иером. Никон

Премного благодарю всех, кто отозвался с добрым намерением помочь. К счастью, один из форумчан прислал мне ссылку на текст, находящийся уже в значительной степени готовности, о существовании которого мы не подозревали. Соответственно необходимости в наборе больше нет. С наступающим праздником Рождества Христова.

Приветствую всех форумчан. Требуется помощь в наборе церковно-славянского текста — "Слов подвижнических" преп. Исаака Сирина с уникальной рукописи НИОР РГБ. Ф. 557. № 85. (подробнее о ней можно прочитать тут ). У нас набрана уже примерно половина: Cлова с 1-го по 45-ое. Но, к сожалению, помогавший нам наборщик более не может продолжать заниматься этим делом, и мы вынуждены искать помощи. Планируется, что готовый текст будет содержать аппарат печатного издания Оптиной 1854 г. (текст этого издания полностью соответствует тексту рукописи, но напечатан, что называется, "гражданкой"), а также сноски на полях из данной рукописи, и будет доступен для общего открытого ознакомления у нас на сайте. Образец того, что мы планируем, можно посмотреть по этой ссылке . Если среди форумчан есть люди, обладающие редким умением набора текста на церковно-славянском и готовые принять посильное участие в этом деле, то мы будем очень рады принять помощь. Милости Божией, Ирм. Никон.

Детальный отзыв на критику А. Макарова находится --> ЗДЕСЬ.

Критика А. Макарова носит поверхностный характер и является результатом "отписки". Поднятые нами вопросы в ряде статей[1] вскрывают пласт серьезных проблем, которые Макаров двумя-тремя фразами пытается снова скрыть во мраке устаревших фактов. Причём достигнутый объективный результат новых исследований в этой области практически им игнорируется. Стоит оговориться, что с нашей стороны Макарову делались постоянные замечания о том, что он невнимательно читает статьи своих оппонентов. Это приводит к «массе, — как он любит выражаться, — фактологических ошибок» в его статьях, в результате чего перевираются факты и вносятся какие-то догадки; почему мы склонны считать, что информация, подаваемая им, отражает в большей степени идеологический подход. Мы приведём только несколько из многих «фактологических ошибок», приписываемых нам Макаровым, чтобы читателю была наглядна несостоятельность его критики. Также настоятельно рекомнедуем А. Макарову внимательно и вдумчиво читать тексты своих оппонентов. А перед тем как выносить какую-либо критику — проверять источники. Так, например, А. Макаров, пытаясь устранить имеющийся анахронизм, отмеченный нами, в житии Ишоднаха, пишет следующее: «о. Никон ошибочно утверждает, что Даниил Бар Туванита скончался в конце IX в., поскольку биографические сведения сообщают о нём как о богослове окружения Бабая великого (ум. 628), следовательно, Даниил был старшим современником преп. Исаака». Однако, в статье А. Муравьёва, на которую ссылается А. Макаров отсутствуют «биографические сведения» о Данииле(!). Напротив, А. Муравьёв только предполагает, говоря: «Даниил Бар Туванита неизвестен из других источников. Вероятно, он был одним из богословов окружения Баввая»[2] (Макаров, к тому же, даёт ошибочную ссылку). Более того, энциклопедическая статья А. Муравьёва однозначно говорит, что Даниил скончался «в конце IX в.»[3] Также нам совершенно непонятны голословные обвинения Макарова, что «о. Никон не работает с манускриптами», «если бы он работал с манускриптами, а не с переводами, он смог бы увидеть, что границы цитаты размыты не только в несторианских, но и в православных манускриптах». Синайский манускрипт в этом месте идеально чист! Кто тогда по-Вашему не работает с манускриптами? Также интересно было бы узнать у Макарова, в каких несторианских рукописях «размыты границы цитаты» истории с Ахавом? Опять-таки, голословно заявление Макарова, что «о. Никон не видел Лондонских рукописей». Может быть примеры из этих рукописей в нашей статье «О чём молчат несториане» всего лишь какие-то фантомы?! Относительно этих рукописей Макаров демонстрирует полное невежество. Вопрос, на который затрудняется ответить его научный руководитель Г. Кессель: «Более сложно определить, каким образом две древние рукописи Британской библиотеки восточно-сирийского происхождения содержат текст западной редакции»[4]. Макаров своим дилетантским ответом считает, что разрешил апорию! Похоже, что он до конца не понимает в чём именно различие двух редакций, кроме разночтений имён. Невнимательное прочтение им того места в статье, где нами высказывается предположение относительно этих рукописей, снова даёт Макарову повод превратно его истолковать. Всё это говорит о каком-то странном профессионализме Макарова, о котором он любит заявлять в свою честь. Постепенное и методологическое проникновение в суть проблемы, позволяющее вскрыть новые необъявленные факты вызывает у оппонентов какой-то шок. И им остаётся не что иное, как обвинять нашу деятельность «псевдонаучной», искажающей и фальсифицирующей факты, и — О, гуманность! — «человечески не честной». Мы очень благодарны им за такую "похвалу". Безусловно, в следующих наших статьях мы учтём некоторые замечания наших оппонентов и внесём дополнения, благодаря которым очевидность наших тезисов и примеров станет еще более убедительной. [1] Даем версию объединённых статей «На страже сирийского Православия», а также ответ М. Калинину, на который мы, в свою очередь, ответа от него так и не дождались. [2] Муравьёв 2016, с. 42. [3] ПЭ. Т. XIV. 2006, с. 111. [4] Кессель 2016, с. 78.

Алексей, добрый день! Благодарю Вас за высланные таблицы сравнения. Видно, вы изрядно потрудились, но, к сожалению, в них немало уязвимых мест; я их вам укажу после Вашей публикации. Знаете, я бы посоветовал Вам отказаться от темы Вашей работы, либо как-то изменить её. В противном случае Вас ждёт минимальный успех, если не сказать нулевой. Теперь к Вашим "любимым" фактам. Мне отрадно видеть, что вы следуете моим выводам: действительно, мелькитские тексты послужили отправным пунктом не только для монофизитов, но, если следовать сохранившейся рукописной традиции, в первую очередь для несториан. Первые монофизитские рукописи появляются в XIV в., и тот факт, что в некоторых из них монофизиты переписывают интерполированные места у несториан, сам за себя говорит, с каких именно списков они переписывали. Пример, приведённый Вами, свидетельствует против Вас – место, на которое вы указали ("сыны Завета"), изменили именно несториане, т. к. в дошедшей Православной традиции стоит "сыны Царствия", причём в двух источниках: Исаак и Ефрем. Алексей, зачем Вы спешите закрывать вопрос о несторианских интерполяциях? Вы рискуете "прищемить себе пальцы". Этот вопрос не закрывает даже Пирар, например, с цитатой Диодора! Мои таблицы очевиднейшим образом показывают, что дверь этого вопроса открывается намного шире, чем кажется. И последнее: Алексей, я устал Вам делать одно и то же замечание: внимательно читайте мои тексты! Несмотря на Вашу образованность, вы выглядите как олуховатый парень. Не ознакомившись достодолжно с моей работой, Вы пытаетесь критиковать то, что сами до конца не поняли. Перестаньте, наконец, думать, а начните мыслить, как говорил преп. старец Оптинский Нектарий. Мои слова: «Эти три фрагмента один преп. Макария и два преп. Марка показывают смысловую тождественность…», – относятся не к 46 слову прп. Исаака, а к фрагменту «Многие обители» в 58 слове. Моё, как Вы выразились, «важное и интересное открытие» относиться напрямую к нашей теме интерполяций. Отсутствие выпуклой евагристической интерполяции в православной традиции "Исаак – Ефрем", а также отсутствие евагристических мыслей в приведенных мной источниках "Макарий – Марк", которые буквально перефразирует Исаак, очевидно показывают, что интерполяцию внесли несториане. P.S. Прошу по мелочам больше меня не беспокоить.

Алексей, сейчас Вы от части говорите по существу, но Вы не убеждаете меня отказаться от своей аргументации, т.е. мысль о "естественном ведении" принадлежит Исааку, её можно встретить во многих текстах. Вспомните, например, разработку Исаака "о трёх степенях ведения". Феодору чуждо такое учение, поэтому несториане (разумеется более внимательные переписчики) зачищали такие места. Православные (мелькитские) рукописи требуют исследования и я очень рад, что моя работа, наконец-то, стала привлекать внимание к ним. Какой именно древний текст использовали греки затрудняются сказать даже специалисты. Относительно Вашего замечания по поводу цитат Марка-Макария Вы выглядите как-то непоследовательно. Не закончив свою аргументацию относительно одного трактата, Вы переходите к цитате другого трактата. Трактат, обнаруженный мной в корпусе " греческого Ефрема", - серьезное открытие. Текст Исаака, сохранившийся в корпусе Ефрема без интерполяции внесенной несторианами, - очень важный и красноречивый факт, который обойти, увы, уже не удастся. После слов "есть одна проблема:" Вы снова говорите то, что отсутствует в моих текстах! Очень Вам буду признателен если Вы вышлите свою таблицу разночтений, мне интересно будет посмотреть её.

Уважаемый фактолог, Вы наверное сильно устали, что повторяете одну и ту же ошибку: в моих текстах отсутствует то, что Вы утверждаете. Перестаньте наконец смешить народ, отцеживать комара не великое дело! Вы поместили в своей группе статью "о грубейших ошибках Вячеслава Фоминых и ирм. Никона" где снова говорите то, что отсутствует в моих текстах. Извините, кто тогда ошибается? Убедительно прошу повнимательней читать мои тексты! Также странно выглядит Ваше обвинение Гурьева, тогда как с ним солидарны и западные специалисты. Я советую Вам сделать паузу и основательней познакомиться с моей работой, она убедительно доказывает то, в чем Вы когда-то разуверились. Успехов Вам, мой брат.

Не согласен с Вами, замечания Гурьева очень принципиальны, т.е. Гурьев доказывает, что книгу Иова Феодор считал не богодохновенной и цитируемый отрывок, приводимый Гурьевым, вторично подтверждает это, т.е. Бог творил Словом все изначально, это библейская правда! Феодор это оспаривал.

Во первых, Вы путаете понятие богодухновенность и притча. Богодухновенность это то, что написано Духом Святым "всякое писание богодохновенно" (2Тим. 3:16), а притча имеет нравственный характер. Феодор считал книгу Иова вымыслом написаным человеком, а не Писанием вдохновленым Духом Святым, именно по этой причине он и исключил эту книгу из Библейского канона. Во вторых, посмотрите, пожалуйста, какой именно фрагмент приводит Гурьев в доказательство испорченности рукописи (стр. 69 прим. 2).

Гурьев, когда делал своё заключение о испорченности рукописи, не акцентировал своё внимание только лишь на книге Иова, но привел пример и из других книг Библии. Кстати, фрагмент из книги Иова, приводимый Гурьевым из рукописи, действительно носит характер богодухновенности, что для Феодора было не приемлемо, так что вывод Гурьева можно признать справедливым.

Я же уже говорил, что рукопись носит компилятивный характер и, что тут удивительного, когда один переписчик переписывает своим почерком многих авторов. Гурьев сам заявляет, что рукопись испорчена и он удивляется тому, что в текстах, атрибутируемых Феодору находятся мысли, противоречащие его идеям. Поэтому, мое заключение по этому вопросу является открытым для исследования.

«Камень претыкания» Размышление о гимнографическом языке В последнее время развязалась ожесточенная полемика, связанная с трудностью понимания богослужебных текстов. При этом она сосредоточилась главным образом на церковнославянском языке, делая из него камень преткновения. Но на самом деле это всего лишь внешняя сторона вопроса, а существенная проблема лежит намного глубже. Для того, чтобы понять, почему гимнография практически от начала своего создания всегда была литературой своеобразной и трудно постижимой, нужно определить, к какому типу и жанру церковной литературы она относится. Для этого сделаем небольшую классификацию церковных жанров. 1. Догматическая, вероучительная литература (Постановления Соборов, законы и правила церковные). 2. Агиографическая литература (жития святых и сказания о чудесах чудотворных икон и святых мест). 3. Типикарная литература (уставы богослужения и дисциплинарные правила). 4. Гомилетическая литература (проповеди, похвальные слова, экзегетика). 5. Историческая литература (летописи, хроника событий). 6. Гимнография. Священное Писание стоит особым образом и, если можно так сказать, есть «перво-жанр», из которого вышли все остальные жанры. Поэтому в этот список мы его не включаем. Каждому из этих церковных жанров присущ свой стиль, свой язык, своя информационная среда. Из всех этих жанров гимнография выделяется кардинальным образом именно потому, что все жанры имеют своим адресатом Церковь, которая находится на земле (т.е. верующих), гимнография же адресатом своим имеет Церковь Небесную (святых и Святого святых). Если посмотреть еще внимательней, то можно заметить, что гимнография вобрала в себя все имеющиеся церковные жанры и стала благодаря этому универсальным языком Церкви. Однако гимнографический язык всегда остается и является идиоматичным. Если другие перечисленные церковные жанры видоизменялись в своей внутренней, стилистической, информационной форме, то гимнография – никогда, это всегда идиоматическая литература во всех веках. Идиоматическая природа гимнографического языка имеет три составляющих элемента: символ, поэтику и молитву. Гимнография всегда говорит символами, свои символы она поэтизирует и уже поэтическую символику приносит на духовный алтарь молитвы. Менялись песнописцы, менялись переводчики, но эта идиоматическая природа гимнографического языка никогда не менялась. Иначе говоря, несмотря на внешние факторы, гимнография всегда говорила = молитвословила поэтическими символами. Чтобы поближе познакомиться с идиоматической природой гимнографического языка, нужно вкратце рассмотреть её составляющие. Символика в гимнографии черпает свои образы главным образом из библейской, пророческой метафорики и частично оперирует образами, заимствованными из святоотеческого наследия. «Песнописцы, – совершенно справедливо и точно пишет Александра Никифорова , – создали особый устойчивый экзегетический метаязык, разработанный на основе символической интерпретации библейских, богословских и гомилетических источников, который требовал определенной богословской эрудиции от того, к кому был обращен, для остальных же создавал семиотический барьер». Библейский образ мышления – это основная языковая идиома гимнографии, и сближение гимнографического языка с языком мiра сего, «образ которого проходит» (1 Кор. 7, 31), не только губительно, но и совершенно не соответствует тем задачам, которые осуществляет гимнография, – благовествование в духе библейского откровения. Гимнографический язык обладает огромным поэтическим инструментарием. Но поэтика гимнографии очень мало изучена. Дόлжно признаться, в нашей отечественной литургической науке практически отсутствуют работы по этой тематике. Именно из-за этого наука гимнография (точнее – гимнология) у нас развивается с большим трудом, как бы наощупь. В греческой церковной науке есть прекрасная работа Александра Каракидеса «Риторика и Византийская гимнография», Афины, 2001 г., в которой показано более 150-ти риторических фигур и других поэтических средств, используемых гимнографами. А ведь именно они, фигуры и тропы, вносят в текст грамматическую «темноту» для того, чтобы стал «яснее» тот или иной смысловой образ, вложенный в текст. Еще блаженный Августин писал: «Познание тропов необходимо при разрешении неоднозначностей, встречающихся в Св. Писании. Ежели из слов, в собственном значении взятых, выходит смысл несообразный, то нужно вникнуть, не употреблен ли такой или иной троп в изречении, которого мы не понимаем. Этим способом объяснено много такого, что прежде казалось темным… ибо везде, где одно говорится, а другое разумеется, – везде там есть язык тропов, хотя в науке говорить (риторике) может быть нет даже названия того или иного тропа» . И наконец, третьим, самым «неотмирным» и не поддающимся рационалистическому анализу элементом идиоматической структуры гимнографического языка является молитва. Цель гимнографии - не только воспеть, прославить Божество, но и сочетать воедино поющее и воспеваемое, соединить в единый духовный союз Церковь земную с Церковью Небесной. В этом заключается основная функция священнодействия гимнографии. Молитва в гимнографии является такой художественной мастерской человеческого духа, где поэтика и символика тесно соединяются, переплетаются и печатлеются мистическим опытом так, что посредством гимнографии мы становимся причастниками духовных состояний. И этому причиной является то, что гимнография в своей внутренней природе имеет всегда открытый эсхатологический вектор. Движущая сила мысли гимнографа – молитва, а её адресат всегда находится в ином мире. Отсюда вытекает основной закон молитвы – переформировка сознания, от мира дольнего к миру горнему. «Молитва, – по прп. Исааку Сирину, – есть умерщвление мыслей похоти плотской жизни» (Слово 43). Значит, гимнография строит свои образы не по закону обычного мышления «плотского мудрования», а по закону молитвенного = духовного сознания, средством выражения для которого является поэтика и символика. Гимнография на все смотрит духовным взором, все оценивает с духовной точки зрения. Гимнография имеет свою «призму сознания», через которую проходя, мы попадаем в иной мир. В недопонимании этого заключается, пожалуй, главная ошибка редакторов, стремящихся к унифицированию гимнографических текстов, подгонкой их к обычному состоянию сознания, «мудрствующему земное». Гимнография – это «молитвенная мысль Церкви», по словам прп. Иустина Сербского . Итак, гимнография есть такой литературный церковный жанр, который не имеет себе аналогов. Она есть такая «литература», которая пишется не по законам обычной человеческой речи и логики, а по законам духовного сознания. Ее идиоматическая структура отличается от всех других церковных жанров тем, что имеет иные задачи и цели – перестроить и вывести человеческое сознание к более высоким состояниям духа, в которых только и может происходить общение с миром Божественным. Теперь давайте вернемся к камню претыкания – церковнославянскому языку. Действительно, церковнославянский язык является камнем претыкания для тех, кто стремится к реформе языка, он также является камнем соблазна для модернистов, для которых все не созвучное современному сознанию кажется «глупым» и устаревшим и ни на что не пригодным. Но мы знаем из Писания, что строителей, которые небрегут – пренебрегают «Краеугольным Камнем», Сам этот Камень постыжает, а труд их называет суетой – «всуе трудишася» (Пс. 117, 22–23, ср.: Мф. 21, 42). Ведь на самом деле, церковнославянский язык явился тем краеугольным камнем, который был положен во главу угла всей славянской письменности, шире – славянской культуры! Именно через Аз, Буки и Веди пришло к нам, «варварам», апостольское Предание. К нам, «скифам», пришла византийская культура. Именно на этом камне созиждилось и покоится здание выдающейся русской цивилизации. Василий Федорович Певницкий, защищая церковнославянский язык от грозящей реформы, писал: «Священный язык, входящий во все богослужебные чины, – это один из камней в фундаменте живого здания Церкви, неразрывно связанный с другими. Будете вынимать этот камень и заменять его другим, можете поколебать утвердившийся строй Церкви и, вместо мнимой пользы, принесете большой вред» . Это высказывание не есть частное мнение, а элементарная строительная аксиома. Теперь, если сопоставить церковнославянский язык с идиоматической природой гимнографического языка, станет ясным то, что церковнославянский язык является только, можно сказать, внешним обрамлением этой сложной языковой формы. В результате получается, что нападения на церковнославянский язык не только несправедливы, но и безцельны, потому как к улучшению дела не приводят. Ибо в какой бы язык не был обрамлен идиоматический, сложный по своей природе гимнографический язык, проблема в понимании текста всегда будет оставаться. Почему? Потому, что гимнографический язык – это литература иного порядка мышления, сознательно переструктурированная информация, содержащая в себе символы, отображающие иной мир или оценивающие этот мир с точки зрения духовности. «Только оспаривающие друг друга слова, – пишет академик Аверинцев, – только противоборствующие друг другу метафоры создают, так сказать, силовое поле, косвенно порождающее в уме читателя нужный смысл или нужный образ» . Справедливо также замечание и другого ученого – профессора Ю. М. Лотмана: «Нельзя, однако, упускать из виду, – пишет он, – что не только понимание, но и непонимание является необходимым и полезным условием коммуникации. Текст абсолютно понятный есть вместе с тем и текст абсолютно безполезный» . Цель гимнографии не пересказ жития или истории праздника, а явление этого события, актуализация вечного во времени. Для осуществления этого «сверхъестественного» естественно требуется иной язык, говорящий «сверхъестественно», т.е. язык символов, язык поэтики, язык Библии. Таким языком и стала гимнография. А что же церковнославянский язык? «Неужели доброе сделалось мне смертоносным? Никак» (Рим. 7, 13). Неужели то, что было создано как вспомогательное средство для понимания и усвоения Истины, служит теперь обратному? Нисколько! Ведь подвиг благовествования святых братьев Кирилла и Мефодия заключался именно в том, чтобы в полноте и совершенстве передать Истину Христову. Для этого и был ими создан этот по-своему универсальный и высокохудожественный церковнославянский язык, с помощью которого им удалось адекватно передать сложность библейского языка и тем паче сложность гимнографической литературы. Совершенно справедливо говорил К. Победоносцев: «Родной славянский язык понятен всякому русскому человеку. Темнота некоторых песнопений лирического свойства зависит не от языка, а от тяжелой конструкции греческой фразы, выражающей восторженную молитвенную хвалу или имеющей таинственное значение. Выразить ее на русском языке значило бы сделать ее еще менее понятной» . Конечно, некоторые места требуют редактуры. И редактура текстов всегда была и будет. Но сейчас, когда редакторы стремятся не к реставрации текста, а к его русификации, не к выявлению подлинного смысла, а упрощению текста, при этом не осознавая, что при таком подходе разрушается метаструктура гимнографического языка, с помощью которой хранится и сообщается та информация, которая превыше всякого ума (ср.: Фил. 4, 7), всякая редактура становится опасной. И пока продолжается планомерное вытеснение церковнославянского языка из богослужения, связанное с расцерковлением и обмирщвлением сознания всей полноты Церкви Христовой, остается одно верное апокалиптическое решение: «Се, гряду скоро; держи, что имеешь, дабы кто не восхитил венца твоего» (Откр. 3, 11). Пока не выработана четкая методология редактуры, не обозначены конкретные места, нуждающиеся в существенной правке, пока во главу этого дела не поставлены люди действительно любящие церковнославянский язык и несущие ответственность перед всей Церковью за его сохранение, остается одно – действительно, «держать», т.е. хранить, чтό имеем. Ибо храня предание Церкви, мы «всем обладаем» (2 Кор. 6, 10) нужным для спасения. А спасение не от буквы (см.: 2 Кор. 3, 6), которую мы хотим исправить, а от Духа (см.: 2 Кор. 3, 6), ибо «Дух дышит, где хочет» (Ин. 3, 8) и в каждой строке Писания, и в каждой строке гимнографии и Свет Его светит и в самых темных местах перевода. Так как «Свет во тьме светит и тьма не объяла Его» (Ин. 1, 5). 1. Никифорова А. Поэтический строй византийской гимнографии и Священное Писание. // Раннехристианская и византийская экзегетика. ИМЛИ РАН. Москва. 2008. С. 220. 2. Августин еп. Иппонийский. Христианская наука или Основание Священной Герменевтики и Церковного красноречия. С.-Петербург. 2006 г. С. 151. 3. Иустин (Попович) прп. Пневматология. Издательский совет Русской Православной Церкви. М. С. 323. 4. Певницкий В. Церковнославянский язык в богослужении Русской Православной Церкви. Русский Хронограф. М. 2002. С. 16. 5. Аверинцев С. Поэтика ранневизантийской литературы. М. 1997. С. 149. 6. Лотман Ю. Семиосфера. «Искусство-СПБ». 2010. С. 220. 7. Победоносцев К.П. О реформах в нашем богослужении // Богослужебный язык Русской Церкви. М. Сретенский монастырь. 1999. С. 81.

Словесная икона Русской Православной Церкви Церковнославянский язык – словесная икона Русской Православной Церкви. Самое поверхностное знакомство с азбукой церковнославянского языка убеждает в сакральности его природы. Аз, Буки, Веди, Глаголь, Добро, Есть, Живете, Земля, Иже, Како, Людие, Мыслете, Наш, Он, Покой, Рцы, Слово, Твердо... Одно название этих букв переносит нас в область Евангельского Благовествования. При создании славянской азбуки святой Кирилл заботился о том, чтобы каждая буква ее до скончания времени постоянно возвещала славянским народам и славу Господа, и силу, и чудеса Его. Эта особенность наименования букв славянской азбуки отмечена многими исследователями. (Древне-славянские азбучные молитвы. Аз сим словом молюся Богу. ЖМП. 1986. №1. С. 71). Известно, что славяне всегда с величайшим благоговением относились к своей «буквице», т. е. азбуке. «Представления об особых достоинствах славянского письма, противопоставляющегося системам письма других народов, становилось в IX в. уже частью самосознания славян, восприявших “свет разумения книжного”. К тому же к IX веку следует относить и зарождение представлений о сакральности славянского алфавита, которые затем стали очень популярны у славян, о чем свидетельствует ряд фактов. К ним следует отнести наличие азбучной молитвы у славян, возникновение которой, вероятно, можно связывать с появлением славянской письменности, затем наличие определенного числа граффити, представляющих собой начало алфавита на развалинах церкви в Преславе, в Софии Киевской, в Софии Новгородской, писавшихся обычно под титлом, наряду со словами “Господи, помози и спаси, Господи”» (Толстой Н. И. История и струкрура славянских литературных языков. М.: Наука, 1988. С. 136.). То же можно сказать при визуальном исследовании славянского алфавита. Смысл слова отображается графически. Одно и то же слово может иметь два различных значения, когда в нем заменяется написание одной буквы. Такой парадокс был еще возможен в русском языке XX-го века, когда в орфографии использовали букву i. Речь идет о словах «миръ» и «мiръ». Первое слово обозначает спокойствие и тишину и отождествляется с миром горним. А второе слово обозначает вселенную, мiръ людей. В аскетической письменности мiръ обозначал совокупность страстей. Таким образом при простом взгляде на слово «мир» смысл его обнаруживался в зависимости от того, какая буква в нем написана. Такую же оригинальную графическую, лучше даже сказать, иконографическую функцию исполняют и титла в церковнославянском языке. Слова, относящиеся к сакральной сфере, священные и почитаемые предметы всегда пишутся со знаком титла. С помощью знака титла смысл и принадлежность слова к сфере мiрской или духовной становятся очевидными даже без прочтения его: БГЪ – истинный Бог, БОГЪ – идол, АГГЛЪ – ангел, АГГЕЛЪ – злой дух, демон, и т. п. Вся эта сакральная символика церковнославянского языка, имеющая и красоту, и глубочайший смысл, совершенно исчезает при наборе текста «гражданским» шрифтом. Некоторые исследователи сравнивают эти два шрифта с иконой и ее репродукцией. Так же, как и икона, церковнославянский язык смирен со своей внешней стороны и мудр своим внутренним содержанием. Икона, потерпев от времени какие-либо повреждения, сохраняет свои внутренние достоинства. Но если повреждение уничтожает боголепное изображение лика, а также и надпись на иконе, то икона перестает быть иконой. Перед ней уже нельзя молиться, а остается только благоговеть и плакать о безвозвратной потере. То же может и произойти с церковнославянским языком – словесной иконой. Замена шрифта на гражданский русский не наносит еще существенных нарушений, хотя и это крайне нежелательно, но если нарушение распространится до внутренних законов этого богодарованного нам языка, например, синтаксиса, то его «лик» будет искажен до неузнаваемости. У славян не было готовых славянских слов и синтаксических моделей, которые могли бы адекватно изложить как глубину христианской веры, так и абстрактных понятий вообще. Этот языковой «пробел» восполнила деятельность святых братьев Кириила и Мефодия. (Мурьянов М. Ф. Гимнография Киевской Руси. М.: Наука, 2004. С.377) А. С. Пушкин так об этом писал: «Судьба его (церковнославянского языка) была чрезвычайно счастлива. В XI веке древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи: словом, усыновил его, избавя таким образом от медленных усовершенствований времени. Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность». (Богослужебный язык Русской Церкви. М.: Издание Сретенского монастыря, 1999. С. 292) Слова нашего великого русского поэта, этого знатока и мастера слова, подвигают нас к тому, чтобы внутреннюю природу церковнославянского языка уподобить искусной кисти богодухновенного иконописца, с помощью которой удается изобразить невидимые реалии духовного мира. В самом деле, искусство иконографии и гимнографии на протяжении всей истории Церкви всегда сотрудничали, всегда стремились к одной цели – прославить и воспеть все Божественное – единогласно, единомудренно, единолепно. Образа и лики святых всеми узнаются и всем понятны, но язык иконографии для многих остается непонятен и даже неведом. Мало кому говорит о чем-то протянутая красная полоска по кайме иконы, а она есть символ мученической крови – «семя Церкви». Эта красная черта, нанесенная на доску иконы, уже создает в ней сакральную пространственность. Раскрытая ладонь святого означает искренность его исповедания веры. На иконах часто встречаются изображения животных: оленей, львов, пеликанов, – которые символизируют добродетели святых. Лев – благородство и мужество, олень – устремленность к живой воде Христова учения, птицы – высоту созерцания, на которую взошли святые. Известны символы Евангелистов, изображенных в виде животных с нимбами, напр., св. Лука – телец, св. Иоанн Богослов – орел, св. Марк – лев, св. Матфей – ангел. Изображения в пространстве иконы могут быть геометрически противоречивыми, не совсем правильными с точки зрения простой логики. Например, очень часто тела святых на иконах удлиняются, чтобы придать им больше величественности. Но это кажущееся на первый взгляд «противоречие» и создает в иконе «внепространственную и вневременную среду». «Внутри измененного космологического пространства иконы – речь идет об упразднении перспективы, "свертывании" исторического времени, изменении размеров и пропорций тел и вещей – царствует атмосфера абсолютного покоя, обитает и действует смиренная и тихая жизнь... Человек вступает в мир православной иконы и изучает ее язык посредством покаяния и смиренного поклонения, а не посредством наблюдения и художественного образования. Краски говорят безгласно, а образы являют необозримое – тем, кто "верою поклоняется таинству"». (Архимандрит Василий, игумен Иверской обители на Афоне. Входное. Богородице-Сергиева Пустынь, 2007. С.137-150) То же самое можно сказать и о «сакральном пространстве» церковнославянского языка. Свободное расположение слов в предложении, следование «непонятному» греческому синтаксису, слова-кальки, непереведенные слова, создают в пространстве языка ту же «неотмiрность», ту же «вневременность», как и в пространстве иконы. Свободное расположение слов позволяет создать многообразие смыслов в тексте. Церковнославянский синтаксис дает возможность мысли двигаться не по-мiрски, подлежащее и сказуемое могут меняться местами в зависимости от того, чтó является главным в изображении празднуемого события. «Ангельская логика» церковнославянского языка делает церковную среду, в которой совершается богослужение, «небом на земле». Апостол Павел, когда был вознесен до третьего неба, слышал там слова, которые неудобопостижимы для уха и смысла человеческого. И эту мнимую «непонятность» вменил он в похвалу и блаженство. (Кор. 2. 12,4) Церковь Христова есть тайна (Еф. 5,32), и поэтому все в ней таинственно: и учение, и священнодействие (обряды), и богослужение, и язык, на котором совершается богослужение. «Воплотившись, Бог Слово принес тайны Неба на землю, и Он есть единственный Учитель среди людей, знающий и сказующий тайны Царствия Небесного». (Прп. Иустин (Попович). Собрание творений. М.: Паломник, 2006, Т.3. С.265) С первых дней Своего благовествования Господь наш Иисус Христос начал говорить народу в притчах, и без притч ничего не говорил, потому что имеющие уши, чтобы слушать, не слышали. (Мф.13, 34) Церковь Христова продолжает дело благовествования и на своем языке, языке боослужения, глаголет к народу притчами, потому что тайны Царствия Божия иначе сказать невозможно. «В своей основе тайна слов Спасителя – в Слове, в Боге Слове. А это значит – в Трисолнечном Господе. Велика, и бесконечна, и поразительна тайна слова. Настолько велика, настолько бесконечна, настолько поразительна, что и Само Второе Лицо Пресвятой Троицы, Господь Иисус Христос нарицается и действительно есть Слово. Слово есть Бог (Ин.1.1)» (Прп. Иустин (Попович). Указ.соч. С.259). Создатели церковнославянского языка вполне осознавали свою сложную задачу. Им предстояло перенести Живое Слово (Евр.4, 12) в иноязычную среду (сеять пшеницу на каменистой почве), поэтому Его (Слово) нужно было изобразить так, чтобы Оно стало своим иноязычному мышлению и оставалось равно самому себе, т.е. не потерпело, так сказать, «филологического ущерба» – адекватно и неповрежденно раскрывало суть Божественного откровения. Таким образом, церковнославянский язык стал той «иконной дской», на которой изобразилось Слово, которое есть Истина. (Ин.17,17). С помощью этого языка Образ неописанного Слова онтологически вошел в сознание славянских народов и написался в мыслях и в сердцах их (2 Кор. 3,3). Церковнославянский язык никогда не был «живым» языком, как это сейчас принято называть разговорные языки. Он был изначально создан как язык книжный, язык священный, язык, с помощью которого можно было донести и возвестить «язык огненный» (Деян. 2,3) – Слово Божие. Изобразить глубину Откровения, изъяснить высоту догматов, показать широту любви Божественной и передать поэтическую красоту благолепия византийского богослужения. Поэтому церковнославянский язык изначально стал не живым (который подвержен смерти), а животворящим. Он был создан как утварь Церковная, как «ковчег Завета», в котором совершили свое благовествование и Священное Писание, и Священное Предание всецело. Он стал словесной одухотворенной иконой Спасителя нашего Бога Слова. Первыми словами, начертанными на этой словесной иконе, были: «В начале было Слово» (Ин. 1,1), и последние слова будут о том же Слове, Которое будет судить живых и мертвых (Ин. 12,48). Церковнославянский язык как словесная икона был водружен на горнем месте, т.е. в саму природу славяно-русской Православной Церкви. Он стал ее языком, голосом и образом мышления. По Псалтири учили грамматике, по Октоиху – догматике, по Евангелию – благочестию. Другого предназначения у церковнославянского языка не было, нет и не будет. Поэтому те, кто называют церковнославянский язык «мертвым языком», ошибаются в понятиях, погрешают в суждениях и просто напросто не осознают того, что кощунствуют. Церковнославянский язык есть святыня Русской Православной Церкви, «словесная икона» и «словесная утварь», в природе которого онтологически, если угодно, воипостасно начертаны слова, которые по природе своей «суть Дух и Жизнь» (Ин. 6,68). Остается только плакать и горько сокрушаться о том, что многие русские православные стали это плохо осознавать, перестали этим дорожить и, что самое странное и абсурдное, начали этому противоречить и противоборствовать! Да, случается и то, что образ иконы может от времени потускнеть, немного повредиться, но это не означает, что его нужно уничтожать или исправлять по новым меркам и вкусам эпохи. В иконописном искусстве такое «варварство» недопустимо. Образ реставрируется по старым образцам, доводится до полного подобия, которое он имел прежде. С таким же подходом нужно относиться и к вопросу о реставрации церковнославянского языка. Нужно возвращаться к истокам Кирилло-Мефодиевской традиции перевода Священного Писания и Священного Предания. Этимологически восстанавливать корневую систему малопонятных слов. Учитывать то, что при переводе богослужебных текстов использовался «поэтический синтаксис». И самое главное, церковнославянский язык есть молитвенно-филологическое творение и имеет в себе харизматический отпечаток. Поэтому чисто филологические, тем более рационалистические вмешательства в его природу здесь просто неуместны. Только с таким подходом мы сможем прояснить потемневший смысл и умно увидеть тот дивный «тихий Свет», который исходит от этой словесной иконы, когда это песнопение звучит во время богослужения. Здесь кстати будет уместно сказать, что «странное» словосочетание "Свете тихий" является фигурой мысли и в риторическом словаре значится как троп смежности - метонимия. Тропы и фигуры мысли и фигуры слова широко использовались не только в византийской гимнографии, но и во всей мировой литературе. Это специальные языковые средства, которые усиливают убеждающее действие слова (см., напр., Хазачеров Г. Г. Риторический словарь. М., 2009. С.146) Перевод о. Георгия Кочеткова «О, Свете Ясный» не только неверен, но просто разрушителен. Проясняя словосочетания, он омрачает смысл, вложенный изначально в эту фигуру мысли. Греческое слово «иларос» скорее можно было перевести как «веселый» или «радостный». Но в славянском переводе Свет Христов явился славянским народам именно как Свет Тихий, т. е. смиренный и невозмутимый. Если бы такие «энтузиасты», как о. Георгий, хорошо изучили риторический инструментарий, которым пользовались византийские гимнографы, то у них опустились бы руки. Потому что на каждой странице Октоиха или Минеи они встретили бы металогические тексты, испещренные тропами и фигурами, которые в большей части имеют неправильный синтаксис, или так называемый «поэтический синтаксис», рассматриваемый в грамматике как «ошибка», но в действительности таковой не являющийся. В риторике это фигуры-метаплазмы, в поэтике - поэтические вольности. (см. Хазачеров Г. Г. Риторический словарь, С. 381) Неправда ли, абсурдно исправлять «ошибки», которые ошибками не являются? До этого когда-то дошли иконоборцы, уничтожая святые образа как идолы. Давайте бережно и благоговейно хранить эту святыню – церковнославянский язык, который нам передали наши предки как словесную намоленную икону. Уже тысячелетие в намоленном, сакральном пространстве этой словесной иконы русские люди ведут молитвенную беседу с Богом, имеют единение со своими предками, утверждаются незыблемо в своей богодарованной славянской культуре и свободе вместе со всеми славянскими православными народами. Если бы церковнославянский язык был простым разговорным языком, он оставлял бы нас в границах этого тварного мiра. Если бы у церковнославянского языка была филологическая перспектива, он влачил бы наше мышление вместе с мiрским огреховленным прогрессом. Если бы церковнославянский язык оставался только на уровне эстетической и поэтической красоты, он бы нас занимал лишь как произведение искусства, а не как язык Литургии и язык молитвы. Если бы у церковнославянского языка не было таинственных и непонятных оборотов речи, наша «логика» не смогла бы отказаться от категорий земного мышления и подняться на небомудренную высоту чистых и непорочных созерцаний. Если бы у нас не было церковнославянского языка, мы бы так и не смогли принести Богу в дар от начатков нашего ума чистого, не оскверненного грехом, не запятнанного никаким пороком, подобно однолетнему агнцу, – славянского, молитвенного, смиренного СЛОВА. Иеродиакон Никон (Скарга)