Перейти к публикации

Olqa

Пользователи
 Просмотреть профиль  Активность

  • Публикации

    7 614

  • Зарегистрирован

  • Посещение

  • Дней в лидерах

    370

Записи блога, опубликованные пользователем Olqa

  2. Olqa

    Отец Павел Груздев

    Автор: Olqa,

    К святым, которые на земле, и к дивным Твоим – к ним все желание мое.



    (Пс. 15,3)






    Как-то я узнала, что в доме знакомого нам священника гостит весьма почтенный старец. Я поехала к Шатовым с сильным желанием увидеть еще раз в жизни избранный сосуд Божией благодати. Иной раз мы хоть встречаемся где-то, среди суеты мирской, со святыми людьми, но высота их духовная не открывается нашим очам. Как сквозь грязные, тусклые очки смотрим мы на человека. Он кажется нам ничтожным, порочным, подобным всем другим, окружающим нас. Увидеть же Божий огонь, согревающий душу ближнего – это дар от Господа. Получив же этот дар, узрев огонь Духа Святого в сердце другого человека, хочется показать людям этот Свет, сказать: «Смотрите, в наш век родился и вырос этот человек, в век общего отступления от Бога, от веры. Находясь долгие годы среди падших людей, среди воров, бандитов, в концлагере, без церкви, в тяжелом труде, человек этот сумел сохранить в чистом сердце своем Любовь к Богу, Любовь к людям – то есть святость своей души».Всего два раза по часу сидела я у постели уже слабого и больного отца Павла, но то, что я от него услышала, образно осталось в моей памяти. Постараюсь красочно описать это, да святится в душах наших Имя Господне. (из воспоминаний Н.Н.Соколовой, сайт "Православие и мир"):
     
    ...«А мне хотелось получить хоть какую-то весточку о своих, – рассказывал отец Павел. – И вот, как придет в лагерь новый этап заключенных, я бегу и спрашиваю: нет ли среди них ярославских. Однажды я увидел среди вновь прибывших молодую девушку, которая горько плакала. Я к ней подошел и с сочувствием спросил, о чем она так убивается. А она просто очень кушать хотела, ослабела от голода, и очень ей обидно было, что какой-то хулиган вырвал у нее из-под мышки буханку хлеба и скрылся в толпе. И никто ее не пожалел, никто не осмелился выдать вора, никто не поделился с нею хлебом. А этих людей долгие дни везли из Белоруссии и последние три дня в пути не выдавали им хлеба. Вот все и отощали, обозлились, окаменели сердцами. Я побежал в свою каморку, где у меня был спрятан кусок от недоеденного пайка, принес и подал хлеб девушке. А она не берет: «Я, – говорит, – честь свою за хлеб не продаю». «Да я от тебя ничего не требую», – говорю я. Но она – ни в какую! Жаль мне ее до слез стало. Я отдал хлеб знакомой женщине, от которой девушка и приняла его. А сам я упал на свою койку и долго-долго рыдал. Я ведь монах, я не знал чувства к женщине, но кто в это верил!».
     
    А несчастная девушка была среди заключенных, прозванных «колоски». В начале 30-х годов колхозные поля убирались техникой. Нуждающиеся голодные крестьяне после уборки урожая снова приходили на пустые поля. Они подбирали в пучки случайно упавшие по сторонам от машины колосья с зернами, несли их домой. В селе крестьян этих арестовывали как «посягнувших на колхозное добро». Сгнили б колосья на поле, так никто бы о том из властей не пожалел. Но сердца властей были настолько очерствелые, что за пучок колосьев мать отрывали от детей, детей забирали от родителей, бедных старух сажали в тюрьмы и потом всех «провинившихся на поле» везли в далекие края, в ссылку на долгие годы. Вина этих людей состояла в том, что они от голода готовы были собрать спелые зерна из колосьев и, размолов их, испечь себе хлебные лепешки.
     
    Отбывая срок своего заключения в лагере, Павел помогал заключенным, чем мог.
     
    Впоследствии он рассказывал нам:
     
    - Пути, которые я обходил, шли через лес. Летом ягод там было видимо-невидимо. Надену я накомарник, возьму ведро и принесу в лагерную больницу земляники. А черники и по два ведра приносил. Мне за это двойной паек хлеба давали – плюс шестьсот граммов! Запасал я на зиму грибы, всех солеными подкармливал.
     
    Я спросила батюшку:
     
    - А где Вы соль брали для грибов? Он ответил:
     
    - Целые составы, груженые солью, шли мимо нас. Соль огромными комьями валялась вдоль железнодорожного пути, в соли нужды не было. Выкопал я в лесу яму глубокую, обмазал ее глиной, завалил туда хворосту, дров и обжег стенки так, что они у меня звенели, как горшок глиняный! Положу на дно ямы слой грибов, солью усыплю, потом слой жердей из молодых деревьев обстругаю, наложу жердочки, а сверху опять грибов, так к осени до верху яму набью. Сверху камнями грибы придавлю, они и дадут свой сок и хранятся в рассоле, закрытые лопухами да ветвями деревьев. Питание на долгую зиму! Так же и рябину припасал – это витамины. Слой веток рябины с ягодами, слой лапника – так целый стожок сделаю. Грызуны – зайцы, суслики – боятся иголок ели и не трогают моих запасов. А вот плоды шиповника хранить было трудно: в стогах шиповник гнил, а на воле его склевывали птицы, грызуны уничтожали. Но я и шиповника много собирал для лагерных, и голубики, и брусники, только малины в том лесу не было.
     
    Окончилась война, окончился и срок ссылки отца Павла. Его привезли в Москву, но свободы он не получил. Отец Павел был снова отправлен в ссылку, но уже в Казахстан.
     
    В вагоне для заключенных, называемом «душегубка», отец Павел ехал в течение двух месяцев до города Павловска. Среди бандитов и воров, озлобленных, больных, голодных, терпя то холод, то жару, грязь и смрад, время для отца Павла тянулось мучительно долго. Отрадой была только сердечная молитва да общество двух священников, которые ехали в одном вагоне с отцом Павлом.
     
    Наконец поезд остановился. Заключенных выпустили, выстроили, начали проверять по спискам. Их строили в колонны и под конвоем уводили. Куда – никто не знал, кругом простирались голые бесконечные степи. К вечеру вокзал опустел, на перроне осталось три человека, которые в списках преступников не числились. То были два священника и отец Павел. Они обратились к начальству с вопросом:
     
    - Куда нам деваться? Документов у нас нет, кругом чужие места.
     
    - Идите сами в город, там в милиции спросите, – был ответ.
     
    Отец Павел рассказывал так: «Настала ночь. Кругом тьма непроглядная, дороги не видно. Усталые от двухмесячной тряски в вагоне, опьяненные свежим воздухом после духоты и смрада в поезде, мы шли медленно и вскоре выбились из сил. Мы спустились в какую-то ложбину, упали на душистую траву и тут же заснули крепким сном. Я проснулся до рассвета и увидел над собой звездное небо. Давно я его не видел, давно не дышал свежим воздухом. На востоке показались яркие полоски зари. «Господи! Как же хорошо! Как прекрасно душе среди природы», – возблагодарил я Бога. Оглянулся вокруг: вдали еще ночной туман все застилает, а рядом блестит полоска реки. На пригорке отец Ксенофонт стоит на коленях и Богу молится. А другой мой спутник к воде спустился, белье свое стирает. А уж какие мы были грязные и оборванные – куда страшнее нищих! С радостью вымылись мы в речной воде, выстирали с себя все, разложили сушить на травушке. Взошло солнце и ласкает нас своими горячими лучами. «Наступит день, тогда пойдем в город искать там милицию, – думаем мы, – а пока еще все спят, Богу помолимся». И вдруг слышим мы: «Бум, бум!» – плывут по реке звуки колокола.
     
    - Где-то вблизи храм! Пойдемте туда, ведь мы уже столько времени без Святого Причастия!
     
    Рассвело. Мы увидели поселок, а среди него небольшой храм. Радости нашей было не передать! У одного из нас оказалось три рубля. Мы их отдали на свечи и за исповедь, больше у нас ни гроша не осталось. Но мы ликовали: «Мы с Богом, мы в церкви!». Отстояли мы обедню, причастились, к кресту подошли. На нас обратили внимание. Как стали все выходить, то нас окружили, расспрашивают. Народу было много, ведь был большой праздник. Нас пригласили за стол, стали угощать, с собой надавали пирожков, фруктов… Кушали мы дыни и плакали от радости и умиления: все кругом были такие ласковые, приветливые. Они нас ободряли, они узнали, что мы ссыльные, и жалели нас, так трогательно все было…
  3. Olqa

    В православной дервне

    Автор: Olqa,

    В ПРАВОСЛАВНОЙ ДЕРЕВНЕ
    Звонят, гудят, поют колокола…Воскресный день…Ровно в 7 началась утреня…Звонят к ее началу, к Евангелию, к девятой песне канона…Вся проезжая дорога перед сельской церковью заставлена телегами крестьян из далеких деревень. Каждый двор по очереди дает телегу, и из каждой семьи один человек обязательно, соблюдая очередь, едет в свою приходскую церковь. Все остальные члены семьи, все натощак, в благоговейном молчании спешно занимаются неотложной домашней работой и кормят скот. Детей высылают на дорогу ждать возвращения богомольцев. А в церкви тем временем идет богослужение. Вот звон к часам, потом трезвон к литургии. После чтения Евангелия и сугубой ектеньи начинается ектенья заупокойная. В алтаре батюшка громко читает помянники: «Императора Александра Второго, Императора Александра Третьего (так начинались все деревенские помянники), Марфу, Марфу, Иоанна»… и все прочие имена. Ему вторит, стоя на солее, молодым звонким тенором о.диакон…Поминание продолжается более часа…Все мы, молящиеся, стоим и благоговейно крестимся. Наконец, Херувимская. Стройно поет деревенский хор под управлением доморощенного регента…Звонят к Достойно…И около часу дня Литургия оканчивается. Неспешно расходится народ. Пылят дороги…Богомольцы возвращаются. И, завидя их, бегут домой дети с криком: «Едут, едут!» Домашняя работа прекращается…Все входят в избу, где стол уже накрыт, громко читают «Отче наш» и, стоя, молча, ждут. Входят Богомольцы, крестятся на иконы и приветствуют домашних: «Бог милости прислал…» На стол кладут привезенные из церкви поминальные просфоры. И тогда только все чинно садятся за стол. Так было!
    Милая православная русская деревня! Что ты теперь делаешь?
    (Из книги Монахиня Таисия «Светлые тени»)
  4. Olqa
    Этой частью воспоминаний, написанных можно сказать для детей, захотелось поделиться со всеми.
     
    Картинки из прошлого (Воспоминания отца Афанасия)
     
    В дни Великого поста 1976 года, далеко от России , в Бруклине, в келье Преображенского монастыря тихо умирал русский монах. Предстоя перед Богом и готовясь к будущему, он собирал в памяти свое прошлое…
    «Золотые дни моей жизни, которых не могу забыть до сих пор». Это воспоминание о русской земле, на которой он родился, о русских людях, с которыми его свела судьба. Вот он сам – робкий и задумчивый мальчик Андрей Шелепов, мечтающий жить «по-Божьи»…
     
    - Бабушка Анна, расскажи что-нибудь хорошенькое!
    -А что вам, деточки, рассказать-то?
    -Расскажи, как святые жили.
    -Святые, деточки мои, жили так: как услышат от кого, что это грех, так больше того и не делают…
     
    …Однажды, придя из леса, я спросил свою маму: «Мама, в лесу есть монастырь, там девчата живут, а есть ли такой монастырь, где мальчиков принимают?» -«Есть, сынок, это далеко, в Суздале. Я бывала там. О, как там хорошо! Но целый день надо туда идти»…
    …Растаял снег, просохла земля, настал долгожданный день, когда мы с Машенькой рано на заре вышли за околицу села, направляя стопы свои к Суздалю. В селе все еще спали, и никто не заметил нашего ухода. Был сильный ветер, я говорю:
    -Смотри-ка, Машенька, как озеро-то волнуется.
    -Эх, Андрюша, вот ты как вырастешь большой, и ты так будешь волноваться.
    -Почему, Машенька, я не буду волноваться, я пойду в монастырь, там тихая, спокойная жизнь.
    -Ты еще мал, и теперь тебе еще не понятно, а когда вырастешь, тогда вспомнишь, что я тебе говорила. Теперь иди за мной молча и созерцай Божию природу. Вот сейчас войдем в лес. О, как там хорошо: деревья цветут, птички поют, вся тварь ликует и прославляет Творца, точно в Божием раю…
    Шли полями, перелесками, встречались села и деревни, Для меня все это было очень любопытно, потому что дальше своего Усолья нигде не был…
     
    -Смотри, Андрюша, отсюда Преподобную видно – монастырь, где почивают мощи преподобной Евфросиниии. Вот она стоит. Красота всему городу…Да, колокольня у Преподобной в монастыре. Отсюда еще 25 верст осталось идти, к вечеру будем там. Еще пройдем часика три, весь город увидишь. И действительно, прошли еще несколько верст, открылась полная панорама города: как лес, стоят церкви Божии, утопая в садах.
    -Вот, видишь, на берегу реки церковь. Отсюда пять верст еще, а до нашествия татар это все город был. А вон еще дальше, видишь, церковь и каменная ограда – это монастырь святого Василия Великого. А вон собор посредине города. А это святая великомученица Варвара, тут был вдовий монастырь, а теперь приходская церковь. И так Машеньке все 40 церквей, как на руках пальцы , известны.
     
    …Итак, помолились мы с Машенькой в Суздале, поклонились всем его святыням, все мне показали, обо всем рассказали, и возвратились с миром восвояси…
     
    Время летит быстро, вот уже и Рождество Христово отпраздновали, приближается Великий пост. Никто ничего не знает, а мы с Машенькой собираемся во второе путешествие, уже не в Суздаль, а к Преподобному Сергию. Это путь в 200 верст, придется идти не день, а целую неделю. Но мне это не страшно, только вот пост долго тянется. Слава Богу, дожили до Пасхи. Просохла земля, зазеленела травка, зацвели деревья, и Машенька, как перелетная птица, рано утречком, пока все люди еще спят, взвилась и улетела в дальние края. Взяла с собой двух птенчиков – Настю и меня, Андрюшу. Радости не было границ. Все благоухает, весь лес в цвету, подснежники, фиалки и прочие лесные цветы, деревья: рябина, черемуха, калина и дикая яблоня – все цветет и благоухает. А птички разные поют, веселятся, прославляют Творца. Как же хорошо!
    -Да, деточки, хорошо, всякое дыхание хвалит Господа. Вот такова и наша жизнь земная. Вы теперь как весна, ваша жизнь только начинается, а я уже лето, мне уже 40 лет, а потом придет осень ненастная – это старость…
    …Вот мы уже в Покровском монастыре, Евдокия Филипповна и Любовь Васильевна встретили нас с радостью, давно ждут нас. Думали мы, что соскучились они. А оказывается, они тоже к Преподобному Сергию собрались, а келью пустую боятся оставлять. Как не отнекивалась наша Машенька, не могла победить волю сестры и Евдокии Филипповны. Собрались они и уехали. Пришел я наутро – нет наших монашек. Сидит Машенька и Настя вся в слезах. Заплакал и я, и мы плакали два дня неутешно. Плакали в Суздале, плакали и всю дорогу. Горько нам было, что не допустили нас поклониться Преподобному, и стыдно нам было глаза показывать домой. Машенька утешала нас, что исполнит свое слово, поведет нас к Преподобному на другой год. Но этого нужно ждать целый год, до другой Пасхи. Ничего не поделаешь, видно так угодно Богу. Дух надеждою живится, нужно ждать…
  5. Olqa

    Как возрождалась обитель

    Автор: Olqa,

    "...Первыми приглашали в трапезную мастеров-строителей, и чего только не было у них на столах: огурчики-помидорчики, жареная рыба, сыр, сметана, творог, а на десерт пироги или блинчики с медом. Мастеров ценили, и было за что: они работали даже ночью при свете прожекторов. И работали так вдохновенно, что на глазах возрождался монастырь.
    Стол для паломников и трудниклов был намного беднее, хотя это были те же добровольцы-строители и порой высокой квалификации. Но они были "свои", работали во славу Христа и, зная о бедности монастыря, отказывались от платы за труд. Конечно, временами приходилось трудновато, а только жили по обычаю предков: "Лапти носили, а кресты золотили".
    В последнюю очередь кормили монахов, и это был самый бедный стол. Когда в монастыре, случалось, не хватало хлеба, то хлеба не доставалось именно им.
    "Сильные, вниз!" - писал скончавшийся в ссылке святитель Василий Кинешемский (ск.в 1945г), подразумевая под этим вот что. В основание дома, в фундамент всегда закладывают тяжелын камни-валуны или бетонные блоки - иначе дому не устоять. Точно также основой общества являются те духовно сильные люди, что несут на себе немощи немощных и главные тяготы жизни.. Если же сильные господствуют над слабыми, добиваясь для себя барских привелегий, то это признак духовной болезни государства, общества или монастыря.
    Впрочем, книги о монашестве и о сильных духом были прочитаны значительно позже, а тогда об этом рассказывала сама жизнь. Монахи, действительно, несли на себе главные тяготы и работали намного больше других. Тяжелее всего было расчистить руины и вынести из монастыря буквально тонны мусора. Техники никакой - лопата да носилки. Бери больше - кидай дальше. Бывало, несешь эти тяжеленные носилки, и сил уже нет: не могу, надоело, устала, брошу. Но тут у тебя перехватывает носилки будущий игумен, а тогда еще студент-паломник.
    - Отдохни, сестра, - говорит он, улыбаясь. - Знаешь, я иногда так изнемогаю на послушании, что решаю все бросить и сбежать из монастыря. А потом говорю себе: нет, лучше умру на послушании. А как только решаюсь умереть, сразу оживаю - сил прибавляется или на легкое послушание переводят.
    Вот тайна монастырского послушания: сначала думаешь - это мы, молодцы-герои, возрождаем монастырь. А потом понимаешь - это Господь возрождает наши души, исцеляя их от застарелых страстей. Тут не носилки тяжелые, а груз грехов - лень, расслабленность, а, главное, гордость: как это меня, кандидата наук, заставили выносить на носилках всякую дрянь. Сначала возропщешь, а, изнемогая, помолишься : Господи, Ты был послушлив Отцу Небесному до самой смерти, а я на послушании у Тебя, Но я такая немощная, нетерпеливая, гневливая!
    На послушании особенно остро ощущаешь свои немощи и грехи. А сила Божия в немощи совершается. Надо всего лишь выдержать лечение и немного потерпеть. И вдруг подхватывают тебя вместе с носилками некие сильные руки, и несет уже ветер Божьей благодати. Ради этих минут неземного счастья люди и живут в монастыре..." (продолжение будет)
  6. Olqa
    Медведица схимонахини Елены
     
    (Случай из жизни схимонахини Елены († 1975 г.) и ее родной сестры – монахини Нины († 1968 г.), подвизавшихся в Абхазии с 1924 года в келье близ села Георгиевка в долине реки Джампал. Автор этого рассказа - Игумен N)
     
    Оглушительный рев потряс скрытую ветвями вековых дубов келью на крутом склоне ущелья, где жили две немолодые монахини. Сестра Нина бросилась к окну, и тут же испуганно отпрянула от него. На маленькой полянке перед входом в келью сидела огромная медведица с поднятой вверх лапой. Она, словно показывала ее сестрам, и, раскачиваясь всем телом, ревела каким-то плачущим голосом. К окну подошла мать Елена и заметила, что из распухшей лапы торчит большая занозистая щепка.
    – Вон как плачет, – монахиня покачала головой. – Видать, больно… Ну, да что теперь поделаешь, надо ей помогать. Пойду, вытаскивать занозу.
    – Что ты, что ты, сестра!? – Нина в ужасе прижала руки к груди, – она же тебя съест!
    – Да с чего же это она меня съест? Видишь как ей больно? Посмотри, у нее же слезы в глазах!
     
    И как ни пыталась Нина удержать сестру, мать Елена все равно вышла за дверь… Еще давно, молоденькой послушницей, Елена, по благословению матушки игумении, закончила фельдшерские курсы и до тех пор, пока большевики в 1923 году не разогнали монастырь, лечила сестер и прихожанок своей обители. Привычным движением она вынула из походного стерилизатора пинцет и скальпель, перекрестилась на иконы и вышла на полянку. Осмотрев опухшую лапу, монахиня вздохнула:
    – Ну что же, милая, придется потерпеть. Без скальпеля тут, видно, не обойтись.
     
    Она взяла огромную когтистую лапу и попробовала сначала, раскачивая занозу, вытянуть ее вверх. Медведица, совсем как человек, закряхтела от боли. Но заноза сидела крепко и не сдвинулась с места. Пришлось сделать надрез. Из-под кожи хлынул ручей гноя и почерневшей крови. Огромная заноза была похожа на гарпун с расходящимися в стороны зазубринами, которые крепко удерживали ее под кожей. Промыв рану чистой водой, монахиня, за неимением других средств, смочила тампон освященным маслом и длинным куском старой простыни примотала к больному месту.
    – Ну, матушка, приходи теперь на перевязку, – старица бесстрашно погладила огромный медвежий лоб. И медведица, будто понимая человеческую речь, несколько раз благодарно качнула головой, словно благодарила за помощь. Держа навесу больную лапу и, смешно подскакивая на трех ногах, она заковыляла вниз по склону и быстро скрылась в колючем кустарнике.
     
    На следующее утро, когда мать Елена еще совершала свое келейное правило, в ее каморку постучалась с молитвой сестра Нина:
    – Матушка, поди-ка, посмотри в окно! Вот диво-то! Твоя пациентка пришла. Видно на перевязку.
    – Ничего, пусть подождет. Я скоро закончу правило.
     
    Медведица терпеливо сидела у самой двери, держа, как и прежде, навесу больную лапу.
     
    Мать Елена сделала ей перевязку, а затем, вынув из кармана передника кусок хлеба, положила его на ладонь.
     
    Пациентка осторожно, вытянув губы трубочкой, взяла с ладони угощение и долго, с нескрываемым удовольствием жевала, оценивая неведомое доселе лакомство. Так повторялось несколько дней. И вот, наконец, лапа исцелилась полностью, но медведица no-прежнему продолжала каждую неделю наведываться к монахиням. Она усаживалась посредине полянки у самой кельи и ожидала угощения. Но не всегда сестры могли угостить Венеру, – так прозвали медведицу, – хлебом. Нередко они и сами сидели без крошки. И тогда мать Елена, собрав в горшок разных съедобных трав, добавляла туда немного муки и, поварив несколько минут, угощала этой похлебкой медведицу. Случалось, что сестры забывали про гостью, и тогда Венера, подождав с полчаса, начинала нетерпеливо царапать толстую дубовую дверь до тех пор, пока о ней не вспоминали и не выносили хотя бы маленький кусочек чего-либо съестного. В результате, вся дверь кельи была покрыта глубокими царапинами от огромных когтей лесного зверя.
     
    В те послевоенные годы ни врачей, ни лекарств в Абхазии было не сыскать. Богобоязненные жители окрестных греческих селений Георгиевка, Чины и Апушта со всеми своими бедами и болезнями приходили к схимонахине Елене за советом и помощью. Множество людей: детей, и взрослых исцелила подвижница не только благодаря своим медицинским познаниям и богатой практике, но, как замечали очень многие, – молитвой, крестом, святым маслом и крещенской водой.
     
    Ранним утром, придя по холодку, несколько женщин ожидали матушку Елену недалеко от кельи. Вдруг из зарослей колючек показалась огромная голова медведя. От неожиданности женщины несколько секунд не могли открыть рот. Но затем громко, всем хором завизжали от ужаса и бросились к калитке.
    – Куда это вы? – мать Елена вышла на порог кельи и рукой сделала знак паломницам, чтобы они вернулись. Те в нерешительности остановились за оградой.
    – Да она ведь совсем ручная. Не бойтесь! Венера никого не тронет.
    – Мы боимся, матушка! Она такая большая!
    – Идите, идите сюда. Говорю же вам, эта медведица очень добрая и никому не причинит зла. Зная подвижническую жизнь старицы и, почитая ее как святого человека, засвидетельствованного от Бога даром прозорливости и исцелений, женщины поверили и осторожно вошли в калитку.
    – Ну, кто угостит Венеру хлебушком? – мать Елена обвела паломниц внимательным взглядом. Все молча, широко раскрытыми глазами смотрели то на монахиню, то на медведицу. Выйдя, наконец, из зарослей, Венера по-хозяйски уселась на поляне перед кельей в ожидании обычного лакомства. Из-за женских юбок показалась девочка лет шести:
    – Можно, я дам ей хлеба?
     
    Мать Елена положила на детскую ладошку кусок хлеба, и Венера, как всегда аккуратно, взяла хлеб губами.
    – Ой, как щекотно, – малышка засмеялась и отдернула ручку.
     
    Старица вынесла кукурузный початок, дала медведице и, похлопав ее по спине, сказала:
    – Ну, а теперь, Венера, иди. Мне сегодня некогда. Видишь сколько гостей!
     
    Грузно поднявшись, Венера шумно вздохнула и пошла прочь, вниз по склону.
     
    * * *
     
    В послевоенные годы нередко приходилось сестрам голодать. Маленький узкий огородик на крутом склоне горы не мог их прокормить. В Сухум сестры показываться боялись, так как милиция нередко устраивала облавы на монахов, а у сестер, к тому же, не было паспортов. Бывало, что и местные жители, которые глубоко почитали м. Елену, считая своим святым долгом поддерживать монахинь, подолгу не появлялись у пустынной кельи. В одно такое голодное утро, выйдя из зарослей колючей барцинии, медведица положила у ног м. Елены восемь початков кукурузы. Столько поместилось в ее широкой пасти.
    – Мать Нина, иди-ка сюда! Посмотри! Венера решила нас подкормить, принесла нам кукурузы.
     
    Сестра укоризненно покачала головой:
    – А кукуруза-то с чужого поля, наверное.
    – Ай-ай-ай! Так значит, ты початки у кого-то стащила! Как нехорошо обижать бедных! Многие сейчас голодают!
     
    Сами голодные, но трудятся, обрабатывают землю… а ты воруешь у них кукурузу и приносишь к нам. Смотри, больше не носи! – и старица погрозила Венере пальцем. Трудно сказать, как поняла медведица это приказание, но только на другой день она принесла вместо початков кукурузы... свеклу. А в следующий раз – ветку с яблоками. И ничего с ней нельзя было поделать. И тогда сестры вспомнили про ворона, который кормил в пустыне пророка Илию. «Видно так внушил ей Господь: помочь нам выжить в трудную минуту» – решили они, и успокоились.
     
    О медведице знали все местные жители, в том числе и греки-охотники из Сухума, которые однажды написали матушке такое письмо: «Мы слышали, матушка Елена, что у вас есть ручной медведь. Приезжая на охоту в ваши места, мы можем случайно убить его. Сделайте ему ошейник, чтобы мы могли легко его узнать». Матушка сшила из многослойной красной ткани толстый ошейник, позвала медведицу и сказала ей:
    – Послушай-ка, Венера, что тут про тебя написали охотники.
     
    И прочитала вслух письмо.
    – Так вот, – добавила старица, – придется тебе носить теперь ошейник! Да смотри, не сбрасывай его, а то придут охотники и застрелят тебя, «бух-бух» сделают, – и мать Елена показала пальцем, как стреляют их ружья.
     
    Венера испуганно дернула ушами, будто поняла сказанное, и безропотно дала надеть на себя ошейник. С этих пор медведица в течение восьми или девяти лет покорно ходила с ошейником, хотя могла бы легко от него избавиться одним движением когтистой лапы...
     
    * * *
     
    Ниже кельи матушек, ближе к греческому селу Георгиевка, стоял дом одного соседа – Костаса. Характер у него был недобрый. Замечали, что, проходя мимо сельского храма великомученика Георгия, который не закрывался даже во времена гонений, он демонстративно плевал на землю и бормотал по себя что-то злобное. Этот Костас терпеть не мог монахинь и нарочно, снимая несколько жердей из хлипкой ограды, запускал своих коз в огород к сестрам, зная, что у тех не было ни сил, ни денег, чтобы выстроить более надежный забор.
    – Костас, – жаловались матушки, – опять твои козы залезли к нам в огород! Они съели почти всю нашу капусту!
     
    Но в ответ он только смеялся.
     
    Так бы это и продолжалось, как вдруг на огород Костаса, туда, где росла кукуруза, стала приходить медведица и поедать спелые початки. Он попытался спугнуть зверя – подвесил рельс и начал усиленно колотить в него... Но медведица, ничуть не смущаясь, спокойно поедала кукурузу у него на глазах. Трясясь от ярости, он прибежал к монахиням и закричал:
    – Мать Елена! Это вы все колдуете! Ваш медведь залез к нам в огород и ест нашу кукурузу!
     
    Монахиня спокойно ему отвечала:
    – Во-первых, колдовство – это великий грех, и мы такими вещами никогда не занимались. А во-вторых, когда ваши козы ели капусту в нашем огороде – ты почему-то не возмущался!?..
    – Ну, я это так не оставлю! Убью вашего медведя!
     
    Сосед сдержал слово. Он собрал приятелей с ружьями, они устроили на тропе, выше дороги, засаду и застрелили медведицу. Затем освежевали ее, сложили мясо в мешки и навьючили на лошадь. Проезжая над кельей сестер, они хвастливо закричали сверху:
    – Мать Елена! Мы убили вашего медведя, теперь будем есть мясо!
     
    Старица заплакала и только сказала им в ответ:
    – Кушайте на здоровье...
     
    Очень жаль ей было медведицу... Позже, к сестрам несколько раз приходили другие медведи, но они, опасаясь, что животных снова застрелят, не стали их приручать.
     
    Однако сосед на этом не успокоился. Увидев, как смиренно приняли монахини его первую месть, он еще более озлобился и решил окончательно выжить «этих колдуний», как он называл монахинь, из окрестностей Георгиевки. Зная, что мать Елена «своим колдовством» исцелила тяжело больную жену начальника райотдела милиции, и что тот не отреагирует на его донос, Костас придумал другую хитрость.
     
    На горном склоне, где жили сестры, росло немало реликтовых дубов, рубить которые было строго запрещено. За порубку полагался большой штраф и даже тюрьма. Заметив однажды, что сестры куда-то отлучились, он взял пилу и пошел к дереву, которое наметил свалить. За ним, увязался поросенок, который обычно, словно домашняя собачонка, сопровождал Костаса при его отлучках из дома. Страшный план Костаса заключался в том, чтобы, спилив дуб недалеко от кельи, обвинить затем монахинь в самовольном лесоповале. Когда же сосед, обливаясь пoтом, допилил дерево до середины, оно вдруг громко затрещало и стало, как ему показалось, крениться прямо на него. Испугавшись, что дуб сейчас его раздавит, он бросился прочь, но, запнувшись о выступающие из земли мощные корни дерева, упал – да так, что сломал сразу обе ноги.
    – Помогите!!! – раздался его истошный вопль.
     
    На крик прибежал поросенок, пасшийся где-то в кустах, и стал сосать кровь из раны хозяина, откуда торчал кусок сломанной кости. Жена Костаса, работая на огороде, услышала крики мужа и прибежала на помощь. Но поднять его не смогла – он был так тяжел, что ей не под силу было даже сдвинуть его с места.
     
    Тогда женщина стала звать на помощь сестер. В это самое время они как раз возвращались домой, спускаясь по тропе с дороги вниз, к своей келье. Сестры услышали крик соседки о помощи, подошли к ней, но и втроем они не смогли поднять Костаса. Вдруг на дороге, выше того места, где сосед пилил дерево, появился всем хорошо знакомый житель из села Чины верхом на осле. Увидев его, соседская жена закричала:
    – Сократ, помоги! Мой муж сломал обе ноги!
     
    Но тот лишь крикнул в ответ:
    – Да пусть эта собака лучше сдохнет! Я хорошо знаю, какие пакости он делал матушкам, да еще хвастался этим. Не буду ему помогать!
     
    Тогда мать Елена стала просить Сократа:
    – Ради Христа, Сократ, помоги нам! Мы же христиане, а Господь учил нас любить своих врагов и делать добро тем, кто ненавидит нас! Неужели ты оставишь трех женщин без помощи? Ведь мы без тебя не сможем дотащить его до дороги! На эту просьбу Сократ не смог ответить отказом. Он спустился вниз и помог погрузить соседа на осла. Его привезли в Георгиевку, а оттуда на машине отправили в больницу, где врачам пришлось ампутировать обе ноги немного ниже колена, поскольку на месте перелома появились признаки гангрены.
     
    Однако эта беда не вразумила Костаса. Наоборот, он озлобился еще больше. Когда же культи обросли кожей, и он смог садиться на постели, то, рассказывая соседям по палате о том, как он сломал ноги, неизменно заканчивал такой тирадой:
    – Ничего! Колдуньи за мои ноги еще поплатятся! Как только вернусь домой – застрелю богомолок! Я знаю, что это всё – из-за них! Это они наколдовали!
     
    И вот что удивительно! На совершенно заживших было культях, обтянутых новой розовой кожицей вдруг появились черные участки некроза. Врачи были поражены тем, что у Костаса вновь началась гангрена, несмотря на хорошо сделанную операцию и отсутствие каких-либо признаков болезни в послеоперационный период. Тем временем гангрена быстро распространялась все выше и выше. Пришлось снова класть Костаса на операционный стол. Но на этот раз ноги ему ампутировали уже значительно выше колена, как говорят в народе: «по самое некуда».
     
    Хирург, делавший операцию, был верующим человеком. Он хорошо знал от пациентов об угрозах, которыми сыпал Костас в адрес двух монахинь. Поэтому в этой новой болезни, начавшейся вскоре после таких страшных обещаний больного, доктор увидел кару Божью. Накладывая новые швы, он сказал операционной сестре, гречанке из села Георгиевка:
    – Ты знаешь, Парфена, я уверен, что это – наказание Божие. Ведь недаром в писании Господь сказал: «у Меня отмщение и воздаяние…». Вот Он и воздал! Ну, теперь твой односельчанин уже никогда не сможет навредить вашим матушкам.
     
    Послушная мышь.
     
    Эту историю рассказал покойный владыка Антоний, митрополит Сурожский.
    "Когда-то мы - бабушка, мама и я - жили в церковном доме. Там завелись мыши, они бегали повсюду, и мы не знали, что с ними делать. Мы не хотели ставить мышеловки, потому что нам было жалко мышей. Вдруг я вспомнил, что в Великом требнике есть обращение ко всем животным, которые нарушают человеческую жизнь, - как бы призыв уйти. Там перечислены десятки разных тварей бессловесных, начиная со львов и кончая букашками. Я прочел и подумал: "Не может быть! Как я могу употребить такую молитву? Я не верю,что она мне поможет". Но потом стал размышлять так: "Ведь святой, который составил эту молитву, верил в это". Тогда я обратился к этому святому (не помню уже, кто составил эту молитву). Я сказал ему так:
    - Я не верю, что у меня что-то получится, когда я прочту эту молитву, но ты ее составил, написал, ты ее произносил из глубины веры. И когда ты ее произносил, то получал помощь, иначе ты не стал бы заносить ее в книгу. Помоги мне: я прочту твою молитву, а ты эту молитву произнеси из глубины твоей святости и принеси Богу.
    Я сел на кровать, положил на колени Великий требник и дождался, пока из-за камина показалась мышь.Я ее перекрестил и сказал:
    - Сядь и слушай!
    К моему изумлению мышь села на задние лапки и так сидела, не шелохнувшись. И вот я этой английской мышке прочел вслух на славянском языке молитву. Кончив, перекрестил ее и сказал:
    - А теперь иди и скажи всем другим!
    Она ушла, и после этого ни одной мыши у нас в доме никогда больше не появлялось!"
     
    Бык пожаловался.
     
    Это случилось в конце 50-х годов прошлого века в знаменитой Глинской Пустыни. Там на скотном дворе трудился монах Адриан. Маленького роста, худенький (в чем только душа держится?), отец Адриан "командовал" огромными и страшными быками. Слушались они его беспрекословно. На водопой он их не гнал, а провожал, помахивая тоненькой хворостиной. На быках в монастыре пахали.
    Однажды отец Адриан пришел к настоятелю и говорит:
    - Отец архимандрит, бык Соловей жалуется. Его били.
    - Да ты что, отец Адриан! Как же бык может жаловаться?
    - Жалуется, я вижу, он мне жалуется!
    - Хорошо, иди. Я узнаю, кто работал и кто быка обижал.
    И действительно, как выяснил отец архимандрит, монах-пахарь бил быка Соловья.
     
    Корова плачет
     
    А вот какую историю рассказал архимандрит Амвросий Юрасов.
    "Моя сестра Мария купила себе корову. Корова дойная, но с характером. Когда ее стали доить, она неудобно встала. Сестра ее легонько стукнула по ноге и сказала:
    - Ну-ка, поставь ногу как положено!
    Корова обиделась и не дала молока. Тогда сестра прогнала ее во двор. В это время шла другая сестра и увидела: корова стоит и плачет. Слезы прямо капают. Подходит корова к этой сестре, сказать-то ничего не может, но сразу видно - жалуется. Сестра эта в дом вошла и говорит:
    - Мария, корова-то плачет.
    - Да вот я ей немножко грубовато сказала, да по ноге ударила. Она мне молока после этого не дала.
    Ну что делать-то? Надо помириться как-то с коровой. Отрезали сестры хлебушка, посыпали солью, вышли, дали корове, погладили...
    Корова-то успокоилась и стала после этого молоко давать. И такое в жизни бывает.
     
    Вместо послесловия
     
    Святитель Игнатий Брянчанинов, рассказав в своем "Отечнике" об одном пустыннике и его послушнице-волчице, заключает свой рассказ так:
     
    "Это - Твоя сила, Христе! Это Твои чудеса, Христе! Тебе принадлежат дивные дела, совершаемые служителями Твоими во имя Твое! То достойно неутешного плача, что звери ощущают Твое величие и не ощущают его человеки!"
  7. Olqa
    «…В феврале 1986 года отец Валентин (Мордасов) становится настоятелем храма святого великомученика Георгия Победоносца на погосте Камно (недалеко от Пскова). Здесь когда-то батюшка был венчан и вскоре рукоположен в священный сан. Можно сказать, что отсюда и началось его пастырское служение служение; здесь же ему предстояло и завершиться. Но до этого оставалось еще двенадцать лет – всего лишь двенадцать…
     

     

     
    Батюшку можно было застать или в храме, или рядом, на крылечке своего маленького ветхого домика, где он любил сидеть вечерами. Тут же, или в церковном доме напротив, батюшка беседовал с духовными чадами и прихожанами. Последние три года к отцу Валентину стало приезжать особенно много людей. Ехали автобусы с паломниками из Белоруссии и Молдавии, из Питера и Москвы , из многих городов и весей России…За духовным словом, советом, за святыней…И всех добрый пастырь принимал с искренней отеческой добротой и простотой, открывал им великие, спасительные тайны учения Христова.
     
    Отец Валентин придавал большое значение старчеству. Очень любил Оптинских, Глинских, Афонских и других старцев, учился у них, ставил их в пример своим духовным чадам. Но для верующих он давно уже сам стал старцем, не столько по возрасту, сколько по глубине мудрости духовной, по высоте благочестия, смирения, любви, по силе своей молитвы. Его духовную силу ощущали не только прихожане и паломники, но и свосем случайные для Церкви люди…
     
    …Было у батюшки одно замечательное правило: всех, кто у него крестился или венчался, а порой и просто подходил к исповеди, он наделял подарком, состоящим из нескольких душеспасительных книг. Такую духовную милостыню батюшка считал наиболее важной в деле служения ближним.
     
    В Георгиевском храме, благодаря батюшкиной работе с православными издательствами, был очень большой выбор духовной литературы. Это в наши дни в каждой церковной лавке есть книги, кажется, на всякую духовную потребу, а тогда православное книгоиздание лишь набирало силу. Поэтому в Камно за духовной пищей приезжало множество людей, и не только миряне, но и духовенство – настоятели храмов, насельники монастырей. Часто батюшку просили найти, оставить нужную книжечку и он, конечно же, не отказывал. Вот одно такое прошение из Псково-Печерского монастыря…
     
    Дорогой отец Валентин! Пишет Вам грешный иеромонах Мефодий. У Вас там были мои знакомые в церкви. Они мне показали, какие книжки, брошюрки у Вас купили, и Вы сами им тоже подарили. Мне очень понравилась одна брошюрка: тонкая книжка, где душу несут два черных ангела с черными крыльями…Несут эту душу в ад… Очень поучительно. Я у них спросил, почему мне не купили. Они говорят :»Не знали». Если еще осталась такая, отец Валентин, то, пожалуйста, захватите, когда поедете к нам в гости. Отец Иоанн пока уехал на два месяца в отпуск. С уважением, грешный иеромонах Мефодий. "
     
    (Это часть текста из предисловия к книге «Из духовного наследия прот.Валентина Мордасова «Будьте здоровы и Богом хранимы»)
     
    В храме и сегодня много-много книг. В том числе теперь и батюшкиных. Еще буквально вчерадля меня выяснилось, что то самое стихотворение, которое так ждала наша Наташа Белочкина в Оптиной Пустыни - авторства отца Валентина. По воспоминаниям его духовных чад батюшка тщательно скрывал все свои дарования. Предлагал многие стихотворения, говоря об их авторстве – неизвестно. Но авторство двух точно известно – его, отца Валентина. Одно, как я уже, написала «Молитва матери», у батюшки оно называется «Воспоминания». А второе вот это:
     
    ЗАВЕЩАНИЕ МАТЕРИ
     
    Сын мой! С тобою я скоро расстанусь.Пришел мой черед, ухожу
    Туда, где неведомы грусть и усталость, где Богу возносят хвалу.
    Где нету тревоги, болезни, печали;
    Уже на пороге стою.Послушай, мой сын, что тебе завещаю,
    Исполни же просьбу мою: одень меня просто, без долгого сбора,
    И гробик попроще найди, чтеца призови, и пусть после канона
    По мне прочитает псалмы. Богатых поминок с застольем не надо,
    Как принято делать везде.Лишь гордости это греховной в усладу,
    Но нет покоя в душе.Свези меня в церковь без светского пенья
    Запомни, что я говорю: Пускай хоть недолго - до погребенья -
    Побуду лицом к алтарю
    Поставь на могилу мне крест деревянный, от всех избавляет он бед.
    А мрамор, гранит - словно груз окаянный - Усопшему в тягость и вред.
    Вином поминать меня, сын мой, не станешь! Про это прошу не забыть.
    Ведь этим лишь душу мою ты поранишь, а лучше - и вовсе не пить!
    В годину по мне закажи ты обедню, поставь у Распятья свечу,
    Подай, сколько можешь по милости, бедным - все это тебе по плечу.
    А если вдруг сердце забьется тревогой, ко мне на могилку приди.
    И преподобного Серафима Правило тихо прочти...
    Господь Милосердный пошлет утешенье, от бед - в покаянии дверь,
    Проси у Него и у ближних прощенья, молися, надейся и верь.
     
    Место упокоения отца Валентина. За Алтарем Георгиевского храма.
     

     
    Книга отца Валентина "Святые Отцы об исповеди. Духовник и отношение к нему"
     
    http://yandex.ru/clck/redir/AiuY0DBWFJ4ePaEse6rgeAjgs2pI3DW99KUdgowt9XsltfjMh8My-8EokLxcMXwCvGFijmJMwWcvdVvEwxlfFWWoG7TWJVhScjfDZi7k6Zb2Ygtol_siQ4YCnSn2yPb9fc_7aiIhh17xnz1D-ASNvAArFfZeMWlHXI1MD3GkhVcpHJbXQwwG9GSVo4fFt0xP?data=UlNrNmk5WktYejR0eWJFYk1LdmtxaVUzTU9wbC1tLVFCSnp0blFZTld6dl9sU2RheU41azNGaXIxaWhvWmo1VEdDNVhkVHhtSDBPaDhmRVRvckc3YXRmVVV1UHhvTFF4eXZoMFVXX2labWRUaUI4RHQtZkgwbU15ZTFCQ3U5dEM&b64e=2&sign=6430022c2d289d1080d3f64c8b7d4b32&keyno=8&l10n=ru&i=9
     
    С радостью делюсь)))) книгой, купленной в Георгиевском Храме
     
    Иоанн Наумович Священник "Живый в помощи Вышняго. Путеводитель доброй жизни" (Страх Божий. Мудрость.Трезвость.Труд. Печатается по изданию 1901 года)
    http://yandex.ru/clck/redir/AiuY0DBWFJ4ePaEse6rgeAjgs2pI3DW99KUdgowt9Xsh9AmfW_e8fw8JjxSfq9kqQmmOAzXzk9Ain15M9rxi5kZMjnGpgT_cV2GhZG-Qpkn4n2NZ0rosNFMCHCFtdisxvY4qeFPinmNU6fJpGPEOW7ysSvv7-3PTh2bo0FLHpq7hffWS1zB4d7S0Z54S9TQY?data=UlNrNmk5WktYejR0eWJFYk1LdmtxbG5wYTJKSU4zXzE0SlRzMHVlQjZnRk9pRFZFT2o3djFadGNsaXFRNTFSOWNJM1NoRUZUV21lRkU5TnY5bGF5OHExd0w1MWFENTd0V3JUdUZURlczUzVwVFY2LWhGNm52aEN0aDR2OFlxclFDdzBmRFA3LWZ6U2RqQk5JZkwzd0tZQ05RZ05IaW9ubXNTU2d2R2x4RmNHLXpPcndXR2NzdDI0SHFMcGd6NmZnY21tYUg3Vzl2bTA&b64e=2&sign=b5a0e5f52643182d4665f78e0ae1769f&keyno=8&l10n=ru&i=8
  8. Olqa
    Современные компьютерные технологии добрались и до Храма Василия Блаженного, который работает пока как музей. В одном зале изображения российских святителей на стенах по кругу, а по центру расположена такая информационная стойка, на экране которой краткое жизнеописание одного из святителей. Появляется новое описание, и на стене высвечивается мощными лампами лик святителя, которому оно посвещено. Детки-экскурсанты проявляли интерес: " А это кто, а этого как зовут?" И родители с экрана считывали. В другом зале на маленьком совсем экранчике поочередно мелькают вот эти самые странички, которыми делюсь со всеми, кому интересно посмотреть. И хочется верить, что и сейчас по улицам наших городов и городочков ходят вот такие молитвенники, которые могли видеть и помогать.
     
    (это все фотографии - мышкой-ладошкой можно увеличить и все рассмотреть))))
     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

  9. Olqa

    Слава Богу за все!

    Автор: Olqa,

    Митрополите Трифон Туркестанов.
     
    "...Родился в семье князя Петра Николаевича Туркестанова (1830—1891) и Варвары Александровны Туркестановой (урожденной Нарышкиной, 1834—1913). Борис был вторым ребенком в семье — после своей старшей сестры Екатерины. Всего же в семье было шесть детей.
    В младенчестве Борис был очень слаб и часто болел. В одно время он так расхворался, что врачи не надеялись на его выздоровление, и тогда верующая мать прибегла к Врачу небесному. Она любила молиться в церкви мученика Трифона, находившейся на окраине Москвы, и теперь стала просить святого мученика за своего малютку-сына, обещая, если он выздоровеет, посвятить его на служение Богу. После этого мальчик стал быстро поправляться и скоро совсем выздоровел.
    Однажды Варвара Александровна совершила поездку с сыном Борисом в Оптину пустынь. Когда они подходили к хибарке преподобного Амвросия, старец неожиданно сказал стоявшему перед ним народу: «Дайте дорогу, архиерей идет». Расступившиеся люди с удивлением увидели вместо архиерея приближавшуюся женщину с ребенком..."
     
    Пройдут десятилетия. И в Проповеди архимандрита Тихона Агрикова прочитаем:
     
    "...В таких же нечеловеческих условиях гонений на Церковь в тридцатые годы митрополит Трифон (Туркестанов) написал благодарственный акафист "Слава Богу за все". Это дивное творение, вызывающее удивление многих богословов и поэтов, исторгающее из сердца самые высокие и светлые чувства любви, благодарения и славословия Богу.
     
    Как мог престарелый епископ в условиях жестоких гонений и непрекращающейся клеветы на Церковь, холодный и голодный, больной и обреченный на смерть, написать такой возвышенный акафист - хвала и благодарение своему Творцу и Создателю? И какая сила Божия вдохновляла и укрепляла его на это?
    Вот краткие выдержки из акафиста.
     
    "Господи, как хорошо гостить у Тебя: благоухающий ветер, горы, простертые в небо, воды, как беспредельные зеркала, отражающие золото лучей и легкость облаков. Вся природа таинственно шепчется, вся полна ласки, и птицы и звери носят печать Твоей любви. Благословенна мать-земля с ее скоротекущей красотой, пробуждающей тоску по вечной отчизне, где в нетленной красоте звучит: Аллилуия!" (кондак 2)
     
    "Когда Ты вдохновлял меня служить ближним, а душу озарял смирением, то один из бесчисленных лучей Твоих падал на мое сердце, и оно становилось светоносным, как железо в огне. Я видел Твой таинственный, неуловимый Лик.
    Слава Тебе, преобразившему нашу жизнь делами добра;
    Слава Тебе, запечатлевшему несказанную сладость в каждой заповеди Твоей.
    Слава Тебе, явно пребывающему там, где благоухает милосердие;
    Слава Тебе, посылающему нам неудачи и скорби, дабы мы были чуткими к страданиям других...Слава Тебе, Боже, во веки!" (икос 9)
     
    "В дивном сочетании звуков слышится зов Твой. Ты открываешь нам преддверия грядущего рая и мелодичность пения в гармоничных тонах, в высоте музыкальных красок, в блеске художественного творчества. Все истинно прекрасное могучим призывом уносит душу к Тебе, заставляет восторженно петь: Аллилуия!" (кондак 7) http://www.diveevo.ru/1029/
     
    И во всем акафисте нет ни единого слова жалобы на горькую земную судьбу!
     
    Откуда всё это берется? Кто вдохновитель этой святой мысли в полумертвом теле обремененного человека?
     
    И не стыдно ли нам, живущих в условиях свободы, достатка и известных удобств, читать эти вдохновенные строки? Можно ли нам ныть, роптать, унывать при малейших испытаниях жизни? Он же и ему подобные безвинно страдая и не видя никакого просвета для избавления, продолжали благодарить Бога и славить Его дивные дела. Мы же и поныне хнычем и ропщем, всё чем-то недовольные и душевно неустроенные!
     
    Не пора ли одуматься нам - неблагодарным и злонравным! Встать на путь духовной стабильности и покаяния, возлюбить подлинную нищету Христову и усвоить себе дух евангельского отречения.
     
    Владыка Трифон и поныне живет в наших благодарных сердцах. И поныне возносит дивную хвалу Богу, устроившему все во славу Свою и во спасение людей.
     
    "Нетленный Царю веков, содержащий в деснице Своей все пути жизни человеческой силою спасительного промысла Твоего, благодарим Тя за все ведомые и сокровенные благодеяния Твоя, за земную жизнь и за небесные радости Царства Твоего будущего. Простирай нам и впредь Твои милости, поющим: Слава Тебе, Боже, во веки." (кондак 1). Аминь.
     
    (глава "Новомученик" из книги архимандрита Тихона (Агрикова) "Тайна Боговоплощения")
  10. Olqa
    Из книги монаха Лазаря "Древо чудоточное"
     
    "...Мы обратимся лишь к некоторым событиям настоятельства о.Авраамия. Одно из самых ярких и таинственных - появление в Оптиной чудотворной Казанской иконы Божией Матери и построение собора в честь этой иконы. "Во время обносления Оптиной Пустыни, - пишет архимандрит Леонид, - приснопамятным настоятелем ее о.Авраамием, когда разбирали старую деревянную ограду, в числе прочей братии находился на этой работе и иеромонах Макарий, бывший впоследствии архимандритом Малоярославецкого Черноостровского монастыря. Он имел несчастье упасть с верху ограды на том самом месте, где ныне утвержден фундамент Казанской церкви, и ушибся смертельно. Во время своей жестокой болезни благочестивый инок молил Пречистую Богородицу, да продлит ему лета живота. И вот в сонном видении увидел он себя в доме помещицы Козельского уезда села Фроловского Елены Семеновны Сабуровой, слезно молящегося пред Казанской иконою Божией Матери, ей принадлежащей. Проснувшись после сего благодатного видения, о.Макарий почувствовал облегчение от болезни т в то же время дал от полноты благодарного сердца обет - по совершенном выздоровлении ехать в дом госпожи Сабуровой и отслужить там молебен виденному им во сне образу Богоматери. При исполнении этого обета о.Макарием, госпожа Сабурова в разговоре объявила ему, что она имеет намерение построить в одном из своих сел храм во имя сего образа, прибавив притом: "А если согласитесь устроить его в Оптиной Пустыни, то я с радостью отдам эту икону вам в обитель и сверх того пожертвую деньгами на постройку". Иеромонах Макарий, возвратясь в обитель, передал желание госпожи Сабуровой о.игумену Авраамию, который, приняв это известие за знак особой милости Божией к его обители, немедленно решился устроить, на месте происшествия, послужившего поводом к предложению госпожи Сабуровой, теплую церковь во имя Казанской иконы Божией Матери. Исполняя обещание, госпожа Сабурова вместе с упомянутою иконою прислала о.Авраамию значительную сумму денег на церковное строение, а иеромонах Макарий, по усердию своему, ездил за сбором подаяния на окончательную отделку храма.
    Сооружение Казанской церкви начато в 1805, а окончено в 1811 году; освящена настоящая того же 1811 года Евлампием, епископом Калужским и Боровским, октября 23, а приделы - в 1815: Воздвиженский - преосвященным епископом Калужским Евгением, а Георгиевский - Новоспасского монастыря архиманрдритом Амвросием" ( текст из "Исторического описания Козельской Введенской Оптиной Пустыни. М.1875. С.127-128)...
    Теперь это самый большой храм в Оптиной пустыни, - в нем проводятся воскресные и праздничные богослужения. В нем находятся гробницы настоятелей монастыря - это схиархимандрит Моисей и брат его схиигумен Антоний, архимандрит Досифей, схиархимандрит Исаакий и архимандрит Ксенофонт...
    ...В книге архимандрита Леонида Казанская икона Божией Матери, находящаяся в Оптиной Пустыни, описана следующим образом: "Образ Казанския Божия Матери, храмовой. Икона эта местночтимая, принадлежала прежде Козельской помещице Елисавете Семеновне Сабуровой; пожертвована ею в обитель в 1808 году. К сему образу окрестные жители притекают с верою и усердием для поклонения и испрошения Покрова и помощи Божией Матери в различных своих скорбях; служат молебны и по вере пользуются благодатной помощью. Икона старинного московского письма, мерою и подобием точная копия с чудотворной; на ней убрус и риза низаны мелким, средним и местами крупным жемчугом; на жемчужном убрусе звезда из роз, белых мелких камней; на ризе две звездочки из разных камешков простых, оправлены все три в серебре. Вокруг лика Божией Матери убрано в один ряд большими простыми камешками, оправлены тоже в серебре. Поля, оплечики и венец серебряные, позолоченные. На венце корона и узоры устроены из простых разноцветных камней и с мелкою бирюзою, а сияние из белых камней; все камни оправлены в серебре. Внизу на поле надпись финифтяной работы. Оный образ врезан в большую доску, на коей изображение вверху Бога в Троице, по сторонам события, относящиеся к явлению чудотворной иконы, а внизу встречи при перенесении ее из Казани в Москву; писано иконным писанием, по золотому полю, тверскими иконописцами в 1811 году. У иконы привесу: малый серебряный образок Ахтырския Божия Матери и два средней величины сребропозлащенные четвероконечные креста, один с частичками св.мощей. Икона помещена за правым клиросом
    ( текст из "Исторического описания Козельской Введенской Оптиной Пустыни. М.1875. С.157-158)...
     
    Из книги "Преподобный Антоний Старец Оптинский":
     
    "...Над плитою с изображенным на нем крестом, положенной на могиле о.Моисея (В Казанском Храме) за клиросом храма, прибита была посеребренная доска со следующей надписью, составленной о.Антонием: "На сем месте погребено тело настоятеля сей святой Обители отца архимандрита Моисея, скончавшегося июня 15 дня 1862 года, со всеми христианскими напутствиями, с принятием на себя великого ангельского образа, т.е. святой схимы, и с упованием на Божие милосердие, изреченное Самим Спасителем: "Идеже есмь Аз, ту и слуга Мой будет"! (Ин.12,26) А он, т.е. почивший о Бозе архимандрит, от юности до скончания своего работал Господу со страхом и служил Ему с любовью и благоговением. Был сначала начальником здешнего скита, им устроенного, четыре года; потом настоятелем обители 37 лет.
    В иноческом звании проведено им 57 лет, а всего жития его было со дня рождения до кончины 80 лет, 5 месяцев и 1 день; и оставил он о себе в обители сей память вечную с похвалами! А посему просим и молим Господа Бога: да упокоит душу его со святыми в Небесном Царствии Своем, о чем Господу помолимся..."
    "...Простирая смирение свое за пределы сей жизни, - писал о.Климент, - о.игумен Антоний еще за несколько дней до кончины своей говорил, что не желает быть погребенным не только в церкви, но и в ограде монастырской, и место погребения назначил себе на новом кладбище...Когда старца просили изменить это назначение ради других, так как там было бы для всех затруднительно служить по нем панихиды, то он на это возразил? "Да стою ли я, чтобы по мне служили панихиды?" Не желая ослушаться старца, но и затрудняясь исполнить его волю, настоятель обители по кончине о.игумена Антония отнесся за разрешением своего сомнения к епархиальному Владыке, который и повелел похоронить игумена схимонаха Антония в Казанском соборе в Воздвиженском приделе, рядом с похороненным там же схиархимандритом Моисеем, чтобы братья, в продолжении жизни своей вместе подвизавшиеся, и по смерти своей покоились вместе. Во исполнение воли Преосвященного, принятой всем оптинским братством с великой радостью, потребовалось сломать погребальный склеп, в котором покоились останки о.схиархимандрита Моисея"...
    "...В 1873 году супруга щигровского предводителя дворянства Елизавета Васильевна Небольсина, некогда по убеждению о.Антония принявшая православие и потом относившаяся к нему по всем своим духовным вопросам, заказала в Петербурге на свои средства великолепное надгробие на могилу старцев - братьев о.Моисея и о.Антония. Это был саркофаг из белого итальянского мрамора, на крыше которого высечен был рельефно восьмиконечный большой крест, а по бокам - надписи, на северной стороне в двух овалах помещено:
    "Схимник архимандрит Моисей, скончался 16 июня 1862 года на 81 году от роду" и "Схимник игумен Антоний, скончался 7 августа 1865 года на 71 году от роду". На южной стороне: "Добре подвиг совершивший и веру соблюдший молитве, молимся, спастися душам нашим". На западной: "Праведницы же во веки живут, и во Господе мзда их" (Прем.5,15) .Саркофаг этот окружен был бронзовой вызолоченной оградой на шести таких же столбиках. А посеребренная металлическая доска с составленной о.Антонием надгробной надписью перенесена была на клирос Воздвиженского придела и там укреплена.
  11. Olqa

    Имена

    Автор: Olqa,

    ..."Святцы вот смотрю, как имена наши переводятся...с греческого, латинского, еврейского, даже персидские есть. И какие же нам имена даются красивые. Светлые. Послушай только. Добрая...Благопобедная...Благоцветная...Благодать. ..Верная...Мир...Врачующая...Тишина...Свет...Спокойствие. ..Дар Божий...Прямо какой-то цветущий сад!
    -Да-а-а...- лежащий на печи закончил протирать очки и аккуратно одел их на нос. - Жаль только, что мы таких авансов не оправдываем....
    - А теперь представь. - развивал свою мысль Валера. - Если б имена мы получали при конце, по итогам жизни? А? Были бы, наверное, такие: злой... жадный...вредный...лживый...обманщик...предатель. ..истерик...вор......... поросенок обожратый..."
    (из книги Михаила Веселова "Метельный звон")
     
    Да.....
  12. Olqa
    Из книги диакона Димитрия Пономаренко «Епископ Стефан (Никитин)"
     
    …" Пока же перед молодым доктором Никитиным – «вторым Россолимо», как называли его за глаза в университете, - встал вопрос, заниматься ли ему научной работой, что ему настоятельно предлагалось, или стать практическим врачом. По предложению Бориса Холчева Сергей Алексеевич решил спросить совета у старца Нектария Оптинского.
    В начале апреля 1923 года власти закрыли Оптину Пустынь, иеросхимонах Нектарий подвергся аресту. Когда же по ходатайству духовной дочери преподобного все же освободили из тюрьмы, он был лишен права на проживание в пределах Калужской области и поселился в глухом селе Холмищи на границе Калужской и Брянской областей…
    «Иеромонах Никон пригласил С.А.Никитина сопровождать его. Прибыли они на место вечером, к началу всенощной. Старец чувствовал себя плохо и находился в своей келии. Сергей Алексеевич, погруженный душой в прекрасную уставную службу, истово молился.
    Перед Великим славословием отец Нектарий вышел из-за перегородки и направился к возглавлявшему службу отцу Никону. Шел он тяжело, ковыляющей походкой. Увидев привычного для невропатолога пациента с симптомами прогрессирующей возрастной патологией, Сергей Александрович расстроился. Он (автоматически) поставил ему диагноз общего атеросклероза, склероза сосудов головного мозга, очевидно с нарастающим старческим слабоумием. Взяв под сомнение умственные способности старца, подумал: «Что я смогу от него получить? Он же совершенный рамолик (ramolli – фр.страдающий разжижением мозга), напрасно я приехал».
    Разволновавшись, он не смог больше молиться. Служба окончилась, все стали подходить к старцу под благословение, но Сергей Алексеевич не посмел в таком состоянии духа. Отец Никон сам подозвал его и привел к старцу на беседу. Говоря о современном положении Церкви, отец Нектарий сравнил ее с Ноевым ковчегом, носимым бурными водами потопа, затем коснулся исторических особенностей эпохи, в которую стоился ковчег.
     
    - А знаете, господин доктор, - спросил он вдруг, - когда Ной ковчег-то строил, что вокруг него люди говорили? Умные все были люди, образованные. Они говорили: «И что это за старикашка ковыляет? У него, наверное, атеросклероз, склероз сосудов мозга, старческое слабоумие. И как это еще по-вашему, по-научному? Да он совершенный рамолик!»
     
    Услышав повторенными все возникавшие у него мысли, Сергей Алексеевич был настолько потрясен, что совсем забыл спросить о том, ради чего приехал. Старец сказал участливо:
     
    -Небось устали с дороги, а я вам про потоп.
     
    Пользуясь оказией, старец стал писать письма. Сергей Алексеевич быстро заснул. Под утро он проснулся, заслушав шаркающие шаги. Старец вынес из келии письма и положил их на стол. Подойдя к дивану, на котором лежал гость, он благословил его и сказал скороговорочкой:
     
    -Врач-практик, врач-практик, врач-практик.
     
    Епископ Стефан любил рассказывать об этой поездке к старцу: это было одно из чудес, явленных ему в жизни, опыт живого общения со святым человеком. И хотя насчитывается не менее пяти вариантов пересказа этого события его духовными детьми, отличающихся частностями, главное в них – переживание встречи с земным небожителем "….
  13. Olqa
    "...Все силы, рубли и копеечки были отданы тогда на возрождение монастыря. А монахи спали на полу в полуразрушенных кельях, где сквозили окна и стены, а плохинькая печь почти не давала тепла. А потом выпал снег, и половина братии, простудившись, слегла. И тогда отец наместник распорядился выдать каждому монаху теплое одеяло. Об одеялах надо сказать особо. Во время "окопного" быта большинство паломников ночевало на полу в церкви. Одеял и матрасов хватало лишь на детей и старушек. А остальные ночевали так: одной половиной пальто укроешься, а другую подстелешь под себя. Среди ночи просыпаешься от холода - вытопленная с вечера печь уже остыла, и вымораживает стены зима. И тут замечаешь движение в храме - один за другим входят монахи и укрывают спящих своими одеялами. Сквозь сон замечаю, как меня укрыл своим одеялом старец Илий, а потом начал растапливать печь. Спишь под теплым одеялом, как у Христа за пазухой. И вдруг будит мысль - это мне тепло, а какого другим? Кто-то, согревшись, уже укрывает своим одеялом соседа, а тот чуть позже передает одеяло другим....
    ...Вот другая история из тех же "окопных" времен. Автобус привозит в монастырь беженцев откуда-то с юга, где тогда полыхала война. То, что это беженцы, видно невооруженным глазом: на дворе зима, а они одеты по-летнему, и у детей в летних сандаликах синие от холода ноги. Женщины спешно срывают с себя пуховые шали и шубы, кутая в них малышей. Я тоже отдала свое пальто беженке в ситцевом платье, чтобы в итоге познать: живет в моем сердце жадная жаба, и рассуждает она по жабьему - пальто единственное, в чем ходить зимой?
    Но верен Христос в обетованиях, сказав, что неисчислимо больше получит тот, кто оставит родных ради Господа и, продав свое имение, раздаст все нищим. Уже на следующий день благотворители завалили нас теплыми вещами, а мне почему-то усиленно навязывали манто, подбитое мехом горностая. Чтобы соответствовать столь роскошному манто, надобно "Мерседес", а не валенки с галошами. Отказалась я от манто, другие тоже отказались, и манто попало в итоге в Шамордино, в женский монастырь..
    Но и там не знали, что делать с манто. Потом рассудили - все-таки теплая вещь, и отдали манто сторожихе Марусе. Подпоясалась она солдатским ремнем и сторожит ночами в манто монастырь. А жизнь у сторожихи была такая тяжелая, что слаще паренной репы она, как говорится, ничего не ела. О цене манто она и не догадывалась. И когда архитектор объяснил ей, что манто , подбитое горностаем, раньше носили только цари, Мария, поразмыслив, сказала:
    - У меня хороших вещей никогда не было. Вот и дал мне Господь царский тулуп.
    Впрочем, царский тулуп Мария носила недолго. Вскоре она приняла монашеский постриг, и облачил ее Царь Небесный уже в иные , но тоже царского достоинства одежды..." ( из книги Нины Павловой "Михайлов день")
  14. Olqa
    Отрывок из "Михайлова дня" Нины Павловой
     
    «…Особо любимых угодников Божиих много. Но святитель Спиридон Тримифунтский был в моей жизни первым святым, через которого открылась та бездна милости Божией, когда на опыте узнаешь – Господь не дает испытания свыше сил, но все ко благу и все промыслительно. И я так полюбила святителя Спиридона, что ежедневно читала тропарь:
    «Собора Перваго показался еси поборник и чудотворец, богоносне Спиридоне, отче наш. Темже мертву ты во гробе возгласив, и змию во злато претворил еси, и внегда пети тебе святые молитвы, Ангелы, сослужащие тебе, имел еси, священнейший. Слава Давшему тебе крепость, слава Действующему тобою всем исцеления».
    Помню, как в Оптину Пустынь приехала на все лето семья Воропаевых с детьми, а снять жилье не получалось никак. Пришли они ко мне грустные и говорят, что никто не берет с детьми на квартиру и придется им отсюда уезжать.
    -Давайте, - предлагаю, - читать тропарь святителю Спиридону Тримифунтскому.
    Начала читать, а дети смотрят на меня, не понимая слов тропаря. Вот и пришлось рассказать им о святителе Спиридоне, ибо тропарь – это краткое его житие. Тут за каждой строкой своя история, и особенно детям понравилось про то, «как змию во злато претворил еси». Было это во времена страшного голода. Пришел к святителю Спиридону бедняк и заплакал, рассказывая, как просил у богача взаймы хлеба для своей голодающей
    Семьи, а тот отказался дать что-либо без денег. Через сад в это время проползала змея, и святитель тронул ее посохом, превратив незаметно для бедняка в слиток золота. Отдал он золото голодающему, велев выкупить его у богача обратно, когда будет хороший урожай. Потом голод миновал и был такой обильный урожай, что земледелец с лихвой расплатился с богачом за взятый взаймы хлеб и, выкупив слиток золота, вернул его святителю Спиридону. Святой отнес золото в сад, и слиток по его молитве превратился обратно в змею, тут же ускользнувшую из сада. Все это происходило на глазах изумленного земледельца, дабы уверился и возблагодарил Господа, неизменно пекущегося о нас.
    Святителя Спиридона Тримифунтского всегда почитали на Руси как покровителя бедных, бездомных, страдающих. В честь него возводили храмы и называли улицы, взять хотя бы знаменитую Спиридоновку в Москве. А в те трудные годы, когда восстанавливали разоренную Оптину и все вокруг лежало в руинах, в монастыре ежедневно читали акафист святителю Спиридону Тримифунтскому.
    Рассказала я детям, как дивно помогает святитель Спиридон, и мы уже с большим воодушевлением прочитали тропарь и акафист ему. Только кончили читать, как окликает меня с улицы соседка:
    - Хочу сдать на лето садовый домик какой-нибудь семье. Нет ли у тебя таких знакомых?
    - Есть! Есть! – закричали тут разом все Воропаевы.
    С тех пор каждое лето они жили в этом «своем» домике.

    Ровно год я читала ежедневно тропарь святителю Спиридону Тримифунтскому. Ничего не просила, но лишь благодарила от всей души. А через год пришла телеграмма с известием, то мне надо срочно выехать в Москву для получения двухкомнатной квартиры.
    Приезжаю, а инспекторша по жилью смотрит на меня огнедышащим взором и говорит, задыхаясь от ярости:
    - Всех блатных знаю, но такого блата, как у вас, еще не видела!
    Ничего не понимаю. Какой блат? Откуда? Постепенно выяснилось – никто не собирался мне ничего давать. Напротив, начальство распорядилось дать эту квартиру каким-то нужным людям. Дело было уже решенным, как вдруг квартиру по очереди предоставили мне. Разгорелся скандал: почему «упустили»? И теперь инспекторша жаловалась мне:
    Нет, я же еще и виновата. Да я как лев против вас боролась! Я себе голову сломала, вычисляя ваши связи. Всех блатных вроде знаю, а тут – не пойму. Ну, хорошо, квартира ваша, но откройте секрет – кто за вами стоит?
    -Святитель Спиридон, - отвечаю.
    - Кто-кто? – не поняла инспекторша….»
  15. Olqa
    Отойди, отойди, грусть-печаль, не тревожь, не тревожь, я не твой.
    Мне теперь в самый раз замолчать, не качая седой головой.
     
    Улетучились думы мои, и омылась душа тишиной.
    Пусть о чём-то поют соловьи, я приветствую голос иной.
     
    И сирень для меня отцвела,не волнует, как давеча, грудь.
    Я своё на земле отжелал, утешенья не жажду ничуть.
     
    Погребальное в цвете фаты старый сад неспроста усмотрел.
    Всё обман! Даже эти цветы. Слава Богу, хоть к ночи прозрел.
     
    Соловьи, умолчите на миг. Что свистеть до утра без конца?
    Я смирился, к утратам привык, Обретаю в утратах Творца.
     
    Улетучились думы мои, и омылась душа тишиной.
    Пусть о чём-то поют соловьи, я приветствую голос иной
     
    (иеромонах Роман (Матюшин))
  16. Olqa
    Евгений Поселянин "Таинственная ночь"


     




    Москва успокаивается, готовясь к светлой заутрене. Заперты лавки, вышел и спрятался в домах весь народ. Кое-где редко-редко слышен звук колеса, и на притихающий город, на его «семь холмов» спускается та невыразимая таинственная ночь, которая принесла миру обновление. Тихо-тихо все над Москвой под надвигающимися крылами этой ночи. Заперты еще церкви, не горят вокруг них огни. И прежде чем встрепенется живая земная Москва, раньше ее навстречу Воскресающему Христу поднимается другая, вековечная Москва.
    Из запертых соборов, из окрестных монастырей поднимаются нетленные создатели Москвы.
    И прежде всех из своей раки в Даниловском монастыре поднимается святой благоверный князь Даниил Александрович Московский.
     
    Тихо проходит он, покрытый схимой, смиренной поступью инока по пустынным улицам Замоскворечья, переходит мосты и вступает в Кремль. Молится на золоченные им соборы Спас на Бору и Архангельский, и широко невидимою рукою отворяются перед храмосоздателем двери этого собора.
     
    «Здравствуйте вы, — говорит он, вступая в усыпальницу потомков, — благоверные великие князья Московские, здравствуйте вы, цари великие, Большая и Малая Россия царств Казанского, Сибирского, Астраханского и иных земель обладатели».
     
    И на зов князя-схимника отверзаются древние гробы. Встает со светлым лицом его сын, Иоанн Даниил Калита. Встает тем же милостивым, нищелюбивым.
     
    Встает сын Калиты Иоанн Иоаннович Кроткий и внук высокопарящий Димитрий Иоаннович Донской и иные князья: Василий, и державные суровые Иоанны, и благочестивый Феодор, и восьмилетний мученик царевич Димитрий.
     
    Все они встают из гробов под схимами, покрывающими их светлые великокняжеские и царские золотые одежды и венцы, и молча приветствуют друг друга поклонами, собираясь вокруг своего прародителя и первоначальника Москвы — Даниила.
     
    И когда все они соберутся, выступает их сонм из северных, открывающихся пред ними настежь дверей и идет к южным вратам собора Успенского.
     
    «Повели, княже», — тихо говорят они, дойдя до врат.
     
    Святой Даниил делает на дверях широкое крестное знамение, и тогда сами собой отверзаются врата святилища русского народа.
     
    Медленно вступают князья под высокие своды. Тихо-тихо все там. безстрастные огни лампад озаряют лики чудотворных икон: Владимирской, столько раз спасавшей Москву в час конечной гибели; Всемилостивого Спаса из Византии; Благовещения, источившей когда-то миро и сохранившей Устюг; храмовой Успенской; Смоленской...
     
    Горят огни над раками великих святителей, и тихо-тихо все в воздухе, где раздавалось столько молитв, вместилось столько событий...
     
    И стоят безмолвно князья, уйдя в прошлое, переживая вновь все то, что видели здесь сами, о чем слышали рассказы.
     
    Вспоминает святой Даниил, как шумел при нем густой бор и на зеленой стене его весело белели срубы двух первых воздвигнутых им церквей, и как у подошвы Кремлевского холма под шепот многоводной тогда Московской волны он молился о селении Москве, прося Творца благословить и взыскать любимое им место. «Велик еси, Господи, — шепчут губы схимника, а слезы падают на каменные плиты пола. — Велик еси, Господи, и чудны дела Твоя!»
     
    А рядом с ним ушел в думы Калита. Он видит себя коленопреклоненным пред святителем Петром и вновь слышит его вещее слово: «Если ты, чадо, воздвигнешь здесь храм достойный Богоматери, то прославишься больше всех иных князей и род твой возвеличится, кости мои останутся в сем граде, святители захотят обитать в нем, и руки его взыдут на плеща врагов наших».
     
    Видит он день закладки собора и прозорливым взором, которому не мешают высокие каменные стены, оглянув Русское царство на север и на юг, восток и запад, шепчет Калита за отцом: «Велик еси, Господи, и чудны дела Твоя».
     
    А Дмитрий видит себя малым отроком.
     
    Идет служба, за молебном над гробом святителя Петра сама собой загорается свеча. Его пестун, митрополит Алексий, отправляется в Орду к Тайдуле... Потом видит себя взрослым. Там, на площади, теснится за ратью рать.
     
    Слышатся приветственные клики ратников всех городов, ополчившихся на татар, и князь повторяет себе имена городов: Ростов, Белозерск, Ярославль, Владимир, Суздаль, Переяславль, Кострома, Муром, Дмитров, Можайск, Углич, Серпухов, Москва. Он молится опять Богу сил, Богу правды, и опять сердце сжимается надеждой и тревогой... А солнце ласково светит над безчисленным ополчением, первым ополчением объединенной земли Русской...
     
    Вспоминает Василий, как отверг он здесь громогласно, всенародно братанье с Римской ересью, когда изменник Исидор помянул Римского папу, и снова разгорается грудь князя святой ревностью за родную веру...
     
    Иоанн III торжествует опять падение ига, видит свой двуглавый орел-герб, а внук его вновь переживает все великие и грозные тяжкие дни, когда торжествовала и изнемогала здесь его душа, страдающая и бурная.
     
    В страхе не смеет Иоанн взглянуть на близкую раку Филиппа: «Помилуй мя, Боже, — шепчет он... — не вниди в суд с рабом Твоим!» — но твердо, как и прежде, повторяет он пред боярами: «Мы, Царь и Великий Князь всея Руси, по Божьему изволению, а не по многомятежному хотению и как Царь Самодержец назовется, аще сам строит землю. Не боярами и вельможами, а Царем должна правиться земля, а жаловать своих холопов вольны Мы и казнить их вольны же. Все Божественные Писания заповедуют, яко не подобает противиться чадам отцу и подданным Царю, кроме веры...»
     
    Стоят князья и цари, ушедши в свои мысли, и сонм их оживших теней не нарушает торжественного молчания собора. Долго, долго стоят они, погрузясь каждый в свое прошлое... И наконец говорит благоверный Даниил, обращаясь лицом к образу Всемилостивого Спаса: «Господу помолимся!» — «Господи, помилуй!» — откликаются все князья и цари и тихо делают земной поклон.
     
    — Пресвятая Богородица, спаси нас! — произносит еще Даниил.
     
    — Владычице, спаси землю Русскую! — откликаются князья и цари и опять неслышно творят земной поклон пред чудотворной иконой Владимирской. «Святители Московские, молите Бога спастися земле православных!» — повторяют они.
     
    И в эту минуту начинается тихая, колыхающаяся под сводами собора неземная песнь. То ангелы поют хвалу дивным чудотворцам, первопрестольникам Руси.
     
    Льются сладкие звуки в тишине собора: «Истиннии хранители Апостольских преданий, столпи непоколебимии, православия наставницы...»
     
    И вот отверзаются раки.
     
    Встает с пророческим взором утрудившийся подвигами Петр, встают учительные Феогност, Фотий и Киприан, встают строгий Иона, и безстрашный Филипп, и непреклонный Гермоген.
     
    И встав во всей красе святительских облачений, они, отдав друг другу поклон, тихо проходят к иконе Владимирской и лобызают ее; опираясь на посохи, они сходят с солеи к ожидающим князьям.
     
    С усердием кланяются им князья и цари, а они, воздев руки, осеняют их святительским благословением.
     
    «Здравствуйте вы, — говорит святый Даниил, — великие святители Московские, здравствуйте, печальники Русского народа, верные ходатаи за Русскую землю пред престолом Божиим!»
     
    И принимают государи благословение святителей.
     
    «Время пению и молитве час!» — говорит Калита Петру Митрополиту, и святитель осеняет воздух благословением. Тогда начинается призывный звон.
     
    И на этот звон со всех сторон поднимается подспудная прошлая Москва.
     
    Встает весь до одного прежде почивший люд московский. Митрополиты и чернецы, бояре и смерды, гости и слуги, дети и старики.
     
    Встают сильные и убогие, праведные и грешные, поднимается вся Москва, сколько ее было с той поры, как она стала есть.
     
    И гудит, гудит протяжно, неслышный земным людям колокол. Встает, поднимается, собирается незримая многонародная прежде почившая Москва.
     
    В блестящих ризах, в горящем огнями соборе, вокруг чудотворцев Московских и князей стоит сила клира: епископы, священство, иноческий чин, сладкогласные певцы.
     
    И осенив крестным знамением обеими руками и на все четыре стороны, произносит святитель Петр: «С миром изыдем». Он идет первым, выше патриархов. Другие святители несут икону Владимирскую и прочие иконы, за ними священство в сияющих ризах с иконами, Евангелиями, крестами, пасхальными светильниками, разубранными цветами. Из кадильниц расплываются светлые струи благоуханного дыма. Тяжелые хоругви густо звенят золотыми привесками, безчисленные свечи ярко теплятся в неподвижном воздухе ночи. С весеннего неба весело мигают чистые звезды, и все в этом незримом крестном ходе еще краше, еще светлей, чем в зримых славных московских ходах.
     
    Из Чудова монастыря навстречу выходит окруженный клиром величавый, мудрый митрополит Алексий и присоединяется к святителям.
     
    Великий князь Димитрий спешит за благословением к своему пестуну.
     
    Из Вознесенского монастыря выходят великие княгини, княжны, царицы и царевны Московские и впереди всех скорбная милосердная супруга Донского, преподобная инокиня Евфросиния. Она идет, и народ Московский теснится к ней, помня ее неустанную милостыню, а сейчас позади нее идет единоравная ей царица Анастасия Романовна.
     
    Ход выступает из Спасских ворот к Лобному месту и на Лобном месте устанавливаются святители и князья.
     
    А кто эти трое стоят в рубищах, странного вида? И отчего с таким благоволением смотрят на них святители? Это присоединились к чудотворцам Москвы Василий Блаженный и Иоанн Блаженный, вышедший из ближнего Покровского собора, и Максим юродивый, пришедший из приютившего его храма на Варварке.
     
    Вот она вся небесная Москва!
     
    Но кого еще ждут они? Слышен гул в народе, весь священный собор сосредоточенно готовится совершить великий поклон.
     
    В проходе, оставленном на Красной площади, раздается быстрый топот, и у самого Лобного места появляется великий всадник на белом коне.
     
    — «Солнце» земли Русской, «солнце» земли русской, — звучит в народе, — благоверный Александр!..
     
    То с далекого приморья явился взглянуть на удел младшего из сыновей своих святый благоверный князь Александр Ярославич Невский.
     
    И пока сходит с коня наземь благоверный Александр, им полны думы всех предстоящих.
     
    Вот он, вождь безвременья, утиравший слезы народа в самые безотрадные годы, веривший в Русь униженную, полоненную, как не верили в нее другие во дни ее счастья.
     
    Вот богатырь, в самом иге сберегший Русь от шведов и немцев. Как иссечены его шлем и латы в двадцати битвах! Как зазубрен его тяжелый меч! Но печать неисцельной скорби у него на челе. Вспоминает он мольбы свои пред ханом за народ Русский. Суровы становятся лица собравшихся строителей земли Русской, грустная дума видна в их взоре, но непомернее всех скорбь Александра, мученика за землю Русскую. Скорбно ждет он, скрестив руки на богатырской груди, и безмолвно, с великой любовью взирает на собор Московских чудотворцев, на эту красу Русской земли. Какая правда в очах, какая любовь в этой самой безпредельной скорби!..
     
    И знают все: любо здесь князю, утешает его этот город, сломивший темную силу, и неслышно шепчут уста Александра благословения престольному граду Москве.
     
    Медленно ступает на помост Александр. Его взор останавливается на иконе Владимирской. Поник пред знакомой святыней Александр головой, снял шлем и замер в молитве. Помолился за родную Русь.
     
    Молча взирал собор святых на молитвы князя. И в той молитве лицо его просветилось, как солнце. Он кончил.
     
    Трижды воздал ему поклон священный собор и в третий раз произнес: «Радуйся, святый благоверный княже Александре!» И понеслось это слово по всей многонародной Москве: «Радуйся, святый благоверный княже Александре, радуйся, Солнце земли Русской».
     
    Князь встал в ряды чудотворцев Московских, справа от благоверного Даниила. И все ждут опять.
     
    Но не князя, не святителя ждут они. Они ждут все верховного русского человека, и он приходит не в княжеских одеждах, не в святительских ризах.
     
    С севера повеяла тихая прохлада, почуялось дуновение великой святыни, показался величавый старец.
     
    Небесным огнем горят прозорливые очи, пред которыми обнажены судьбы Русского царства.
     
    Весь образ дышит нездешней силой, но в этой силе крепость и тихость...
     
    Он идет в убогой одежде, с обнаженной головой, а рядом другой инок со святой водой и кропилом. Народ опускается на колени пред проходящим старцем, и вслед за народом преклонились пред ним все князья и весь клир. Стоят одни святители. И он приблизился.
     
    Низко, низко поклонились святители иноку-старцу, и раздается их привет: «Радуйся, Богоносный отче Сергие; радуйся, игумене земли Русской!»
     
    Из ряда коленопреклоненных князей возвысился голос великого князя Димитрия.
     
    Он говорит: «Вся Богопросвещенная Россия, твоими милостями исполненная и чудесами облагодетельствованная, исповедует тя быти своего заступника и покровителя».
     
    Громко выговорил он это исповедание, и с горячею мольбой продолжают другие князья: «Яви древнии милости твоя и их же отцем спомоществовал еси, не остави и чад их, стопами их к тебе шествующих».
     
    И переходит в народе из уст в уста эта мольба великому старцу.
     
    Воздал всем поклон Преподобный Сергий и упал ниц пред иконою Владимирской: приник к ней челом и молился...
     
    Пречистый лик озарился улыбкой, и Богоматерь склонила на Своего избранника взор благостыни. А старец встал и пошел с учеником своим Никоном кропить святой водой и благословлять семь Московских холмов.
     
    Сзади него идут в тихой беседе святитель Петр с благоверным князем Иоанном Калитой, и, как радостный рокот весенней волны, как надежный призыв, перекатывается в народе и отдается по всем сторонам широкой Москвы победное имя: «Сергий, Сергий!»
     
    Освятив всю Москву, великий собор возвратился в Кремль и стал ждать...
     
    Святой час уже наступил, и, когда земная Москва поднялась навстречу Воскресшему Христу и ждала Его в золотых огнями храмах, над этою зримою Москвой уже незримо стояла ополченная на молитву другая — небесная, вечная Москва.
     
    Погожев Евгений Николаевич (литературный псевдоним — Поселянин) (21 апреля 1870 — 13 февраля 1931) — церковный писатель.

     
    Успенский собор Московского Кремля

     

     
    Благовещенский собор Московского Кремля
     

     
    Придел Святого Уара Архангельского собора Московского Кремля, где под спудом покоятся мощи супруги святаго Димитрия Донского преподобной Евфросинии
     

  17. Olqa
    Лидия Чарская "Пасха мучеников"
     
    Это было давно, очень давно – в первом столетии от Рождества Христова. Над Римом и покорёнными им народами владычествовал жестокий, бессердечный и болезненно самолюбивый император Нерон, совершивший многочисленные кровавые преступления. Любя до безумия поклонение и лесть окружающих, этот правитель возомнил себя божеством и требовал, чтобы ему воздавали божеские почести.
    Он приказал убить свою мать, заподозрив её в государственной измене, погубил своего брата Британика и своего старого воспитателя, мудреца Сенеку. Его безумства не имели границ. То он воображал себя великим артистом, то гениальным певцом и музыкантом, то поэтом исключительного таланта и выступал публично с чтением собственных стихов или пением под аккомпанемент лютни. Или же он выезжал в качестве циркового наездника на арену Колизея и брал призы в общем состязании. Дикая толпа, согнанная в театр по желанию императора, неистово рукоплескала ему. Льстецы восхваляли его таланты… Нерон торжествовал.
    Но страшнее всех безумств императора было предпринятое им гонение на христиан. Глубоко преданный своим язычески богам, Нерон не выносил христианской веры, в основу которой положено поклонение Единому Истинному Богу. В годы его правления христиан подвергали всевозможным пыткам и мучениям. Их зашивали в шкуры диких зверей и травили собаками, распинали на крестах, заворачивали в пропитанные смолой одежды и сжигали живыми, бросали на съедение диким зверям на арене цирка или давили колесницами гладиаторов.
    Несчастные скрывались в лесах и подземных пещерах, не оставляя своей истинной веры. Когда же нельзя было скрыться, они смело принимали лютые муки и казнь. Эта стойкость, это бесстрашие перед смертью всё больше и больше возбуждали гнев ненасытного варвара.
     
    * * *

    Раннехристианское богослужение
    в катакомбах
    (гравюра XIX века)


    Чудная, тихая ночь стояла над Римом и его окрестностями. Синее южное небо ласково улыбалось лучами ярких звёзд… Медленно выплыл из-за облаков серебряный месяц и своим млечным светом затопил и город с его пышными дворцами, языческими храмами, домами, и тянувшуюся вдаль миртовую рощу.
    В прибрежных тростниках тёмной реки скользил небольшой челнок. Весенний рокот Тибра окончательно заглушил и без того чуть слышные голоса сидевших в лодке. Их было трое: седой старик с длинной бородой, высокий стройный юноша, управляющий челноком, и девушка, едва достигшая шестнадцати лет, с глубокими, прекрасными, как весенняя ночь, глазами и детской улыбкой.
    – Что, Ниния, дитя моё, не жутко тебе? Здесь на каждом шагу нас может выследить стража Нерона, – послышался голос старшего спутника.
    – О, дорогой отец мой, как я могу бояться, когда со мной ты и Ливий?!
    В ответе девушки не было ни тени робости.
    – Благодарю, Ниния, за добрый отзыв! Ты права: пока твой благородный отец и я с тобой, тебе нечего бояться, – прозвучал сильный молодой голос юноши.
    Старый Клавдий положил ему руку на плечо:
    – Ты ошибаешься, Ливий, сын мой, и без нас у Нинии был и будет Заступник – Христос. Спаситель мира вечно пребывает с ней, как и с каждым из нас, христиан, возлюбленных детей Своих.
    Лодка ударилась о песчаный берег и остановилась.
    – Мы приплыли к назначенному месту. Миртовая роща перед нами. Выйдем из лодки, вход в подземелье должен быть недалеко, за большим камнем, – сказал старый Клавдий и первым вышел из лодки. За ним последовали дочь и ее жених Ливий, лишь недавно принявший христианскую веру в том самом подземном храме-пещере, куда они втроем направлялись сейчас.
    Снова выглянул из-за облака месяц и осветил дорогу. Старый Клавдий, не раз бывший здесь и доставивший сюда молодых людей на ночное богослужение, шёл впереди, указывая путь.
    Ниния об руку с Ливием спешила по следам отца… Вот и большой камень, за ним густые заросли миртовых деревьев. Еще несколько шагов, и Клавдий остановился.
    – Сюда, дети мои. Дом Божий – здесь.
    Действительно, у корней огромного мирта было небольшое отверстие. Старик стал медленно спускаться в подземелье. За ним молодые люди.
    Ещё не достигнув нижних ступеней лестницы, выдолбленных в каменистой почве пещеры, путники услышали тихие голоса, торжественно и радостно певшие молитвы. Где-то вдали забрезжил огонёк прикреплённого к стене факела, и вскоре они очутились под сводами большой катакомбы, наполненной молящимися христианами из самых разнообразных слоев римского общества. Тут были богатые и бедные, патриции и плебеи, легионеры, купцы, художники, поэты, женщины, девушки, дети – все, кто успел проникнуться верой во Христа. Древний старец читал молитвы, остальные вторили ему проникновенными, радостными голосами.
    Ряд лампад-светильников, подвешенных между колоннами, освещал помещение. Посередине находился высокий крест, выточенный из камня. Со слезами молились христиане в этом тихом пристанище, скрытом густой миртовой рощей.
    Ниния стояла среди женщин с левой стороны молельни, – её отец и жених с правой, среди мужчин-христиан.
    Всего несколько дней оставалось до христианской Пасхи, когда вспоминается Воскресение Христово, а после праздника в этой катакомбе священник должен был благословить брачный союз Нинии с Ливием.
    Молодые люди с детства знали друг друга. Их отцы были соседями и друзьями. Старый Клавдий имел небольшую цветочную лавку в предместье Рима и поставлял римлянам розы на праздники их богов. Но вот он стал христианином, раздал всё имущество бедным и убедил дочь Нинию, соседа Плиния и его сына Ливия принять христианство. Каждый день приходил он в это подземелье, иногда приводил с собой и детей. Ниния шла на всенощное бдение христиан как на праздник. Вдохновлённая примером отца, она с детства искала Истинного Бога, Бога милосердия, кротости и любви. Сегодня она особенно горячо молилась, забыв весь мир, прося Христа Спасителя благословить её союз с Ливием.
    – Господи Великий и Милосердный! Вдвоём с Ливием мы будем славить Твоё имя, будем распространять свет Твоего учения. Боже! Помоги нам! Спаси и сохрани нас.
    Но вдруг её молитва неожиданно оборвалась. Смятение пробежало по рядам молящихся. Мальчик-христианин, стоявший у входа в катакомбы, прибежал с криком:
    – Спасайтесь! Спасайтесь! Императорская стража окружила подземелье!
    Плач женщин был ему ответом. Многие кинулись к выходу, старец-священник остановил бегущих:
    – Возлюбленные братья и сестры! – повышая голос, обратился он к своей пастве. – Спасения нет! Враги идут по нашим следам! Приготовимся же встретить с радостью лютую казнь и муки. Постоим за Спасителя нашего. Скоро Светлая Пасха. Не есть ли это добрый знак для нас всех, дети мои, принять чашу страдания в одно время с Божественным Страдальцем?
    Эти слова ободряюще подействовали на христиан. Все бросились к подножию каменного Распятия и распростёрлись перед ним ниц.
    Ниния находилась ближе всех к изображению Христа.
    – Если суждено мне погибнуть, – говорила она, – дай мне, Боже мой, сделать это спокойно и радостно, как подобает истинной христианке.
    Юноша Ливий очутился возле неё.
    – Позволь мне спасти тебя,
    – Позволь мне спасти тебя, Ниния, – воскликнул он горячо. – Я знаю потайной ход, он ведёт на пустынное место у берега. Мы успеем спастись: ты, твой отец и я.
    – А другие, Ливий? А другие? – взволнованно спрашивала девушка.
    – Всем не успеть, любимая: подземелье узко, едва можно пройти одному человеку…
    – Тогда я останусь, чтобы разделить общую участь, – смело ответила девушка.
    Рука старого Клавдия легла на её голову.
    – Иного ответа и не ждал от тебя, дочь моя! На всё воля Господня. Ведь Христос Спаситель ждёт тебя в селении праведных.
    И он благословил свою любимицу. В это время старец-священник запел громким, проникновенным голосом:
    – Слава в вышних Богу…
    Хор христиан подхватил священные слова, и своды катакомбы огласились торжественным пением.
    Внезапно послышались громкие грубые голоса, бряцание оружия, и целый отряд легионеров, потрясая мечами, вбежал в пещеру.
    – Смерть христианам! Смерть изменникам императора! – кричали они, окружая молящихся.
    Вскоре связанных христиан повели в тюрьму по улицам Рима.
     
    * * *

    Жан-Леон Жером.
    Последняя молитва христианских мучеников


    Был канун Пасхи. В огромном здании цирка, находившемся на правом берегу Тибра, около «Золотого дома» Нерона, – так называли римляне этот дворец императора, – в помещении, отделённом занавесом от арены, были собраны взятые несколько дней назад в подземелье христиане. Ложи цирка, весь амфитеатр были наполнены жадной до зрелищ римской публикой. Тут были и патриции с подругами, одетыми со сказочной роскошью, и бедное население Рима. В центральной ложе возлежал на шкуре царственно красивой пантеры сам «божественный Август» (титул Нерона) и ждал представление. Его вторая жена, красавица Поппея-Сабина, не уступавшая в кровожадности и хищности своему супругу, красовалась тут же с прекрасным невинным личиком, мало гармонировавшим с её злобной душой.
    Сенаторы, приближённые императора и вельможи теснились в ближайших к императорской ложах. Блестящая стража охраняла их.
    Красивое, хищное лицо Нерона носило на себе следы особенного возбуждения. Он заранее предвкушал наслаждение от зрелища мук христиан.
    Самым искренним образом он считал их государственными изменниками и врагами. Теперь, после недавнего пожара, истребившего половину Рима, в котором льстецы и приспешники императора в угоду ему обвиняли христиан, Нерон, веря клевете, с особенным нетерпением ждал казни ненавистных ему людей.
    По знаку, данному императором, заиграла невидимая музыка. Десятки тысяч роз полетели в ложу императора и на арену. Новый знак Нерона – и рабы подняли тяжёлую дверь огромной клетки, откуда выскочила чудовищных размеров львица. За ней выпрыгнули два льва и несколько тигров. Голодные звери, рыча, медленно двинулись по арене.
    – Не бойся, Ниния! Не бойся, дитя моё! Земные муки и пытки ничтожны. Великая награда ждёт тебя на небесах, – говорил старый Клавдий, держа трепетавшую дочь в своих объятиях.
    В последнюю минуту смелость, казалось, покинула девушку. Она была так молода, ей так хотелось жить! До последней минуты она ждала помилования от императора. Но вой зверей лишил Нинию последней надежды. Она прижалась к груди отца. Подошёл Ливий.
    – Почему ты не позволила увести тебя из подземелья, когда была ещё возможность спастись! – произнёс он, глядя с любовью в глаза невесты.
    – Нет! Нет! Я не жалею об этом! – воодушевленно вскричала юная христианка. – Как жить, когда умирают мои друзья и ближние во имя Его?! Но всё же мне жутко, Ливий, жутко, когда подумаю, что сейчас погибну в когтях лютой львицы, в мучениях приму смерть!
    И она тихо заплакала, закрыв лицо руками. Старый Клавдий крепче обвил руками плечи дочери.
    – Не бойся, Ниния, не бойся, дитя моё! – говорил он, гладя её по голове. – Несколько десятков лет назад Богочеловек принял муки за нас на Кресте. Неужели же мы не найдём силы последовать Его Божественному примеру?
    Голос его креп с каждой минутой. Вдохновенно звучала его речь. Решимостью, готовностью принять за Христа какие угодно муки горели глаза. Христиане, до сих пор со страхом в душе ожидавшие смертного часа на арене цирка в когтях свирепых зверей, теперь окружали почтенного старца и внимательно слушали его. Он говорил о крестных страданиях распятого Христа, о вечном блаженстве, ожидающем мучеников за веру Христову.
    Появление воинов-стражников прервало его. Они, грубо растолкав ряды христиан, вытолкнули часть их на арену под тихие напутственные слова Клавдия:
    – Мужайтесь, братья и сестры! Помните воскресшего Спасителя Христа! Не страшно смерть во имя Его. В нынешнюю ночь воскрес Он! Христос воскрес, браться и сестры! Воскресит Он, Благой, и нас, Своих верных рабов!
    Упал тяжёлый занавес у входа. Наступила минута молчания и тишины. И вдруг дикий рёв зверей, стоны и вопли терзаемых жертв огласили цирк Нерона. С ними слились громкие рукоплескания толпы.
    Едва владея собой, держа крепко за руки отца и жениха, Ниния ждала своей очереди. Вот снова приподнялся и упал занавес. Снова появились воины и грубо схватили оставшихся обречённых.
    Глазам девушки представилось ужасное зрелище. На залитой кровью арене лежали растерзанные тела христиан. Дикие звери с глухим рычанием доканчивали свою страшную расправу.
    Ближе других к входу находилась чудовищная львица. Её страшная пасть была испачкана кровью. Ярко и алчно светились хищные глаза. Львица выгнула спину и сделала прыжок по направлению к девушке. Теперь она в десяти шагах от неё.
    С ужасом следила Ниния за приближение зверя. И когда чудовище очутилось перед ней, страх из сердца Нинии неожиданно исчез.
    – Христос воскрес нынче в ночь из мёртвых! – вскричала она, поднимая руку. – Идём же к Нему, друзья! Он ждёт нас на небесах!
    И чистым звонким голосом она запела хвалебную песнь Христу.
    Что-то особенно прекрасное и смелое было в этом порыве девушки, в её чистом, светлом пении, восторженных, радостных глазах. Она как бы ясно уже видела Христа, простиравшего к ней руки. И теперь уже она бесстрашно взглянула в глаза зверя.
    Случилось необычайное и непредвиденное. Вместо того, чтобы броситься и растерзать свою жертву, львица, словно играя, как собака, подползла к ней на животе. И другие звери, перестав терзать трупы несчастных, с глухим рычанием отошли в сторону.
    Император поднялся в ложе и сделал знак. Красавец-раб подал ему лютню. Мнивший себя великим музыкантом и певцом, Нерон запел, аккомпанируя себе.
    Нерон пел долго, песню за песней, и, когда он закончил, публика с шумом поднялась со своих мест и бурно рукоплескала императору, превознося его до небес. Довольный произведённым впечатлением, Нерон поклонился толпе и, махнув рукой, громко произнёс, указывая на арену:
    – Уберите зверей! Прощение христианам. Пусть живут те, кто слышал сейчас певца Августа, их императора. Христианская девушка сумела заставить зазвучать нынче в сердце артиста голос музы. Пусть живёт она и её друзья. Убрать зверей!
    Тихий вздох облегчения вырвался из груди оставшихся в живых мучеников.
    Его покрыли рукоплескания в честь великодушия Августина.
    А на арене христиане обнимались и восторженно, со слезами поздравляя друг друга, повторяли:
    – Христос воскрес! Христос воскрес!
  18. Olqa
    Русская девушка. Об Ольге Николаевне Романовой (П.Савченко)
     
    В одном из стихотворений в прозе И. С. Тургенев назвал героиню его — “девушка”, а потом решил уточнить этот образ и добавил — “русская девушка”.
     
     
    Чуткий художник лучше других знал, что на нашей земле самородной красотой вырастала русская девушка; что сложившиеся исторически черты ее характера, ее проявленный нашей великой литературой глубокий и прекрасный облик — резко выделили ее в явление самобытное, в одну из красот нашего народа; красот — таких нам дорогих и таких горделивых.
     
    С глубокой болью поэтому переживаем мы, при виде общего крушения всего прекрасного в нашей несчастной стране, утрату, дорогую утрату облика и типа русской девушки — одной из наших неотъемлемых и коренных драгоценностей.
     
    Мы верим, конечно, что утрата эта временная, что в будущей России и взойдет и окрепнет новая поросль достойных преемниц девушек Пушкина, Тургенева и Чехова; и это будет великое благо русской жизни.
     
    Нам хочется привлечь внимание к одному из прекрасных образов так недавно и так трагически ушедшей из русской жизни девушки, пока одной из последних подлинных, по чертам характера и общему облику своей юной жизни — русских девушек.
     
    Мы говорим о старшей дочери покойного Государя Императора — Великой Княжне Ольге Николаевне.
     
    О дне рождения ее мы читаем такую подробную запись в дневнике Государя: “3 ноября1. Пятница. Вечно памятный для меня день, в течение которого я много выстрадал! Еще в час ночи у милой Аликс начались боли, которые не давали ей спать. Весь день она пролежала в кровати в сильных мучениях — бедная! Я не мог равнодушно смотреть на нее. Около 2 час. ночи дорогая Мама приехала из Гатчины; втроем с ней и Эллой (Великая Княгиня Елизавета Феодоровна) находились неотступно при Аликс. В 9 часов ровно услышали детский писк и всё, мы вздохнули свободно! Богом посланную дочку при молитве мы назвали Ольгой!”
     
    Запись 5 ноября: “Сегодня я присутствовал при ванне нашей дочки. Она —большой ребенок, 10 фунтов весом и 55 сантиметров длины. Почти не верится, что это наше дитя. Боже, что за счастье! Аликс весь день пролежала... она себя чувствовала хорошо, маленькая душка тоже”.
     
    6 ноября: “Утром любовался нашей прелестной дочкой. Она кажется вовсе не новорожденной, потому что такой большой ребенок с покрытой волосами головкой”.
     
    В ближайшие годы в Царской Семье появились еще три дочери — сестры Великой Княжны: Татьяна (1897 год), Мария (1899 год) и Анастасия (1901 год).
     
    Августейшие родители их всегда делили на “старших” (Ольгу и Татьяну) и “младших”; естественно, что и в их среде большая близость и общность интересов постепенно установилась по этим парам. Все они росли в исключительно дружной, жившей ладом, образцовой Царской Семье, под неослабным и глубоко душевным вниманием прекрасной их матери-Государыни.
     
    В одном из воспоминаний (А. А. Танеевой) мы знакомимся с такой картиной из их детства: “Пока дети были маленькие, они в белых платьицах и цветных кушаках играли на ковре с игрушками, которые сохранялись в высокой корзине в кабинете Государыни”. С шумом обычно они спускались из своих верхних комнат и попадали в любимую “взрослую” обстановку бледно-лилового кабинета с его громадным ковром, с массой цветов, целых кустов цветущей сирени или розанов; а над кушеткой они любили огромную картину “Сон Пресвятой Богородицы” с прекрасным ликом Приснодевы.
     
    Дети велись всецело Императрицей. “От первых месяцев, — вспоминает П. Жильяр, — я сохранил совершенно отчетливое воспоминание о крайнем интересе, с коим Императрица относилась к воспитанию и обучению своих детей, как мать, всецело преданная своему долгу”.
     
    Государь в обыкновенное время видел своих детей довольно мало: его занятия и требования придворной жизни мешали ему отдавать им все то время, которое он хотел бы им посвятить. Он всецело передал Императрице заботу об их воспитании и в редкие минуты близости с ними любил без всякой задней мысли, с полным душевным спокойствием наслаждаться их присутствием”.
     
    У каждой из девочек была своя особая русская няня.
     
    Когда Княжны подрастали, няньки превращались в горничных; все они были простые крестьянки и передали своим питомцам чистую русскую речь, любовь к иконам, лампадкам, к старине и сказкам.
     
    Так в начале XX столетия мы благостно переносимся ко временам Татьяны Лариной, Лизы Калитиной, когда няни зароняли в юные души зерна чистой веры и глубокой любви ко всему русскому, родному; когда незримо, но прочно формировались образы русской девушки с ее непередаваемым очарованием и властными жизненными силами.
     
    Жизнь Царской Семьи в те годы была очень тихая и строго размеренная. Утром у детей уроки и рукоделие; к завтраку собиралась вся Семья (“завтракали семейно”, “завтракали с детьми одни”, — записывал почти ежедневно Государь); затем, если погода была хорошая, — гуляли, катались (“Ольга и Татьяна ехали рядом на велосипедах”, — запись в мае 1904 года); приходили с работами в кабинет Государыни (“Императрица не позволяла им сидеть сложа руки”, — вспоминает А. А. Танеева).
     
    Чай подавали ровно в пять часов, чаще всего в кабинет Государя; затем опять прогулка (“После чая отправился на озеро с Машей и Ольгой”, — пишет в мае 1904 года Государь).
     
    В восемь часов вечера сходились к семейному обеду; часто к обеду с Августейшими родителями приходили только две старшие дочери.
     
    А после обеда обычно Государь читал вслух Гоголя или иные произведения русской литературы, и читал прекрасно, так что дети очень любили это время.
     
    Когда Великой Княжне Ольге исполнилось восемь лет, она начинает все чаще появляться вне дворца с Государем, у которого в дневнике появляются краткие записи: “В 11 с полов. поехал с Ольгой к обедне”; “тотчас после завтрака поехали с Ольгой... в Царское Село”; “поехали с Аликс и Ольгой посмотреть полковое учение улан”.
    Великая Княжна Ольга становилась уже большой — такой она показалась и Государю в день ее рождения — 3 ноября 1904 года: “Ольге минуло девять лет, — писал он в дневнике, — совсем большая девочка”.
     
    Государь все чаще остается с ней; во время дневных прогулок любит обходить вдвоем с ней парк.
     
    О чем беседовали они? Припомним, что это были жуткие месяцы неудач японской войны и тревог внутренней смуты. Переобремененный делами и тяжело все это переживавший Государь был рад, вероятно, отвести душу в наивных беседах со своей старшей, скажем, забегая вперед, любимой дочкой (через десять лет у них шли иные беседы). А ее интересы вращались тогда лишь в кругу уютной, сплоченной большой Царской Семьи и маленьких домашних событий. То сами устроят сюрпризом маленький спектакль (инсценировка “Стрекозы и муравья”), то заберутся в кабинет Государя рассмотреть его новые альбомы, а то — новость: сцены кинематографа придворного фотографа Гана. Настанут морозы — катание с гор у берега небольшого озера, игры с Наследником, у которого и сани с ослом Ванькой, старым артистом цирка Чинизелли, и умный Джой.
     
    “Дети Их Величеств, — замечает А. А. Танеева, — были горячие патриоты; они обожали Россию и все русское; между собой говорили только по-русски”. На сохранившихся письмах Великой Княжны виден четкий круглый, добрый почерк.
    С конца сентября 1905 года в особой классной комнате начались уроки французского языка, которому Великую Княжну учил благороднейший П. Жильяр, впоследствии воспитатель Наследника-Цесаревича.
     
    Он сохранил такие воспоминания о первом уроке: “Меня провели во второй этаж, в маленькую комнату с очень скромной обстановкой в английском вкусе. Дверь отворилась, и вошла Императрица, держа за руку двух дочерей, Ольгу и Татьяну.
     
    Сказав несколько любезных слов, она заняла место за столом и сделала мне знак сесть против нее; дети поместились по обе стороны. Старшая из Великих Княжон, Ольга, девочка десяти лет, очень белокурая, с глазами, полными лукавого огонька, с приподнятым слегка носиком, рассматривала меня с выражением, в котором, казалось, было желание с первой же минуты отыскать слабое место, — но от этого ребенка веяло чистотой и правдивостью, которые сразу привлекали к нему симпатии... “Сестры дышали свежестью и здоровьем, — писал он позже, — они были добры и необыкновенно естественны. Старшая, Великая Княжна Ольга Николаевна, была умна и рассудительна”.
     
    Продолжая занятия со своими ученицами, П. Жильяр сделал такое наблюдение:
     
    “Одна подробность особенно ясно обнаруживает заботу о точности, которую Императрица вносила в свое попечение о дочерях, и свидетельствует также о внимательности, которую она хотела внушить им к их наставникам, требуя от них порядка, который составляет первое условие вежливости. Я всегда при входе находил книги и тетради старательно разложенными на столе перед местом каждой из моих учениц. Меня никогда не заставляли ждать ни одной минуты”.
     
    А. А. Танеева вспоминает:
     
    “В эту осень Ольге Николаевне исполнилось шестнадцать лет, срок совершеннолетия для Великих Княжон. Она получила от родителей разные бриллиантовые вещи и колье. Все Великие Княжны в шестнадцать лет получали жемчужные и бриллиантовые ожерелья, но Государыня не хотела, чтобы Министерство Двора тратило столько денег сразу на их покупку Великим Княжнам, и придумала так, что два раза в год, в дни рождения и именин, получали по одному бриллианту и по одной жемчужине. Таким образом у Великой Княжны Ольги образовалось два колье по тридцать два камня, собранных для нее с малого детства.
     
    Вечером был бал, один из самых красивых балов при Дворе. Танцевали внизу в большой столовой. В огромные стеклянные двери, открытые настежь, смотрела южная благоухающая ночь. Приглашены были все Великие Князья с их семьями, офицеры местного гарнизона и знакомые, проживавшие в Ялте. Великая Княжна Ольга Николаевна, первый раз в длинном платье из мягкой розовой материи, с белокурыми волосами, красиво причесанная, веселая и свежая, как цветочек, была центром всеобщего внимания. Она была назначена шефом 3-го гусарского Елисаветградского полка, что ее особенно обрадовало. После бала был ужин за маленькими круглыми столами”.
     
    Начиналась жизнь взрослой дочери Государя.
     
    Внешне это было связано с парадной, показной жизнью нашего блистательного Двора—появление с Государем на торжествах, на придворных балах, в театрах; с Государыней — на благотворительных базарах, в поездках по России.
     
    Многие помнят стройную, изящную фигуру старшей дочери Государя, радостно украшавшей царские выходы.
     
    Но все это внешнее, блестящее, парадное, показное, что для случайного, поверхностного наблюдателя, для толпы, составляло какой-то законченный облик Великой Княжны и делало ее такой похожей на ее сестер, совершенно не гармонировало ни с подлинной скромной и простой повседневной жизнью Великой Княжны Ольги, ни с истинным строем внутреннего мира девушки, которая сумела развить, а часто и проявлять свою глубокую индивидуальность, девушки, у которой были свои думы и мысли и намечались свои дороги не поверхностного, а глубокого восприятия жизни.
     
    В последние годы перед войной, когда Великой Княжне исполнилось восемнадцать лет, о ней можно было говорить как о сложившемся юном характере, полном неотразимого обаяния и красоты; многие, знавшие ее в те годы, довольно полно и поразительно созвучно очерчивают строй ее сложного ясного внутреннего мира. Невольно ее рисуют пока на фоне всех дружных, всегда бывших вместе Августейших сестер.
     
    П. Жильяр с умиленными чувствами вспоминает своих учениц в эти годы:
     
    “Великие Княжны были прелестны своей свежестью и здоровьем. Трудно было найти четырех сестер, столь различных по характерам и в то же время столь тесно сплоченных дружбой. Последняя не мешала их личной самостоятельности и, несмотря на различие темпераментов, объединяла их живой связью.
     
    В общем, трудноопределимая прелесть этих четырех сестер состояла в их большой простоте, естественности, свежести и врожденной доброте.
     
    Старшая, Ольга Николаевна, обладала очень живым умом. У нее было много рассудительности и в то же время непосредственности. Она была очень самостоятельного характера и обладала быстрой и забавной находчивостью в ответах.
    “Великие Княжны, — вспоминает А. А. Танеева, начиная также с общего фона дружных сестер, — выросли простые, ласковые, образованные девушки, ни в чем не выказывая своего положения в обращении с другими.
     
    Ольга и Мария Николаевны были похожи на Семью отца и имели чисто русский тип. Ольга Николаевна была замечательно умна и способна, и учение было для нее шуткой, почему она иногда ленилась.
     
    Характерными чертами у нее были сильная воля и неподкупная честность и прямота, в чем она походила на мать. Эти прекрасные качества были у нее с детства, но ребенком Ольга Николаевна была нередко упряма, непослушна и очень вспыльчива; впоследствии она умела себя сдерживать. У нее были чудные белокурые волосы, большие голубые глаза и дивный цвет лица, немного вздернутый нос, походивший на нос Государя”.
     
    Два вопроса невольно возникают в интересах более подробной обрисовки характера Великой Княжны: первый — ее индивидуальные отличия в сравнении с внутренним миром ее любимой сестры, почти погодка, росшей с ней в одних и тех же условиях, Великой Княжны Татьяны, вопрос, завещанный еще Пушкиным, да еще в этой созвучной игре имен, как в чисто русской семье Лариных, — вечный вопрос двух основных женских характеров — Марфы и Марии; второй — ее отношения к Государю и Государыне, то есть к тем основным влияниям, среди которых и создался ее характер.
     
    На первый вопрос П. Жильяр отвечает так: “Татьяна Николаевна, от природы скорее сдержанная, была менее откровенна и непосредственна, чем старшая сестра Она была также менее даровита, но искупала этот недостаток большой последовательностью и ровностью характера. Она была очень красива, хотя не имела прелести Ольги Николаевны. Своей красотой и природным умением держаться она в обществе затмевала сестру, которая меньше занималась своей особой и как-то стушевывалась. Обе сестры нежно любили друг друга”.
    Душевный мир Великой Княжны Ольги слагался в кругу на редкость сплоченной, деятельной взаимной любовью, прекрасной внутренним ладом Царской Семьи. А святыня семьи — самый прочный и незаменимый фундамент для построения человека, для расцвета всего прекрасного в нем. “Их маленькие детские души, — с мудрой любовью говорил Достоевский, — требуют безпрерывного и неустанного соприкосновения с вашими родительскими душами, требуют, чтобы вы были для них, так сказать, всегда духовно на горе, как предмет любви, великого нелицемерного уважения и прекрасного подражания”. И это именно было в Царской Семье. В те немногие часы, когда Государь мог быть с детьми, он озарял их своим высоким нравственным светом и примером.
     
    “Отношения дочерей к Государю, — вспоминает П. Жильяр, — были прелестны. Он был для них одновременно Царем, отцом и товарищем. Чувства, испытываемые ими к нему, видоизменялись в зависимости от обстоятельств. Они никогда не ошибались, как в каждом отдельном случае, относиться к отцу; их чувство переходило от религиозного поклонения до полной доверчивости и самой сердечной дружбы. Он был для них то тем, перед которым почтительно преклонялись министры, Великие Князья и сама их мать, то отцом, сердце которого с такой добротой раскрывалось навстречу их заботам или огорчениям, то, наконец, тем, кто вдали от нескромных глаз умел при случае так весело присоединиться к их молодым забавам”.
     
    Отношение Великих Княжон к Государыне обусловливалось прежде всего отношением взрослых дочерей к очень строгой и требовательной матери, которая их всем сердцем любила и детьми только тогда и жила. По воспоминаниям П. Жильяра: “Мать, которую они обожали, была в их глазах как бы непогрешима; одна Ольга Николаевна имела иногда поползновения к самостоятельности. Они были полны очаровательной предупредительности по отношению к ней. С общего согласия и по собственному почину, они устроили очередное дежурство при матери: когда Императрице нездоровилось, то исполнявшая в этот день дочернюю обязанность безвыходно оставалась при ней”. Государыня всегда была при детях (говорила она с ними по-английски; этим языком Великие Княжны владели отлично); часами проводила время в классной, руководя занятиями; учила их рукоделию. Великая Княжна Ольга не любила рукодельничать, хотя работала очень хорошо, и всегда во время этих занятий старалась устроиться чтицей.
     
    Физически Великие Княжны были воспитаны на английский манер: спали в больших детских, на походных кроватях (воспоминание А. А. Танеевой), почти без подушек и мало покрытые; холодная ванна по утрам и теплая — каждый вечер. Одевались очень просто; платье и обувь переходили от старших к младшим, и нередко заставали их в аккуратно заштопанных ситцевых платьях (за время войны ни одной не было сшито ничего нового). Великая Княжна Ольга, как обладавшая лучшим вкусом, заведовала выбором фасонов для сестер. Каждой из них выдавалось на личные расходы по пятнадцать рублей в месяц, и из этих денег они должны были каждое воскресенье, бывая в церкви, класть на тарелку по рублю.
     
    Особой чертой Царской Семьи, как отмечают воспоминания, была та, что их никто и никогда не видел не знающими, что с собой делать: всегда у каждой Великой Княжны находилось какое-либо занятие, всегда он были оживлены.
     
    Из сестер Великая Княжна Ольга была ближе всех с совершенно иной по характеру Татьяной Николаевной; особенно нежные отношения старшей сестры были у нее к Наследнику, который ее любил больше всех в семье — и когда обижался из-за чего-нибудь на отца и мать, то заявлял им, что он Ольгин сын, собирал свои игрушки и уходил в ее комнату.
     
    Великие Княжны воспитывались в строгих требованиях внимательного отношения к каждому человеку, а не в кичливом сознании своих превосходств и высокого положения. Государь всегда повторял:
     
    “Чем выше человек, тем скорее он должен помогать всем и никогда в обращении не напоминать своего положения; такими должны быть и мои дети!”
     
    Они такими и были, и это прежде всего проявлялось по отношению к ближайшим окружающим, к прислуге.
     
    Из служащих, близких простой жизни Царской Семьи, упомянем камердинера Их Величеств, старика Волкова. “Любовью он пользовался всеобщей, — читаем в одном из воспоминаний, — и девочки постоянно висли на нем; старик делал сердитое лицо, а те тормошили его, поведывали все радости и горести”.
     
    Став взрослыми, Великие Княжны продолжали делиться с “дедой” своими переживаниями; рассказывали даже, в кого влюблялись. Любили Великие Княжны картины кинематографа, где фигурировали они сами. Как только получалась такая картина, они начинали приставать к Волкову, чтобы он непременно шел с ними.
     
    “Насмотрелся я на вас и так”, — ворчал старик, но шел и просиживал с ними весь сеанс. Любимицей его была старшая. “Ольга — это Романова!” — с гордостью говорил он про нее.
     
    “Какое время пришло! — рассуждал он. — Замуж дочек пора выдавать, а выдавать не за кого, да и народ-то все пустой стал, махонький!”
     
    А и то правда!
    “Далекими кажутся мне годы, — вспоминает А. А. Танеева, — когда подрастали Великие Княжны и мы, близкие, думали о их возможных свадьбах. За границу уезжать им не хотелось, дома же женихов не было. С детства мысль о браке волновала Великих Княжон, так как для них брак был связан с отъездом за границу. Особенно же Великая Княжна Ольга Николаевна и слышать не хотела об отъезде из родины. Вопрос этот был больным местом для нее, и она почти враждебно относилась к иностранным женихам”.
    С начала 1914 года для бедной Великой Княжны Ольги, прямой и русской души, этот вопрос до крайности обострился; приехал румынский наследный принц (теперешний король Карол II) с красавицей-матерью, королевой Марией; приближенные стали дразнить Великую Княжну возможностью брака, но она и слышать не хотела.
     
    Она ведь знала, что “князья не вольны, как девицы — не по сердцу они себе подруг берут, а по расчетам иных людей, для выгоды чужой...”
     
    “В конце мая, — вспоминает П. Жильяр, — при Дворе разнесся слух о предстоящем обручении Великой Княжны Ольги Николаевны с принцем Каролом румынским. Ей было тогда восемнадцать с половиной лет.
     
    Родители с обеих сторон, казалось, доброжелательно относились к этому предположению, которое политическая обстановка делала желательным. Я знал также, что министр иностранных дел Сазонов прилагал все старания, чтобы оно осуществилось, и что окончательное решение должно быть принято во время предстоящей вскоре поездки Русской Императорской Семьи в Румынию.
     
    В начале июля, когда мы были однажды наедине с Великой Княжной Ольгой Николаевной, она вдруг сказала мне со свойственной ей прямотой, проникнутой той откровенностью и доверчивостью, которые дозволяли наши отношения, начавшиеся еще в то время, когда она была маленькой девочкой: “Скажите мне правду, вы знаете, почему мы едем в Румынию?”
     
    Я ответил ей с некоторым смущением: “Думаю, что это акт вежливости, которую Государь оказывает румынскому королю, чтобы ответить на его прежнее посещение”.
     
    “Да, это, может быть, официальный повод, но настоящая причина?.. Ах, я понимаю, вы не должны ее знать, но я уверена, что все вокруг меня об этом говорят и что вы ее знаете”.
     
    Когда я наклонил голову в знак согласия, она добавила:
     
    “Ну, вот так! Если я этого не захочу, этого не будет. Папа мне обещал не принуждать меня... а я не хочу покидать Россию”.
     
    “Но вы будете иметь возможность возвращаться сюда, когда вам это будет угодно”.
     
    “Несмотря на все, я буду чужой в моей стране, а я русская и хочу остаться русской!”
     
    13 июня мы отплыли из Ялты на императорской яхте “Штандарт”, и на следующий день утром подошли к Констанце. Торжественная встреча; интимный завтрак, чай, затем парад, а вечером — пышный обед. Ольга Николаевна, сидя около принца Карола, с обычной приветливостью отвечала на его вопросы. Что касается остальных Великих Княжон, — они с трудом скрывали скуку, которую всегда испытывали в подобных случаях, и поминутно наклонялись в мою сторону, указывая смеющимися глазами на старшую сестру. Вечер рано окончился, и час спустя яхта отошла, держа направление на Одессу.
     
    На следующий день утром я узнал, что предположение о сватовстве было оставлено или, по крайней мере, отложено на неопределенное время. Ольга Николаевна настояла на своем”.
     
    Так заканчивает это интересное воспоминание П. Жильяр и в ссылке добавляет: “Кто мог предвидеть тогда, что эта свадьба могла спасти ее от ожидавшей тяжкой участи”.
    Кто знает, что судьба готовила бы ей?
     
    Мы видим только по этой документальной записи, что высшее чувство, которым она руководствовалась при решении этого, для нее чисто личного, вопроса, — чувство глубокого патриотизма.
     
    “Я русская и хочу остаться русской!”
     
    Через месяц запылали первые зори Великой войны. Царская Семья, как затем и многие, многие хорошие семьи, была “призвана” на эту страду России. Государь часто отлучался из Царского Села, а затем и совсем переселился в Ставку. Государыня возложила на себя большой труд по организации помощи раненым и вскоре сама стала, кроме того рядовой сестрой милосердия.
     
    СтаршиеВеликие Княжны явились ее усердными и деятельными помощницами.
     
    А. А. Танеева так вспоминает о начале этой работы:
     
    “Государыня организовала особый эвакуационный пункт, в который входило около восьмидесяти пяти лазаретов; обслуживали эти лазареты около десяти санитарных поездов ее имени и имени детей. Чтобы лучше руководить деятельностью лазаретов, Императрица решила лично пройти курс сестер милосердия военного времени с двумя Великими Княжнами; преподавательницей выбрали княжну Гедройц, хирурга — заведующего Дворцовым госпиталем. Два часа ежедневно занимались с ней, а для практики поступили рядовыми хирургическими сестрами в лазарет при госпитале. Выдержав экзамен, Императрица и Великие Княжны наряду с другими сестрами получили красные кресты и аттестаты на звание сестры милосердия.
     
    Началось страшно трудное и утомительное время. С раннего утра до поздней ночи не прекращалась лихорадочная деятельность. Вставали рано, ложились иногда в два часа ночи; Великие Княжны целыми днями не снимали костюмов сестер милосердия. Когда прибывали санитарные поезда, Императрица и Великие Княжны делали перевязки, ни на минуту не присаживаясь”.
     
    20 октября 1914 года Императрица писала Государю: “Пошли за мной, Ольгой и Татьяной. Мы как-то мало видим друг друга, а есть так много, о чем хотелось бы поговорить и расспросить, а к утру мы торопимся”.
     
    “Как всегда, — читаем мы в одном из воспоминаний, — в тяжелые и тревожные минуты Их Величества черпали нужную им поддержку в религии и в любви своих детей. Великие Княжны просто и благодушно относились к все более и более суровому образу жизни во дворце. Правда, что все их прежнее существование, совершенно лишенное всего, что обычно красит девичью жизнь, приготовило их к этому. В 1914 году, когда вспыхнула война, Ольге Николаевне было почти девятнадцать лет, а Татьяне Николаевне минуло семнадцать. Они не присутствовали ни на одном балу; им удалось лишь участвовать в двух-трех вечерах у своей тетки, Великой Княгини Ольги Александровны.
     
    С начала военных действий у них была лишь одна - мысль — облегчить заботы и тревоги своих родителей; они окружали их своей любовью, которая выражалась в самых трогательных и нежных знаках внимания”.
     
    Сказывалась крепкая русская семья.
     
    Первые годы войны, когда внимание всех было приковано всецело к фронту, совершенно перестроили жизнь Великой Княжны Ольги. Из замкнутого круга семьи с ее простой, строго размеренной жизнью ей пришлось, вопреки всем склонностям и чертам ее характера, повести жизнь работницы вне семьи, а иногда и общественного деятеля.
     
    Рабочий день начинался для нее с девяти часов утра. “Татьяна с Ольгой уже улетели в лазарет”, — писала Государыня. Там они — простые сестры милосердия. “Сегодня мы присутствовали (“Я, — пишет Государыня, — всегда помогаю, передаю инструменты, а Ольга продевает нитки в иглы”) при первой нашей большой ампутации (целая рука была отрезана), потом мы все делали перевязки... очень серьезные в большом лазарете”. Говоря об одной из сестер, Государыня замечает: “Она постоянно меня удивляет своим обращением: в ней нет ничего любящего и женственного, как в наших девочках”.
     
    Работа обычно затягивалась. “Ольга и Татьяна (а они всегда вместе) вернулись только около двух, у них было много дела”. Почти ежедневно Государыня записывала:
     
    “Старшие девочки вечером идут чистить инструменты”.
     
    Нельзя, конечно, считать, что их цена, как сестер милосердия, была в этой обычной работе. Появление в лазаретах Августейших дочерей Государя само по себе облегчало страдания и скрашивало часы мук. Тем более что они от всей души, всеми средствами хотели утешать и исцелять.
     
    “Ольга, — пишет Государыня, — поведет Наследника в Большой дворец повидать офицеров, которым не терпится увидеть его”. Государыню зовут к телефону, чтобы сказать об умирающем. “Ольга и я отправились с Большой дворец взглянуть на него. Он лежал там так мирно, покрытый моими цветами...”
     
    Часто Великим Княжнам приходилось самим выезжать в Петроград для председательствования в благотворительных комитетах их имени или для сбора пожертвований. Для Великой Княжны Ольги это было непривычным и очень нелегким делом, так как она и стеснялась, и не любила никаких личных выступлений.
     
    Государыня писала: “Ольга и Татьяна—в Ольгинском комитете. Это так хорошо для девочек: они учатся самостоятельности, и они разовьются гораздо больше, раз им приходится самостоятельно думать и говорить без моей постоянной помощи...”; “Солнечное утро, и мы, конечно, едем в город”, — как говорит Ольга... “Я взяла с собой Ольгу, чтобы посидела рядом со мной, она тогда более привыкнет видеть людей и слышать, что происходит. Она умное дитя...”; “Ольга и Татьяна отправились в город принимать подарки в Зимнем дворце...”; “Выставка-базар действуют очень хорошо. Наши вещи раскупаются, прежде чем они появятся; каждой из нас удается ежедневно изготовить подушку и покрышку...”; “Ольга и Татьяна в отчаянии отправились в город на концерт в цирке в пользу Ольгинского комитета; без ее ведома пригласили всех министров и послов, так что она вынуждена была поехать...”; “Плевицкая принесла Ольге деньги от концертов, которые она давала; она пела для Ольги в Киеве...”
     
    Великим Княжнам приходилось часто за это время сопровождать Государыню в ее поездках по России для посещения военных госпиталей и в Ставку.
     
    “Великие Княжны, — вспоминает П.Жильяр, — очень любили эти поездки в Могилев, всегда слишком короткие, как им казалось; это вносило небольшую перемену в их однообразную и суровую жизнь. Они пользовались там большей свободой, чем в Царском Селе.
     
    Станция в Могилеве была очень далеко от города и стояла почти в поле. Великие Княжны в часы своего досуга посещали окрестных крестьян и семьи железнодорожных служащих. Их простая и безыскусная доброта побеждала все сердца, и так как они очень любили детей, их всегда можно было видеть окруженными толпою ребятишек, которых они собирали по дороге и закармливали конфектами”.
     
    Работа, поездки и одиночество Государыни сблизили ее со “старшими”, особенно с Великой Княжной Ольгой, с ней — отчасти потому, что она за это время часто прихварывала.
     
    Припомним выдержки из писем Государыни: “Ольга встала только для прогулки, а теперь после чая она остается на диване, и мы будем обедать наверху — это моя система лечения — она должна больше лежать, так как она ходи/p>
  19. Olqa

    Облака

    Автор: Olqa,

    Еще немного из "На берегу Божьей реки" С.А. Нилуса
     
    «…- Помните вы свое детство? – спросил он (о.Нектарий) меня…
     
    - Как не помнить, - помню.
     
    - Вот и я, - говорит, - тоже помню. Набегаемся мы бывало, ребятенки, наиграемся; вот и присядем или приляжем где-нибудь там, в укромном местечке, на вольном воздухе, да и давай смотреть на Божие небушко. А по небу-то, глядишь, плывут-бегут легкие облачка, бегут – друг дружку догоняют. Куда, задумаешься, бывало, путь они свой держат по голубой необъятной дали?...Эх, хорошо было бы на облачках этих прокатиться!...Высоко дюже – нельзя! – со вздохом решает компания. – Не взберешься…А хорошо бы! И вот среди нас выискивается один, наиболее смышленый:
     
    «Эхва, - говорит, - уж и раскисли! Как так нельзя? Здесь нельзя – над нами высоко, а там, - показывает на горизонт, - там рукой их достать можно. Бегим скореича туда, влезем да и покатим!»
     
    И видим все мы, что «смышленый» наш говорит дело, да к тому же он и коновод наш: ну что ж? – Бежим! И уж готова от слов к делу перейти стайка неоперившихся птенцов-затейников, да вспомнишь про овраг, через который бежать надобно, а в овраге небось разбойники, про дом свой вспомнишь, - а в доме у кого отец, у кого мать да бабушка: еще вспорют, чего доброго!...Вспомнишь, да и махнешь рукой на свою затею: чем по небу-то летать, давайте-ка лучше по земле еще побегаем!...»
     

     

     

     

  20. Olqa

    Анастасия Цветаева "Статуя"

    Автор: Olqa,

    В конце 20-х годов Борис Михайлович Зубакин привез из Карачаева Тамбовской губернии, где жила его сестра Надежда Михайловна и где разорили церковь — сидящую статую Христа, деревянную, тонко раскрашенную масляными красками; почти в натуральную величину, в терновом венце. Борис Михайлович вез ее в большой бельевой корзине. В пути его остановила милиция, по согнутой в колене ноге, выглянувшей из корзины, заподозрив, что он везет тело. Осмотрев, отпустили. Он поднял статую ко мне на 4 этаж без лифта в квартиру, где я жила с сыном-подростком Андреем с 1921 года по год ареста, 1937. (Мерзляковский переулок, 18, кв. 8). Статуя была покрыта от плечей по полуобнаженному телу темнопурпурной материей, стянутой возле шеи. Мы поставили ее возле киота в уголку у ширмы, делившей комнату на две части — мою и сына.
    Статую называли чудотворной, на шее ее висели два металлических самодельных обрезка с именами исцеленных ею людей; неуверенно помнятся имена: Сергий и Анна. Оставаясь наедине со статуей, я боялась ее и не могла превозмочь страх. Но я молилась ей. Лицо Христа было так кротко... И в горе, в стыде от своего малодушия я взмолилась к ней: «Господи! Сделай так, чтобы я Тебя не боялась! Я же верю в Тебя, люблю Тебя — прогони этот страх!»
    И в ответ сразу пришли ко мне такая благость, такой покой радостный — на года...
    Потом в 1933 году понадобилось меня арестовать. Увы, увидев деревянное изваяние, пришедшие позвонили в свое учреждение: — Тут — статуя религиозного содержания. Взять? Возмём!» И, подняв Христа с деревянного кресла, положили Его в Андрюшину часть комнаты на угловой круглый диван, ближе к двери. Сделав обыск, меня увели. Через 64 дня, как я потом узнала, по хлопотам Горького, меня выпустили. Но войти в свою комнату не удалось— комната была опечатана, а у граждан нет права нарушить печать. Восемь дней я спала на полу, на газете и тряпье у своей двери. Затем пришел вежливый человек в очках и снял печать. Первое, что я увидела — это была лежащая на круглом диване статуя — забыли! А в том месте, где она раньше стояла — прохудилась крыша и дождь со снегом падали в комнату: статуя была спасена! Она жила со мной ещё 4 года до 1937 года, когда я вновь была взята. Горького уже не было.
    43 мне исполнилось на допросе, а 44 исполнилось на ДВК (дальнем Востоке) на лесной колонне, в трудных условиях.
    Ночью я увидела сон: статую Христа, уже из моей жизни сгинувшую. На прощание статуя оправдала слух о том, что она чудотворная: синие глаза двигались как живые, глядя на меня. Во сне я сказала: — «Но если это чудо — то пусть будет ещё что-то для твердой веры, что не показалось!» И тогда правая деревянная рука Христа поднялась и благословила меня.
    На девять оставшихся лет заключения.
  21. Olqa

    Истинный счастливец

    Автор: Olqa,

    Из сочинений святителя Димитрия, митрополита Ростовского
    «Господи, научи ны молитися! Егда молитеся, глаголите: "Отче наш, Иже на небесех!.. да будет воля Твоя!" (Лк. 11; 1-2).
     
    Один учитель, знаменитый своими знаниями, долго и усердно молил Бога показать ему такого человека, от которого бы он мог узнать прямейший путь, удобно ведущий к Небу. Однажды, когда он, проникнутый этим желанием, усерднее обыкновенного воссылал молитвы, ему показалось, что он слышит глас свыше, повелевающий ему выйти из кельи к притвору церковному: «Там, — говорил голос, — найдёшь ты человека, которого ищешь».
    Вышел учитель и нашёл у дверей церковных нищего старца, всего покрытого язвами и ранами, в самом жалком виде. Проходя мимо, учитель сказал ему обычное приветствие:
    — Добрый день тебе, старец!
    А старец отвечал:
    — Не помню, чтобы для меня был какой-нибудь день недобрым.
    Учитель остановился и, как бы исправляя своё первое приветствие, промолвил:
    — Я желаю, чтобы Бог дал тебе счастье.
    А старец отвечал:
    — Я несчастливым никогда не бывал.
    Удивился учитель и, подумав, что не вслушался или не понял его ответа, присовокупил:
    — Что ты говоришь? Я желаю, чтобы ты был благополучен.
    — А я отвечаю тебе, что злополучным не бывал, — сказал старец.
    Тогда учитель сказал:
    — Желаю тебе того, чего ты сам себе желаешь.
    — Я ни в чём не нуждаюсь и имею всё, что желаю, хотя и не ищу временного благополучия.
    — Да спасёт же тебя Бог, — сказал учитель, — если ты презираешь мирские блага. Однако скажи мне, неужели ты один счастливец между людьми? Стало быть, несправедливы слова Иова: человек бо рождён от жены малолетен (Иов. 14:1) и жизнь его наполнена бедами; не понимаю, как один ты умел избежать несчастий?
    — Точно так, как я сказал тебе, — возразил старец. — Когда ты пожелал мне доброго и счастливого дня, что я никогда несчастливым и злополучным не бывал, потому что то, что имею, мне Бог дал, за то благодарю. А счастье моё в том и состоит, что я не желаю счастья. Боязнь счастья и несчастья опасна только тому, кто их боится. Но я не забочусь о счастии и никогда не молю о нём к Небесному Отцу, всем управляющему, и, таким образом, я никогда не был несчастливым, подобно тому, желания которого всегда исполняются. Голоден ли я? Благодарю за то Бога, как Отца, ведущего вся, их же требуем (Мф. 6:8). Холодно ли мне, страдаю ли от непогоды, — также хвалю Бога. Смеются ли все надо мною, — равно хвалю Его, потому что знаю, что всё это делает Бог, и невозможно, чтобы то, что делает Он, было худо. Таким образом, всё, — приятное и противное, сладкое и горькое, — принимая радостно, как от руки доброго Отца. Желаю только того, чего желает Бог, и потому всё случается по моему желанию. Злополучен тот, кто ищет счастья в мире, потому что нет здесь другого счастья, как только полагаться во всём на волю Божию. Воля Господня и совершенно добра, и совершенно правосудна; она ни лучшею сделаться, ни худою быть не может. Она судит всех, её — никто. Я стараюсь совершенно её держаться и забочусь только о том, чтобы хотеть того, чего хочет Бог, и не желать того, чего он не желает. А потому и не считаю себя нисколько несчастливым, когда мою волю совершенно соединяю и согласую с волей Божией, так что у меня одно хотение или нехотение: чего хочет или не хочет Бог.
    — По убеждению ли своему ты это говоришь? — возразил учитель. — Скажи же мне: так же ли ты думал бы, если бы Богу угодно было послать тебя в ад?
    — Богу послать меня в ад? — воскликнул старец. — Но знай, что у меня два плеча дивной силы, которыми бы я ухватился за Него объятием неразлучным: одно плечо — моё глубочайшее смирение, а другое — нелицемерная любовь к Богу. Этими раменами я так бы крепко обнял Бога, что куда бы ни был Им послан, туда — бы и Его повлёк с собою, и, конечно, для меня приятнее было бы быть вне небес с Богом, нежели в небе без Него.
    Удивился учитель ответам старца и понял, что кратчайший путь к Богу — быть во всём согласным с Его волей. Желая, однако, ещё более испытать премудрость старца, столь сокровенную в худой храмине его тела, он спросил его:
    — Откуда ты пришёл сюда?
    — От Бога, — отвечал старец.
    — Где же ты нашёл Бога?
    — Там, где оставил всё мирское.
    — А где оставил ты Бога?
    — В чистоте мыслей и доброй совести.
    — Кто ты сам? — спросил учитель.
    — Кто бы я ни был, — отвечал старец, — но я так доволен моим положением, которое ты видишь, что поистине не поменялся бы им на богатство всех царей земных. Каждый человек, умеющий владеть собою и повелевающий своими мыслями, есть царь.
    — Следовательно, и ты царь: где же твоё царство?
    — Там, — отвечал старец, указывая на Небо. — Тот Царь, кому это Царство возвещено несомненными чертами.
    — Кто тебя научил этому? И кто дал тебе эту премудрость? — спросил, наконец, учитель.
    — Скажу тебе, — отвечал старец, — что я целые дни провожу в молчании и, молюсь ли, упражняюсь ли в благочестивых мыслях, всегда забочусь об одном, чтобы крепко быть соединённым с Богом. А соединение с Богом и согласие с Его волею всему научают.
    Так учитель, научившись беседою с нищим и преподавши ему мир, возвратился к себе, хваля и славя Бога, утаившего сию от «премудрых и разумных» и открывшего убогому старцу, младенчествующему злобою (Мф. 11:25).
  22. Olqa
    Борис Ширяев



    ПАСХА НА СОЛОВКАХ



    Посвящаю светлой памяти художника
    Михаила Васильевича Нестерова,сказавшего мне в день получения приговора:
    «Не бойтесь Соловков. Там Христос близко».


    Когда первое дыхание весны рушит ледяные покровы, Белое море страшно. Оторвавшись от матерого льда, торосы в пьяном веселье несутся к северу, сталкиваются и разбиваются с потрясающим грохотом, лезут друг на друга, громоздятся в горы и снова рассыпаются. Редкий кормчий решится тогда вывести в море карбас — неуклюжий, но крепкий поморский баркас, разве лишь в случае крайней нужды. Но уж никто не отчалит от берега, когда с виду спокойное море покрыто серою пеленою шуги — мелкого, плотно идущего льда. От шуги нет спасения! Крепко ухватит она баркас своими белесыми лапами и унесет туда, на полночь, откуда нет возврата.
    В один из сумеречных, туманных апрельских дней на пристани, вблизи бывшей Савватиевской пустыни, а теперь командировки для организованной из остатков соловецких монахов и каторжан рыболовной команды, в неурочный час стояла кучка людей. Были в ней и монахи, и чекисты охраны, и рыбаки из каторжан, в большинстве — духовенство. Все, не отрываясь, вглядывались вдаль. По морю, зловеще шурша, ползла шуга.
    — Пропадут ведь душеньки их, пропадут, — говорил одетый в рваную шинель старый монах, указывая на еле заметную, мелькавшую в льдистой мгле точку, — от шуги не уйдешь…
    — На все воля Божия…
    — Откуда бы они?
    — Кто ж их знает? Тамо быстринка проходит, море чистое, ну и вышли, несмышленые, а водой-то их прихватило и в шугу занесло… Шуга в себя приняла и напрочь не пускает. Такое бывало!
    Начальник поста чекист Конев оторвал от глаз цейсовский бинокль.
    — Четверо в лодке. Двое гребцов, двое в форме. Должно, сам Сухов.
    — Больше некому. Он охотник смелый и на добычу завистливый, а сейчас белухи идут. Они по сто пуд бывают. Каждому лестно такое чудище взять. Ну, и рисканул!
    Белухами на Русском Севере называют почти истребленную морскую корову — крупного белого тюленя.
    — Так не вырваться им, говоришь? — спросил монаха чекист.
    — Случая такого не бывало, чтобы из шуги на гребном карбасе выходили.
    Большинство стоявших перекрестились. Кое-кто прошептал молитву. А там, вдали, мелькала черная точка, то скрываясь во льдах, то вновь показываясь на мгновение. Там шла отчаянная борьба человека со злобной, хитрой стихией. Стихия побеждала.
    — Да, в этакой каше и от берега не отойдешь, куда уж там вырваться, — проговорил чекист, вытирая платком стекла бинокля. — Амба! Пропал Сухов! Пиши полкового военкома в расход!
    — Ну, это еще как Бог даст, — прозвучал негромкий, но полный глубокой внутренней силы голос.
    Все невольно обернулись к невысокому плотному рыбаку с седоватой окладистой бородой.
    — Кто со мною, во славу Божию, на спасение душ человеческих? — так же тихо и уверенно продолжал рыбак, обводя глазами толпу и зорко вглядываясь в глаза каждого. — Ты, отец Спиридон, ты, отец Тихон, да вот этих соловецких двое… Так и ладно будет. Волоките карбас на море!
    — Не позволю! — вдруг взорвался чекист. — Без охраны и разрешения начальства в море не выпущу!
    — Начальство, вон оно, в шуге, а от охраны мы не отказываемся. Садись в баркас, товарищ Конев!
    Чекист как-то разом сжался, обмяк и молча отошел от берега.
    — Готово?
    — Баркас на воде, владыка!
    — С Богом!
    Владыка Иларион стал у рулевого правила, и лодка, медленно пробиваясь сквозь заторы, отошла от берега.
    * * *
    Спустились сумерки. Их сменила студеная, ветреная соловецкая ночь, но никто не ушел с пристани... Нечто единое и великое спаяло этих людей. Всех без различия, даже чекиста с биноклем. Шепотом говорили между собой, шепотом молились Богу. Верили и сомневались. Сомневались и верили.
    — Никто, как Бог!
    — Без Его воли шуга не отпустит.
    Сторожко вслушивались в ночные шорохи моря, буравили глазами нависшую над ним тьму. Еще шептали. Еще молились.
    Но лишь тогда, когда солнце разогнало стену прибрежного тумана, увидели возвращавшуюся лодку и в ней не четырех, а девять человек.
    И тогда все, кто был на пристани, — монахи, каторжники, охранники, — все без различия, крестясь, опустились на колени.
    — Истинное чудо! Спас Господь!
    — Спас Господь! — сказал и владыка Иларион, вытаскивая из карбаса окончательно обессилевшего Сухова.
    * * *
    Пасха в том году была поздняя, в мае, когда нежаркое северное солнце уже подолгу висело на сером, бледном небе. Весна наступила, и я, состоявший тогда по своей каторжной должности в распоряжении военкома особого Соловецкого полка Сухова, однажды, когда тихо и сладостно-пахуче распускались почки на худосочных соловецких березках, шел с ним мимо того распятия, в которое он выпустил оба заряда. Капли весенних дождей и таявшего снега скоплялись в ранах-углублениях от картечи и стекали с них темными струйками. Грудь Распятого словно кровоточила. Вдруг, неожиданно для меня, Сухов сдернул буденовку, остановился и торопливо, размашисто перекрестился.
    — Ты смотри… чтоб никому ни слова… А то в карцере сгною! День-то какой сегодня, знаешь? Суббота… Страстная…
    В наползавших белесых соловецких сумерках смутно бледнел лик распятого Христа, русского, сермяжного, в рабском виде и исходившего землю Свою и здесь, на ее полуночной окраине, расстрелянного поклонившимся Ему теперь убийцей…
    Мне показалось, что свет неземной улыбки скользнул по бледному лику Христа.
    — Спас Господь! — повторил я слова владыки Илариона, сказанные им на берегу. — Спас тогда и теперь!..
     
    Еще бы я не вспомнил её, эту единственную разрешенную на Соловках заутреню в ветхой кладбищенской церкви. Помню и то, чего не знает мой случайный собеседник.
    Я работал тогда уже не на плотах, а в театре, издательстве и музее. По этой последней ра-боте и попал в самый клубок подготовки. Владыка Иларион добился от Эйхманса разрешения на службу для всех заключенных, а не только для церковников.
    Уговорил начальника лагеря дать на эту ночь древние хоругви, кресты и чаши из музея, но об облачениях забыл.
    Идти и просить второй раз было уже невозможно.
    Но мы не пали духом.
    В музей был срочно вызван знаменитый взломщик, наш друг Володя Бедрут.
    Неистощимый в своих словесных фельетонах Глубоковский отвлекал ими директора музея Ваську Иванова в дальней комнате, а в это время Бедрут оперировал с отмычками, добывая из сундуков и витрин древние драгоценные облачения, среди них - епитрахиль митрополита Филарета Колычева.
    Утром все было тем же порядком возвращено на место.
    Эта заутреня неповторима. Десятки епископов возглавляли крестный ход.
    Невиданными цветами Святой ночи горели древние светильники, и в их сиянии блистали стяги с ликом Спасителя и Пречистой Его Матери.
     
    Благовеста не было: последний колокол, уцелевший от разорения монастыря в 1921 году, был снят в 1923 году. Но задолго до полуночи вдоль сложенной из непомерных валунов кремлевской стены, мимо суровых заснеженных башен потянулись к ветхой кладбищенской церкви нескончаемые вереницы серых теней.
     
    Попасть в самую церковь удалось немногим.
    Она не смогла вместить даже духовенство. Ведь его томилось тогда в заключении свыше 500 человек.
    Все кладбище было покрыто людьми, и часть молящихся стояла уже в соснах, почти вплотную к подступившему бору.
     
    Тишина. Истомленные души жаждут блаженного покоя молитвы.
    Уши напряженно ловят доносящиеся из открытых врат церкви звуки священных песнопений, а по тёмному небу, радужно переливаясь всеми цветами, бродят столбы сполохов - северного сияния. Вот сомкнулись они в сплошную завесу, засветились огнистой лазурью и всплыли к зениту, ниспадая оттуда, как дивные ризы.
     
    Грозным велением облеченного неземной силой иерарха, могучего, повелевающего стихиями теурга-иерофанта, прогремело заклятие-возглас владыки Илариона:
    - Да воскреснет Бог и да расточатся врази Его!
     
    С ветвей ближних сосен упали хлопья снега, а на вершине звонницы вспыхнул ярким сия-нием водруженный там нами в этот день символ страдания и воскресения - святой Животворящий Крест.
     
    Из широко распахнутых врат ветхой церкви, сверкая многоцветными огнями, выступил небывалый крестный ход.
    Семнадцать епископов в облачениях, окруженных светильниками и факелами, более двухсот иереев и столько же монахов, а далее - нескончаемые волны тех, чьи сердца и помыслы неслись к Христу Спасителю в эту дивную, незабываемую ночь.
     
    Торжественно выплыли из дверей храма блистающие хоругви, сотворённые еще мастерами Великого Новгорода, загорелись пышным многоцветием факелы-светильники - подарок веницейского дожа далекому монастырю, хозяину Гиперборейских морей, зацвели освобож-денные из плена священные ризы и пелены, вышитые тонкими пальцами московских великих княжон. "Христос воскресе!"
     
    Немногие услыхали прозвучавшие в церкви слова Благой вести, но все почувствовали их сердцами, и гулкой волной пронеслось по снежному безмолвию: "Воистину воскресе!" -
     
    "Воистину воскресе!" - прозвучало под торжественным огнистым куполом увенчанного сполохом неба.
     
    "Воистину воскресе!" - отдалось в снежной тиши векового бора, перене-слось за нерушимые кремлёвские стены, к тем, кто не смог выйти из них в эту Святую ночь, к тем, кто, обессиленный страданием и болезнью, простерт на больничной койке, кто томится в смрадном подземелье Аввакумовой щели - историческом соловецком карцере.
     
    Крестным знамением осенили себя обреченные смерти в глухой тьме изолятора.
    Распухшие, побелевшие губы цинготных, кровоточа, прошептали слова обетованной вечной жизни...
    С победным, ликующим пением о попранной, побеждённой смерти шли те, кому она грозила ежечасно, ежеминутно...
    Пели все... Ликующий хор "сущих во гробех" славил и утверждал свое грядущее, неизбежное, непреодолимое силами зла Воскресение...
     
    И рушились стены тюрьмы, воздвигнутой обагренными кровью руками.
    Кровь, пролитая во имя любви, дарует жизнь вечную и радостную.
    Пусть тело томится в плену - дух свободен и вечен. Нет в мире силы, властной к угашению его!
    Ничтожны и бессильны вы, держащие нас в оковах!
    Духа не закуёте, и воскреснет он в вечной жизни добра и света!
     
    "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ..." - пели все, и старый, еле передвигающий ноги генерал, и гигант-белорус, и те, кто забыл слова молитвы, и те, кто, быть может, поносил их... Великой силой вечной, неугасимой Истины звучали они в эту ночь... "...И сущим во гробех живот дарова!"
    Радость надежды вливалась в их истомлённые сердца.
    Не вечны, а временны страдания и плен. Бесконечна жизнь светлого Духа Христова.
    Умрём мы, но возродимся!
    Восстанет из пепла и великий монастырь - оплот земли Русской.
    Воскреснет Русь, распятая за грехи мира, униженная и поруганная.
    Страданием очистится она, безмерная и в своем падении, очистится и воссияет светом Божьей правды. И недаром, не по воле случая, стеклись сюда гонимые, обездоленные, вычеркнутые из жизни со всех концов великой страны.
     
    Не сюда ли, в святой ковчег русской души, веками нёс русский народ свою скорбь и наде-жду?
    Не руками ли приходивших по обету в далекий северный монастырь отработать свой грех, в прославление святых Зосимы и Савватия воздвигнуты эти вековечные стены, не сюда ли в поисках мира и покоя устремлялись, познав тщету мира, мятежные новогородские уш-куйники...
    "Приидите ко Мне вси труждаюшиися и обремененнии, и Аз упокою вы..."
     
    Они пришли и слились в едином устремлении в эту Святую ночь, слились в братском поцелуе. Рухнули стены, разделявшие в прошлом петербургского сановника и калужского мужика, князя Рюриковича и Ивана Безродного: в перетлевшем пепле человеческой суетности, лжи и слепоты вспыхнули искры вечного и пресветлого.
     
    "Христос Воскресе!"
    Эта заутреня была единственной, отслуженной на Соловецкой каторге.
    Позже говорили, что её разрешение было вызвано желанием ОГПУ блеснуть перед Западом гуманностью и веротерпимостью.
     
    Её я не забуду никогда.
     
     
    Соловки, 1925
  23. Olqa

    Письмо из Бутырок

    Автор: Olqa,

    Письмо из Бутырок Георгий Осоргин - князю Григорию Трубецкому: "Настанет час, когда мы все соберемся..."
    30/III-12/IV-1928 г.
    Христос Воскресе! Милый дядя Гриша, поздравляю тебя и тетю Машу с наступающим праздником и желаю Вам самого лучшего. Давно, давно мне хочется написать тебе, милый дядя Гриша. Ты столько всегда участия проявлял ко мне, с такой сердечностью помог в трудную минуту моей жизни, а главное весь твой облик неразрывно связан у каждого из нас, твоих племянников, с такими чудными воспоминаниями, и ты всегда есть, был и будешь самым нашим дорогим и любимым дядюшкой.
    Наступает четвертая Пасха, которую я провожу в этих стенах, в разлуке с семьей, но чувство, с самого детства пронизавшее меня насквозь в эти дни, - мне и на этот раз не изменило: с начала Страстной я сразу ощутил приближение праздника; слежу за церковной жизнью по звону, мысленный слух мой полон слов и напевов из страстных служб, а в душе все растет чувство благоговейного умиления, которое, бывало, ребенком испытывал, идя к исповеди и причастию, и в 35 лет это чувство так же сильно, так же глубоко захватывает, как тогда в детские годы.
    Милый дядя Гриша, перебрал в своей памяти Пасхи прошлых лет, я вспомнил нашу последнюю Пасху в Сергиевском, проведенную вместе с тобой и тетей Машей, и вот тут я и почувствовал необходимость сейчас же тебе написать. Если ты не забыл. Пасха 18-го года была довольно поздняя, а весна ранняя и очень дружная, так что когда на последней неделе поста мне пришлось везти тетю Машу из Ферзикова, стояла полная распутица. Как сейчас помню эту поездку: был теплый насыщенный сыростью пасмурный день, который быстрее самого сильного солнца съедал державшийся еще в лесах и по логам снег. Куда не оглянешься, всюду вода, вода и вода, и даже все звуки сосредоточились в ее со всех сторон несущемся, то бушующем, то журчащем течении, да в наполняющем воздух неумолкаемом звоне бесчисленных жаворонков. Ехать пришлось все же на санях, но не по дороге, одиноким грязным гребнем вившейся среди полуобнаженного поля, а стороной, с опаской выбирая места. И в каждом следе копыт, в каждой полосе, оставляемой полозьями, немедленно образовывался маленький мутный ручеек, куда-то стремившийся, куда-то озабоченно пробивавший себе дорогу. Ехали мы безнадежно долго, измучили лошадь, и в конце-концов, миновав благополучно на Поливановском поле одно из самых трудных мест, я обнаглел, поехал смелее и завез-таки тетю Машу, да так, что чуть не утопил и лошадь, и сани: пришлось распрягать, вытаскивать, мокнуть чуть не до бровей, словом, было совсем, совсем кулерлокально. Помнится, вся ранняя весна того года прошла под впечатлением особенно стремительного напора оживающих сил, но весь этот веселый весенний гам, несмотря на красоту и радостность пробуждающейся природы, не мог заглушить в каждом из нас то чувство тревоги, которое щемило сердце; то чья-нибудь бессмысленная озлобленная рука вновь и вновь кощунствовала над нашим Сергиевском, то угнетало сознание, что наша дружная спаянная семья начала разлетаться: Соня за тридевять земель с кучей детей, одна, в разлуке с мужем, Сережа, только что женившийся, неизвестно где и как, и на все то Вы, милый дядя Гриша с тетей Машей, разлученные с Вашими младшими птенцами, в постоянном остром беспокойстве о них. Нехорошее это было время, тяжелое, и вся эта смутность душевная, помимо определенных причин, имела под собой много, кажется, еще более глубокую общую почву: все мы, и стар и млад, стояли тогда на крутом переломе, позади себя мы оставляли, бессознательно прощаясь с ним, полное дорогих любимых воспоминаний прошлое. Впереди смутно рисовалось какое-то враждебное, совершенно неизвестное будущее.
    Между тем наступила Страстная. Весна была в том периоде, когда природа, сбросив с себя в первом порыве зимние оковы, временно затихает, словно отдыхая после одержанной победы. Но и под этим кажущимся спокойствием всегда чувствуется сложный скрытый процесс, совершающийся где-то в недрах земли, которая готовится распуститься во всей красоте могучего роста и цветения. Пахота, а затем и сев яровых был полон пахучих испарений и, идя за плугом по потной, легко разворачивающейся борозде, так и обдает тебя чудным запахом сохнущей земли, тем запахом, который меня всегда опьянял, потому что в нем особенно ощущалась беспредельность растительной силы природы. Не знаю, как Вы себя чувствовали в то время, потому что я жил совершенно обособленной жизнью и работал с утра до вечера в поле, не видел, да и не хотел видеть ничего другого, слишком мучительно было думать, и только предельная физическая усталость давала возможность если не забыть, то хоть забыться. Но с наступлением Страстной начались службы в церкви и на дому, пришлось регентовать спевками и на клиросе.
    В Великую Среду я кончил посев овса и, убрав плуг и борону, всецело взялся за камертон. И вот тут началось для меня то, что я никогда в жизни не забуду. Милый дядя Гриша! Помнишь ли ты службу 12 Евангелий у нас в нашей Сергиевской церкви? Помнишь ли ты замечательную манеру служить нашего маленького батейки? Этой весной будет 9 лет, как он во время Пасхальной заутрени скончался, но до сих пор еще, когда я слышу некоторые возгласы, целый ряд мест из Евангелия, мне чудится взволнованный голос нашего милого батейки, с такими в душу льющимися проникновенными интонациями. Я помню, что тебя тогда захватила эта служба, что она на тебя очень сильно подействовала. Как сейчас вижу возвышающееся среди церкви огромное Распятие с фигурами Божией Матери и Апостола Иоанна по бокам, окаймленное дугой разноцветных лампадок. Колеблющееся пламя множества свечей, и среди знакомой до мельчайших подробностей толпы Сергиевских крестьян твою фигуру у правой стены впереди церковного ящика с выражением созерцания на лице. А если бы ты знал, что происходило тогда в моей душе?! Это был целый переворот, какое-то огромное исцеляющее вдохновение. Не удивляйся, что я так пишу, я, кажется, ничего не преувеличиваю, только мне сейчас очень волнительно вспоминать обо всем этом, потому что я все время отрываюсь, чтобы подойти к окну послушать над Москвой. Над Москвой стоит ясная тихая звездная ночь, и слышно, как то одна, то другая церковь медленно размеренными ударами благо-вестит очередное Евангелие. И думаю о моей Лине с Мариночкой, о папа, мама, сестрах, братьях, о всех вас, тоскующих в эти дни на чужбине, таких дорогих близких, и как ни тяжело, особенно сейчас, сознание разлуки, я все же непоколебимо верю, что настанет час, когда мы все соберемся, так же как собраны все сейчас в моих мыслях.
    1-14/IV 1928г.
    Мне не дали кончить письма и я нарочно.... вечером. Вот, вот начнется Пасхальная заутреня. В камере у нас все прибрано, на общем большом столе стоят куличи и пасхи. Огромное ХВ из свежей зелени кресс-салата красиво выделяется на белой скатерти с рассыпанными вокруг ярко покрашенными яйцами. В камере необычайно тихо, чтобы не возбуждать начальства, все прилегли на опущенных койках /нас 24 человека/ в ожидании звона, а я сел снова тебе писать.
    Помню, вышел я тогда из Сергиевской церкви ошеломленный той массой чувств и ощущений, которые на меня нахлынули, и вся моя прежняя смутность душевная показалась таким нестоющим внимания пустяком. В великих образах Страстных служб, через ужас человеческого греха и страдания Спасителя, ведущие к великому торжеству Воскресения, я вдруг открыл то самое важное, нерушимое ничем, которое было и в этой временно примолкшей весне, таящей в себе зародыш полного обновления всего живого.
    А службы все шли в своей строгой глубоко проникновенной последовательности, образы сменялись образами, и когда в Великую Субботу после пения "Воскресни Боже" диакон, переоблаченный в светлую ризу, вышел на середину церкви к плащанице для чтения Евангелия о Воскресении, мне казалось, что все мы одинаково потрясены, одинаково чувствуем и молимся. А весна тем временем перешла в наступление. Когда мы шли к Пасхальной Заутрени, стояла душная сырая ночь, небо заволокло низкими тяжелыми облаками и, идя по темным аллеям сада, чудилось какое-то шевеление в почве, точно из земли тянулись невидимые бесчисленные ростки, пробивавшие себе путь к воздуху и свету. Не знаю, произвела ли на тебя тогда какое-нибудь впечатление наша заутреня. Для нас не было и не будет ничего лучше Пасхи у нас в Сергиевском. Мы все органически слишком связаны с Сергиевским, чтобы что-нибудь могло его превзойти, вызвать столько хорошего. Это не слепой патриатизм, потому что для нас всех оно послужило той духовной колыбелью, в которой родилось и выросло все, чем каждый из нас живет и дышит.
    Но милый дядя Гриша! Пока я тебе писал, рассеянный звон, все время несшийся над Москвой, перешел в могучий, торжественный перезвон. Начались крестные ходы, то и дело доносится хлопание пускаемых ракет. Слышно, как одна за другой присоединяются церкви к общему сливающемуся гулу колоколов. Волна звуков все растет. Вот совсем близко какая-то, по-видимому, маленькая церковка звонко прорезает общий аккорд таким родственным ликующим подголоском. Иногда кажется, что звук начал стихать, и вдруг новая волна налетает с неожиданной силой, и торжествующий гимн колоколов снова растет и ширится, словно заполняя все пространство между землей и небом. Я не могу больше писать. То, что я слышу сейчас, слишком волнительно, слишком хорошо, чтобы можно было передать это какими бы то ни было словами - неотразимая проповедь Воскресения чудится в этом могучем хвалебном звоне. И, милый дядя Гриша, мне так, так хорошо на душе, что единственное, чем я могу выразить свое настроение, сказать тебе еще раз ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ.
    ГЕОРГИЙ
    "ГЕОРГИЙ"... "ДЯДЯ ГРИША"... "СЕРГИЕВСКОЕ" (комментарий)
    Лет двадцать или более назад, когда это письмо промелькнуло впервые в машинописных копиях русского религиозного "самиздата", - тогда лишь совсем немногие знали, что за судьбы стоят за именами автора и его адресата, где именно находится село, с любовью изображенное узником.
    С тех пор многое прояснилось. Замечательное своим высоким духовным лиризмом, напоминающим лучшие страницы наших прозаиков начала века, письмо обретает теперь и весомость ценного исторического свидетельства, документа, который позволяет увидеть сокровенные подробности всесокрушающего "перелома".
    Георгий Михайлович Осоргин /1893-1929/, автор письма, происходил из старинного русского дворянского рода, прославленного в XVII веке бессребреничеством святой праведной Иулиании Лазаревской /Осор-гиной/. В Калужской губернии у родителей Георгия Михаила Михайловича Осоргина /до 1905 г. служившего губернатором/ и Елизаветы Николаевны /в девичестве Трубецкой/ было имение Сергиевское, где в 1918 г. автор письма занимался крестьянским трудом. Его адресат - князь Григорий Николаевич Трубецкой /1873-1929/, родной дядя Георгия по матери, младший брат философов Сергея и Евгения Трубецких. В царской России он добился видного положения на дипломатическом поприще, заметно участвовал в Белом движении, в том числе входил в состав правительства генерала Врангеля. Нам теперь непросто представить, сколь замысловатыми путями письмо, сочиненное в бутырской камере, должно было из большевистской Москвы доставляться в Париж, где на ту пору жил Трубецкой.
    Поразительнее другое: именно ему, Григорию Трубецкому, довелось в своих воспоминаниях, написанных еще в 1919 году, как бы заранее прокомментировать будущее письмо, ему посланное. Эта зеркальная перекличка двух разновременных и разножан-ровых текстов - эпистолярного и мемуарного - явление редкое, а может быть, и единственное в своем роде. Впечатление таково, будто и тот и другой, решили оспорить утверждение поэта: "вряд ли есть родство души".
    "Свое Сергиевское, - пишет Г.Н. Трубецкой/воспоминания "Годы смут и надежд" в книге "Князья Трубецкие. Россия воспрянет". Москва. Военное издательство. 1996/, - Осоргины любили так, как можно любить только близкое, родное существо, и особенно чутко ценили прелести природы и местоположения, которые действительно были прекрасны. Они были способны, когда время позволяло, проводить целые часы на обрыве, за парком, откуда на далеком просторе виднелась Ока, которая вся змеилась на поворотах, синея и уходя вдаль".
    А вот как здесь же князь Трубецкой представляет своим читателям Георгия Осоргина: "Он успел кончить университет, на войне был в Конно-гренадерском полку, зарекомендовал себя храбростью и находчивостью. Маленького роста, почти безусый, он казался мальчиком, и к нему сохранилось отношение в семье как к младшему.
    ...Георгий старался как можно легче и веселее относиться к перемене обстановки и делал все возможное, чтобы облегчить своей семье переживаемые невзгоды... Георгию это давалось просто и легко. Весной он потребовал себе выделения трудовой нормы. Свои крестьяне и комитетчики, которые совестились господ и любили Георгия, были рады отрезать ему 15 десятин земли, по его собственному выбору, оставили ему три лошади, две коровы, инвентарь, семена - словом, все, что фактически он в состоянии был использовать своим трудом.
    Георгий проводил весь день в поле - от зари до зари. Ему помогали бывшие служащие и его сестры. Умилительно было видеть, как просто и радостно отдались они непривычной работе и в ней умели находить неизведанное раньше удовлетворение. Георгия хватало при этом и на регентство в семейном церковном хоре, и на поездки по вечерам на тягу. Он был и простым рабочим, и кучером своей семьи. Славный, тихий мальчик".
    В обстановке, когда старшие члены семьи под давлением чрезвычайных перемен пали духом, двадцатипятилетний Георгий принимает на себя не только ответственность тяжелого, но бодрящего крестьянского труда. В его поведении проступают черты смиренного подвига, подобного тому, который совершила когда-то святая Иулиания. "После воскресной обедни, - сообщает Г.Н. Трубецкой важную подробность, - обычно собиралось Братство св. Иулиании /Осоргиной/. Все члены семьи были братчиками и вместе с крестьянами обсуждали, кому и в каких размерах надо помочь".
    Удивительная прочность отношений между обитателями родового гнезда и Сергиевскими крестьянами сказалась осенью того же, 1918 года, когда калужские комиссары категорически потребовали от Осоргиных в кратчайшие сроки освободить имение. "Эти три дня, - читаем в воспоминаниях "дяди Гриши", - Осоргины провели в посте и говений. Храм был полон молящихся. Когда они выехали на станцию, народ провожал их на всем пути. Крестьяне наняли им вагон, выгнали оттуда всех посторонних, поставили своих сторожей до самой Москвы".
    И тут уже князь Григорий Трубецкой говорит не только от себя лично, но как бы и от имени всех милых его душе Осоргиных: "Неужели я больше не увижу Сергиевского? Я не могу с этим примириться. Не могут, не должны исчезнуть такие уголки русской жизни, овеянные старозаветным, родным и крепким духом... Утрата таких очагов, хотя бы они были малочисленны, а может быть, именно потому что их немного, была бы невосполнимой потерей для России, и только одно утешает, что не могут бесследно погибнуть добрые семена, которые долгие годы сеялись на благодатной почве, - "память их из рода в род".
    Узник Бутырок Георгий Осоргин совсем немного прожил после своего письма к "дяде Грише". Известно, что он был расстрелян в Соловках 16 октября 1929 года.* В Париже, в том же 1929 году, скончался и князь Григорий Николаевич Трубецкой. По крайней мере, для них двоих сбылись тогда заветные сроки, обозначенные в письме племянника: "Настанет час, когда мы все соберемся..."**
    * Краткий рассказ о последних днях жизни Георгия Осоргина приводит в "Архипелаге ГУЛАГ" Александр Солженицын. Более подробно о месяцах, проведенных совместно с Осоргиным в стенах Бутырок и затем на Соловках, повествует Олег Волков в своей книге "Век надежд и крушений". И еще одно произведение, на страницах которого читатель встретит Георгия Осоргина, - воспоминания Сергея Голицына "Записки уцелевшего".
    ** Фотографии к материалу из домашнего архива В.В. Веселовского.
    Ист.: http://www.voskres.ru/golgofa/letter.htm , 2000 г. Юрий ЛОЩИЦ.
  24. Olqa
    О фильме "Отченька": Свой путь в церкви отец Антоний начал в возрасте семи лет чтецом в храме. В юности он подвизался послушником в Седмиозерской пустыни, после чего, окончив семинарию, в первые годы советской власти служил вместе с братией в лесном скиту. Репрессированный в 1937 году и подвергнутый пыткам, он почти лишился зрения и лишь чудом остался жив. Почти всю вторую половину своей жизни отец Антоний провел в странствиях по России, пройдя от северных пределов отечества до самого юга – на вершине Арарата подвижник сподобился видеть останки Ноева ковчега. Последние годы жизни монах провел в подмосковном Жуковском, где его служение, а также воспоминания и были запечатлены на пленку. Буквально за несколько месяцев до кончины, отец Антоний принял схиму и скончался в ноябре 1994-го года. И по сей день могила подвижника необычайно почитаема в Свято-Екатерининском мужском монастыре, где погребен отец Антоний.
     
    http://yandex.ru/clck/jsredir?from=yandex.ru%3Byandsearch%3Bweb%3B%3B&text=&etext=802.sjDnZuI1MVLCGJYCyEEL8PaskShNx6Jkqrz2YYCfOshNM2DorU7ix_fvxhrGU3iIG-0FXb6Mvp7UDzb3lFoMLw.a92dd51d47c0cd29c80fbe045260e3d2ea6c7abd&uuid=&state=PEtFfuTeVD4jaxywoSUvtNlVVIL6S3yQDiVIWGNU7dhI1Pz1rqFOgA&data=UlNrNmk5WktYejR0eWJFYk1LdmtxdXowdTVfZ3dBZU1lY0pWak9lSWxFN1dXMEU2Rk90THJpWEtDQ09ZSE9oa2FBcGhSa2s4MmRTOWV6a25QZmNoVk96UnZfQW1NVFRiSXBDRDI4VTNFOHE4d0hJQ2F4azNpMzlqSUJwdjdOZTloazRVamR0T0tYNWRnOG1NdUJUYklCbllJc0FKN1BOTw&b64e=2&sign=123ceec25954495b7d416e9e5504a5ea&keyno=0&cst=AiuY0DBWFJ5fN_r-AEszk2sBcqvcYnBrJqR087_ydrtxAzgB8liMqHqD5gUtBoU2bMWF0DnRarAV_X54QFQromiRU4w8wuaDAQulsEfzefbf-rUGOKEEbmJsOCQZU0_Eu0OIb0E8LOOoCpygAjgX9AxohSm8ou8ICUSCgLbBZSxhBXb48E67mz3qGzILcHdCV11YLMVedro&ref=cM777e4sMOAycdZhdUbYHtkusEOiLu3mdB1NJZzO2O775t-OBFgQAXQXZsNOBeSnOytOGna9R5V5sIhv6ccT_5D5a9_pPTEq0FPIbQVkYXW_5cNd9CoPfAIOeUv64l1th0pV0yS4hji4QxYlEpSfNquC_FQ0b6Zn_0FYKeb_q8s&l10n=ru&cts=1441483511040&mc=3.4834585933443494
  25. Olqa
    Моисей пас овец у Иофора, тестя своего, священника Мадиамского. Однажды провел он стадо далеко в пустыню и пришел к горе Божией, Хориву. И явился ему Ангел Господень в пламени огня из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст не сгорает.
    Моисей сказал: пойду и посмотрю на сие великое явление, отчего куст не сгорает. Господь увидел, что он идет смотреть, и воззвал к нему Бог из среды куста, и сказал: Моисей! Моисей! Он сказал: вот я! И сказал Бог: не подходи сюда; сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая. И сказал: Я Бог отца твоего, Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова. Моисей закрыл лице свое, потому что боялся воззреть на Бога. (Исход, 3:1-6)
     
    Из маленького отростка того самого тернового куста, привезенного с Синая, в монастыре вырос такой большой куст неопалимой купины. Говорят, что всего несколько мест на планете Земля, где отростки куста прижились.

     
    В храме: иконостас и икона святой великомученицы Екатерины

     
    В годы репрессий на территории монастыря была самая страшная по жестокостям пыток тюрьма, печально знаменитая Сухановка

     
    Храм Петра и Павла.
     
    По непрерывным усилиям Петра и его учеников вера Христова все более распространялась в Риме. Даже многие богатые вельможи и знатные женщины обратились ко Христовой вере. Среди них были две наложницы императора Нерона, которых он любил более других. Приняв христианскую веру, они утвердились в целомудрии и не захотели более встречаться с Нероном. Сильно разгневанный, Нерон обрушил всю силу своей власти на церковь, на всех христиан и особенно на Петра. Он припомнил ему и смерть своего друга, волхва Симона, и приказал найти Петра, чтобы предать его смерти. Это стало известно всем христианам Рима. Они начали приходить к Петру и просили его скрыться, уйти из Рима совсем, на пользу всей церкви. Однако Петр, заблаговременно извещенный о своей кончине, не соглашался с просившими: он пламенно желал пострадать и умереть за Христа. А христиане неотступно молили его уйти. Наконец, тронутый всеобщими слезами и молениями, Петр решил скрыться из Рима. Он собрал всех верующих, совершил молитву, простился со всеми и тихо вышел из дома. Была глубокая полночь. Всю жизнь проведший в странствиях, Петр и сам не знал куда идет. Ему было уже 70 лет, и он, как и Учитель его, был гоним и бездомен. Страха у него не было, но не было и уверенности, правильно ли он поступает. Так в одиночестве он подошел к городским воротам и видит: навстречу ему идет Сам Иисус Христос. Изумленный, Петр поклонился Господу и сразу же, как обычно, спросил:
    - Куда идешь, Господи?
    - Иду в Рим снова распяться, - ответил Христос и стал невидим.
    Недоумевая, Петр задумался. И дано ему было познать, что Христос Сам страждет в страданиях рабов своих и что он хочет и в его теле пострадать в Риме сейчас. И Петр повернул обратно. И немедленно, на другой же день был схвачен воинами. Вместе с ним было взято много и других христиан, среди них Климент, ревностный ученик и последователь апостолом Петра и Павла. Всех взятых христиан Нерон приказал судить и подвергнуть смертной казни через усечение мечом. Живым отпустили только Климента, как царского родственника. Петра озлобленный Нерон приказал подвергнуть более жестокой казни – распятию на кресте. Но Петр не убоялся этого, напротив – он упросил распять его вниз головой: он не осмеливался уподобиться в своем распятии распятому Господу и желал преклонить голову свою под ноги Его. И желание Петра было исполнено – его распяли вниз головой. Это была особенно мучительная смерть. Так 29 июня (12 июля) 67 года по Р.Х. апостол Петр закончил свой земной путь.
     

     

×
×
  • Создать...