За что Л.Н. Толстого отлучили от Церкви?

[Olqa 13 242]

Александра Львовна Толстая "Дочь"  (отрывок).

"

...

Было уже десять, когда меня привезли на Лубянку, 2 и ввели в комендатуру. Мелькала передо мной громадная фигура рыжего коменданта Попова. Я сидела на стуле и клевала носом. В первом часу ночи допросили, и я узнала, за что арестована.

Больше года тому назад друзья просили меня предоставить им квартиру Толстовского товарищества для совещаний, что я охотно сделала. Я знала, что совещания эти были политического характера, но не знала, что у меня на квартире собиралась головка Тактического центра.

Я не принимала участия в совещаниях. Раза два ставила самовар и поила их чаем. Иногда меня вызывали по телефону, и, когда я входила в комнату, все замолкали. Об этих собраниях я давно забыла, но теперь, узнав, за что арестована, поняла, что мое дело серьезно.

Меня привели в камеру около двух часов ночи. Мучила жажда.

- Товарищ! Дайте воды, пожалуйста, - попросила я надзирателя.

- Не полагается.

Дверь захлопнулась, щелкнул замок. Камера маленькая, узкая. Я едва успела постелить постель, как электричество погасло.

Когда я была моложе, у меня было счастливое свойство. После несчастий, сильных волнений наступала реакция, и я могла заснуть немедленно, лежа, сидя, а когда была на войне, ухитрялась спать даже верхом на лошади. Накануне я совсем не спала, глаза слипались. Я легла на койку, закрыла глаза, но тотчас же вскочила: в батареях что-то зашуршало. Я замерла. Шорох повторился, зашуршало по стене и мягко шлепнулось на пол, один раз, другой, третий... "Крысы!" Я постучала о край койки. Шум прекратился, но через несколько секунд возобновился, послышался топот. Животные пищали, догоняли друг друга, казалось, вся камера была полна крысами.

"Только бы на койку не влезли", - подумала я и в ту же минуту почувствовала, как крыса карабкается по пледу.

Я в ужасе дернула конец, животное оборвалось и шлепнулось на пол. Я подоткнула плед так, чтобы он не висел, но крысы карабкались по стене, по ножкам табуретки, бегали по подоконнику. Я нащупала табуретку, схватила ее и вне себя от ужаса махала ею в темноте.

- Что за шум, гражданка? В карцер захотели? - крикнул в волчок надзиратель.

- Зажгите огонь, пожалуйста! Камера полна крыс!

- Не полагается! - Он захлопнул волчок. Я слышала, как шаги его удалялись по коридору.

Опять на секунду все затихло. Мучительно хотелось спать. Но не успела я сомкнуть глаз, как снова ожила камера. Крысы лезли со всех сторон, не стесняясь моим присутствием, наглея все больше и больше. Они были здесь хозяевами.

В ужасе, не помня себя, я бросилась к двери, сотрясая ее в припадке безумия, и вдруг ясно представила себе, что заперта, заперта одна, в темноте с этими чудовищами. Волосы зашевелились на голове. Я вскочила на койку, встала на колени и стала биться головой об стену.

Удары были бесшумные, глухие. Но в самом движении было что-то успокоительное, и крысы не лезли на койку. И вдруг, может быть потому, что я стояла на коленях, на кровати, как в далеком детстве, помимо воли стали выговариваться знакомые, чудесные слова. "Отче наш", и я стукнулась головой об стену, "иже еси на небесех", опять удар, "да святится..." и когда кончила, начала снова.

Крысы дрались, бесчинствовали, нахальничали... Я не обращала на них внимания: "И остави нам долги наши..." Вероятно, я как-то заснула.

Просыпаясь, я с силой отшвырнула с груди что-то мягкое. Крыса ударилась об пол и побежала. Сквозь решетки матового окна чуть пробивался голубовато-серый свет наступающего утра...

...Приговорили четверых к высшей мере наказания. Остальных приговорили на разные сроки. Виноградского и красноречивых профессоров скоро выпустили. Мне дали три года заключения в концентрационном лагере. Я не думала о наказании и была счастлива, что не попала в компанию людей, получивших свободу.

В концентрационном лагере*

Нас вывели во двор тюрьмы. Меня и красивую, с голубыми глазами и толстой косой, машинистку. Было душно, парило. Чего-то ждали. Несколько групп, окруженных конвойными, выходили во двор. Это были заключенные, приговоренные в другие лагеря по одному с нами делу. Перебросились словами, простились.

Нас погнали двое конвойных, вооруженных с головы до ног, - меня и машинистку.

Тяжелый мешок давил плечи. Идти по мостовой больно, до кровавых мозолей сбили себе ноги. Духота становилась все более и более нестерпимой. А надо было идти на другой конец города, к Крутицким казармам.

- Товарищи, - обратилась к красноармейцам красивая машинистка, - разрешите идти по тротуару, ногам больно!

- Не полагается!

Тучи сгущались, темнело небо. Мы шли медленно, хотя "товарищи" и подгоняли нас. Дышать становилось все труднее и труднее. Закапал дождь, сначала нерешительно, редкими крупными каплями; небо разрезала молния, загрохотал, отдаваясь эхом, гром, и вдруг полился частый крупный дождь, разрежая воздух, омывая пыль с мостовых. По улице текли ручьи, бежали прохожие, торопясь уйти от дождя, стало оживленно и почти весело.

- Эй, постойте-ка вы! - обратился к нам красноармеец. - Вот здесь маленько обождем, - и он указал под ворота большого каменного дома.

Я достала портсигар, протянула его конвойным.

- Покурим!

Улыбнулись, и показалось, что сбежала с лица искусственная, злобная, точно по распоряжению начальства присвоенная маска.

Я разулась, под водосточной трубой обмыла вспухшие ноги, и стало еще веселее. Дождь прошел. Несмело, сквозь уходящую иссиня-черную тучу проглядывало солнце, блестели мостовые, тротуары, крыши домов.

- Эй, гражданки! Идите по плитувару, что ли! - крикнул красноармеец. Ишь, ноги-то как нажгли!

Теперь уже легче было идти босиком по гладким, непросохшим еще тротуарам.

- Надолго это вас? - спросил красноармеец.

- На три года.

- Э-э-э-эх! - вздохнул он сочувственно. - Пропала ваша молодость.

Я взглянула на машинистку. Она еще молодая, лет двадцати пяти. Мне тридцать восемь, три года просижу - сорок один, - много...

Заныло в груди. Лучше не думать...

Подошли наконец к высоким старинным стенам Новоспасского монастыря, превращенного теперь в тюрьму. У тяжелых деревянных ворот дежурили двое часовых.

- Получайте! - крикнули конвойные. - Привели двух.

Часовой лениво поднялся со скамеечки, загремел ключами, зарычал запор в громадном, как бывают на амбарах, замке; нас впустили, и снова медленно и плавно закрылись за нами ворота. Мы в заключении.

Кладбище. Старые, облезлые памятники, белые уютные стены низких монастырских домов, тенистые деревья с обмытыми блестящими листьями, горьковато-сладкий запах тополя. Странно. Как будто я здесь была когда-то? Нет, место незнакомое, но ощущение торжественного покоя, уюта то же, как бывает только в монастырях. Вспомнилось, как в далеком детстве я ездила с матерью к Троице-Сергию.

- Шкура подзаборная, мать твою...

Из-за угла растрепанные, потные, с перекошенными злобой лицами выскочили две женщины. Более пожилая, вцепившись в волосы молодой, сзади старалась прижать eе руки. Молодая, не переставая изрыгать отвратительные ругательства, мотая головой, точно огрызаясь, изо всех сил и руками, и зубами старалась отбиться.

С крыльца, чуть не сбив нас с ног, выскочил надзиратель.

- Разойдитесь, сволочь! - крикнул он, подбегая к женщинам и хватая старшую за ворот.

Поправляя косынки и переругиваясь, женщины пошли прочь.

Мы вошли в контору. Дрожали колени, не то от усталости, не то под впечатлением только что виденного.

С ними, вот с "такими", придется сидеть мне три года! Стриженая, с курчавыми черными волосами, красивая девушка, еврейка, что-то писала за столом. Женщина средних лет, в холщовой рубахе навыпуск, в посконной синей юбке и самодельных туфлях на босу ногу, встала из-за другого стола и с приветливой улыбкой подошла к нам.

- Пожалуйста, сюда, - сказала она, - мне нужно вас зарегистрировать. Ваша фамилия, возраст, прежнее звание? - задавала она обычные вопросы. - Ваша фамилия Толстая? - переспросила она. - Имя, отчество?

- Александра Львовна.

Что-то промелькнуло у нее в лице, не то удивление, не то радость.

Закурив папиросу и небрежно раскачиваясь, еврейка вышла на крыльцо, и сейчас же лицо пожилой женщины преобразилось. Она схватила мою руку и крепко сжала ее.

- Дочь Льва Николаевича Толстого? Да? - поспешно спросила она меня.

- Да.

Мне было не до нее. Только что виденная мною сцена не выходила из головы.

- Большая часть арестованных уголовные? - спросила я ее. - Какой ужас!

- Голубушка, Александра Львовна, ничего, ничего, право ничего! Везде жить можно, и здесь хорошо, не так ужасно, как кажется сперва. Пойдемте, я помогу вам отнести вещи в камеру.

Голос низкий, задушевный.

- Как ваша фамилия?

- Моя фамилия Каулбарс.

- Дочь бывшего губернатора?

- Да.

Я снова, совсем уже по-другому, взглянула на нее. А она, поймав мой удивленный взгляд, грустно и ласково улыбнулась.

Навстречу нам, неся перекинутое на левую руку белье, озабоченной, деловой походкой шла маленькая стриженая женщина.

- Александра Федоровна! - обратилась к ней дочь губернатора. - У нас найдется местечко в камере? - И, оглянувшись по сторонам, она наклонилась и быстро прошептала: - Дочь Толстого, возьмите в нашу камеру, непременно!

Та улыбнулась и кивнула головой:

- Пойдемте!

Мы прошли по асфальтовой дорожке. С правой стороны тянулось каменное двухэтажное здание, с левой - кладбище.

- Сюда, наверх по лестнице, направо в дверь.

Я толкнула дверь и очутилась в низкой светлой квартирке. И опять пахнуло спокойствием монастыря от этих чистых крошечных комнат, печей из старинного, с синими ободками кафеля, белых стен, некрашеных, как у нас в деревне, полов. Высокая, со смуглым лицом старушка, в ситцевом, подвязанном под подбородком сереньком платочке и ситцевом же черном с белыми крапинками платье, встала с койки и поклонилась.

- Тетя Лиза! - сказала ей Александра Федоровна. - Это дочь Толстого, вы про него слыхали?

- Слыхала, - ответила она просто, - наши единоверцы очень даже уважают его. Вот где с дочкой его привел Господь увидеться! - и она снова поклонилась и села.

Лицо спокойное, благородное, светлая и радостная улыбка, во всем облике что-то важное, значительное.

...Должно быть, я никогда не узнаю, как трудно было моим друзьям доставать все то, что они приносили мне в заключение. Передачи были громадные, я никогда не могла бы одна поглотить всего, что приносилось, но нас было 8-9 человек, и иногда на два последних дня еды не хватало.

Среди заключенных давно уже были разговоры о том, что львиная доля продуктов шла на администрацию лагеря. Все возмущались втихомолку, но говорить громко об этом боялись.

- А что полагается коменданту и его помощникам? - спросила я как-то у старосты.

- Да ничего не полагается, у них свои пайки...

- Так почему же никто не протестует?

Староста только махнула рукой. А на обед опять принесли суп из очистков и кашу без масла.

- Я пойду к коменданту, - сказала я, - это черт знает что такое. Нельзя же молча смотреть, как заключенные голодают.

- Напрасно вы это, Александра Львовна, ей-богу, напрасно.

Но остановить меня было трудно... Схватив котелок, я пошла в контору. Комендант в фуражке сидел за письменным столом и с видимым напряжением рассматривал какую-то бумагу.

- Товарищ комендант! Смотрите, чем нас кормят.

- Что-о-о-о?

- Неужели нам полагается вместо картошки картофельные очистки в суп? и каша без масла?

- Вы что, гражданка Толстая, бунтовать вздумали?

- Я хочу, чтобы заключенные получали то, что им положено. Больше ничего.

Широкое веснушчатое лицо вдруг побагровело, громадный кулак поднялся в воздух и с силой ударился о стол.

- Молчать! Эй, кто там? Назначить гражданку Толстую дежурить в кухню на двадцать пятое и двадцать шестое декабря.

Я повернулась и вышла.

В день Рождества я встала в шесть часов и пошла в кухню. Было еще темно.

Дядя Миша - единственный монах, каким-то чудом удержавшийся в Новоспасском, - гремя ключами, пошел выдавать продукты. На кухне одна из кухарок стала делить на две половины масло, сахар и мясо.

- Что это вы делаете? Куда это?

- Коменданту и служащим.

- Не надо! - сказала я.

- То есть как это не надо?

- Не надо резать. Все это пойдет на заключенных. Администрации ничего не полагается.

Кухарки ворчали, бранились, но я, как цербер, следила за продуктами, поступавшими в кухню, и настояла на своем. В первый день Рождества заключенные получили хороший обед.

Но комендант смотрел на меня волком. Заключенные качали головами.

- Не простит он вам этого. Не сможет теперь отомстить, потом сорвет.

Да я и сама чувствовала, что положение мое в лагере должно было измениться. Прежде мне разрешали иногда ходить в город: в наркомпрос за волшебным фонарем для лекций, к зубному врачу. Комендант ценил мою работу по организации тюремной школы и устройству лекций. В его отчетах, вероятно, немало писалось о культурно-просветительной работе Новоспасского лагеря.

Теперь я была на подозрении. Я боялась писать дневник, боялась, как делала это раньше, отправлять написанное в пустой посуде из-под передачи домой. Я стала искать место, где бы я могла хранить дневник в камере.

Один из кафелей с синими изразцами в лежанке расшатался. Я вынула его, положила листки и опять заделала.

- Что это вы все пишете? - спрашивала меня портниха Маня, сидевшая за воровство и недавно переведенная в нашу камеру.

- Вас описываю, - ответила я, смеясь.

Она ничего не сказала, но я чувствовала, что она заинтересовалась моим писанием. Мы боялись этой Мани, она была дружна с женой коменданта.

- Маня, что это? Какая красота! - воскликнула однажды армянка, когда Маня раз

вернула узел с только что принесенной работой.

- Комендантской .жене платье шью, - ответила Маня.

- Тоже сказала - жене!.. - возмутилась одна из женщин. - Таких-то жен у него... счет потеряешь, - и она с жадным любопытством потянулась к кровати, на которой Маня раскладывала великолепный тяжелый бархат густо-лилового цвета.

Через несколько дней Маня сдала лиловое платье и принесла другую материю, еще лучше: превосходный плотный, белый с золотыми разводами шелк.

Вечером в комнату старосты вошла армянка с кусочком материи в руках.

- Смотрите. Из архиерейских саккосов шьет. Ей-богу, - взволнованно прошептала она.

Среди лоскутков, валявшихся на полу, она нашла золотой крест.

- Александра Федоровна, - спросила я старосту, когда мы остались с ней вдвоем, - вы знали, что комендант грабит монастырскую ризницу?

- Знала, - сказала она, - давно знала. Но что поделаешь? Все равно нынче-завтра разграбят. Да уж теперь и нет ничего. Знаете, какой крест спустил? Золотой, пять фунтов весу. А это уж так, остатки - архиерейская одежда осталась... Я, знаете, стараюсь об этих вещах не думать. Вот уже скоро два года, как я по тюрьмам мотаюсь. Сколько раз, бывало, люди волнуются, так же, как вы, вступаются за заключенных, думают, можно войну с администрацией вести. Напрасно это. Какой он ни есть зверь, но мы уже знаем, как с ним ладить. Ну, а начнешь с ним войну, либо его уберут, либо нет. А что, если не уберут? Он озвереет так, что житья с ним не 6удет. Ну, а если сменят, может, еще худшего пришлют. И верьте мне, какой бы он ни был вор, мерзавец, коли он член партии, не простят они вам этого... Никогда..."

[Olqa 13 242]

Александра Львовна Толстая "Дочь"  (отрывок).

 

"...Пасха - и мне особенно грустно. Все в камере получили передачи, кроме меня. Почему никто обо мне не вспомнил? Может быть, арестованы? Больны? Или просто забыли?

Я даже не знаю, почему мне так грустно. Пасха для меня обычай, связанный с далеким прошлым. И вот сейчас, здесь в тюрьме, хочется той, другой, далекой Пасхи. Чтобы был накрыт стол в столовой хамовнического дома, накрахмаленная скатерть, такая белоснежная, что страшно к ней притронуться; чтобы на столе стояли высокие бабы, куличи, и пасхи, и огромный окорок, украшенный надрезанной бумагой. Шурша шелками, из спальни выходит мать, нарядная в светло-сером или белом шелковом платье. В настежь раскрытые окна из сада врывается чистый весенний воздух, пропитанный запахом земли, слышится непрерывный звон переливчатых колоколов. Грустно. Звона уже нет. Москва в ужасе замерла. Все запуганные, голодные, несчастные, а я сижу в тюрьме. Камера похожа на длинный мрачный гроб. На столе на газете лежат три красных, с растекшейся краской яйца и темный маленький кулич с бумажным пунцовым цветком. Лучше бы их не было, они еще больше напоминают о нищете...

Я бросилась на кровать, лицом к стене. Хотелось плакать. Было тихо. Должно быть, моим товаркам тоже было тоскливо. Они не болтали, как всегда.

И вдруг могучие звуки прорезали тишину. Все шесть женщин бросились к дверям и, приложив уши к щелке, стали слушать. Некоторые из нас упали на колени. Мы слушали молча, боясь пошевельнуться, боясь громким дыханием нарушить очарование.

Глубокие, неземные звуки прорезали тишину. Они проникали всюду, сквозь каменные толстые стены, сквозь потолок, они прорывались наружу через крышу тюрьмы, тянулись к небу, утопали в бесконечном пространстве. Они были свободны, могучи, они одни царствовали надо всем.

Кто-то играл на скрипке траурный марш Шопена. Один раз, другой. Затем звуки замерли, снова наступила тишина.

Слезы были у нас на глазах. Мы не смотрели друг на друга, не говорили.

По-видимому, большой мастер играл траурный марш Шопена. Да. Но почему меня это так потрясло? Как будто звуки эти вырывались за пределы тюрьмы, за железные решетки и стены; ничто не могло удержать их полета в бесконечность... Бесконечность... Вот оно что... Вот о чем пела скрипка. Она пела о свободе, о могуществе, о красоте бессмертной души, не знающей преград, заключения, конца. Я плакала теперь от радости. Я была счастлива. Я знала, что я свободна...

Много позже я встречалась на свободе с машинисткой. Мы разговаривали о тюрьме.

- А помните Пасху? - спросила она. - Скрипача?

- Еще бы. Я не могла этого забыть.

- Он большой артист, мне говорили о нем. И, знаете, ему позволили играть только один раз, это именно было тогда, когда мы его слышали. На следующий день его расстреляли...

Калинин

- Выпустили? Опять теперь начнете контрреволюцией заниматься?

- Не занималась и не буду, Михаил Иванович!

Калинин посмотрел на меня испытующе.

- Ну расскажите, как наши места заключения? Хороши дома отдыха, правда?

- Нет...

- Ну, вы избалованы очень! Привыкли жить в роскоши, по-барски... А представьте себе, как себя чувствует рабочий, пролетарий в такой обстановке с театром, библиотекой...

- Плохо, Михаил Иванович! Кормят впроголодь, камеры не отапливаются, обращаются жестоко... Да позвольте, я вам расскажу...

- Но вы же сами, кажется, занимались просвещением в лагере, устраивали школу, лекции. Ничего подобного ведь не было в старых тюрьмах! Мы заботимся о том, чтобы из наших мест заключения выходили сознательные, грамотные люди...

- Если бы ваш отец был жив, как бы он радовался всему тому, что мы сделали для "рабочих масс"! - сказал мне как-то paз Калинин.

- Не думаю.

- То есть, как это так не думаете?

Калинин так и привскочил на кресле.

- Не думаю, - повторила я, почувствовав, что мне удалось взять именно тот тон, в котором только и было возможно разговаривать с большевиками, - тон преувеличенной искренности, резкости. Калинина как будто и удивляло, и забавляло то, что я смела ему возражать, он не привык к этому.

- Но разве ваш отец сам не боролся за рабочих и крестьян?

- Боролся. Но методы ваши: ссылки, отсутствие всякой свободы, преследование религии, смертные казни - все это было бы для него совершенно неприемлемо.

- Так ведь это же всё временные меры... Ну, а земля трудящимся, а восьмичасовой рабочий день, а...

- Хотите, я вам правду скажу, Михаил Иванович, - перебила я его, чувствуя, что я почти перешла границу того, что можно было говорить, и что Калинин вот-вот выйдет из себя, - если бы отец был жив, он снова написал бы: "Не могу молчать", а вы, наверное, посадили бы его в тюрьму за контрреволюцию!

Секретарша входила и выходила, напоминая старосте о делах, посетители ждали в приемной, а Калинин все бегал по комнате, курил, присаживался на угол письменного стола, опять вскакивал и никак не мог успокоиться. Мы проспорили полтора часа.

Калинин приезжал в Ясную Поляну, когда я сидела в тюрьме. Сестра показывала ему музей, отцовские комнаты, говорила о взглядах отца.

- Татьяна Львовна! - сказал он ей, выходя из кабинета. - Вы знаете, мне приходится подписывать смертные приговоры!

В 1922 году я пришла к Калинину хлопотать о семи священниках, приговоренных к расстрелу. Это было во время изъятия ценностей из церквей, когда в некоторых местах выведенные из терпения прихожане встретили комсомольцев и красноармейцев камнями и не дали грабить церкви. На это советская власть ответила страшным террором. Особенно пострадали священники. Самые стойкие и мужественные из них были расстреляны

Профессор, сидевший в одной камере с приговоренными к расстрелу священниками, рассказывал мне об их последних днях.

Зная, что после того, как их расстреляют, некому будет похоронить их по православному обряду, священники соборовали друг друга, затем каждый из них ложился на койку и его отпевали, как покойника. Профессор не мог рассказывать этой сцены без слез. Вышел из тюрьмы другим человеком: старым, разбитым, почти душевнобольным. Его спасла вера. Он сделался глубоко религиозным.

Не помню, что я говорила Калинину. Помню, что говорила много, спазмы давили горло. Стояли мы друг против друга в приемной.

Калинин хмурился и молчал.

- Вы не можете подписать смертного приговора! Не можете вы убитьх семь старых, совершенно не опасных вам, беззащитных людей!

- Что вы меня мучаете?! - вдруг воскликнул Калинин. - Бесполезно! Я ничего не могу сделать. Почем вы знаете, может быть, я только один и был против их расстрела! Я ничего не могу сделать!.."

[Olqa 13 242]

Александра Львовна Толстая "Дочь"  (отрывок).

 

"...Безграмотные, жестокие, опьяненные могуществом хамы держали учителей в рабстве.

Помню, у нас в Ясной Поляне была конференция районного учительства. Я открыла собрание, первым попросил слово секретарь райкома Панов.

- Товарищи! - крикливым голосом привычного советского оратора начал он. Здесь наблюдается весьма печальное явление. В то время как советская власть организует собрания, то есть всякие там конференции для помощи и просвещения нашего, так сказать, учительства, учительство не оценивает, товарищи! Я должен констатировать печальное явление. Одна из наших учительниц, - и он назвал фамилию, - так сказать, отсутствует. Товарищи! Мы должны в корне пресечь...

- Ребенок у нее умирает, - послышался робкий голос из задних рядов.

- Безразлично, товарищи! Дело это касается, так сказать, советского строительства и для всякого сознательного товарища должно стоять на первом месте. Я предлагаю, товарищи, выразить товарищу учительнице порицание и сделать ей, так сказать, первое предупреждение.

Районное учительство, при горячей поддержке всех яснополянцев, отвергло это предложение, но я не сомневаюсь, что наше заступничество не помешало председателю райисполкома сорвать злобу на несчастной женщине.

Так называемый "комплексный метод" особенно замучил учительство. Напрасно районные инспектора созывали одну конференцию за другой, напрасно делали доклады о комплексном методе, проводили показательные уроки - метод не усваивался. Инструкторша нашего района, полуграмотная тупая партийная девица, была в отчаянии. Она приезжала в Ясную Поляну, присутствовала на уроках, изучала, брала с собой тетради из нашей школы, стараясь как-нибудь освоить этот несчастный комплексный метод.

- Нет, уж пусть лучше ваши учителя делают доклад, - неизменно говорила она на учительских собраниях, - все-таки вы там как-то ближе к центру...

Ну как мог старый учитель, застывший в глухой деревушке, отказаться от преподавания грамоты, письма, арифметики и начать изучать месяц октябрь, где центральным местом был праздник Октября и его значение?

Как "привязать" к октябрю арифметику, например? Учебников "комплексных" еще не было, и учителя должны были сами выдумывать задачи. Например: "У кулака до революции было 5 коров, 12 овец, а у бедняка скотины не было. После Октября у кулака отняли 3 коровы, 7 овец и передали бедняку. Спрашивается: сколько коров и овец осталось у кулака после октябрьской революции?"

Опытные учителя приспосабливались: комплексный метод проводили для отчетов и инспекторов, а читать, писать и считать учили отдельно. У неопытных дети знали про Октябрь, но были неграмотны.

Иногда доходили до нелепостей. На тульской учительской конференции я невольно подслушала горячий разговор двух учительниц. Они делились друг с другом своими "достижениями".

- Мы "разрабатывали кошку", - сказала одна, - ничего, удачно, я увязала с кошкой решительно все навыки.

- Ну, а арифметику? - спросила другая.

- Очень просто, мы измеряли кошачьи хвосты.

Но не успело учительство усвоить комплексный метод, как на сцене появился метод целых слов.

- Хоть убейте меня, - говорила старая учительница Серафима Николаевна, как это можно? Вдруг, букв не знает, а научи его читать. Воля ваша, не могу, не понимаю!

И когда учителя стали его проводить, мы совершенно неожиданно натолкнулись на возмущение крестьян.

- Никуда не годится школа ваша, - говорил мне телятеньский мужик, обманная она, вот что!

- Что вы хотите сказать? Почему обманная?

- Учителя в ней обманщики. Два месяца Васька мой в школу ходит, читать не умеет.

- Как так не умеет? Неспособный, может быть?

- Не неспособный, учительница хвалит даже. А обманная школа, вот и все. Намедни пришел, поужинал. Я взял книжку, говорю: "Васька, читай!" Читает, без складов читает и бойко. Я и смекнул, в чем дело. Читать не умеет, а прикидывается, слова - выдумывает. А ну-ка, говорю, Васька, какая это буква? Так и есть, молчит, не знает. Ах ты, говорю, сукин сын, это тебя в школе учат отца обманывать! Снял со стены плетку, спускай штаны, да и надрал задницу как следует: учи буквы! Учи буквы! Отца не обманывай! Вот она, школа-то ваша какая!

И сколько я ни объясняла, не понял телятеньский мужик, что такое метод целых слов.

Одно время московские методисты увлеклись планом Дальтона. Опять посыпались предписания, руководства. Я ездила в Москву в опытно-показательные школы "изучать" дальтон-план. Но мы сразу натолкнулись на серьезное препятствие - недостаток книг и пособий в школе. Не могло быть и речи о лабораторных работах при нищете оборудования наших кабинетов второй ступени.

Нам нужны были микроскопы. Я объездила в Москве все магазины, раз десять бегала в наркомпрос, мне выдавали отношения с печатями и штампами, направляли куда-то. Я достала один подержанный микроскоп на всю школу.

И какое это было событие! Я привезла его во вторую ступень в большую перемену. Ребята окружили, сдавили меня. Сначала рассмотрели листик.

- Вшей нет ли? - спросила я, в глубине души надеясь, что санитарные комиссии давно уже управились с ними в школе. Но вшей сейчас же появилось с десяток.

- Мамушка родимая! - пищали девочки. - Ну и страшна же она, вша-то эта! Лап-то, лап-то сколько! Лохматая!

- Вот, дети, - не преминула использовать случай одна из учительниц, теперь вы понимаете, какую гадость вы на себе разводите, если не соблюдаете чистоту. Не только сами, но и родителям должны внушить, чтобы они мылись и держали помещение в чистоте.

Этим и кончилось. Микроскоп был широко использован, но о дальтон-плане не могло быть и речи..."

[Владислав-777 61]

В 27.12.2013 в 14:11, Алексей Геннадьевич сказал:

Я читал труды Л.Н. Толстого и не понимаю, за что его отлучили от церкви.

Объясните мне, пожалуйста. Он же не призывал не верить в Иисуса Христа?

Просто он рассказал как он понял Новый завет...

Столько понаписать, да не о себе, да не зная Истины, надо быть или слишком великим человеком, перед Богом, или слишком глупым. Уж простите, за прямоту. У нас любят, когда извиняются, не за что, типа принято так ))). Любопытство, великая сила. Жена Лота в соляной столп превратилась. Просто поверьте, никто не отлучит человека от Христа, кроме самого человека. А то, чего творят люди, прикрываясь именем Господа, не стоит и внимания уделять. 

[Olqa 13 242]

Александра  Львовна Толстая "Дочь "   (отрывок).

"Религия - опиум для народа"

Мы все - дети, музейные работники, учителя, крестьяне - жили двойной жизнью годами. Одна жизнь - официальная, в угоду правительству, другая - своя, которая попиралась и которую мы скрывали в глубине своего существа. Даже дети научились фальшивить.

Учитель обществоведения, по долгу своей службы, на собраниях в совете, в школе, на митингах, днем громил религию, кощунствовал, а ночью пел молитвы.

Чтобы забыться, заглушить в себе голос, подсознательно поющий молитвы, учитель все с большим и большим жаром отдается работе и в горячке деятельности сам не замечает того, что он все больше и больше подлаживается и теряет то свое настоящее, что было в нем. Он с подобострастной улыбкой встречает ничтожного комсомольца или члена партии, лебезит перед ним, и в своей угодливости, в безумном страхе перед возможностью преследования, потери должности он все больше и больше становится ничтожеством.

В первой ступени ребятам не хочется петь "Интернационал", и они упрекают учительницу за то, что она заставила их это делать. Во второй ступени, на вопрос заместителя наркома по просвещению Эпштейна, ходят ли они в церковь, ребята разражаются бурным смехом, а вместе с тем я почти уверена, что многие из них ходили в церковь и изводили учителей вопросами о вере, Боге и т. п.

В школе были убежденные атеисты, но были и верующие. Каким-то чутьем ребята угадывали, кто из них верит в Бога, и они нередко ставили учителей в трудные положения.

Помню, однажды, во время одного из своих посещений телятеньской школы первой ступени, я услыхала страшный шум в третьей группе. Я вошла. Среди класса стоял совершенно растерянный учитель, Петр Николаевич Галкин. Ученики же кричали, требовали...

- Александра Львовна, как хорошо, что вы пришли! - сказал учитель. Пожалуйста, скажите им, есть ли Бог или нет.

- Ну конечно, есть, ребята! - сказала я.

- Ну, что мы ему говорили! - загалдели вдруг ребята. - А вот он, - и один из мальчиков указал на пионера с красной повязкой вокруг шеи, - говорит, что Бога нет!

И опять поднялся страшный шум.

- Нам товарищ Ковалев все растолковал! - кричал пионер - Только буржуи верят в Бога, а попы нарочно затемняют народ и потом грабят его.

Я вышла из класса через час.

Ребятам все надо было знать: верю ли я по-православному? как верил мой отец? все ли попы жадные? верю ли я в будущую жизнь?

Учитель был смущен. Он проводил меня по коридору.

- Ничего это, Александра Львовна? Вы так смело говорили?!

- Не знаю.

Да по правде сказать, мне было все равно. Ну, закроют школу, выгонят. Может быть, это и лучше. В ушах звенели возбужденные детские голоса, я видела их горящие, любопытные глазенки, я сознавала, что своим трусливым молчанием мы лишали их самого главного.

- Так куда же заезжал Гоголь, ребята? - спросила учительница литературы у старшей выпускной группы. - Ну, путешествовал он по Европе, а затем, куда же он ездил?

Молчание.

- Он заезжал в Палестину. Вы же знаете Палестину? Чем она знаменита?

Опять молчание.

- Ну, кто же жил в Палестине?

- А кто его знает, святой какой-то, как его...

Имени Христа никто "не знал".

Что толку в том, что у нас не велась антирелигиозная пропаганда. Весь программный материал в школах был начинен материалистической психологией. А как только в беспросветной мгле этой неудобоваримой, затемненной путаницы ребята сами пробивались к свету, мы против собственных убеждений толкали их обратно во тьму.

Что толку было в том, что мне удалось не иметь в нашей школе уголка безбожника со всегдашним непременным атрибутом этих уголков - изображением толстопузого краснорожего попа, Христа в кощунственном виде, антирелигиозных, грубых и мерзких стихов Демьяна Бедного и т.п.?

Губернский и районный комитеты партии обращали сугубое внимание, в отношении антирелигиозной пропаганды, на Ясную Поляну. Ставили кощунственные, осмеивающие религию пьесы и кинематографические фильмы в Народном доме, читали лекции на антирелигиозные темы, вели пропаганду через комсомольскую ячейку.

Сначала комсомольской ячейки не было в самой школе, и наши школьные комсомольцы входили в деревенскую ячейку. Но позднее была организована специальная школьная ячейка и секретарем ячейки был назначен ученик из старшего класса.

Комсомольцы требовали организации уголка безбожника в школе. Комсомольцы-школьники теперь вели уже пропаганду на деревне. Под Пасху, под Рождество, вообще под большие религиозные праздники комсомольцы-школьники устраивали вечера в Народном доме, посвященные антирелигиозной пропаганде. Крестьяне постарше отплевывались, возмущались бессовестным кощунством молодежи, девки же и молодые ребята рады были всякому зрелищу и посещали Народный дом. Иногда в сочельник молодежь гуртом отправлялась в церковь, пела кощунственные песни в ограде под окнами церкви, в то время как внутри шла служба...

И все чаще и чаще в голову закрадывалась мысль: "Хорошо ли я сделала, что организовала школы? Не было ли все это страшной, непоправимой ошибкой?"...

[Юрий Кур 3 260]

3 часа назад, *"* сказал:

Что толку было в том, что мне удалось не иметь в нашей школе уголка безбожника со всегдашним непременным атрибутом этих уголков - изображением толстопузого краснорожего попа, Христа в кощунственном виде, антирелигиозных, грубых и мерзких стихов Демьяна Бедного и т.п.?

Получается, она воцерковилась через отрицание отрицания Церкви! А может это от мамы, а не от папы?

Изменено 7 августа, 2019 пользователем Юрий Кур

[Olqa 13 242]

14 часов назад, Юрий Кур сказал:

Получается, она воцерковилась через отрицание отрицания Церкви! А может это от мамы, а не от папы?

Возможно, есть однозначный отчет, как все происходило у Александры Львовны. Лев Николаевич ведь не врожденную имел свою веру, а приобретенную. Но то, что у нее безмерное сочувствие вызывали страдания священников, например, с которыми она встречалась в тюрьме, не остааляет сомнений. Когда вместе с ворами всех мастей и предполагаемыми заговорщиками против новой власти вдруг оказался старенький немощный батюшка...

[Olqa 13 242]

Хотя вот продолжение ее повествования...

"...

Я отводила душу в музее.

В праздники мы пропускали несколько сот посетителей через музей: советские служащие, рабочие, красноармейцы, учащиеся.

Пропускались посетители группами не более двадцати человек. Шума не допускалось. Старик Илья Васильевич вел книгу записей.

- Пожалуйста, товарищи, из уважения к памяти Льва Николаевича снимите головные уборы! - говорил он.

Это сразу же создавало какое-то особое настроение торжественности.

Самые серьезные посетители - рабочие и красноармейцы.

Самые пустые - советские служащие, особенно советские барышни.

Рабочие и красноармейцы знали про Толстого, кое-что читали, всегда задавали серьезные, значительные вопросы. Советские служащие большей частью ничего не читали, и трудно было давать им объяснения: приходилось ограничиваться биографическими сведениями.

Для большинства молодых рабочих было совершенно неизвестно отношение Толстого к рабочему народу. Они не имели понятия о его статьях: "Не могу молчать", "Единое на потребу", "Так что же нам делать?", "К рабочему народу" и других. Громадное впечатление производила на этих посетителей стеклянная глыба - подарок рабочих Мальцевского завода - с трогательной надписью: "Вы разделили участь многих великих людей, идущих вперед своего века. Раньше их жгли на кострах, гноили в тюрьмах и ссылке. Пусть отлучают вас, как хотят и от чего хотят фарисеи, первосвященники. Русские люди будут всегда гордиться, считая вас своим великим, дорогим, любимым!"

Помню один серьезный разговор, происшедший между мной и группой красноармейцев, желавших во что бы то ни стало понять религиозные убеждения Толстого. Разговор зашел настолько далеко, что мне пришлось напрячь все свои умственные силы, чтобы дать исчерпывающие ответы.

К сожалению, у меня почти что не сохранилось отцовских религиозно-философских брошюр, достать же их было невозможно. Они не только не издавались, но были запрещены во всех народных библиотеках. Но я все же отыскала у себя несколько книг и дала им.

Помню группу учеников Тульской совпартшколы. До этого посещения, может быть потому, что наш враг Чернявский был с ними связан, я боялась этого учреждения.

С некоторым трепетом я стала показывать музей. Начала, как всегда, с залы, рассказывая им про предков отца, перешла на крепостное право, на отношение к нему отца и с первых же слов почувствовала, что ребята заинтересовались. И, как это иногда бывает, неизвестно почему, между нами вдруг установилось какое-то понимание и дружественная связь.

Я задержалась с ними дольше обыкновенного. Когда мы перешли в гостиную, я указала им на книгу "Мысли Мудрых Людей", лежащую на столе, и объяснила, как отец каждое утро читал изречение на данный день.

- Это было его молитвой... - сказала я и вдруг спохватилась, вспомнив, что для совпартшкольцев молитва есть что-то отвратительное, опиум для народа, как они говорят. Я взглянула на ребят. Но они все слушали серьезно и проникновенно.

- Давайте и мы последуем примеру Льва Николаевича, - сказала я, - и прочтем изречение на сегодняшний день.

Изречение оказалось из Евангелия.

- Кто написал эти прекрасные слова? - спросил меня один из учащихся.

- Это слова Христа, - ответила я.

- Не может быть! - воскликнули ребята. - Христос не мог этого сказать! Да и существовал ли он? Нас учили, что его никогда и не было...

Ни один из двадцати юношей никогда не читал Евангелия! Я принесла им Евангелие, переложенное отцом, я принесла им "Христианское учение", "В чем моя вера" и другие брошюры.

Мы распрощались очень сердечно, юноши ушли. Я стала показывать музей следующей группе.

После обеда мне надо было сходить в школу. Проходя мимо парка, я опять увидела совпартшкольцев. Они лежали в кругу на траве, и один из них громко читал Евангелие.

Но вскоре этим свободным разговорам должен был прийти конец. У меня было все меньше и меньше времени для того, чтобы давать объяснение посетителям музея, а сотрудники, боясь коммунистов, ограничивались чисто внешними объяснениями.

В музейном отделе наркомпроса становилось все меньше и меньше беспартийных интеллигентных работников, коммунисты требовали марксистского освещения Толстого при даче объяснений в толстовских музеях..."

 

Дала читать Евангелие, но переложенное отцом..."Христианское учение" было в наличии. Долго-долго просто лежала брошюра. Когда стала воцерковляться, стала много читать,  почти без разбора поначалу. Авторство и авторитет Льва Николаевича, который привился на уроках литературы в школе, сподвигли схватиттся за чтение, но следом откуда ни возьмись пришла информация о его учении. Откуда ни возмись? 2009 год, первая поездка в Оптину. В долгой дороге удивительный организатор паломнических поездок Юрий Васильевич Крестников все расставил на свои места. Если Оптина, то - да, Толстой, Гоголь, Достоевский в числе многих еше имен обязательны. И обстоятельства, связанные с их стремлением  и пребыванием в Оптине. 

[Olqa 13 242]

Еа "Азбуке" есть подборка статей о вере Л.Н.Толстого. Немного оттуда:

Экземплярский В.И. (1875-1933)
"Гр. Л. Н. Толстой и св. Іоаннъ Златоустъ въ ихъ взгляде на жизненное значенiе заповедей Христовых"
У Толстого: „И кто ударитъ тебя въ правую щеку... подставь левую“... Эти слова представлялись мне требованiемъ страданiй, лишенiй, несвойственныхъ человеческой природе. Слова эти умиляли меня, мне чувствовалось, что было бы прекрасно исполнить ихъ. Но мне чувствовалось тоже и то, что я никогда не буду въ силахъ исполнить ихъ только для того, чтобы страдать... Теперь мне стало ясно, что Христосъ ничего не преувеличиваетъ и не требуетъ никакихъ страданiй для страданiй... Онъ говоритъ: „не противьтесь злому, и делая такъ, впередъ знайте, что могутъ найтись люди, которые, ударивъ васъ по одной щеке и не встретивъ отпора, ударятъ и по другой; отнявъ рубаху, отнимутъ и кафтанъ; воспользовавшись вашей работой, заставятъ еще работать; будутъ брать безъ отдачи. И вотъ, если это такъ будетъ, то вы все-таки не противьтесь злому. Темъ, которые будутъ васъ бить и обижать, все-таки делайте добро“... И когда я понялъ эти слова такъ, какъ они сказаны..., я понялъ, что Христосъ нисколько не велитъ подставлять щеку и отдавать кафтанъ для того, чтобы страдать, а велитъ не противиться злому и говорить, что при этомъ придется можетъ быть и страдать. Точно такъ же, какъ отецъ, отправляя своего сына въ далекое путешествiе, не приказываетъ своему сыну не досыпать ночей, не доедать, мокнуть и зябнуть, если онъ скажетъ: „ты иди дорогой, и если придется тебе и мокнуть и зябнуть, ты все-таки иди“... Я верю, что жизнь моя по ученiю мiра была мучительна, и что только жизнь по ученiю Христа дастъ мне въ этомъ мiре то благо, которое предназначилъ мне отецъ жизни. Я верю, что ученiе это даетъ благо всему человечеству, спасаетъ меня отъ неизбежной погибели и даетъ мне здесь наибольшее благо. — „Ученикъ Христа будетъ беденъ, — предусматриваетъ Л. Н. Толстой возраженiя противъ исполнимости заповедей Христовыхъ. Да, онъ будетъ пользоваться всегда всеми теми благами, которыя ему далъ Богъ... Беденъ — это значитъ: онъ будетъ не въ городе, а въ деревне, не будетъ сидеть дома, а будетъ работать въ лесу, въ поле, будетъ видеть светъ солнца, землю, небо, животныхъ; не будетъ придумывать, что ему съесть, чтобы возбудить аппетитъ.., будетъ иметь детей, будетъ жить съ ними, будетъ въ свободномъ общенiи со всеми людьми... Болеть, страдать, умирать онъ будетъ такъ же, какъ и все (судя по тому, какъ болеютъ и умираютъ бедные — лучше, чемъ богатые), но жить онъ будетъ несомненно счастливее... „Но никто не будетъ кормить тебя, и ты умрешь съ голоду“, говорятъ на это. На возраженiе о томъ, что человекъ, живя по ученiю Христа, умретъ съ голоду, Христосъ ответилъ однимъ короткимъ изреченiемъ: трудящiйся достоинъ пропитанiя... Для того, чтобы понять это слово въ его настоящемъ значенiи, надо прежде всего отрешиться отъ привычнаго намъ представленiя о томъ, что блаженство человека есть праздность. Надо возстановить то свойственное всемъ неиспорченнымъ людямъ представленiе, что необходимое условiе счастья человека есть не праздность, а трудъ... Работа производитъ пищу, пища производитъ работу — это вечный кругъ: одно следствiе и причина другого... При теперешнемъ устройстве мiра люди, не исполняющiе законовъ Христа, но трудящiеся для ближняго, не имея собственности, не умираютъ отъ голода. Какъ же возражать противъ ученiя Христа, что исполняющiе Его ученiе, т. е. трудящiеся для ближняго, умрутъ съ голода?.. Среди язычниковъ христiанинъ будетъ такъ же обезпеченъ, какъ и среди христiанъ. Онъ работаетъ на другихъ, следовательно, онъ нуженъ имъ, и потому его будутъ кормить. Собаку, которая нужна, и ту кормятъ и берегутъ, какъ же не кормить и не беречь человека, который всемъ нуженъ? Но бедный человекъ, человекъ съ семействомъ, съ детьми не нуженъ, не можетъ работать, — и его перестанутъ кормить, скажутъ те, которымъ непременно хочется доказать справедливость зверской жизни. Они скажутъ это, они и говорятъ это, и сами не видятъ того, что они сами, говорящiе это,.. поступаютъ совсемъ иначе. Эти самые люди, те, которые не признаютъ приложимости ученiя Христа — исполняютъ его. Они не перестаютъ кормить овцу, быка, собаку, которая заболеетъ. Они даже старую лошадь не убиваютъ, а даютъ ей по силамъ работу; они кормятъ семейство ягнятъ, поросятъ, щенятъ, ожидая отъ нихъ пользы; такъ какъ же они не найдутъ посильной работы старому и малому, и какъ же не станутъ выращивать людей, которые будутъ на нихъ еще работать?“

[Olqa 13 242]

Вот в развитие темы встретилось в художественном произведении Алексея Солоницына "Взыскание погибших", в котором повествуется о самых последних днях Царственных мучеников. 
"...В Царском Селе они были дома, пусть и под охраной. Совершали длинные прогулки. Государь затеял огород, и вся семья с радостью принялась возделывать грядки. Чистили сад, государь с караульными пилил и колол дрова.
В Тобольске можно было ходить в городскую церковь, и сад у губернатора был достаточно большой. Потом служить приказали только на дому. Прогулки сократились. Здесь, в Екатеринбурге, садик был крохотный. Прогулки разрешались два раза в день по полчаса.
Так последовательно нарастали испытания. Особенно тяжко стало сейчас, когда сменились комендант и вся внутренняя охрана. На некоторые окна навесили толстые решетки. Похабные рисунки и надписи в уборной Мария забелила сама, но через день появились новые надписи и рисунки прежнего содержания.
— Терпение легко принять за трусость, — сказала государыня, — потому что у терпения нет внешнего показного вида. То, что видимо, получает одобрение тысяч людей сразу. А то, что невидимо, оценивается потом. Таня, возьми Евангелие. В Нагорной проповеди как раз говорится об этом.
— Там, где «если ударят по правой щеке, подставь другую»?
— Вот все помнят только эти слова. Потому что граф Толстой перетолковал их на свой лад. Он вырвал слова из сказанного Спасителем и создал целое учение. Это сектантство. Читай, Таня!
Татьяна взяла Евангелие. Она была в сером льняном платье, воротник стойкой, пуговицы белые, идут в ряд от горлышка. Волосы уложены венчиком, перехвачены белой лентой. Лицо белое, носик припудрен — Татьяна всегда следит за собой. Несмотря ни на какие обстоятельства, всегда подтянута, собрана. Она, как и Ольга, подает пример младшим — Марии и Анастасии.
Татьяна нашла нужное место в Евангелии: «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся.
Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных.
Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники?
Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный».
— Вот, остановись здесь, — сказала Александра Феодоровна. — Последние слова как раз и говорят о главном — всю жизнь надо стремиться быть подобным Богу. Ведь мы рождены по образу Его и подобию. Но «во грехах рожден я матерью», как поется в псалме.
А «обратить другую щеку, если тебя один раз уже ударили», надо понимать в том смысле, что надо научиться выдерживать удары жизни, то есть те испытания, которые посылает нам Господь. Неужели не понятно, что у Спасителя притча, иносказание? А граф Толстой все понял буквально. Как и его ученики, которые за деревьями не увидели леса. Потому что у них слишком большое преклонение перед его литературой.
— Но, мама, разве он не замечательный писатель? — спросила Мария. — И потом: разве я могу быть совершенна, как Бог? Это невозможно.
— Сын и говорит, что надо стремиться быть похожим на Отца. Ты сама сказала, что не выдержала бы, если Авдеев ударил бы тебя локтем.
— Но разве жизнь — это одно сплошное терпение? — спросила Анастасия. — А как же веселье, праздники? Ну хотя бы Рождество?
Ее личико — милое, чаще всего веселое, с лукавинкой в серых глазах — сейчас было серьезным. Ей исполнилось 17 лет, но выглядела она гораздо моложе, потому что в осанке, движениях, выражении глаз были бойкость и детская шаловливость, хотя временами уже угадывался острый ум.
— Делу — время, потехе — час. Это понятно, — сказала Мария. — Но разве я могу любить дальнего так, как ближнего? Как Алешу, например?
— А мне снилось, что я с одним солдатом на штыках дрался, — признался Алеша.
— На штыках? — переспросила Татьяна.
— В Могилеве, когда я у папа был, меня учили. К ружью приставлен штык, и ты колешь. А если тебя колют, отбиваешь удар.
— Ты, конечно, своего обидчика заколол! — сказала Мария.
— Нет, мы сражались, а потом он упал. Я приставил штык к его груди, потребовал, чтобы он покаялся и встал на колени.
— Он встал? — спросил государь, заходя в комнату.
Улыбаясь, он подошел к сыну и присел на кровать.
Теперь царь с наследником оказались в центре комнаты, царица — слева, а по бокам, полукругом, — все четыре княжны.
— Да, он упал на колени и даже плакал. И я почему-то заплакал и проснулся… Нога болела. Мне казалось, что это во время нашего поединка он штыком ранил меня…
— Ну теперь рану подлечили, и ты совершенно здоров. Хорошо вы тут сидите! Читали Евангелие?
— Да… Зашел разговор о терпении в скорбях, — сказала государыня. — Маша не совсем понимала, что значит подставить другую щеку, если тебя ударили по одной.
— И что же? Как вы растолковали?
— Мама сказала, что имеется в виду удар жизни. То есть надо уметь выдержать и следующий удар судьбы, быть готовым к нему.
Государь задумался. Он тоже исхудал за последнее время — ему не хватало прогулок, к которым он так привык. Не разрешено пилить и колоть дрова, как он это делал с солдатами из охраны в Тобольске. Находиться все время в душном помещении с закрытыми и замазанными известью окнами в самый разгар летней жары было для государя невыносимо тяжело. Спасало чтение, но ведь не будешь читать весь день напролет! Угнетало бездействие, которым он всегда так тяготился. С юных лет отец приучил его к работе. Один вид работы сменялся другим, и тогда не было утомления.
— Я бы только хотел обратить ваше внимание на слова Спасителя: «Но кто ударит тебя в правую щеку твою…» Понимаете, правую. Вера наша потому и называется православной, что она правильно славит Бога, отстаивает правое дело. Следовательно, можно заключить, что правая щека подразумевает, что ты получил удар за правое дело. Верно? Хотя я тут не настаиваю… И потом, речь идет о твоей щеке, а не о чужой. То есть страдания принимай сам. А уж если за другого… Тут Суворов верно сказал: «Сам погибай, а товарища выручай!»..."
.

[Olqa 13 242]

Александра Львовна Толстая "Дочь" (отрывок).

"Юбилей. 1828-1928

Несколько дней дождь лил, не переставая. Утопая в грязи, рабочие засыпли ямы, где обжигался кирпич, мостили дороги.

Вешались последние картины и устанавливались экспонаты в новом музее, устроенном во флигеле - бывшей школе Л.Н.Толстого.

Шли репетиции "Власти тьмы" и некоторых пьесок, переделанных из детских рассказов Льва Николаевича. Дети рисовали программы торжества.

Бюст Толстого стоял уже в нише у входа, из которого лестницы с двух сторон вели в главный зал.

За несколько дней до юбилея председатель тульского губисполкома послал за мной. Он хотел знать: как мы будем перевозить гостей со станции? где мы будем угощать гостей? кто будет переводчиком у иностранцев? Последний вопрос разрешился очень просто: в нашем коллективе говорили на восьми языках.

28 августа в 7 часов утра я поехала на станцию встречать гостей.

Лил проливной дождь. Двор маленькой, обычно пустынной станции Ясная Поляна теперь был заставлен машинами, автобусами, присланными из губисполкома. Небольшая группа любопытных, местные партийцы, представители яснополянских крестьян толпились на платформе, ожидая гостей.

Комиссар по народному просвещению товарищ Луначарский, окруженный целой свитой, первый вышел из вагона специального назначения. За ним вышли Книппер-Чехова, артистка Художественного театра, профессора, группа иностранцев, которые резко отличались своей хорошей одеждой, ботинками и перекинутыми через плечо фотографическими аппаратами. Они с любопытством смотрели вокруг, точно ожидая чего-то необычайного. Шныряли репортеры, фотографы, ища знаменитостей.

Официальное заседание, назначенное в это же утро, открыл председатель тульского губисполкома. Говорил он долго, повторялся, заикался на каждой фразе и наконец так запутался, что никак не мог закончить свою речь. Лицо его побагровело, покрылось каплями пота, но он никак не мог выбраться из тупика. Наконец он судорожно выхватил из кармана носовой платок, вытер им нос, лоб и шею и, не закончив свою речь, сел.

Простую, сердечную и прочувствованную речь ученика старшей группы Вити Гончарова все выслушали со вниманием. Да, пожалуй, по своей искренности и чистоте она была лучшей из всех. Речь заведующей учебной частью школы была слишком профессиональная, многие не поняли, что она хотела сказать. Я говорила плохо, не могла сосредоточиться.

Прекрасную речь, перемешивая русские слова со словацкими, произнес словак Вельеминский, который раньше знал и любил моего отца. Заканчивая, он обратился к советскому правительству: мы все, иностранные гости, приехавшие на это торжество, обращаемся к советскому правительству с просьбой разрешить дочери Толстого, Александре Львовне, вести работу в музее и школе Ясной Поляны, следуя заветам отца... Голос у Вельеминского оборвался, глаза покраснели: он не мог больше говорить.

Его горячая и прочувствованная речь меня глубоко тронула и вдохновила. Я должна была ему ответить, должна была высказать то, что было у меня на душе.

- Анатолий Васильевич, - обратилась я к Луначарскому, - я должна ответить!

- Что вы хотите сказать?

- Я хочу сказать об исключительном положении Ясной Поляны... О декрете...

- Слово предоставляется Александре Львовне Толстой!

"Пан или пропал, - думала я, - или они признают слова Ленина, что Ясную Поляну в память Л.Н.Толстого освобождают от коммунистической, антирелигиозной пропаганды, или же будут проводить, как и всюду, сталинскую политику".

- В то время, когда по всей России проводится милитаризм и антирелигиозная пропаганда, товарищ Ленин... и мы верим, что и в настоящее время советское правительство, которое чтит память Толстого, что мы видим по сегодняшнему торжеству, даст возможность...

Но не успела я окончить, как Луначарский вскочил:

- Мы не боимся, - громко, как привычный оратор, начал он свою речь, - не боимся, что ученики Яснополянской школы будут воспитываться в толстовском духе, столь противном нашим принципам. Мы глубоко убеждены, что молодежь из этой школы поступит в наши вузы, перемелется по-нашему, по-коммунистическому. Мы вытравим из них весь этот толстовский дух и создадим из них воинствующих партийцев, которые пополнят наши ряды и поддержат наше социалистическое правительство.

Это была обычная пропагандная речь, и последствия ее не сулили нам ничего доброго.

Луначарский с самодовольным видом человека, исполнившего долг, прошествовал вниз в сопровождении толпы. Гости образовали полукруг с двух сторон лестницы против ниши, в которой стоял бюст Толстого, завешенный белым полотном. Ждали торжественного момента официального открытия школы.

- Сегодня, в день столетнего юбилея Льва Николаевича Толстого, мы собрались здесь...

Я не верила своим ушам. В первой своей речи говорил Луначарский - узкий, подчиненный своей партии марксист. Здесь, у памятника Толстого, говорил живой человек. Он говорил о величии Толстого, о его понимании и любви к людям, о том, какое сильное влияние Толстой имел на него, на Луначарского, когда он был юношей. Это была прекрасная, вдохновенная, искренняя и прочувствованная речь. Несколько раз звучный голос Луначарского прерывался от волнения. И когда он кончил, он сильным театральным жестом отдернул полотно с бюста Толстого. Церемония была закончена.

Иностранцы устали и проголодались: несколько часов они слушали непонятные им русские речи.

Ко мне подошел Стефан Цвейг и сказал:

- Вы не знаете, какое влияние имел на меня ваш отец! Я всегда боготворил его!

Шведский делегат сказал мне несколько любезных слов на прекрасном английском языке. Вельеминский вспоминал свое первое посещение Ясной Поляны и свой разговор с отцом.

У одного из иностранных гостей пропал фотографический аппарат, и кто-то высказал предположение, что он был украден одним из корреспондентов.

После завтрака нам надо было показать гостям дом-музей, свести их на могилу отца, давать объяснения на нескольких языках. Было пасмурно, но дождя уже не было, когда мы отправились на могилу. Подойдя к ограде, все молча сняли шляпы. Кто-то нарушил молчание.

- Почему нет памятника, даже нет цветов?

- Эти дубы лучший памятник, а цветы не цветут, мы пробовали, слишком много тени.

Вельеминский и некоторые гости опустились на колени. Профессор Сакулин произнес короткую речь, и мы пошли обратно.

Учителя и сотрудники музея приглашали гостей к себе домой отдохнуть.

- Посмотрите, как мы живем.

Но они отказались. Только несколько человек заколебались: "А где Луначарский?" - и, покосившись на группу коммунистов, тоже отказались: "Нет, спасибо, может быть, Луначарский будет недоволен, если мы отколемся от группы".

Мы не могли понять, чего боятся иностранные гости, - ведь они же свободные граждане, не то что мы..."

Изменено 13 августа, 2019 пользователем *"*

[Olqa 13 242]

Александра Львовна Толстая "Дочь" (отрывок).

"...Меня тянуло поездить по России, может быть потому, что я чувствовала, что скоро покину ее - навсегда.

Оторваться от вечных ежедневных хлопот, неприятностей, ответственности, а главное, оторваться от советской действительности, попасть в иной мир, куда не проникла еще большевистская отрава, - было великим счастьем! Снова увидеть и почувствовать величие и красоту Кавказа, подниматься по горным, безлюдным, вьющимся над пропастями тропинкам, выше, выше по ледниковым, снежным полям, переходить по сваленным деревьям через бешено несущиеся горные речки - было великим счастьем! Видеть беспрестанно сменяющиеся оттенки гор, то сияющие яркой белизной вечного снега, то покрытые яркой зеленью сосновых деревьев, то прячущиеся за кружевами прозрачных облаков, чувствовать могущество Творца в красоте и величии гор - было великим счастьем!..

Кавказ. На Афоне

В начале революции монастырь в Новом Афоне не успели еще совсем разорить. Монастырь жил старыми традициями. Потихоньку происходили церковные службы, приходили паломники. Их принимали как гостей и бесплатно делили с ними скудную трапезу.

Монахи все еще работали в лесу, куда вела построенная ими самими зубчатка, по которой спускались дрова вниз, в монастырь. Они работали и в апельсиновых садах, в огородах, сетями ловили рыбу в море. Я редко видела такую красоту и благоустройство, как на Афоне. Сколько труда, уменья, сил и любви было положено, чтобы создать, построить такие церкви, громадные вспомогательные корпуса, где были монашеские кельи, мастерские, гостиница для паломников. Монахи разговаривали неохотно. В их сдержанных ответах чувствовался страх, опасение, внутреннее беспокойство и неуверенность в завтрашнем дне. И недаром.

Через несколько месяцев после моего посещения я узнала, что большевики их разгромили. Новый Афон был разорен, погибли сады; вместо благоустройства и порядка - мерзость запустения. Монахов выгнали. И они ушли подальше от людей в горы, в дикую природу на Псху, где они были совершенно оторваны от цивилизованного мира и куда проникнуть из-за вечных снегов нельзя было почти целый год.

Крым. "Мерли, как мухи"

Я много раз бывала в Крыму, но я никогда не забуду впечатления, которое на меня произвел один из самых старинных и прекрасных городов на Крымском полуострове.Мы с подругой приехали в Бахчисарай ночью. Нам указали гостиницу, которая считалась самой лучшей.Грязь, вонь, всюду пыль, сор, комната не подметена, на умывальниках слой сальной грязи.

- Нет ли у вас комнаты почище? - спрашиваем хозяина.

- О чистоте не беспокой! - успокаивает он нас. - Чисто, очень чисто!

- А клопы есть?

- Что вы, что вы! Клопы. Пожалуйста, прошу я вас, о чистоте не беспокой!

Легли, не раздеваясь. Но спать было немыслимо. Кровати, стены кишели клопами.

Вокруг Бахчисарайского дворца фонтаны, во дворе та же мерзость запустения, грязь. "О чистоте не беспокой!"

Худой оборванный татарин бродил по двору. Он не ответил на мой вопрос. Исхудавшее скуластое лицо его было неприветливо, он злобно посмотрел на нас и отвернулся.Мы, люди, живущие на своей родине, не знали, что происходило по всей России, до нас доходили смутные, непроверенные слухи.Мы смутно слышали о голоде в Крыму. Но голодали люди везде, кроме самих партийцев, и мы не придавали значения этому слуху.Мы поехали в Ялту на лошадях. Нас поразили печальные, согбенные, плохо одетые люди, встречавшиеся по пути. Шоссе шло мимо громадного кладбища. Когда же оно кончится? Проехали версту, две, пять, десять верст... Могилы, могилы, бесконечные могилы.Сколько их здесь? Тысячи? Десятки тысяч?- Мерли от голода, - повернувшись к нам, сказал возница, - нечего было есть, травой, как скотина, питались, дети пухли, синели и умирали от голода! Тысячами мерли, как мухи!..

Север

Зимой 1928 года я снова присоединилась к экскурсии, которая направлялась на далекий север - Мурманск, Александровск, Кандалакшу. Я уже получала больше жалованья и имела возможность скопить достаточно денег, чтобы оплатить экскурсию, тем более что экскурсии устраивались для служащих наркомпроса очень дешево. Наша группа состояла из школьных и музейных работников.

Мы провели 4 дня в Мурманске, единственном городе в России, где не было ни одной церкви.

Ночевали в школе. Нам отвели одну комнату, где мы все - и мужчины, и женщины, - не раздеваясь, спали 4 ночи на полу.

Первая наша поездка из Мурманска была в лопарскую деревню. Мы наняли трое санок, каждые санки были запряжены парой оленей На передних санках оленями правил лопарь, остальные санки привязаны к передним.

Глубокий снег, едва проторенная узкая дорога, какие-то жалкие, низенькие деревья по дороге, ни людей, ни домов. А деревня, куда мы приехали, - всего несколько домов - холодных. Женщины и дети все сидели в доме в малицах*, унтах. Они производили жалкое впечатление нищеты, дикости.

Когда ехали назад, сумерки перешли в полную тьму. Лопарь наш напился, гнал оленей из всех сил. Когда мы покатились под гору, лопарь не тормозил; передки саней били оленей по ногам, и они неслись, как бешеные.

Удержаться на скользкой поверхности санок было невозможно, и мы все, один за другим, вывалились в глубокий снег. Мы барахтались в снегу и старались из него вылезти, а олени, домчавшись до подножия горы, останавливались. Лопарь, увидав, что в санях никого нет, пошел нас искать.

- А, вот они! - воскликнул он радостно. - Как бутылки валяются. Вставайте, чего валяетесь?! - И он стал нас считать: - Один, два, три... Сколько вас было? Шесть?!

Поехали дальше. Теперь лопарь то и дело останавливался.

- Что случилось?

- Один, два, три, четыре... - И, пересчитав всех, опять гнал оленей.

Он боялся потерять кого-нибудь, так как с каждого из нас он должен был получить по шесть рублей.

В воскресенье мы бродили по базару. Я люблю базары. На базарах вы всегда чувствуете характер населения, видите людей, их одежду, изделия.

- Кто это? - спросили мы местного учителя. На базар въехала молодая стройная женщина, румяная, с чуть приплюснутым носом и узкими карими глазами.

Она ехала стоя, управляя парой белых оленей, запряженных в санки, покрытые белыми оленьими шкурами. Она была в белой, с цветными узорами на подоле, малице и в белых унтах. Мы загляделись на нее.

- Кто это?

- Это Ульяна, - ответил учитель, - вдова. Ее все знают. Всю мужскую работу делает, да и по правде сказать, ни один мужчина не может так оленями управлять, как она.

Ульяна лихо подкатила к лавке со шкурами и, не глядя ни на кого, стала что-то доставать из саней.

- А умница она какая! - продолжал учитель. - В прошлом году у всех лопарей Советы оленей забирали. Так что ж она сделала? Спрятала в лес своих оленей, да так, что найти невозможно. Да и сейчас никто не знает, сколько у нее голов. Молодчина! Огонь баба!

Мне очень хотелось ее снять, но было слишком темно.

Купить на базаре ничего не удалось. В единственной лавке, где продавались меха, нам сказали, что все, что у них было, забрали Советы - за границу посылают.Учитель нам рассказал, что в прошлом году Советы реквизировали и зарезали тысячу оленей. Резали оленей в период линьки, и почти все шкуры пришлось выбросить. После этого лопари стали прятать оленей, оставшихся от реквизиции, в леса и болота.Из Мурманска нам разрешили за небольшую плату сесть на ледокол, шедший на выручку затертого во льду баркаса, который направлялся в город Александровск. С треском, подрагивая от напряжения, ледокол пробивал себе дорогу к застрявшему баркасу и, освободив его от льда, пошел дальше к Александровску.

- Что это? - спросили мы матросов.

Темная, громадная куча чего-то? Дом? Судно? В полутьме никак нельзя было различить, что это такое. И только подойдя совсем близко, мы увидели громадное чудище. Это был мертвый кит. Я никогда не представляла себе животного такого размера! Мне казалось, что он был больше нашего ледокола!

- А вот и город Александровск! - сказал кто-то из матросов.

- Где же он?!Темные, облепленные ракушками, мрачные скалы у замерзших берегов Ледовитого океана, небольшой домик на берегу, несколько полуразрушенных необитаемых домов, и во всем городе один житель - ученый, заведующий биологической станцией.Мы поговорили с ним, но он неохотно и резко отвечал на наши, как ему, вероятно, казалось, наивные вопросы: как он может жить здесь совсем один в этой полутьме? около этих мрачных скал? рядом с таким холодным бездушным океаном?

- "Бездушным"? - ученый презрительно фыркнул. - Да этот океан кишит жизнью! - сказал он с презрительной улыбкой. - Тюлени, моржи, киты...По-видимому, он свыкся с этой жизнью и был счастлив. Здесь он был вдали от жестокой действительности, вдали от лжи, фальши и злобы людской.Возвращаясь обратно в Петербург, что заняло четверо суток, мы остановились в Кандалакше на берегу Белого моря.До революции Кандалакша снабжала Россию соленой рыбой: семгой, селедкой, сардинами. Но от многочисленных заводов, которые здесь ранее работали, остался лишь один.

- В прошлом году был громадный улов, - рассказывал нам местный житель, мы не знали, что делать со всей этой рыбой, и около восьмисот тысяч пудов сельдей испортились, и их пришлось выбросить.

- Но почему же?

И невольно мысли мои перенеслись в Москву, где по 8-10 часов стояли люди в хвостах, надеясь получить какие-нибудь продукты.

- Почему? Очень просто! Кадушек не было, не в чем было солить. И о чем эти товарищи там в Москве думают? Только бы...

Он хотел что-то еще сказать, но махнул рукой и замолчал.

Недалеко от Кандалакши наш поезд остановился. Мимо станции красноармейцы гнали группу оборванных, замерзших людей. Люди хотели остановиться, что-то сказать нам, но охранники грубо закричали на них. Страшно было смотреть на эти распухшие, посиневшие от холода лица, на выражение глубокого страдания на них. Люди с трудом передвигали ноги, обутые в разбухшие, стоптанные валенки или порыжевшие сапоги.

Позади, едва передвигая ноги, шел высокий худой священник с длинными волосами и в каком-то странном одеянии, не то рясе, не то длинном пальто. Казалось, что он вот-вот упадет. Больно сжалось сердце. Стало неловко, стыдно за свое благополучие, сытость, за свою относительную свободу.

- Марш, марш! - опять заорал красноармеец. - Не задерживайся! А вы чего глазеете? - повернулся он к нам. - Аль таких орлов не видали? - И он грубо захохотал.

"Боже! Боже! За что? И кто они? Профессора, инженеры, ученые, бывшие буржуи?"

"Один живу, с Богом"

Летом 1929 года я отправилась в Ярославль и оттуда на пароходе вниз по Волге до Астрахани.

В Ярославле мне хотелось посмотреть старинные церкви и монастырь, построенный в XIII веке.

- Какой монастырь? - спросила женщина, которую я просила указать мне дорогу. - Опоздали, голубушка, разрушили монастырь, нет его больше!

- Что вам здесь надо? Чего вы здесь не видали? - грубо спросил меня мужчина, собиравший в кучи ломаный кирпич.

- Думала монастырь посмотреть...

- Монастырь? - И мужчина презрительно захохотал. - Монастырь... Вот ваш монастырь, - и он указал на кучу мусора посреди двора, - вот тут дом был, в этом доме фабрику валенок хотели устроить, да и это не сумели. Теперь на кирпич сломали... А какой монастырь был! Живо жалко!

Он безнадежно махнул рукой и отвернулся.

Садимся на пароход.

- Дайте я понесу вам вещи ваши...

- Что вы, батюшка, как это можно, да и тяжелые они!

Этот старенький священник садился на тот же пароход, шедший вниз по Волге. Пожилая женщина, покрытая черным платочком, несла его вещи. Пароход отчалил, а мы стояли на палубе и смотрели, как постепенно удалялся Ярославль. Пыль, грязь, разрушения уже не видны - перед нами расстилалась Волга во всем своем спокойном величии; и издалека Ярославль казался прекрасным.

- Я домой из Москвы еду, - сказал священник и глубоко вздохнул. Иверская-то, а? Иверская... разрушили!

- Да, я видела, - сказала я.

- Как, видели, как разрушали?

- Нет, но я была в Москве накануне того дня, когда ее разрушили. Я видела ее вечером. А на следующее утро, когда я проезжала в трамвае через Воскресенскую площадь, - Иверской уже не было!

- А что же люди?

- Что люди? Молчали. Я раскрыла было рот, но одумалась и тоже смолчала. Боялись говорить, только друг на друга посмотрели, и тяжелый общий вздох пронесся по вагону.

- И подумать только, такую святыню - Иверскую часовню...

Старик понурил голову и замолчал. Волга постепенно расширялась. Уже смутно виднелись берега.

- Заезжайте ко мне, рад буду! - сказал священник.

- А с кем вы, батюшка, живете?

- Один живу. Один, с Богом.

- А кто же о вас заботится?

- Друзья, они обо мне заботятся. Крестьяне нашей деревни. Они мне приносят всё, больше, чем нужно. Ах, какие это прекрасные люди! Вы увидите их, они придут меня встречать.

Солнце стало заходить. Огненный шар постепенно утопал, отражаясь в водах красавицы Волги. Я стояла на палубе, не в силах оторваться от волшебного зрелища, и не заметила, как пароход стал плеваться и бурлить, подходя к пристани. Священник и молчаливая женщина уже стояли с вещами, готовясь сойти на берег.

- Видите, вон там живу, вон моя церковь.Вдали, вправо от нас, я увидела белую церковь с золотым куполом. И в ту же минуту я обратила внимание на большую лодку, наполненную людьми, подходившую к пристани. Мужчины поснимали шапки, махали ими в воздухе, женщины махали платочками. Священник снял свою старенькую, с широкими полями, порыжевшую шляпу и тоже махал ею. Он счастливо и радостно улыбался.Люди оживленно говорили между собой и пытались что-то сказать священнику, лица их сияли радостью. Мы простились со священником, лодка отчалила. Вдруг я почувствовала пустоту, точно я потеряла кого-то очень дорогого. А в ушах все звучали слова: "Один живу, один, с Богом".

Странно, почему глаза мои наполнились слезами?.."