Таблица лидеров

"Что заставило меня писать рассказы? Единственно любовь к Богу и человеку, желание помочь людям через чудо познать величие и власть Творца, познать истину, которая делает человека свободным от плена страстей и примиряет нас с Богом. А началось все с того, что однажды мне в руки попала книга Л.Запариной "Непридуманные рассказы", которые понравились мне правдивостью и глубиной содержания. В подражание я стал вести дневниковые записи чудес Божиих, которым был свидетелем сам и о которых мне рассказывали простые русские люди, имеющие детскую веру и горячую любовь к Богу...."Читать далее

Спаси Господи о.Владимира!Господь сподобил посетить в очередной раз Оптину в конце января - начале февраля. Разместившись семьей в домике, после вечерней службы в день приезда готовивились к отдыху , вдруг в 21 час постучала к нам матушка Нина (большой поклон ей и матушке Людмиле из 4-го домика от отрока Максима, Ольги и Димитрия) и предолжила пойти на беседу с батюшкой в Храм Иллариона. Беседу проводил о. Владимир, настолько живо, насущно. Нас с сынишкой посадили еще прям лоб лоб к Батюшке :-). Жаль на очень интересном месте пришлось уйти, все устали, и сын хотел уже спать. Но беседа запомнилась радостным непринужденным общением.Храни Господь архим. Венедикта со братией Святой Обители сия

ИСПОВЕДЬ 1963-й или 64-й год. Литургия в храме Знамения Божией Матери, что у Рижского вокзала. Лето... Жарко и душно с самого утра. В боковом приделе, где образ мученика Трифона, о. Александр проводит исповедь. Исповедники стоят томные, безучастные, мысли их, по всей видимости, витают где-то далеко за пределами храма, а о. Александр проникновенно говорит им об их грехах, о любви к Богу и людям. Состав исповедников пестрый, большей частью это пожилые домашние хозяйки, горсточка молодежи, несколько мужчин интеллигентного вида и две-три дамы, смиренно повязанные платочками поверх модных причесок. Уже два раза приходили из алтаря от о. Клеоника и напоминали, что пора кончать затянувшуюся исповедь, но о. Александр не кончал. Он силился, но безуспешно, сдернуть с нас липкую сеть равнодушия. Он волновался, горел, а мы даже не тлели. Почему так получилось – не знаю! Жара ли нас разморила, бес ли попутал или просто все мы легкомысленно, не подготовив себя внутренно, пришли к великому Таинству. И вдруг о. Александр шагнул к самому краю амвона и, глядя на нас большими скорбными глазами, сказал: – Слушаете вы меня сейчас, а сами думаете: вот разболтался старик о наших грехах и удержу ему нету – и такие вы мол, и вот этакие, а сам-то ведь тоже не святой. Правильно вы думаете, потому что я величайший грешник и обличаю вас только по долгу своего священства, не больше. Простите же меня, Христа ради! И, закрыв руками лицо, о. Александр зарыдал горестно и громко. Народ дрогнул, все как бы очнулись, ожили, бросились к нему. Впереди стоящие хватали о. Александра за руки, целовали их, плакали, задние напирали на передних и, перебивая один другого, кричали: – Грешны, батюшка, простите! Вытирая непросохшие слезы, о. Александр гладил склоненные перед ним головы и сдавленным от волнения голосом говорил: – Чего я от всех вас хочу? Искреннего покаяния. Ведь вы сейчас на суд Божий пришли, для этого надо собрать все силы своей души и молить о прощении. Надо кричать к Небесам так, чтобы они дрогнули, а не благодушно слушать, как я буду перечислять ваши грехи. РАССКАЗ ОТЦА ГЕОРГИЯ Чтобы тебе был понятен мой рассказ, я должен сделать небольшое отступление. Когда-то я был игуменом Мещенского монастыря, который находился в Калужской губернии. По монастырским делам мне частенько приходилось бывать в Калуге. В один из таких приездов иду я по улице и вижу: возле хорошего большого дома стоит женщина в небрежно накинутой теплой шали и кого-то поджидает. Увидев меня, быстро подошла и поклонилась. Лицо бледное, и такая скорбь на нем, что я сразу со всем вниманием воззрился на нее, а она мне говорит: – Батюшка, муж умирает, отойти от него далеко не могу, а его напутствовать скорей надо. Не откажите, прошу вас, зайдите к нам! На счастье, у меня были с собой Святые Дары. Ввела она меня в дом, посмотрел я на ее мужа: совсем плох, недолго протянет. Исповедал его, причастил. Он в полной памяти. Благодарить меня начал со слезами, а потом сказал: – Горе у меня большое: я ведь купец, но подошло такое дело, что дом пришлось заложить, а выкупить не на что, и его через два дня с аукциона продавать будут. Вот теперь умираю, и семья неустроенной остается. Жалко мне его стало. – Не горюйте, – говорю, – может быть, Господь даст, и я вам как-нибудь помочь сумею. А сам скорей вышел от купца, да на телеграф, и вызвал к себе в гостиницу одного духовного сына, тоже купца. Тот вечером уже у меня в номере сидел, смекнул, в чем дело, и когда аукцион был по продаже дома, сумел нагнать за него цену до 25 тысяч. Дом купил город, из полученных денег 7 тысяч пошло на погашение залога, а 18 внесли в банк на имя жены умирающего купца. Тут уж я с отъездом с монастырь позадержался и после всех денежных операций пошел к больному рассказать об удачном окончании дела. Он еще жив был, благодарил меня, что я спас его семью от бедности, и к вечеру умер. Хоронить его я не остался, а поспешил в обитель, да за разными событиями так про него и забыл. Прошло много лет... Был я арестован, и пришлось мне сидеть в камере смертников, вместе со мной находилось 37 человек. Почти каждую ночь к нам приходили и забирали на расстрел 5–6 человек. Таким путем осталось нас семеро. Как-то днем подошел ко мне сторож тюремный и шепнул: "Готовьтесь, батюшка, сегодня я получил на всех вас список. Ночью увезут". Я передал своим соузникам слова сторожа. Нужно ли говорить, что поднялось в душе каждого из нас? Хотя мы знали, что осуждены на смерть, но она все стояла за порогом, а теперь собиралась его переступить... Не имея сил оставаться в камере, я надел епитрахиль и вышел в глухой, без окон коридор помолиться. Я молился и плакал так, как никогда в жизни, слезы были до того обильны, что насквозь омочили шелковую вышивку на епитрахили, она слиняла и растеклась разноцветными потеками. Вдруг я увидел возле себя незнакомого человека. Он участливо смотрел на меня, а потом сказал: – Не плачьте, батюшка, вас не расстреляют. – А кто вы? – удивился я. – Вы, батюшка, меня забыли, а у нас здесь добрые дела не забываются, – ответил человек. – Я тот самый купец, которого вы в Калуге перед смертью напутствовали. И только этот купец из моих глаз ушел, как вижу, что в каменной стене коридора брешь образовалась, и я через нее увидел опушку леса, а над ней в воздухе свою покойную мать. Она кивнула мне головой и сказала: – Да, Егорушка, вас не расстреляют, а через 10 лет мы с тобой увидимся. Видение окончилось, и я опять очутился возле глухой стены, но в душе моей была Пасха! Я поспешил в камеру и сказал: – Дорогие мои, благодарите Бога, нас не расстреляют, верьте слову священника (я понял, что и купец, и матушка говорили о всех нас). Великая скорбь в нашей камере сменилась неудержимой радостью: мне поверили, и кто целовал мои руки, кто плечи, а кто и сапоги. Мы знали, что будем жить! Прошла ночь, и на рассвете нас перевезли в пересыльную тюрьму. Оттуда я попал в Б-ки, а вскоре по амнистии был освобожден и жил последние годы при Даниловском монастыре. Шестеро же моих соузников стали моими духовными детьми. Через несколько лет меня вновь арестовали и выслали сюда, в Каратюбу, где мы сидим сейчас с тобой вместе с беседуемПРОЩЕНИЕ Выйдя на пенсию, я начал каждое лето проводить в Печорах. Снимал в городе комнату, где только ночевал, а весь день не выходил из монастыря. Среди монахов у меня появились большие друзья, кроме того, я старался в меру своих сил быть полезным обители. Как-то вечером я уже собрался к себе на квартиру, как меня по дороге к Святым вратам остановил знакомый иеромонах и попросил: – Виктор Сергеевич, не могли бы вы взять к себе на два-три дня этого молодого человека? В городской гостинице нет мест, а из печорских жителей он никого не знает. Возьмите, юноша хороший. Я согласился, и молодой человек (его звали Павлом), длинный и неуклюжий, в модных брюках и остроносых башмаках, пошел ко мне. За ужином он рассказал, что живет в Ленинграде, учится в институте и работает лаборантом в "ящике". Семья неверующая. – Отец – слесарь и человек некультурный, – юношеским баском повествовал Павел, – он со мной из-за религии до драки доходит. А как-то напился и пошел в милицию жаловаться, что я в Бога верую. Там народ умный, и его выставили. С матерью тоже трудно, она одно твердит: "И в кого ты такой псих уродился, лучше бы с девушками в кино ходил, а не по церквам бегал". Икону у меня со стола убирает, лампадку зажечь не дает. Брат есть, монтером работает, он меня и за человека не считает. Сестренка, та еще маленькая, только в школу пошла. Иногда про Бога спрашивает. Я ее даже причастил один раз. А сейчас я в отпуске. Своим сказал, что на взморье в Ригу еду, а сам по монастырям. В Загорске был, в Почаеве, а под конец сюда приехал. Очень нравится. Все три дня, которые Павел провел у меня, он или жадно читал духовные книги, или был в монастыре. Вечерами мы с ним подолгу беседовали и ели картошку в мундире. Перед отъездом Павел мне озабоченно сказал: – Одна здешняя женщина, эстонка, продает очень красивые вещи своей вязки, хотел всем своим купить у нее что-нибудь в подарок, но денег надо рублей двадцать пять, а у меня только на обратный билет. Я подумал и сказал: – У меня есть деньги, но тоже только на обратную дорогу, я ведь через неделю возвращаюсь домой в Ленинград, но о. Иоанн дал мне 50 рублей на покупку красок, я могу дать вам из них, а вы мне по приезде вернете. – Не задерживая! – обрадовался Павел. – Дома у меня деньги есть, я ведь прилично получаю. – Ну и прекрасно, а то у меня пенсия небольшая, и, кроме того, я каждый месяц сестре посылаю, так что мой денежный вопрос стоит остро, задерживать же о. Иоанна с получением красок мне не хочется. Павел еще упросил меня дать ему на прочтение одну из моих книг. – Как приедете в Ленинград, сейчас же мне позвоните, и я мигом принесу вам и деньги, и книгу. Мы дружески распрощались, и Павел уехал, а я прожил еще неделю и тоже вернулся в Ленинград. Человек я вдовый и живу один. Приехав, привел свою комнату в порядок, получил пенсию, сделал покупки и спустя два дня позвонил Павлу. Он пришел немедленно, вручил мне с благодарностью книгу и выпросил еще две, которые я дал с условием не задерживать. Прощаясь, Павел небрежно сказал: – А денежки не принес, нет сейчас. Меня покоробило: ведь я предупреждал Павла о своей материальной несостоятельности, а ему хоть бы что! Но потом упрекнул себя за излишнюю строгость к молодому человеку и успокоился. Прошло два месяца, от Павла ни слуху ни духу. Позвонил ему, спросил, как живет и когда думает вернуть книги. Отвечал Павел очень беспечно, сказал, что книги "читают", и высказал неудовольствие по поводу того, что я его тороплю. Прошло еще полтора месяца, я давно отправил о. Иоанну краски, купленные на мои деньги, и, не получая от Павла вестей, начал беситься: "Пользовался моим гостеприимством, взял книги, чужие деньги и... сгинул". Мое раздражение на юношу дошло до того, что я начал мысленно составлять ему едкое письмо, но письма не написал, а чтобы успокоиться, решил прибегнуть к самому верному средству – говению. Проходил пять дней в храм и вечером пятого дня остался после всенощной исповедоваться. Собралось нас несколько человек. Священник, мой духовный отец, проникновенно читал молитвы перед исповедью. Я стоял смущенный и неспокойный, перебирая в памяти свои грехи, и волновался от того беспорядка, который царил в моем сердце. В голову приходил Павел. И вдруг острая мысль пронзила меня: "Пришел просить о прощении, а сам не можешь простить Павла". "Но он виноват!" – завопил кто-то в моем сознании. "А как я его поношу все время, – ответило сердце, – он ведь еще мальчишка, борец за веру в своей семье. Деньги отдаст потом, а не отдаст, Бог с ним, я его прощаю. Спаси его, Господи, и помилуй, а меня прости, что осуждал Павла так мерзко и так жестоко". Я стал на колени, прижался лбом к холодному полу, и на сердце у меня стало тихо и так хорошо, что не могу рассказать. Утром я причастился и умиротворенный пошел домой. Вечером я открыл входную дверь, чтобы выйти на лестницу и вынуть из ящика почту, и вижу: на пороге Павел собирается нажать кнопку звонка. Шея обвязана толстым шарфом, лицо красное, голос хриплый. – Виктор Сергеевич, простите, что я так долго не приносил вам ни книг, ни денег. Вот, пожалуйста, возьмите, – он протянул и то и другое. – А зайти, спасибо, не могу! У меня сейчас очень высокая температура, я на бюллетене, но не мог лежать, очень хотелось отнести вам долг. Не сердитесь на меня, а если что нужно, звоните, я к вашим услугам.Моя ссылка

В крестильной Долг платежом красенВ Помяннике Лидии Сергеевны было более трех тысяч имен...."Одним из плодов нашей дружбы стало то, что еще за десять лет до своей кончины она завещала мне свой помянник. Это в своем роде уникальный исторический документ, своеобразная хроника времени, переданная через судьбы людей.Напряженная внутренняя жизнь верующего человека, живо и лично воспринявшего заветы святых отцов, отражена в предваряющих поминание эпиграфах: "Старайся, сколько возможно, помогать молитвой усопшим, вместо гробниц да будут наши о них молитвы, милостыни и приношения" (свт.Иоанн Златоуст). "Господи, помилуй всех, днесь пред Тобой представших" (св. прав.Иоанн Кронштадский). Не мудрствуя лукаво, она восприняла слова святых как благословение и руководство к действию и совершала свое поминальное делание, живя со вниманием и чуткостью ко всем и всему, что ее окружало. Помянник представляет собой общую тетрадь, дополненную несколькими тонкими тетрадками, всего 186 листов...Структура помянника проста: слева имена, дополненные фамилиями, если они известны; справа дата смерти, если известна, иногда с указанием ее обстоятельств или причин: "скончался от голода", "убит снарядом в 1942 году", "скончался от рака", "убит на улице", "расстрелян". Все записи сделаны крупными печатными буквами...." (из книги "Последняя заутреня" Л.С. Запариной , глава из воспоминаний о Лидие Сергеевне протоиерея Михаила Осколкова, настоятеля храма Афанасия и Кирилла, Патриархов Александрийских).

И меня простите!