происхождение и влияние на науку и жизнь" (маленькая, сшитая самим автором тетрадка) написана юным гимназистом 6-го класса в 1909 году летом, когда он находился, как обычно, на каникулах в станице Каменской (ныне город Каменск-Шахтинский), куда он приезжал из Новочеркасска к родственникам. В старших классах гимназии А.Ф. настолько серьезно занимался древними языками, литературой и философскими проблемами (достаточно сказать, что Платон и собрание сочинений Вл.Соловьева уже находились в библиотеке гимназиста), что, по словам самого Лосева, он окончил гимназию в 1911 году уже сложившимся филологом и философом. Маленькая статья об атеизме написана с юношеским максимализмом. Однако уже здесь вполне очевиден интерес юноши к мировоззренческим вопросам и заметны логические основания для постановки проблемы веры и разума, которая так блестяще была разработана с позиций интеллектуальных и эстетических в книге 1930 года "Диалектика мифа" (особенно с.133-142), послужившей поводом к осуждению автора на 10 лет лагерей (строительство Беломорско-Балтийского канала, откуда А.Ф. был досрочно, в 1933 году, освобожден, вернувшись в Москву "без судимости"), В той же книге интереснейшие страницы очевипосвящены мифу о материи (с.141-174), иронический монолог о которой можно прочесть в книге А.Ф.Лосева "Философия имени" (1927, стр. 214-217). - Профессор А.А.Тахо-Годи

 

Среди треволнений и несчастий текущей жизни русского народа у нас все сильней и сильней развивается неверие, самый грубый и принципиальный атеизм. Если почти все влияния Запада были для нас благодетельны, то влияние атеистов нужно отнести к явлениям самым гибельным и нежелательным. Недаром так упорно не поддается народная масса переделке ее жизни на началах учения атеистов. В данном случае сопротивление низших классов благодетельно для простодушного мужика. Лучше заблуждаться бессознательно, чем сознательно совершать великие ошибки.

 

 

Сущность учения атеистов заключается в отрицании Божества, в отрицании возможности бытия совершенного Разума, а следовательно, и влияния Его на жизнь природы и человека. Вся вселенная, согласно этому учению, есть только материя, движение и форма. Она вечна и бесконечна, явления в ней строго подчинены определенным законам, которые как таковые и исключают всякое сверхъестественное вмешательство. Атеизм зародился в глубокой древности. Он появился, надо полагать, как следствие упадка общественной нравственности. Чем человек нравственно выше, тем более он религиозен, тем впечатлительнее он к проявлениям Божественного Разума. Ведь Бог не только служит предметом познания ума, он еще та цель, к которой мы должны стремиться. А поэтому понятно, что, если мы становимся выше в нравственном отношении, мы ближе к Богу и что, совершая дурные поступки, то есть становясь безнравственными, мы удаляемся от Бога и, быть может, даже его отрицаем. Итак, атеизм зародился на почве нравственной испорченности. Зарождается он и теперь в каждом человеке, коль скоро тот забывает о своих нравственных обязанностях. Постоянные удовольствия, часто не совсем невинные, превращение забот о материальном благосостоянии в прихоти и пр.- все это не дает нам возможности глубже вникнуть в те истины, которые даны нам в Евангелии, исключает возможность стать истинными последователями Христа. Мы замыкаемся в круг исполнения требований нашей физической природы и в конце концов начинаем отрицать Бога. Таково истинное происхождение атеизма в истории и сознании отдельного человека.

 

Наши ученые, занимающиеся естественными науками, думают приобрести из наблюдения природы истинное понятие о Боге. Действительно, природа свидетельствует о совершенстве, мудрости и величии ее Творца и в самом деле способна сделать всякого непредубежденного человека истинно религиозным. Но все дело в том, что многие ученые-натуралисты (а они, собственно, и являются атеистами) не имеют той способности, которая бы давала им возможность если не познать, то ощутить Бога в природе, они являются людьми с предрассудками, как это и ни странно звучит на первый раз. Да, эти ученые, провозглашающие объективность в научном исследовании, не поступают так сами. Они приступают к изучению явлений природы с тем предубеждением, что Бога нет. А другие, "осмотрев все небо и не найдя там следов Бога", как выразился астроном Лаланд, обращаются к другим наукам, наукам метафизическим и, не находя возможности употреблять при изучении их те же средства, что и в экспериментальных науках, отрицают их, а следовательно, отрицают и бытие Бога. Вот вам другая причина появления в человеке атеизма. Атеизм покоится, следовательно, на почве нравственной испорченности, на почве одностороннего изучения науки (например, только наук естественных) и принципиального нежелания во всяком случае не веровать в Бога и Его установления на земле. Известно изречение английского мыслителя Бэкона, что недостаточное знакомство с естественными науками склоняет людей к безбожию, основательное изучение их - приводит людей к Богу. Да это и понятно. Нахватавшись верхушек из естественных наук, нельзя судить о всей природе; только глубокое и основательное их изучение, дающее возможность иметь связное представление о том, что такое окружающий нас мир, может иметь положительные результаты в религиозном отношении. Вот Ньютон, снимающий шляпу при произнесении кем-нибудь слова "Бог", вот Гершель, говорящий, что чем ближе раздвигается область науки, тем более является доказательств существования Вечного, Творческого и Всемогущего Разума, вот Фламмарион, вот Коперник, Галилей, Паскаль, Кеплер, Линней, Кювье, Фарадей, Либих, Фехнер, Медлер, Фай, Вирхов, Т. Мюллер, Гумбольдт, Араго и пр. и пр.- вот люди, действительно посвятившие себя изучению наук внешнего и внутреннего мира, действительно "ученые" - и что же? - они все религиозны. Бюхнер, Фогт, Молешотт, эти апостолы атеизма - они очень и очень далеко не считаются первыми величинами в естествознании.

 

Если верить Пфенигсдорфу, 92 процента естествоиспытателей принадлежат к числу верующих, 6 процентов - индифферентны в делах религии и только 2 процента - атеисты.

 

 

Иногда говорят, что появление особенно большого числа атеистов в XVII-XX столетиях есть реакция средневековому католицизму. Тем хуже для неверующих ученых! Они не правы, потому что свое справедливое озлобление против гнета папского деспотизма делают неосновательным, перенося его на всю вообще церковь, игнорируя ее благодетельное влияние на жизнь человека. Словом, атеизм, как можно видеть из вышесказанного, есть явление противоестественное, болезненное и силой стремящееся переделать на своих уродливых началах человеческую науку и жизнь. Накануне появления на Земле Божественного Учителя было так много атеистов, что они окатывали колоссальное влияние на общественную жизнь Рима и Греции и вели ее к скорейшему разрушению. Лучшие люди тогдашнего времени, как Цицерон, Сенека и др., резко восставали против них и осуждали неосновательные убеждения Лукреция, Петрония и всех прочих родоначальников современного атеизма. Да и вообще, в древности атеизм вызывал сильную нравственную и религиозную оппозицию со стороны истинных философов и ученых. Но что не могли сделать отдельные люди, то сделало христианство, против чего безуспешно боролись языческие философы, то окончательно было побеждено христианскими философами и апологетами. Вплоть до XVI-XVII столетий не могла двигаться дальше человеческая мысль, и она была обречена на застой в Западной Европе благодаря злоупотреблениям силой Католической Церкви, на Востоке благодаря всеобщему народному невежеству. Не мог, разумеется, получить дальнейшего развития и атеизм. Но с XVII-XVIII столетий, когда орудие пап для реакции самостоятельному мышлению достаточно притупилось, атеизм, получив громадную поддержку в естественных науках, достигает в своем развитии удивительных размеров. Гоббс, Толанд, Ламетри, Кондорсе, Гольбах, Фейербах, Молешотт, Бюхнер, Карл Фогт, Штирнер, Швейцер, Ришпэн и многие другие - вот защитники материализма, пантеизма и сенсуализма, то есть, говоря вообще, атеизма. Но ни один из них не дал более или менее основательных доводов в защиту исповедуемой ими веры в управление Вселенной одними естественными законами, без приведения последних в действие какой-нибудь силою свыше. Ни один из них не мог уничтожить противоречия между идеями, лежащими в основе человеческого существа и новыми взглядами на человека как на простой механизм, как на нечто, одушевленное в той же мере, что и обыкновенное неорганическое вещество. Эти ученые оказали самое пагубное влияние на развитие науки и на жизнь человека.

 

Атеизм легко решает "мировые загадки" и забывает об ограниченности человеческого разума. Он стремится к естественности, стремится изгнать из науки все непонятное, забывая, что его учение есть тоже, в сущности, метафизическое и что все так называемое знание только и возможно при наличности веры. Одну тайну атеисты объясняют другой и в то время, как христианская религия предполагает вполне понятную и в некотором смысле естественную идею веры в одно Начало всех других начал, одну Причину для других причин, атеисты создают непонятный заколдованный круг взаимодействия причин, где одна причина является следствием одного явления и основою другого. А другие допускают существование слепого случая, забывая целесообразность в природе. И первые и вторые, разумеется, поступают в данном случае, как баснословный барон Мюнхгаузен, вытаскивающий себя из воды за волосы. Но если все загадки решены, все тайны открыты, то к чему же наука?

 

Последняя отрицается атеизмом и с другой точки зрения. Истина (а она есть цель развития науки) представляет собою, как выразился один ученый, соответствие между мыслящим субъектом и мыслимым объектом. Но это соответствие возможно только тогда, если мы признаем общее начало и источник (притом единственный) человеческого мышления и мыслимого бытия. Теперь предположим, что такое общее начало отсутствует; следовательно, вышеуказанная связь исчезает, ибо в этом случае истинное познание невозможно. Но тогда опять тот же вопрос, для чего же наука? А между тем атеисты заключили с нею прочный союз, они, например, издавна соединились с материализмом и получили от него немалую поддержку. Опровержение материализма завело бы нас здесь очень далеко, а потому, чтобы не отвлекаться в сторону, мы пока прямо признаем, что материалистическое учение - несостоятельно. Итак, атеисты имеют пагубное влияние на науку, потому что, прославляя ее и держась крепко ее стороны, они, в сущности, в ней не нуждаются, они отрицают ее. Но в несравненно большей мере разрушающее влияние оказывает атеизм на жизнь. Да, влияние это больше чем пагубно, и тем больней становится, что у человека отнимают все святое, все, во имя чего он живет, трудится, во имя чего стремится к идеалу. "Хорошо то,- говорит Фейербах,- что соответствует потребностям человека" и "все - в человеке, все - для человека". Если мы совершенствуемся, если избегаем дурного, то это делается нами для достижения высшей цели, для достижения вечного блаженства и абсолютного счастья. Но если нет Того, Кто бы звал нас на этот путь к счастью, если нет в будущем ни одной отрадной светлой точки, то для чего все это стремление к идеалу, для чего нравственная жизнь? Проповедуя неверие, атеисты проповедуют бездумное пользование земными благами, безумный эгоизм и отчаянное веселие. Ведь по учению атеистов, основным правилом жизни, в сущности, является удовольствие как удовлетворение единственно законных потребностей чувственной природы, которая только и признается атеистами в человеке. Но удовольствие в той форме, какой учат ему атеисты, мало того что несостоятельно с нравственной точки зрения, оно не годится быть принципом здоровой жизни вообще. Атеист говорит: "исполняй животные твои потребности, ибо это цель твоей жизни". Отлично, пусть мы исполняем. Но эти потребности зависят от внешних обстоятельств. Сегодня я хотел чего-то, завтра вот это удовольствие мне нравится. К чему же в конце концов это ведет? Да к тому, что я, мечтавший сделаться свободным от Бога и религии, сделался бесхарактерным существом, вполне подчиненным явлениям внешнего мира. Где же та хваленая свобода? Где здесь правда? - Так-то ведет атеизм в пропасть, так-то заставляет мучиться всякого мало-мальски здравомыслящего и склонного к истинному добру своего адепта.

 

Принцип удовольствия видоизменяется еще в принцип личной пользы, коль скоро человек входит в соприкосновение с другими людьми. Но этот видоизмененный принцип удовольствия еще менее основателен для того, чтобы быть признанным как здоровая основа человеческих отношений. Один согласно требованию своей физической природы стремится к одному, другой к другому. Один берет взятки, другой, с точки зрения того же атеизма, признает полезным для себя не взяточничество, а незаконное достижение известной карьеры и старается помешать ему, третий... Не распространяясь дальше, скажем, что атеизм ведет к дикой борьбе всех против всех. Это ясно, как божий день.

 

Сами атеисты признают, что такое исполнение личных потребностей ведет к печальным результатам, и выдумали какое-то общее благо, с которым всякий в жизни должен считаться. Но если я - человек богатый и могу удовлетворять свои жизненные желания и страсти, то какое мне дело до бедноты? У меня нет ничего, что бы служило оправданием для помощи бедным, нет того, во имя чего я должен быть милосердным. Теперь. Если я беден, то я буду тянуть с своего соседа последние соки до тех пор, пока это будет возможно. И я буду прав: ведь я же исполняю естественные законы, то есть удовлетворение физических потребностей. Вот и "общее благо" атеистов отправляется в Лету. Но они не хотят смириться, они хотят дать законы, которым должен подчиняться всякий и которые имели бы целью поддержать уважение к общему благу. Но атеисты забывают, что подчиняться этим законам - значит нарушать другие законы, законы, данные ими же самими, которые говорят нам об исполнении материальных запросов. Естественно, необходимо привыкнуть к силе, к стеснению нашей свободы, если мы не будем исполнять этих последних законов. Но коль скоро сила, как основание законного права, является выше последнего - отсюда один шаг уже до произвольного насилия. Это опять повод к ожесточенной трагической борьбе за существование. Право силы, совместно с заботой о личной пользе и удовольствии, неизбежно заявит себя ужасами злодейства, на которые нельзя найти управы и суда; в атеистическом принципе личной свободы и удовольствия злодейство всегда найдет себе оправдание. Разумеется, при всеобщей борьбе и разрозненности интересов не может быть и речи о прогрессе. Словом, "общее благо" - мертворожденное детище атеизма.

 

Таково влияние атеизма на науку и жизнь. Не напрашивается ли здесь сама собою мысль о предохранении нас от него, о борьбе с его последователями? Не говорят ли нам о себе атеисты противоречиями в своем учении: "наши взгляды неосновательны; они продукты умственного недомогания"? Да, атеисты сами опровергают себя; они отталкивают всякого непредубежденного человека, действительно желающего решить вопрос: "что есть истина?" Довольно того, что под их влиянием погибло столько умов, столько теплых и любящих сердец; атеисты наложили на них печать железного механизма, воспрепятствовали развиваться им самим и принести пользу ближнему. Неужели же мы допустим, чтобы атеизм развивался дальше? Нет, мы будем бороться, и если наши попытки вернуть неверующих на лоно истинной религии не удадутся, то пусть они умрут, эти безбожники, эти хулители Христа и враги человечества, пусть на их месте появятся честные и добрые работники, которые поведут погрязшего в невежестве человека к истине, счастью, добру.

 

Будет, да, будет новая земля и новый совершенный человек, будет счастье и жизнь непорочная.

 

И над этой новой землей возвысится свод лазурного светлого неба и Солнце любви осветит людей дыханьем божественной правды. Все человечество будет хвалить, как один человек, своего Всеблагого и исполненного вечной любви Творца и Мудрого Промыслителя.

 

25 июня 1909 года, ст. Каменская

 

Публикация А.А. Тахо-Годи

 

"Студенческий меридиан", 1991, № 5.

источник: правмир

[Елена 25]

Притча о Великом Атеисте

 

"Итак во времена древние, тысячу с лишним лет назад жил один юноша. Его национальность значения не имеет, как и происхождение. Задумал тот молодой парень стать атеистом. А ходили в те времена слухи о некоем Мойше-атеисте, что мог любого священника в диспуте за пояс заткнуть. Решил юнец найти этого Мойшу-атеиста и стать его учеником. Много он ходил, много людей расспрашивал о Мойше, и вот, после нескольких лет странствий, он подошел к хижине, где, как ему сказали, жил Великий Атеист. На стук ему ответил дребезжащий старческий голос:

-Кого там несет на ночь глядя?

-Простите, но вы ли Мойша-атеист?

-Пока живу, надеюсь, юноша.

-Я прошел много миль, я путешествовал по разным странам, чтобы найти вас. Я хочу стать вашим учеником.

Старик удивленно уставился на юношу.

-Учеником? Но чему ты можешь обучиться у меня? Я не ремесленник, не ученый, ни политик.

-Я слышал, что вы - величайший атеист. Я тоже атеист, и хотел бы слушать ваши доводы и учится.

-Так ты, юноша, атеист?

-Да, я не верю ни в каких богов. Их нет.

-Что же интересно… Но послушай меня юноша. Ты читал Библию, Коран или Апокрифы?

-Нет, но…

-Не перебивай старших, юноша. Ты разговаривал со жрецами, священниками, имамами?

-Нет

-Ты совершал паломничества в святые места?

-Нет, но зачем. Я же не верю в это…

-Ты жил при ските отшельников, наблюдая за их жизнью и разговаривая с ними?

-Нет

-Ну, тогда, юноша, ты не Атеист.

-А кто я тогда?

-Ты - невежда!"

[Гость 1 058]

Ждать, когда Господь посетит человека - о неверующих ближних..

Как совместить нашу духовную жизнь с теми, самыми нашими дорогими людьми, которые пока еще не пришли в храм, для которых посещение нами храма или молитва представляются либо данью моде либо фанатизмом. Как сохранить с ними мир? Как одновременно вести христианскую жизнь и не сердить близких? Об этом мы попросили рассказать о. Димитрия Туркина, клирика храма свт. Николая у Соломенной Сторожки

- Отец Димитрий, человек приходит в храм к Богу, открывает для себя христианскую жизнь и испытывает чувство большой радости, которой хочется поделиться с окружающими. Стремясь рассказать всем о вере, мы редко приносим пользу…

 

Да, не пользу мы приносим, а нередко вред. Истинная радость не может причинить вреда. Радость, о которой вы говорите, – это пока только эмоции, которые переживает новообращенный христианин, но еще не истинная радость о Господе Иисусе Христе. Такой человек считает вполне духовными свои душевные переживания, и среди них ? далеко не свободное от страсти тщеславия чувство большой радости о своем новом состоянии. Можно назвать страстью, наверное, и стремление всех выровнять по своему образцу. Если этого стремления не замечать за своими словами и делами, то можно действительно много вреда принести людям.

 

- Нужно ли говорить близким людям о вере, о Боге и как это делать, чтобы не вызвать раздражения у людей?

 

далее...

[Гость masterok]

Здравствуйте.Один атеист искушая Бога сказал:Господи если Ты есть покажи мне веру.Ведь все что я вижу соз-

дано мной,а не тобой?И снится ему сон что он идет один в безмолвии по хлебному полю,а впереди стоит огромных

размеров крест от которого идет глас: не ты любишь меня,но Я-любовь,и Я возлюбил тебя от времен.И вскоре

после этого у этого человека произошли перемены приведшие его в лоно нашей матери-церкви.Вот так иногда

чудесным образом без наших мыслей Господь дает дар-Жизнь вечную.

[SergNata 1 392]

Диалог атеиста с христианином

Марганита Ласки и митрополит Сурожский Антоний

 

М. Ласки: Вы верите в Бога и считаете, что это хорошо и правильно. Я не верю в Бога и считаю, что это хорошо и правильно. И вы, и я — люди не легкомысленные, серьезные, мы пришли к своему заключению так вдумчиво, как только могли. Существует множество людей, подобных мне, существует множество — вероятно, гораздо большее — подобных вам. Как вы можете объяснить это основное различие?

 

Митр. Антоний: По правде говоря, у меня нет объяснения, однако мне кажется, что слово «вера» создает ложное представление чего-то произвольного, что мы вольны выбрать или нет. У меня очень прочно чувство, что я верю, потому что знаю, что Бог существует, и для меня загадка, как вы ухитряетесь этого не знать.

 

М. Ласки: Это приводит меня к следующему вопросу, который я хотела вам задать, — вопросу о вере. Я знаю, что вера — одна из основных христианских добродетелей, но мне она представляется скорее пороком, и я не могу понять, зачем она вам. Вы говорите: «Я знаю, что Бог есть», и на том или ином основании так говорят многие люди: потому ли, что опытно познали Бога, или потому, что видят присутствие Бога во вселенной. Но если вы знаете, вам не нужна вера. А если вы не знаете, то мне, как неверующему, подмена незнания верой представляется отвержением самого основного свойства человека. По мне, когда не знаешь, следует стремиться к дальнейшему познанию или сказать «не знаю». Если вы знаете, что Бог есть, с чего бы веру считать добродетелью?

 

 

Митр. Антоний: Тут, думаю, вопрос в том, как мы определяем веру. Я помню определение веры, которое вычитал в довольно остроумной богословской книге: вера — способность взрослых людей утверждать истинность чего-то, о чем они точно знают, что оно не истинно.

 

М. Ласки: Очень мило…

 

Митр. Антоний: Если вера — это, боюсь, у меня такой веры нет. Я думаю, вера лучше определяется словами Послания к Евреям, где автор пишет, что вера есть уверенность в невидимом (Евр 11:1). Ударение на слове уверенность, невидимое же — это не просто воображаемое. Если говорить обо мне и о некоторых других людях, мы конечно же начали с абсолютно убедительного опыта, переживания. В какой-то момент этот опыт отошел, как случается с любым переживанием любви, радости, горя. Наступает момент, когда переживания уже нет, но осталась полная уверенность в нем. Вот тут и начинается вера. Но вера не означает доверчивость, она означает, что сохраняется уверенность в чем-то, что не является нашим теперешним опытом и переживанием.

 

М. Ласки: Если вы употребляете слово «вера», это ведь подразумевает, что вы сохраняете веру перед лицом возможного сомнения. Но если у вас есть уверенность, места сомнению нет, так что извините, но я не вижу, зачем нужна вера, — разве не достаточно уверенности?

 

Митр. Антоний: В каком-то отношении мы с вами в одном положении. У вас есть уверенность относительно небытия Бога, что в каком-то смысле есть акт веры, потому что вы можете привести так же мало внешних доказательств, как и я.

 

М. Ласки: Нельзя ли сказать, что есть фундаментальная разница в мышлении или в подходе к проблемам невидимого? Не от темперамента ли человека зависит, что он предпочитает уверенность в невидимом или воздерживается от суждения о невидимом?

 

Митр. Антоний: Я в этом не уверен. Думаю, мое отношение к вещам в большой степени определяется тем воспитанием, которое я получил. Я получил научное образование и — справедливо или нет — отношусь ко всему по-научному. Но в том, например, что касается веры, я начал с чего-то, что представлялось убедительным опытным переживанием того, что Бог существует. Сомнение не означает, что ставится под вопрос этот основоположный опыт, под вопросом оказываются мои умственные выводы из него. В этом отношении сомнение верующего должно бы быть столь же творческим, столь же радостным, почти что столь же систематическим, как сомнение ученого, который, обнаружив факты, которые в какой-то мере убедили его в чем-то, начинает искать изъян в своих построениях, искать, в чем его система ошибочна, или искать новые факты, которые опровергнут его модель вселенной.

 

М. Ласки: Но момент, когда, как ему представляется, он обнаруживает новую картину вселенной, столь же убедителен независимо от того, окажется ли эта картина по рассмотрении верна или ложна. Ученый, несомненно, ценит чувство, охватывающее его при новом откровении, но не считает это чувство, как вы говорите, подтверждением своей правоты, он станет проверять дальше и дальше. Но испытав чувство, будто Бог есть, неужели вы сочтете это опытным доказательством того, что Бог существует?

 

Митр. Антоний: Это вопрос не только чувств. Я не считаю, что можно вопреки всякой очевидности придерживаться неразумного или совершенно абсурдного чувства. Но я бы сказал, к примеру, если на минуту перенестись от веры в Бога в другие области, хоть к музыке, так: с точки зрения ученого музыкальное произведение можно разложить на прямые, перевести в математические формулы. Но результат не позволяет судить, прекрасна ли эта музыка или это всего лишь нестройный шум. Лишь когда вы ее слушаете, вы можете сказать, что это музыка, а не просто шум.

 

М. Ласки: Да, конечно, и я дорого бы дала, чтобы понять, почему хорошая музыка, хорошая поэзия, хорошее искусство так на нас воздействуют; я вполне допускаю, что опытное переживание Бога относится к этой же области. При всем моем атеизме мне не придет в голову поставить под сомнение, что церкви, синагоги, мечети за века приобрели глубокое знание человеческой природы, человеческого мышления, физических реакций человека. Сами вы много говорили о внутренней молитве, и прежде даже, чем я прочла ваши книги, меня очень интересовала эта тема, потому что мне было ясно, что это дает результат, то есть что люди, занимавшиеся созерцательной молитвой, получали от нее пользу. Я делала такие попытки, в недавнем прошлом — очень усердные, потому что страдала от смещения позвонка, а прибегать к болеутоляющим средствам не люблю. Мне казалось, что созерцательная молитва, как о ней пишет святой Григорий Двоеслов, например, размышление над Молитвой Господней, может облегчить мое страдание. Так оно и оказалось. Так что в этом отношении я признаю, что Церковь нашла умственные приемы, которые оказывают целительное действие, они благотворны. Но мне кажется, что этот молитвенный опыт, как и другие переживания, называемые религиозными, Церковь, так сказать, держит при себе, говоря: эти переживания принадлежат нам, они ведут к Богу. Я не утверждаю, будто то, что испытала я, может сравниться с опытом монаха, имеющего навык молитвенной практики, но не присваиваете ли вы различные приемы и образ жизни, которые могли бы пригодиться всем людям, не даете ли им объяснения, которые неприемлемы для атеистов? А эта практика могла бы пригодиться человечеству сейчас больше, чем когда-либо прежде, — сейчас, когда так легко прибегают к успокаивающим психотропным средствам…

 

Митр. Антоний: Что касается приемов и методов, я совершенно с вами согласен и приведу пример, который, так сказать, льет воду на вашу мельницу: группа наркоманов случайно прочитала книгу The Cloud of Unknowing76 и обратилась к священнику (то был не я): «Мы обнаружили именно то, чего ищем, и нам обошлось бы гораздо дешевле достигать этого таким путем, чем наркотическими средствами»…

 

М. Ласки: И это был бы более здоровый способ…

 

Митр. Антоний: Несомненно. И сейчас есть целый ряд примеров, скажем, как наркоманы через созерцание достигают того, чего они ищут в наркотиках, и отходят от наркотиков в другую область. Что касается приемов, я совершенно согласен с вами, потому что приемы основаны на общечеловеческих свойствах. К какой бы цели вы ни стремились, ваши мысли — это человеческое мышление, ваши чувства — это ваши человеческие эмоции. Но верующий почему-то скажет (по той же причине, по которой вы признаете красоту в музыке, в природе, в искусстве): «Опыт, который я пережил, принадлежит не моим эмоциям, самообольщению, не моему физическому состоянию данного момента, то была встреча с чем-то иным, глубоко отличным от меня, что, даже при некоторых познаниях в социологии, психологии или биологии, я не могу отнести к чему-то во мне самом, присущему мне».

 

М. Ласки: Это и есть основоположная разница между нами! Переживание, с которым мы столкнулись, — отлично ли оно от нас самих? Является ли оно самопроизвольным чувством или произведено другим, берет начало извне? Не в этом ли главное различие между нами?

 

Митр. Антоний: Да. Верующий скажет: «Я объективно знаю, что Бог есть; это означает, что мое познание — приобретено, а не надуманно». Но разве то же самое не относится к иррациональному опыту в обычной жизни? Опыту, подобному любви, чувству красоты в искусстве, в музыке?

 

М. Ласки: Я готова предположить, что чувство красоты иррационально, необъяснимо лишь до поры. Я часто вспоминаю, как двести лет назад философ Юм сказал, что мы знаем, что хлеб нам полезен, но никогда не узнаем, почему; теперь-то нам это известно. И я думаю, что в будущем — может быть, совсем недалеком — мы познаем, что именно так действует на нас, что мы называем красотой.

 

Митр. Антоний: Очень может быть, но почему не предположить, что тем же путем мы придем к иному выводу, что, изучая, скажем, энцефалограммы, мы сможем обнаружить, что в какой-то момент в наш опыт проникло, вошло нечто, не свойственное нашему физическому существу. Логически это предположение столь же достоверно, как и первое.

 

М. Ласки: Вот это-то я очень хотела бы узнать! И разумеется, если бы все случилось по-вашему, то ничего не оставалось бы, кроме как стать верующей. Однако я сильно подозреваю, что случится по-моему… Но предположим, что я (как это может случиться с любым неверующим) внезапно переживу опыт такого рода, который вы описываете как уверенность в том, что Бог есть. Причем он случится вне всякого религиозного контекста. Скажем, я, как Игнатий Лойола, в тот момент сижу на берегу реки77. Я была воспитана в иудаизме, я живу в Англии, которая, как говорится, страна ста религий под одним соусом, какой же может быть вывод? Я понимаю, что разумнее примкнуть к какой-нибудь религии из опасения впасть в самонадеянное безумие человека, считающего, что у него прямая связь с Богом, но как этот опыт Бога может привести меня к мысли, что я встретила христианского, или иудейского, или мусульманского Бога? Что Он хочет, чтобы я приняла методизм, православие или англиканство? Что после подобного опыта и слов: «Чудно, теперь я уверен, что Бог существует!» — может заставить человека сделать следующий шаг?

 

Митр. Антоний: Дальше будут постепенные шаги. Если у вас было опытное переживание Бога — а я уверен, что можно ощутить Бога вне всякого предварительного религиозного контекста или воспитания, — то вы, вероятно, обнаружите, что, если Бог есть, это имеет непосредственное значение для вашего отношения вообще ко всем людям.

 

М. Ласки: Поясните, пожалуйста, я хотела бы это понять.

 

Митр. Антоний: Охотно. Опыт моего детства говорил, что жизнь жестока, груба, бессердечна, что человек человеку — волк и причина страдания, что лишь очень немногие, самые вам близкие, держатся вместе и не представляют для вас опасности. Подростком я знал, что все люди вокруг представляют угрозу. Чтобы выжить, надо бороться, побеждать, чтобы выйти победителем, следует давать сдачи изо всех сил.

 

М. Ласки: Неужели ваше положение было действительно таково?

 

Митр. Антоний: Таков был мой опыт в школе в трущобах и в ранние годы после революции (не в России, за границей). Когда же я обнаружил Бога — а я нашел Его через Евангелие, — первое, что меня поразило, было то, что для этого Бога все значительны, что Он не делит людей, что Он не Бог добрых против злых, не Бог верующих против неверующих, не Бог одних против других. Каждый человек существует для Него как личность, полная содержания и ценности. И раз я открыл такого Бога, мое отношение ко всем окружающим должно было стать таким же. Я с изумлением обнаружил, что меня совершенно перевернуло это открытие, тот факт, что я открыл Бога Таким и что Его отношение ко всем таково. Я смотрел вокруг себя и не видел больше ненавистных, отвратительных тварей, а людей, которые находятся в соотношении с Ним и с которыми я могу войти в новые отношения, если верю в них так же, как в них верит Бог.

 

М. Ласки: Но ведь факты показывают, что и неверующие, не прибегая к Богу, могут испытывать уважительную, милосердную любовь ко всякому творению. Я не очень хороший социалист, но думаю, что настоящие социалисты испытывают именно это чувство. Чтобы ощущать ценность всякого человека, нет нужды в Боге.

 

Митр. Антоний: Нет, я не имел в виду, что это необходимо. Я бы сказал: чтобы быть в меру человека, чтобы не опуститься так низко, каким был я, не обязательно знать, что есть Бог. Я бы добавил, что Бог не нуждается, чтобы мы знали, что Он есть: Он и так есть. Для меня проблема Бога в следующем. Я не нуждаюсь в Нем, чтобы иметь мировоззрение. Я не нуждаюсь в Боге, чтобы заполнить прорехи в моем мировоззрении. Я обнаружил, что Он есть, и ничего не могу с этим поделать, так же как когда обнаруживал научные факты. Для меня Он — факт, и потому Он имеет значение, Он играет роль, точно так же, как когда обнаруживаешь существование какого-то человека: жизнь меняется по сравнению с предыдущим моментом.

 

М. Ласки: Можно ли попросить вас уточнить кое-что. Я сейчас выскажу спорное утверждение, но мне оно представляется веским. За последние пятьсот лет, с тех пор как наука освободилась от пут Церкви, она резко вырвалась вперед, так что теперь стало уже общим местом утверждение, что наше техническое, научное знание обогнало наше нравственное развитие. С другой стороны, у Церкви было две тысячи лет, чтобы развить нашу нравственность, если такова одна из функций Церкви. Но вы сказали, что можно прийти к этому осознанию реальной личности — как тут выразиться по-христиански? — к уважительному признанию существования всякого человека. Это влечет за собой, мне кажется, определенное отношение к человеку, которое является связующим звеном между верой в Бога и нравственностью. Обязательно ли существует связь между верой в Бога и нравственностью? Какова она? И поскольку Церковь за две тысячи лет как будто не сделала нас лучше — я бы скорее сказала, что за последние две тысячи лет светская мысль больше способствовала нашему совершенствованию, — можно ли сказать, что Церковь исполнила свое предназначение? Иными словами, насколько нравственность вытекает из веры в Бога? Почему Церковь не преуспела, не сделала нас высоконравственными существами?

 

Митр. Антоний: Я совершенно уверен, что за верой в Бога должна следовать нравственность, потому что, если мы считаем, что мир выстроен вокруг какого-то числа великих принципов, это должно отразиться на нашем поведении.

 

М. Ласки: Каковы эти великие принципы?

 

Митр. Антоний: Любовь, скажем… Любовь, справедливость.

 

М. Ласки: Потому что, встречаясь с Богом, вы испытываете любовь? Потому что Бог представляется Существом, полным любви и справедливости? Каково же место этих добродетелей при встрече с Богом?

 

Митр. Антоний: Позвольте мне ограничиться Евангелием, это будет легче, чем пытаться охватить более обширную область. Все Евангелие учит только любви. Тот факт, что мы не живем в его уровень, осуждает нас, но не лишает Евангелие истинности. Я готов признать, что и лично, и коллективно мы очень далеки от этого идеала. В чем я не так убежден, так это в том, что вы сказали относительно секулярной мысли, потому что мне кажется, что по крайней мере западноевропейская секулярная мысль или секулярная мысль, развившаяся на основе западноевропейской культуры, глубоко пронизана Евангелием. Например, понятие ценности человеческой личности было внесено в древнее общество Евангелием, прежде такого понятия просто не существовало. И очень многое, что теперь стало всеми признанным общим местом, было ново в свое время, а теперь действует в обществе, словно дрожжи в тесте.

 

М. Ласки: В этом я совершенно согласна с вами. Я лишь хочу сказать, что за последние двести лет, по крайней мере с середины XVIII столетия, эти принципы, которые представляются мне венцом западной цивилизации, фактически перешли из рук религии в светские руки; и поскольку за этот период произошел (как мне кажется) большой нравственный скачок вперед, благодарить за это надо не церкви и синагоги.

 

Митр. Антоний: Меня поражает, что у верующих была и до сих пор есть злосчастная тенденция уходить от трудностей и проблем жизни в «благочестие» — в кавычках…

 

М. Ласки: Да. И я рада, что вы упомянули это.

 

Митр. Антоний: Это же очевидно! Гораздо легче удалиться в свою комнату и произнести: «О Господи, пошли хлеб голодающему!», чем что-то сделать в этом отношении. Я только что был в Америке и слушал чьи-то рассуждения о том, что он готов жизнь отдать для голодных и нуждающихся; я его просто спросил, почему он, завзятый курильщик, не пожертвует в их пользу стоимость пачки сигарет.

 

М. Ласки: А я предложу вам другой пример. Те из нас, у кого есть дети, кто много общается с молодежью, встречают людей, которые жаждут, чтобы в мире стало больше любви, но неспособны уделить любовь людям старшего поколения.

 

Митр. Антоний: Да, это тоже верно. Совершенно определенно мы уходим в мир безответственной молитвы, вместо того чтобы осознать, что, если я сказал Богу: «Вот нужда — помоги!», я не должен ждать откровения, а должен быть готов услышать внутри себя ответ Божий: «Ты заметил эту нужду — так пойди, займись ею». Так что в этом отношении мы оказались не на высоте, и это одна из причин, почему мы не исполнили своего призвания.

 

М. Ласки: Другая причина, как мне кажется, почему и вы, и светские филантропы не преуспели, в том, что мир отвергается вами, не только в том смысле, как говорили вы, что человек замыкается в себе и не творит посильное добро, но и в том, что он воспринимает мир, особенно городской мир сегодня, так, будто это ад, чертово колесо, его следует избегать. В религии нет радости, из нее ушло положительное удовлетворение жизнью. Обычные, общепринятые радости жизни, даже, скажем, удовольствие обладать чем-то, сидеть в своей маленькой крепости в окружении современного комфорта и играющих детей, мне представляется здоровым удовольствием. Но мне сдается, что серьезным людям, религиозным и безрелигиозным, подобные вещи, которыми мы, земные существа, от души наслаждаемся, всегда представлялись помехами на пути добродетельной жизни.

 

Митр. Антоний: Мне думается, они до известной степени правы. Нужно полностью владеть собой, чтобы не забыть самые свои глубины ради более поверхностного в себе. Легче быть поверхностным, чем глубоким, легче быть на этом уровне, чем взглянуть в лицо вещам, которые могут оказаться трагичными. Но, видите ли, беда в том, что мы превратили такое отношение в ложную нравственную позицию, будто, если вы христианин, то должны быть суровы, почти мрачны, не должны смеяться…

 

М. Ласки: Или должны быть очень-очень просты, так просты и невинны, что реальности жизни представляются вам не имеющими значения.

 

Митр. Антоний: Да. Но если у вас есть подлинное видение вещей, если вы сознаете трагичность жизни, вы не можете наслаждаться жизнью безудержно. Радость — дело другое. Можно обладать глубоким чувством внутренней радости и душевного подъема, но мне кажется трудным делом наслаждаться внешними проявлениями жизни, не упуская из виду, что столько, столько людей страдают. Когда я зарабатывал на жизнь врачебной практикой, мы с матерью приняли решение никогда не тратить на себя больше, чем нам требовалось на кров и пищу, потому что мы считали (я до сих пор так думаю), что все потраченное сверх этого украдено у кого-то, чья нужда больше, чем наша. Это не омрачает существование, это приносит радость делиться, давать и принимать. Но у меня чувство, что, пока есть хоть один голодающий, излишек радости, излишек удобства — воровство.

 

М. Ласки: И тем не менее каждый человек так уязвим, трагичность так близка, опасность так вероятна, что, когда я вижу людей, скажем, на пляже, в состоянии избыточного счастья, мне думается: вот радость, вот небольшой запас счастья, радостный миг, который не может быть дурен.

 

Митр. Антоний: Я бы не сказал, что он дурен. Мне кажется, этот момент мог бы быть более глубок и постоянен. Одна из проблем современного человека в этом: у нас так много всего, что мы не умеем радоваться малому. Скажем, в те годы, когда моя жизнь была очень трудна, малейшая радость казалась чудом. Теперь мой уровень чуда повысился, мне требуется гораздо больше, чтобы оно показалось чудом.

 

М. Ласки: Да. Но порой люди вновь приходят к простоте через избыточность. С точки зрения морали у меня нет расхождения с тем, что вы говорите, но вопрос вот в чем: если доводить требования до такого уровня, то не осуждает ли это нас — всех, кто не столь аскетичен? (Это вопрос не только к вам.)

 

Митр. Антоний: Чувство вины всегда плохо, и виновность — нездоровое отношение к жизни. Она бесполезна. Она разрушительна и убивает самое сознание, что все возможно, что все можно выправить. Нет, я считаю чувство виновности дурным, но оно может стать вызовом и повести к большей радости. Например, если сказать: я не поступлю так, потому что могу иметь радость поделиться с кем-нибудь, вместо того чтобы, как паразит, хищнически, воспользоваться этим сам, — я не уменьшаю свою радость и у меня не возникает чувство виновности.

 

М. Ласки: Скажу лишь одно: если вы не правы, виновны, поступили не право, лучше уж нести это самому, чем перекладывать на других. Может быть, требуется понести собственную виновность и справиться с ней.

 

Митр. Антоний: Я думаю, что лучше оставить в покое слово «вина» и сделать что-то…

 

М. Ласки: Разумеется, что-то сделать, но не взваливать это на кого-то другого.

 

Митр. Антоний: Не вижу смысла возлагать это на кого-то другого, разве что этот человек готов — по доброму к вам отношению, по дружбе, по любви — назовите как хотите, по какой-то связи с вами, разделить с вами вашу проблему, ваше затруднение, разделить не ваше чувство вины, не ваше бедственное состояние, но то, как вы выбираетесь из него.

 

М. Ласки: Я взвалила на вас свои вопросы, и вы были очень великодушны, но я уверена, что не коснулась каких-то важных областей, которые вы хотели бы упомянуть. Я, вероятно, не дала вам достаточно возможности высказать то, что действительно имеет значение для вас…

 

Митр. Антоний: Нет, думаю, что разговор был очень интересный. В любом случае, невозможно охватить все. Если высказаться о Боге и о религии очень кратко, в двух предложениях, то вот каковы мои чувства. Бог — не Кто-то, в Ком я нуждаюсь, чтобы заполнить пустоту. Мне пришлось Его принять, потому что мой опыт жизни указывает, что Он есть, я не могу уйти от этого факта. А второе: вытекающие из этого нравственные нормы не являются обязанностями по отношению к Богу или к людям — я не люблю слово «обязанность», — а составляют творческую радость о Боге и благодарность Ему и людям, и это порождает благоговение: благоговейное поклонение Богу, благоговейное отношение к людям, благоговение перед жизнью. Я думаю, на практике, в жизни имеет значение это чувство благоговения, и радости, и вызова, которое позволит мне вырасти в полную меру.

 

***

 

Митр. Антоний: Что меня поражает в нашем разговоре: мы оба исходим из своего уровня убежденности и веры. То есть я говорил, что у меня есть какое-то свидетельство тому, что Бог существует. Что, по-вашему, свидетельствует о том, что Он не существует? На чем основывается ваша вера?

 

М. Ласки: Думаю, мне придется выразить это в более негативной форме. Я не вижу доказательств тому, что Бог существует. Не вижу оснований верить, что Бог есть. То, что вы принимаете за доказательство, мне таковым не представляется, во всяком случае, не представляется достаточным доказательством.

 

Митр. Антоний: Вы считаете это легковерием?

 

М. Ласки: Легковерием? Я бы скорее сказала, вам и подобным вам людям ведомо чувство, которое подсказывает, что нечто, что можно назвать Богом, может существовать, но мне это представляется чувством, будто существует нечто, что уместно назвать Богом, а не доказательством, что Бог существует. Мне оно представляется скорее ощущением, чем подлинно доказательством.

 

Митр. Антоний: Как бы вы разграничили доказанность, что нечто существует, и построение, которое мы назовем легковерием? Как отличить одно от другого?

 

М. Ласки: Это трудный вопрос, но мне кажется, что доказательство — нечто такое, что, если его принять за достоверное, меняет весь ваш образ мыслей, его необходимо принять в учет, в противном случае любая картина мира, построения мира, которая у вас была прежде, будет неверна. И я склонна считать веру в существование Бога излишней. Кажется, Уильям Оккам сказал: «Не умножайте сущности без необходимости»78. Я не вижу, к чему надобна вера в Бога, не вижу, чтобы моя картина мира стала лучше, если я стану верующей. Вернее, я думаю, что моя картина мира будет искажена, так как, поверив в Бога, я буду склонна сглаживать вещи, вместо того чтобы глядеть в лицо тем гораздо большим трудностям, с которыми столкнусь, если не приму веры.

 

Митр. Антоний: Понимаю. Чем же тогда, по-вашему, обоснован опыт верующих, говорящий, что Бог существует? Можно ли опровергнуть такого рода утверждение?

 

М. Ласки: Такой опыт вовсе не представляется мне убедительным, потому что на основании собственного опыта, то есть переживаний, я могу сделать самые разные утверждения. В момент страстной влюбленности я могу сказать: «Вот человек, с которым я буду счастлива всю жизнь. Он — самое прекрасное, самое замечательное существо на свете». Но мои глаза ослеплены. Или при сильной температуре у меня могут быть галлюцинации. Или сияет солнце и наполняет меня неуместным оптимизмом. Или солнце скроется, и меня охватит ничему не соответствующий пессимизм. Ведь переживание должно уравновешиваться авторитетом, так же как авторитет должен быть уравновешен опытным переживанием, на основании одних лишь переживаний я могу оказаться сумасшедшей.

 

Митр. Антоний: Такого рода утверждения легко делают друг о друге и атеисты, и верующие, так что мы оба можем принять такую оценку на свой счет. Но все-таки каково основное различие между утверждением «я знаю, что Бог существует» и утверждением «я знаю, что любовь существует»?

 

М. Ласки: Я бы не стала употреблять выражение «я знаю, что любовь существует», я предпочитаю не употреблять такие абстрактные слова. Я бы сказала, что мне известно несколько различных чувств, которые называются любовью, и, по-моему, лучше было бы сколько-то ограничить значение этого слова и применять его к меньшему разнообразию чувств. И хотя я точно могу сказать, что мне известны различные чувства, которые люди называют любовью, но вполне вероятно — не все те чувства, какие обозначают этим словом. Например, мне неведомо ваше чувство любви к Богу как его понимает взрослый человек.

 

Митр. Антоний: А что если я просто стану отрицать, что любовь существует, что есть такое чувство — с каким бы оттенком ни употреблять это слово? Скорее всего, вы скажете, что мне чего-то недостает, недоступно?

 

М. Ласки: Не произвели ли вы некую подмену слов? Я говорю, что мне известно чувство, которое с полным основанием можно назвать любовью, так же как мне известно чувство правоты или неправоты, но лично я не считаю полезным — быть может, я просто играю словами — говорить, что любовь существует, правда существует, неправда существует. Скажем так: я знаю, что означает испытывать любовь. Я знаю, что такое, когда ко мне относятся с любовью.

 

Митр. Антоний: Ясно. Это, так сказать, иррациональное чувство, чувство в чистом виде, которое вы принимаете как опыт, не утверждая, что за ним стоит любовь как таковая.

 

М. Ласки: Нет… Но вы как будто употребляете слово «иррациональное» как оскорбление?

 

Митр. Антоний: Напротив!

 

М. Ласки: Но ведь это чувство может получить разнообразные подтверждения, не так ли? Например, вы можете наблюдать за мной, когда я утверждаю, что испытываю любовь, и сказать: «Соответствует ли ее поведение тому, что считается переживанием любви?» И если я утверждаю, что испытываю любовь, тогда как глаза мои погасли, руки холодны, я вся выдохлась, вы вправе сказать: «Ну, она может это называть любовью, но мне кажется, она рехнулась». Ведь есть же признаки чувства любви?

 

Митр. Антоний: Да. Можно ли задать вопрос (или он слишком личный?): как вы перешли от некоторого рода детской веры к неверию? Каким путем вы дошли до того, чтобы отвергнуть Бога? Просто потому, что не нашлось доказательств, которые удовлетворяли ваш ум взрослого человека?

 

М. Ласки: Согласитесь — детская вера в Бога имеет очень мало общего с верой в Бога взрослого человека; разве что, когда взрослый приходит к Богу, он узнает: вот что мне представляли в качестве Бога, когда я был ребенком, теперь я вижу яснее. Я вижу, что тогда было правильно предлагать мне такой образ. Бог, Которого я знал и любил ребенком, был Бог, Каким Его мне представили мои родители, Он был воображаемым Другом, какой бывает у многих детей, и, думаю, я верил в Него так же, как верил, скажем, в фей или в то, что где-то существует страна под названием Китай. Все это были вещи, которые доходили до меня через авторитет взрослых, и они должны были пройти проверку временем.

 

Митр. Антоний: Так что вы не можете сказать, что этого Бога вы встретили как бы лично? Что у вас были с Ним близкие отношения? Это был Бог, Которого встретил кто-то другой и о Котором вам рассказали?

 

М. Ласки: Ну, несколько больше, чем так, потому что, думаю, воображаемый друг каждого ребенка — это кто-то, кого встречаешь в личном порядке. И конечно же, я была убеждена, что Бог, Которого я люблю, был, так сказать, на моей стороне, что, когда родители говорили мне: правильно это, а мне думалось: нет, правильно так, Бог был не с ними, а со мной.

 

Митр. Антоний: А в Библии, в частности в Евангелии, вы находите некоторого рода поэтическое свидетельство, но никакого объективного доказательства?

 

М. Ласки: Не нахожу там объективного доказательства бытия Божия, но нахожу объективное свидетельство тому, по каким причинам люди пришли к вере в Бога, и, разумеется, нахожу там множество утверждений, имеющих непреходящую ценность, без которых не могла бы жить и близко к тому, как я стараюсь.

 

Митр. Антоний: И вы думаете, что можно иметь убедительное поэтическое доказательство, основанное ни на чем ином, как на галлюцинации, или на фантазии, или на самообмане?

 

М. Ласки: Вы напрасно выражаетесь так… резко. Мне кажется, что религия не существовала бы в любом известном нам обществе, если бы не отвечала глубочайшей потребности человека, которую невозможно удовлетворить иным путем. Вот, вы говорите «поэтический». В нашем мире после эпохи Возрождения поэзия считается чем-то гораздо менее весомым, чем религия. Но я склонна считать религию выражением чего-то, что невозможно выразить иным способом, чего-то, что затрагивает все наше человеческое существо в наивысшем его развитии. Так что, когда я говорю, что принимаю ее в качестве поэтического мифа, это не значит, что я принижаю ее — на самом деле я с некоторой жадностью и завистью смотрю, чему я могу от нее научиться и каким образом можно было бы, исключив ее мифическую основу, продолжать развиваться и жить жизнью, которая была бы продолжением мифа, а не разрывом с ним.

 

Митр. Антоний: Когда я думаю о поэзии, поскольку речь идет о самовыражении человека, у меня всегда чувство, что она полна значимости, смысла, потому что выражает присущим ей способом нечто настолько реальное, что этот опыт только и может быть передан или разделен средствами поэзии. Но ее убедительность, ее сила в том, что она коренится в реальности, человеческой реальности.

 

М. Ласки: С этим я согласна. Только что у нас с вами едва не возникло разногласие, но если вы говорите, что поэзия является выражением очень глубокой человеческой реальности, я вполне согласна с вами. Разногласие возникает, когда вы утверждаете, когда подразумеваете, что вне поэзии есть еще что-то иное. На самом деле мне кажется, что предмет поэзии (возьмем теперь это слово в буквальном смысле), то, что чаще всего составляет предмет поэзии, — это именно создание глубоко эмоционального фона, который неким образом тесно связан с религиозным опытом; вот чему главным образом посвящена поэзия.

 

Митр. Антоний: То есть существует подлинный человеческий опыт, и вам кажется, что истолкование, которое ему дается, выходит, так сказать, за пределы очевидности, облекается в излишнее многословие, уходит в область воображения, фантазии.

 

М. Ласки: Выходит за пределы свидетельства — но это не беда, если мы способны принять его в качестве мифа. Ничто из тех положений, что вы выдвинули, не кажется мне чуждым или странным, оно скорее представляется мне поэзией в глубоком смысле этого слова.

 

Митр. Антоний: И вы бы согласились, скажем, что в отрывках из Евангелия — если для примера взять его — есть человеческая правда, не касаясь того, что за этой человеческой правдой есть нечто большее?

 

М. Ласки: Я не только приму их, я буду выискивать их и пользоваться ими.

 

Митр. Антоний: Вы упомянули Молитву Господню. Каково для вас значение этой молитвы, помимо того, что в ней упоминается Бог, Которого в начале вы называете «Отче наш», упоминается Его Царство, воля? Вы говорили, что пользуетесь ею. В каком качестве? Как своего рода заклинанием, магической формулой?

 

М. Ласки: Ну, это трудно сказать, потому что ее смысл меняется от раза к разу, по мере того как размышляешь над ней. Вам, должно быть, это тоже известно. И, думаю, помимо того, что я употребляю ее, да, как своего рода заклинание, пожалуй, кроме как в этом качестве, не ее слова пришли бы мне на уста в первую очередь. Я хочу сказать: что-то из нее я принимаю, что-то я бы отвергла. Например: не введи нас в искушение, или, как сказано в Новой английской Библии79: не приведи нас к испытанию. Мне это неприемлемо, это представляется мне трусостью. С другой стороны, благочестивое пожелание да приидет Царствие Твое мне кажется великолепным, живительным, возвышающим.

 

Митр. Антоний: Меня озадачивает не столько то или другое выражение, сколько тот факт, что молитва, скажем, Молитва Господня, обращена к Кому-то. Если этот «Кто-то» не существует, как она может вас затрагивать?

 

М. Ласки: У меня нет ответа на это. Быть может, это все еще детское обращение к «кому-то», хотя вряд ли так бывает часто. Может быть, я воспользовалась вашим образом. Позвольте, я приведу другой текст, который мне ближе. Текст, который часто приходит мне на мысль: Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя (Пс 120:1). Для меня в этом больше смысла, потому что для тех из нас, кому помогает смотреть на горы, помощь эта очень реальна. Почему — неясно, некоторые объясняют, что это как-то связано с формой гор, холмов, как бы то ни было, мне нет нужды приписывать им личность, будто кто-то движется по горам. Я просто по-человечески знаю, что многим благотворно смотреть на горы. Это им помогает.

 

Митр. Антоний: Все-таки мне не ясно. Меня смущает то, что молитва обращена либо к Кому-то, либо в пустоту, но в таком случае я бы чувствовал, что если она обращена в пустоту, я не могу ею пользоваться.

 

М. Ласки: В минуты глубокой печали и горя, когда естественно было бы прибегнуть к молитве, я в этом смысле молиться не могу, и это одна из тех вещей, без которых нам, атеистам, приходится обходиться. Я прекрасно понимаю, что было бы большой поддержкой и утешением — знать, что можно обратиться с молитвой, и, возможно, именно поэтому люди молятся, но нам это недоступно.

 

Митр. Антоний: В моем восприятии важно не то, что есть Кто-то, к Кому обратить молитву, как то, что Бог, Который — верю я — существует, дает смысл всему, является как бы ключом гармонии, даже если все музыкальное произведение — полная дисгармония. Где ваш ключ к гармонии? Или мир совершенно бессмыслен?

 

М. Ласки: Возможно, гармонии и нет. Уж конечно, попытки навязать гармонию на основе тех свидетельств, какие у нас есть, слишком выходят за рамки того, что мы вправе делать. Но мы можем искать гармонию в самих себе, гармонию вокруг себя. Мы можем искать то, что приводит нас в гармоничное состояние. Думаю, это даже наша обязанность. Это очень важная цель, но сказать, что есть б?льшая, всеобщая, всеохватывающая гармония, нет, думаю, это самонадеянно. А Бог — одно из средств, каким навязывается эта попытка.

 

Митр. Антоний: Я не говорю, что такая гармония есть, я бы сказал, что мы находимся внутри динамичного процесса дисгармонии и трагедии, и у этого процесса есть цель, к которой он направляем, есть конечное разрешение процесса, осмысление его. Какой смысл можно извлечь, построить из того винегрета, который являет собой жизнь день за днем?

 

М. Ласки: Во-первых, я бы не стала искать ничего вроде конечного разрешения, это представлялось бы мне застоем и смертью. Игра, смена направлений — то к трагедии и беспорядку, то к гармонии, эти-то приливы и отливы и порождают творческое начало, но в целом, нет, я не стала бы его искать. Не вижу в этом смысла.

 

Митр. Антоний: Как в таком случае вы воспринимаете жизнь? Вы просто существуете, вы действуете согласно — я не сказал бы принципам, но — побуждениям?

 

М. Ласки: Опыту и авторитету — собственному опыту, возможно более чистому, и наилучшему доступному мне авторитету, чтобы, насколько позволяют мои способности, на своем месте попытаться быть хорошим человеческим существом, выбирая там, где я способна сделать выбор, примиряясь — где мне не дано выбирать.

 

Митр. Антоний: А как насчет шкалы ценностей? Существует ли такая шкала, от добра к злу, от лучшего к худшему, от уродства к красоте? Есть ли какое-то основание, на котором можно построить шкалу ценностей?

 

М. Ласки: Здесь мудрить нечего, ответ будет очень простой, потому что я руководствуюсь тем, что говорит само за себя. То, от чего я чувствую себя лучше, — благо. То, от чего мне становится хуже, — зло. Но нужен и авторитет. Видите ли, опять-таки, я могу оказаться безумной. Я могу быть садистом. Если мне стало лучше, когда я бью ребенка, я должна обратиться к авторитету. Со мной что-то неладно. Мне следует обратиться к врачу. Но, думаю, то, от чего мне становится лучше в обществе, как существу общественному, если оно прошло проверку авторитетом — и религия является частью того авторитетного мнения, к которому я, конечно же, могу прибегнуть, — то, что ведет к здоровью, к моему здоровому существованию в обществе, это благо. То, что ведет к нездоровью, — зло.

 

Митр. Антоний: Да, но здоровье и нездоровье — понятия очень относительные.

 

М. Ласки: Так ли уж обязательно? Вы, в своем качестве бывшего врача, способны распознать состояние большего или меньшего физического здоровья. Так и мы идем к тому, чтобы уметь распознавать более общее состояние здоровья, например социальное здоровье некой общности, психосоматическое здоровье отдельного человека в целом; и одна из вещей, которые мы должны бы быть способны совершать в самих себе, опять-таки при помощи авторитета, это распознавать, что для нас благо — и здесь слово «благо» очень важно — и что зло.

 

Митр. Антоний: Меня здесь смущает, что там, где материальное благосостояние людей улучшилось, они чувствуют себя счастливее, но тем не менее мне часто жаль их, потому что они лишились чего-то более важного. И я бы предпочел вернуться к менее обеспеченному состоянию, но быть живым, как прежде, предпочел бы быть менее обеспеченным, менее счастливым, удовлетворенным, лишь бы не снижалась динамика жизни.

 

М. Ласки: Я не думаю, что сказанное мною исключает это. Вы говорите, что «лучше быть несчастным Сократом, чем счастливой свиньей»? Мне думается, что полярность, крайности между несчастьем и счастьем, нездоровьем и здоровьем, застоем и развитием — все это и побуждает к движению и творчеству. Вот уж последнее, что я бы сказала: что я стремлюсь достичь состояния совершенного, нескончаемого блаженства, — ведь это было бы подобно вашей конечной гармонии. Вы знаете поэта-атеиста Уильяма Кори? Он сказал: «Я готов отказаться от вашего застывшего неба, я признаю лишь этот теплый, уютный мир». И застывшие небеса представляются мне именно областью холодной неподвижности, подобно воде, покрытой ледяной коркой.

 

Митр. Антоний: Я не думаю, что гармония непременно выражается в застое или неподвижности. Например, когда вы запускаете волчок, в какой-то момент движение его столь совершенно и интенсивно, что совпадает с совершенной устойчивостью.

 

М. Ласки: Но, по-вашему, гармония — то есть в том случае, если мы говорим о музыке, музыкальная гармония — рождается из того, что идет игра на ваших нервах, из пароксизма диссонансов, из несбывшихся ожиданий. Покой есть только в могиле.

 

Митр. Антоний: Действительно, покой есть только в могиле, но мне гармония не представляется могилой. Но что вы думаете о людях, которые уверены, что существует нечто Иное, что они называют Богом? Как вы объясняете их опыт или их утверждения? Вы считаете, что все они совершенно ошибаются или испытывали галлюцинации?

 

М. Ласки: Вы подводите меня к искушению, постоянно подстерегающему атеиста, — к самонадеянности, так что, думаю, я должна ответить: не знаю. Возможно, некую роль играет темперамент. Предполагаю, что существует разница между людьми, предпочитающими по крохам собирать целое, которого никогда не достичь, и людьми, подобными Платону, который прозревал идеальное совершенство. Мне кажется, есть люди, которые устремлены в «запредельность», и люди, которые жаждут «здесь и теперь»; я не сужу их, а просто говорю, что, возможно, это зависит от того, как устроены ваши мозги.

 

Митр. Антоний: Да, но вы говорили об авторитете как об одной из основ для выводов и мысли. Если взять весь авторитет человечества в целом, то видно, что эти люди занимают положение, которое как будто несовместимо с другой линией, с той, которой следуете вы. Как вам кажется: их следует как-то включить, или вы скажете, как мне однажды сказал один атеист: «Ваша вера происходит либо из беспросветного невежества, либо она — следствие того, что вы сумасшедший, и поскольку вы не безнадежно невежественны (хотя он думал, что я безнадежен, но не считал меня вполне невежественным), значит, вы безнадежно помешаны».

 

М. Ласки: Когда я говорила об авторитете, я опять-таки думала об авторитете не в больших вещах, а в мелочах. «Лис знает много секретов, а еж один, но самый главный»80. Я — лиса. Вы — еж. Так что когда я упоминаю авторитет, я хочу знать авторитетное мнение о милосердии, о прелюбодеянии, о лжи и гневе. Но не о Боге. Мои вопросы таковы: что я должна делать перед лицом этих человеческих проблем? как мне поступать? в чем я могу найти утешение? Отцы Церкви и иудейские наставники вникли во все эти вопросы и нашли ответы, которые подходят людям, так что, вероятно, у них есть ответ, подходящий и для меня. Мне не обязательно обращаться к источнику их ответов, но их ответы, скорее всего, подойдут моему положению.

 

Митр. Антоний: Меня это поражает. Ведь в наше время люди стремятся познать все, что существует, — хотят путешествовать, видеть, читать, слышать, охватить всю реальность. Для меня вопрос стоит так: возможно, Бог является частью этой реальности, и знать, существует ли Он, столь же небезразлично, как знать, существует ли то или другое в этом материальном мире. Это столь же важно, в каком-то смысле, не для моего мировоззрения, а по моему страстному интересу ко всему, что есть.

 

М. Ласки: Но я же сказала: по-моему, Бога нет. Что переменилось бы в моей жизни, если бы я думала иначе? В чем моя очень несовершенная картина мира станет более совершенной, что изменится в моей жизни?

 

Митр. Антоний: Что изменилось в вашей жизни, когда вы обнаружили, что существует музыка? В каком-то отношении вы могли бы прекрасно прожить, никогда не пережив ничего, связанного с музыкой. Это не сделало вас ни лучше, ни хуже, но чем-то обогатило вас. Это — часть подлинного и более обширного опыта жизни, — так бы я поставил и проблему касательно Бога.

 

М. Ласки: Это мне понятно. Но ведь Бог, ясно, существует не для того, чтобы я стала богаче. Вы как бы говорите, что существует еще вид искусства, с которым я не встречалась. Я глуха к Богу, в противном случае я стала бы богаче, так же как если бы могла понять какой-то вид искусства, сейчас мне недоступный. Но ведь Бог, должно быть, больше, чем это.

 

Митр. Антоний: Тем не менее, что касается моего человеческого опыта, когда мне случалось говорить: «Мне нет дела до музыки, она мне чужда, и я не люблю ее» — люди отзывались: «Ах, бедный! Какая потеря для тебя, тебе закрыта часть жизни».

 

М. Ласки: Но вы хотя бы знали, что музыка существует. Вы могли видеть, как эти люди пиликают.

 

Митр. Антоний: Весьма глубокомысленно и вдумчиво… Но как насчет нашего пиликанья? Что, например, великие люди, вроде святой Терезы?81

 

М. Ласки: Святая Тереза — пример не для меня. Мне кажется, всякий раз, как чьи-либо представления о Боге не соответствовали в точности ее собственным, она искала другого советчика, так что она не относится к моим любимым святым. Но я согласна, что она — хороший пример, потому что она была убеждена, что ощущает Бога в большей мере, чем свойственно христианству в целом, но тем не менее не подвергала свои вид?ния суждению авторитета. Как я уже сказала, она переменяла свои авторитеты всякий раз, как они не соответствовали ее видению.

 

Митр. Антоний: И тем не менее вот женщина, которая, подобно многим, обладает чем-то, что считает реальным. Вы приложили бы много усилий, чтобы открыть для себя нового писателя, нового художника, живописца или скульптора, новый мир исследований, а здесь вы утверждаете, что нет ничего достойного исследования. Меня это озадачивает.

 

М. Ласки: Я говорю не совсем это. Вероятно, я бы действительно не пошла в своих усилиях так далеко, как сочли бы нужным пойти вы. Я действительно не вижу, чем подменить этот ваш мир, поскольку, скажем, приходится с печалью констатировать, что со времени Возрождения в искусстве не было источника вдохновения, сравнимого с религиозным вдохновением. Светская музыка не выдерживает сравнения с музыкальными переложениями мессы. Не подлежит сомнению, что вера в Бога и религии, родившиеся из этой веры, придали жизни форму и вид, мыслимой замены которым я не вижу, и в этом отношении я готова согласиться с вами, что моя жизнь беднее жизни человека верующего. Мое оправдание — и я предлагаю его со всеми возможными оговорками — в том, что моя жизнь основана на истине, как я ее вижу, и это неизбежно отводит меня от совершенства. Оно не для меня.

 

Митр. Антоний: Я страшно рад тому, что вы сказали, потому что думаю, что честность и правдивость имеют первостепенное значение. И я уверен, что Бог больше радуется правдивому неверию, чем подложной вере. Теперь, думаю, пора мне дать вам возможность высказать то, что вы хотели бы добавить к нашей беседе.

 

М. Ласки: Вероятно, я изобразила атеизм очень убого, да я и не думаю, что в нем есть богатство. Я думаю, что атеизм — очень протестантская, очень пуританская вера, которая, как я уже говорила, может впадать в самонадеянность, потому что у нас нет авторитетов. Но одно я скажу в его пользу и против религии, а именно: если вы стараетесь жить по нему, он развивает в вас качество, которое я ставлю очень высоко: стойкость без нытья, без того чтобы искать помощи, ожидать которой нет никакого основания. Но нам приходится — и когда я говорю «нам», я не знаю, кто эти «мы», я не знаю, кто такие атеисты, и здесь опять-таки проявляется самодостаточность, — нам приходится глубоко полагаться на религии, которые обладают многим, чего у нас нет: обрядами, ритуалами, праздниками, словами, превосходящими все, что сумели утверждать мы. Порой мне думается: хорошо бы на что-то опереться

 

 

[SergNata 1 392]

Митрополит Антоний Сурожский.

"У НАС ЕСТЬ ЧТО СКАЗАТЬ О ЧЕЛОВЕКЕ" [1]

 

Было время в древности, да и не так давно, во всем мире, когда тема о нашей вере в Бога была абсолютно центральна и единственна. За последние десятилетия эта тема не то что сменилась темой веры в человека, но оттенилась вопросом о том, верим ли мы вообще в человека или нет. И мне кажется, что эта тема очень современна как на нашей родине, так и на Западе. В чем же она заключается?

 

Атеист скажет, что современному человечеству Бог не нужен, потому что человек Его заменил, со всем богатством своего ума, со всей глубиной своей личности, со всеми возможностями своей деятельности, своего знания, которые кажутся такими неисчерпаемыми. Верующий, со своей стороны, скажет, что он верит в человека, но верит не в тот эмпирический его образ, который нам представляется в истории, а в другого человека, который, конечно, включает и этот образ, но его превосходит значительно. Человек для неверующего – это предел как бы эволюционного развития, которое, конечно, может продолжаться, но продолжаться по той же линии. Для нас, христиан, представление о человеке несколько иное. Для нас человек в полном смысле этого слова может быть понимаем только как Господь Иисус Христос, то есть как Богочеловек, как человек, у которого есть не только земное измерение, но измерение также и небесное. Человек атеистического мира существует как бы в двух измерениях: времени и пространства. Человек, каким видит его христианин, имеет еще одно измерение – Божественное. Христос нам показывает ёмкость человека, его изумительную глубину, изумительный размер. Ведь подумайте: если действительно, как мы верим, Бог мог стать человеком в полном смысле этого слова, и одновременно, Человек Иисус Христос не стал сверх-человеком, не стал существом иным, непохожим на других людей по человечеству Своему, это говорит нам о том, что человек в себе имеет такую глубину, такую широту, что он может вместить Божество. Когда-то архиепископ Михаил Рамзей [2] сказал, что в человеке есть такая глубина и такая широта, которую не может заполнить ничто тварное и земное, что в нем есть какая-то бездна, в которую можно уронить все знание, всю любовь, все человеческие чувства, все тварное, и оно падает в некие глубины и даже какого-то дна не трогает, от которого мог бы быть отзвук; что наполнить эту бесконечную глубину может только Сам Бог. Вот две картины, два представления о человеке.

 

 

Но вместе с тем и верующие, и неверующие равно озабочены о том же существе: о человеке; и человек является единственным как бы пунктом встречи полного атеиста и сознательного верующего. Эта встреча может быть полемичной, если мы подходим с желанием уничтожить взаимно наши представления; это может быть встреча очень углубленная, вдумчивая, которая может обогатить тех и других; но это место встречи, и это замечательное явление. Потому что одна из самых трагических вещей на свете – это когда два человека или две группы людей не могут встретиться, не только не имеют общего языка, но не имеют даже точки соприкосновения, когда они, как две параллельные линии, идут каждая в свою строну, как две противоположные бесконечности. И вот эта первая задача, которая в наше время, как на Западе, так и на Востоке, может быть поставлена с особенной серьезностью. Сейчас и тут, и там в значительной мере страсти выгорели, мы можем смотреть друг на друга с какой-то долей дружелюбия и с желанием друг друга понять, не с желанием обязательно друг друга уничтожить и даже не с желанием немедленно друг друга убедить; потому что первая стадия должна быть в том, чтобы вслушаться и вглядеться друг во друга. Вы, наверное, замечали, как редко, когда два человека разговаривают, они слушают друг друга. Большей частью пока один говорит, другой приготавливает ответ; пока один говорит, другой выбирает в том, что слышит, то, на что он может ответить, то, о чем он может сказать: а я лучше знаю, а я вам могу сказать нечто еще более поразительное,— и возражает. Очень редко бывает, что мы слушаем друг друга с таким открытым умом, с таким страстным желанием понять другого, особенно когда то, что он говорит, нам чуждо.

 

Мы не так относимся к изысканиям нашим в науке. В науке мы вглядываемся в реальность, в различные феномены физики, химии, биологии без предвзятости; в каком-то отношении для нас важна реальность, а не наше представление о ней. В идеологической области (сюда я включаю и религиозные убеждения, выраженные неудовлетворительным образом) нам кажется, что важно быть правым, что важна не столько объективная реальность, сколько — отстоять наше представление. И это очень трудно осуществить; совсем нелегко научиться слушать с намерением услышать, очень трудно смотреть с намерением увидеть.

 

Я когда-то, много лет тому назад, был врачом, и часто видел, как посещают друзья больных. Приходит человек к умирающему, и ему страшно заговорить о смерти с умирающим; ему также страшно, что умирающий заговорит об этом; и поэтому человек осторожно спрашивает: “Ну, а как ты себя сегодня чувствуешь?” А умирающий, тяжело больной, видя в глазах посетителя, что тому страшно, что он не хочет услышать правды, и отвечает уклончиво или прямо неправдиво: “Да нет, лучше, чем вчера...” И тот, кому страшно было услышать правду, ухватывается за эти слова и говорит: “Ах, я так рад, что тебе лучше!” – и сокращает встречу, чтобы правда не вышла наружу... Может быть, с вами этого никогда не было, но у меня большой опыт в этом отношении, я пятнадцать лет был врачом, из которых пять лет на войне, и видел умирающих в большом числе; и видел эту ужасную картину, как человека оставляют одиноким, потому что не хотят слышать, не хотят видеть, потому что самому страшно. И вот тут требуется отрешенность от себя самого, готовность вглядеться в другого человека, слышать не только его слова, но интонацию его голоса, звук этого голоса, ослабевшего, порой дрожащего, видеть глаза, которые говорят обратное тому, что говорят уста, и не испугаться, а ласково, любовно сказать другому: не обманывай меня, не обманывай себя, я знаю, что это не так; давай говорить; разомкнем этот круг молчания, разрушим эту стену, которая тебя делает одиноким, но и меня делает безнадежно одиноким, разобщает нас так, что наша взаимная любовь не может нас больше соединить.

 

Вы, может, скажете, что между идеологическими противниками часто нет этой любви,— это еще страшнее, это не лучше; не утешение — сказать, что я не могу говорить с человеком, который мой идеологический противник, потому что aрriori я его уже выключил из области этой любви. Неужели я уже теперь его осудил окончательным судом? Неужели ни на земле, ни в вечности ему нет места там, где я надеюсь быть? Это же страшно подумать! И это то, что мы делаем, когда отказываемся от человеческой встречи. Разумеется, есть периоды, когда обстоятельства не позволяют в широком масштабе разговор, спор, диалог, но нет таких обстоятельств или таких времен, когда люди не могут хоть ощупью попробовать друг друга понять, когда люди, которые честны, не могут попробовать вслушаться в другого и понять, каким образом может он так чувствовать и так думать.

 

И у нас есть, что сказать. У нас есть, что сказать о человеке, у нас есть, что сказать такого, что может вдохновить другого, не уничтожить; речь не идет о том, чтобы дать неверующему картину о человеке, которая уничтожила бы его картину; речь идет о том, чтобы ему сказать о человеке нечто большее, чем то, что он думает, ему показать, что человек бесконечно больше величиной, глубиной, чем то, что неверующий о нем думает, что он сам гораздо значительнее того, что он о себе воображает. Против человека нет смысла говорить; как только вы говорите против человека, он, разумеется, будет себя защищать, потому что всякому страшно быть уничтоженным, всякому страшно, чтобы ему доказали его несостоятельность.

 

Когда-то, в двадцатые годы, во времена, когда это еще было возможно, один из иподиаконов патриарха Тихона, Владимир Филимонович Марцинковский [3] , выступал в диспутах. И в одной из своих статей он написал замечательное слово: никогда не говорите против своего совопросника, говорите выше его, так, чтобы он слушал и вырос над собой и восхитился бы тем, чем он мог бы быть, если бы он только мог подняться над своим собственным уровнем... Так можно говорить с любым человеком.

 

И что же мы можем сказать о человеке? Мы можем принять человека, каким он есть в опыте любого безбожника, любого атеиста, любого человека, который никогда не встречал Бога и который не является идейным безбожником, а просто практически живет только в земном, вещественном плане, и мы можем с ним говорить о том, какие глубины мы знаем о человеке.

 

Я вам хочу дать пример из смежной области. В жизни старца Силуана [4] , о котором некоторые из вас знают или читали, есть рассказ о том, как он обсуждал миссионерскую деятельность с одним из русских епископов, живших на Востоке. Этот епископ был очень прям, очень убежден и очень фанатичен. И Силуан его спросил: как же вы стараетесь убедить, обратить в христианство людей, которые вас окружают? Тот ему ответил: я иду в буддийское капище и обращаюсь ко всем присутствующим, говорю им: то, что вы видите, все эти статуи – это идолы, это камни, это дерево, это ничто; бросьте, разбейте, поверьте в истинного Бога!.. Силуан ему говорит: а что с вами тогда случается? Миссионер ему отвечает: эти бесчувственные, безумные люди меня выкидывают из храма и бьют!.. Силуан ему говорит: а знаете, что вы могли бы достичь лучших результатов, если бы вы пришли в их храм, посмотрели, с каким благоговением эти люди молятся, как они чтут свою веру, позвали бы нескольких из них посидеть на лестнице снаружи и сказали бы: расскажите мне о вашей вере... И каждый раз, когда то, что они говорят, давало бы к тому повод, вы могли бы им сказать: как прекрасно то, что вы только что сказали! Если б только к этому прибавить вот такую-то мысль, как это бы расцвело в полную красоту!.. И так вы внесли бы в их мировоззрение то тут, то там ту или другую мысль из Евангелия или из веры православной. Вы их не обратили бы сразу, но вы бы обогатили их тем, что Христос принес на землю...

 

В каком-то отношении, в виде параллели, мы могли бы делать нечто подобное, когда имеем дело с людьми, которые в человеке видят только земное существо, если бы мы раскрывали те глубины, о которых они не имеют понятия. Но тут мы встречаемся с другой трудностью.

 

Я помню, как мой духовный отец мне раз сказал: никто не может отрешиться от земли и искать Царствия Божия, кто не увидел в глазах или на лице хоть одного человека сияния вечной жизни... Некоторые из вас читали Евангелие и помнят рассказ о том, как Христос исцелил слепого от рождения. Этот человек никогда не видел окружающего его мира, он никогда не видел человеческого лица, он никогда не видел глаз человеческих; и в момент, когда Христос его исцелил, первое, что он увидел, это лик Христов, то есть лицо воплощенного Бога и глаза Божиего милосердия и любви. Но кто осмелится утверждать (о любом из нас, но в первую очередь – о самом себе), что, встречая нас, другой человек мог бы сказать: я вижу на его лице, я вижу в его глазах сияние какой-то жизни, о которой я не имею никакого представления, из него льется свет, который он называет вечностью, о котором я не имею представления, для которого у меня нет имени!..

 

И это бывает. Это бывает, когда встречаешь некоторых людей. Те, кто встречал Серафима Саровского, Сергия Радонежского, Иоанна Кронштадтского и многих других, останавливались в оцепенении; они останавливались, потому что за их лицами прозревали нечто, чего раньше никогда не видели. Один из английских писателей говорил: каждый раз, когда человек встречает верующего, он должен был бы посмотреть на него и воскликнуть: статуя стала живым человеком!.. Каждый из нас как бы каменное изваяние только – и тут каменное изваяние стало живым. Вот что могло бы быть, если бы из нас изливалась эта красота, этот свет. Мы не можем, разумеется, этого искать с тем, чтобы обращать других; но если мы искали бы своей вкорененности в Боге, то рано или поздно в той или другой мере это бы случилось.

 

Другой вопрос вот в чем: мы часто смотрим на инакомыслящего как на противника и в результате не видим его, мы видим в нем только врага. Я помню встречу в Лондоне, на которой выступал пастор Нимёллер [5], глава Исповеднической Церкви в Германии во время нацизма. Он говорил немецким пасторам Лондона и Англии; я был приглашен, но он не знал, что я там был, и поэтому он говорил безотносительно к моему присутствию. Он говорил о своем опыте во время властвования Гитлера и между прочим сказал, что самое трагическое его воспоминание, то, за что он себя осуждает: за все время своей деятельности он никогда не подумал, что фашисты, противники христианства и его Церкви, были не врагами, а потерянными овцами стада Христова, что он был за них ответственен, что он должен был к ним идти, что это были дети Божии, потерявшие свой путь – и он забыл о них или, вернее, отнесся к ним только как к врагам. И замечательную вещь он прибавил; он сказал: Русская Церковь никогда не отделяла себя от тех, кто ее преследовал... Иллюстрируют эту мысль слова патриарха Алексия, которому я однажды поставил вопрос: как бы он определил Церковь; он мне сказал: Церковь – это тело Христово, распинаемое ради спасения своих мучителей... Вот подход; совершенно иной подход, конечно, совсем не практический, не политический, не воинственный подход.

 

И вот тут нам надо научиться еще чему-то: надо научиться вырасти в меру своего христианского человечества, – чего мы не достигли; мы ниже своего собственного уровня, несмотря на колоссальные дары, которые мы получаем. Ведь что мы получаем в причащении Святых Таин: Тело Христово вливается в нас, Кровь Христова бежит по нашим сосудам, человечество Христово соединяется с нашим человечеством, – и мы этого не замечаем, мы от этого не меняемся, оно проходит через нас и куда-то уходит от нас... И вместе с тем бывает, что даже без таинств присутствие Божие доходит до человека. Я вам хочу привести пример. Лет пятнадцать-двадцать тому назад пришел в наш храм в Лондоне англичанин. Он был просто безбожник; ему было поручено принести посылку для одной прихожанки; он очень вдумчиво рассчитал свой приход так, чтобы опоздать к службе и прийти после того, как все начнут расходиться. Но Господь судил иначе, и он пришел в храм, когда еще служба шла. Огорченный, он сел сзади ждать конца. И вот что он мне потом рассказывал. Он сел и стал ждать, чтобы кончилось “все это”; сначала он с нетерпением к этому относился, потом стал стихать и вдруг почувствовал, что в этом храме какая-то “густота”, присутствие чего-то. Он начал это объяснять: это дурман от ладана, это одурение от мелодий, которые пелись, это мерцание свечей, это коллективная истерика верующих, – он все понимал, конечно; и все-таки ему стало любопытно, и он у меня попросил разрешения прийти в храм, когда никого не будет, чтобы посмотреть, что тогда происходит. Он пришел, просидел два часа и потом сказал мне: знаете, это Присутствие все здесь; нет ни пения, ни ладана, ни мерцания свечей, ни верующих, а Присутствие есть... Он стал ходить и тогда, когда никого не было, и тогда, когда происходило богослужение, и через какое-то время сказал мне: знаете, я ходил довольно долго, потому что я думал: ладно, предположим, что это Бог; но что мне до вашего Бога, если Он просто живет в этом храме и никому от этого не легче; если это пассивный Бог, Который не меняет людей, Он мне не нужен... И вдруг оказалось, что, когда он глядел на верующих молящихся и особенно на тех, которые причащались, он видел на их лицах, хоть на мгновение, какое-то сияние, которого он никогда не видел нигде. Он мне сказал: я не знаю, делаются ли они окончательно лучше, но они делаются иными, иной тварью как бы; и мне надо стать иным, я хочу, чтобы вы меня научили и крестили... Я его приготовил и в свое время крестил.

 

Вот вам пример того, как Бог даже помимо таинств, просто Своим присутствием, тем, что Он есть, может действовать. Но и мы должны научиться как бы сквозь скорлупу другого человека прозревать образ Божий. Я помню священника во Франции, который мне раз сказал, что когда Бог глядит на нас, Он не видит наших несуществующих добродетелей или несуществующих успехов, Он видит в глубине нашего естества, спрятанный часто мишурой и грязью и потемнением, Свой собственный образ, сияющий, как свет во тьме. И вот этому мы должны научиться. Мы должны научиться глядеть на противника, на врага, и забыть, что он враг, что он противник, и видеть в нем образ Божий, икону: икону поврежденную, икону испорченную, икону, которую порой и узнать еле можно, – и потому, что она так испорчена, потому, что она так изгажена, ее пожалеть еще больше надо, чем если она была бы во славе. Икона во славе – да, мы ее почитаем; но икона, которая была попрана, прострелена, икона, которая была затоптана, – с каким благоговением мы должны к ней относиться. Это святыня, которая человеческой злобой осквернена; так и человек, который не знает, что он икона, а мы должны бы это знать. Знаем мы это? – едва ли; во всяком случае, это далеко не всегда видно в наших взаимных отношениях, не только по отношению к инакомыслящим, но даже к нашим близким друзьям. Мы забываем это, мы видим только то, что человек труден, а что он святыня – нет, редко помним.

 

И вот теперешняя проблема для вас, как для нас на Западе (конечно, есть громадная разница в подходах, в ситуациях), центральная, реальная проблема та, что мы должны поверить в человека верой такой же, какой мы верим в Бога, такой же абсолютной, решительной, страстной, и должны научиться прозревать в человеке образ Божий, святыню, которую мы призваны привести обратно к жизни и к славе, так же как реставратор призван вернуть к славе икону испорченную, затоптанную, простреленную, которую ему дают. Это начинается с нас самих, но это должно тоже быть обращено к другим; и к другим христианам, которых мы так легко судим, и к нашим самым близким, дорогим. И к инакомыслящим.

 

[ALEXANDR 2 726]

Жизнь после родов.

 

В животе беременной женщины разговаривают двое пузожителей.

Один из них - верующий, другой - неверующий.

 

Неверующий: Ты веришь в жизнь после родов?

Верующий: Да, конечно. Всем понятно, что жизнь после родов существует.

Мы здесь для того, чтобы стать достаточно сильными и готовыми к тому, что нас ждет потом.

Неверующий: Это глупость! Никакой жизни после родов быть не может!

Ты можешь себе представить, как такая жизнь могла бы выглядеть?

Верующий: Я не знаю всех деталей, но я верю, что там будет больше света, и что мы, может быть, даже будем сами ходить и есть своим ртом.

Неверующий: Какая ерунда! Невозможно же самим ходить и есть ртом!

Это вообще смешно! Да и зачем? У нас же есть пуповина, которая нас питает.

Знаешь, я хочу сказать тебе: невозможно, чтобы существовала жизнь после родов, потому что наша жизнь и так уже слишком коротка.

Верующий: Я уверен, что это возможно. Все будет просто немного по-другому.

Это можно себе представить.

Неверующий: Но ведь оттуда ещё никто никогда не возвращался!

Жизнь просто заканчивается родами.

И вообще, жизнь - это одно большое страдание в темноте.

Верующий: Нет, нет! Я точно не знаю, как будет выглядеть наша жизнь после родов, но в любом случае, мы увидим маму, и она позаботится о нас.

Неверующий: Маму? Ты веришь в маму? И где же она находится?

Верующий: Она везде вокруг нас, мы в ней пребываем и благодаря ей движемся и живем, без нее мы просто не можем существовать.

Неверующий: Полная ерунда! Я не видел никакой мамы, и поэтому очевидно, что ее просто нет.

Верующий: Не могу с тобой согласиться. Ведь иногда, когда все вокруг затихает, можно услышать, как она поет, и почувствовать, как она гладит наш мир. Я твердо верю, что наша настоящая жизнь начнется только после родов!