Таблица лидеров

Кому уподоблю себя, желающего одолеть свою гордость? Уподоблю себя человеку, пытающемуся руками низвергнуть гору. Все познания свои употребляю, все силы полагаю. Вижу, что неисполнимо желание мое – гора стоит непоколебимо – все же не оставляю труда своего. Вижу тщетность усилий своих, плачу о беспомощности своей, сетую о неисполнимости замысла. Уныние омрачает ум мой, леность сковывает тело, безнадежность ущемляет сердце. К чему это все, - говорят мне, - труд твой никому не нужен. Нужен, сквозь слезы отвечаю я, нужен, ведь сам Бог мне помогает в нем! Почему одни и те же слова, которые вчера оставались незамеченными, сегодня потрясают меня своим величием и мудростью, так что их хочется навсегда удержать в сердце? Непостоянство моего сердца этому причина. Вчера оно было ледяным, поэтому все изящное и строгое восхищало его, сегодня оно подобно тающему снегу, который радуется свету и теплоте. Что же происходит в глубинах сердца моего, куда не проникают ни зрение мое, ни ум мой? Там, подобно солнцу, с его восходами и закатами, рождается и умирает покаяние. Ты видишь, что все вокруг достойнее тебя, честнее, праведнее, смиреннее, чище. И радостно оттого, что они не презирают тебя, последнего, убогого, не гнушаются общением с тобою, но разговаривают с тобою как с равным, рядом с тобою садятся за столом, вместе с тобою ходят в храм и никогда ни делом, ни словом, ни взглядом не позволяют себе указать на твое недостоинство и нечистоту. Терпят тебя рядом с собою, покрывают недостатки, ошибки, грехи, милосердствуют и даже иногда просят исполнить какое-либо послушание, тем самым оказывая особую честь, оказывая внимание, и возводя в достоинство слуги и иногда даже друга. Это ли не радость, это ли не рай?.. Но все это только помыслы смиренномудрия, а само смирение не живет в окаянном сердце моем. Вижу, как должно быть, но стяжать этого не могу. Господи, подай мне смирение и кротость Твою и наполни ими сердце мое и преисполни, дабы не осталось места ни для чего другого, но все — смирение Твое сладчайшее. Из дневниковых записей иером. Василия (Рослякова)

Тем и живы Игумен Игнатий (Бакаев) Источник: Газета Эском – Вера Господь Вседержитель. Икона из монастыря Хиландар, Афон Это было в воскресенье, пятнадцатого января – в день преподобного Серафима Саровского, которого наш приход очень любит. Всю неделю я готовился, был в хорошем настроении. Такое необычное состояние – будто первый раз празднуем. Господь посетил. Начинается шестой час, предваряющий литургию. Согласно уставу иеродиакон отец Александр начинает кадить вокруг престола и молиться. Вдруг слышу, как он громким, рассерженным голосом говорит алтарнику: «Иди и высморкайся! Иди, кому сказал! Стоишь тут...» Насупив брови, он продолжает кадить, а я стою на горнем месте, поражённый; будто тигриными когтями рвёт сердце, больно, не знаю, что делать. Но не время давать волю чувствам, нужно сдержаться и начинать литургию. Начинаю. Вместо радости – мука, а голове одна дума: как сказать отцу Александру, что он нехорошо поступил, чтобы не обидеть его? А может, сделать вид, что ничего не заметил? После службы отвожу отца иеродиакона к окошку и предлагаю представить, как сижу я – старший, бородатый – за трапезой во главе стола, рядом причастники... и вдруг с одним из них происходит неприятный конфуз (неважно, какой именно). Человеку, конечно, неудобно, а я, вместо того чтобы по-доброму к нему отнестись, делаю внушение в ужасающей форме. Все за столом затихают, и каждый думает, что с ним не в порядке: не чавкает ли, не прилипло ли что не дай Бог к бороде – настоятель не в духе, значит, любому может достаться. Кто-то с испугу даже ложку положил, вспомнив, что он обычно ею громко стучит. И за столом стало тягостно, всех заняла одна мысль: как бы поскорее отсюда выбраться. – Ты на что, батюшка, намекаешь? – мрачно спрашивает, выслушав меня, отец иеродиакон. – Прямо скажи. Не помогла притча найти нам общий язык, отвечаю прямо: – Отец Александр, ты плохо поступил, сделав грубое замечание алтарнику. – Батюшка, ты хочешь, чтобы я вытащил соринку из своего глаза? – слышу в ответ. – И бревно тоже, – советую закипая. – Это ваше мнение, – говорит отец иеродиакон, – у меня другое. – Моё мнение – это мнение настоятеля. Разговор закончен. Каждый остаётся при своём. Объявляю прихожанам: кто хочет, может поехать в Морово. Это посёлок, где наш приход строит церковь во имя преподобного Серафима, так что нынче там престольный праздник. «У кого есть возможность, кто на машине, возьмите тех, кому трудно добраться», – прошу собравшихся. Советую взять термосы с чаем для трапезы. Народ живо откликается. Когда добрались до места, еле нашёл место, где припарковаться, – столько нас прибыло. А там Валера, главный мой помощник в строительстве храма, и сёстры постарались, натопили сторожку. Прежде чем расположиться, пошли в церковь помолиться. Кровли ещё нет, обрешётка до потолка, не везде положен пол, а в окна задувает ветер. Но стоит нарядная ёлочка, а людей собралось много. Стали служить молебен с акафистом нашему небесному благодетелю. В храме градусов десять мороза, а мужчины без шапок. «Наденьте», – предлагаю, но никто не послушался. «Кто замёрз – ступайте в сторожку, поберегите здоровье», – обращаюсь ко всем. Но никто не ушёл. Стоят со свечами, благоговейно молятся. Дети тем временем начинают водить хоровод вокруг ёлочки, и та радость, которую я переживал целую неделю, возвращается сполна – нахлынула, затопила не одного меня, а всех нас. За трапезой дивлюсь, откуда что берётся. Просил чаю с собой привезти – а стол ломится: тут и шампанское, и коньяк, и всё, что к ним полагается, на редкость обильно. Нас ни много ни мало шестьдесят два человека (кто-то из женщин подсчитал), и всем необычайно хорошо. С любовью общаемся на духовные темы, а затем приходит мне время уезжать на встречу с двоюродным братом. С сожалением оставляю дорогих мне сопричастников, попросив отца Романа продолжать без меня. Они потом ходили крестным ходом, снова собрались за столом. А брат между тем не приехал. Видно, Богу так было угодно. Чтобы собраться с мыслями, обхожу кругом наш посёлок Максаковку – и это обычно помогает. Девять километров прохожу за два с половиной часа. Переживаю прожитый день, главная мысль – о случившемся в алтаре. Чувствую, как плохо ему сейчас, отцу иеродиакону. Может, стоило мне промолчать? Как ему помочь? Было уже темно, когда я вернулся в скит. Вижу, стоит машина отца Александра. Он сидит за столом, пьёт чай. Я впервые увидел его таким. Он всегда собран, строг, немногословен, трудно с ним завести беседу. А тут сидел совершенно другой человек. Волосы всклокочены, лицо живое, со следами страданий; быть может, он даже плакал. Увидел меня, встал, и мы будто вернулись назад – в церковь, в то утро, что нас разделило. Но вместо перепалки происходит общение в любви. Оказалось, отец Александр весь день не находил себе места, очень переживал. Он понял, что совершил грех против брата – обнаружил в себе недостаток любви. Приходим ко мнению: слава Богу, что так случилось. С этого времени всё должно стать по-другому, на других основаниях должны строиться отношения. Расходимся не просто примирённые, а окрылённые, прославив Бога, обратившего проступок во благо. Мы убедились, что без любви нет Церкви, нет служения, ради её преумножения мы служим, молимся, трудимся. Она животворит, без неё Церковь не Церковь, жизнь церковная – неудобоносимое бремя. Она не на виду, но она – главное. Это следует помнить всем нам, так много занятым умножением внешней силы и внешней красоты, забывающим о том, что, если потеряем любовь, Церковь наша станет безблагодатной, не Христовой. И есть ощущение, что теряем мы любовь. Стон стоит, жалобы отовсюду... Пришли мы некогда в храм, не чуя земли под собой, будто ангелы несли нас. А ныне где те живые отношения, что были тогда? Строительство храмов, социальное служение, миссионерство – всё, что делаем, всё важно, всё нужно, но, как только теряем из виду, ради чего всё и для Кого, всё обращается против нас, грозит раздавить душу. Слава Богу, Он поправляет. Всё кругом влечёт к погибели, но Христос среди нас – тем и живы.

Урок любви к врагам О людях, пострадавших за веру в ленинские и сталинские годы, мы знаем больше, чем о тех, кто пострадал в эпоху позднейшую. О последних мы вспоминаем нечасто. Может быть, потому, что их не так много. Их путь был иным, изначально гораздо более сложным: они в большинстве своем не унаследовали веру от родителей, не были воспитаны в ней. Они возвращались к отнятой, поруганной, растоптанной вере предков. Чтобы вернуться, надо было идти против мощного течения, бешено крутившего в своих водоворотах ее обломки и призванного навсегда уволочь русский народ от Православия. Но эти русские интеллигенты преодолевали течение и обретали веру. И платили за нее ту цену, которую назначала эпоха. Чем она была примечательна, эпоха Олимпиады-80, «борьбы за мир» и поспешного достраивания БАМа, начатого еще сталинскими зэками? Назрел подспудный, внешне малозаметный, но при этом колоссальный конфликт интеллигенции с властью, с режимом. Интеллектуалы, неспособные вписаться в систему, или уже целенаправленно этой системой отвергнутые, уходили в дворники, сторожа, кочегары и могильщики. Кто-то уходил в тюрьмы и лагеря. Кто-то продолжал жизнь внешне благополучную, лояльную, но мучился раздвоенностью, и это приводило к депрессии и алкоголизму… По-разному складывались судьбы тогдашних инакомыслящих, и разного они хотели. Кто-то был готов отдать жизнь за одни только политические свободы, за ценности «цивилизованного мира». А кто-то, признавая важность свободы в политическом, гражданском смысле этого слова, искал, тем не менее, свободы иной — непреходящей, неотъемлемой. Из первых получались борцы — бывало, что и железные. Вторые становились источниками любви, веры и надежды. * * * В пятьдесят лет трудно начинать новую жизнь. Тем более — такую, какая предстояла Татьяне Николаевне. Какое-то время она надеялась, что чаша сия минует ее. Потом поняла: посадят. Что оставалось? Молиться, чтоб Христос укрепил. Она была филолог, лингвист, специалист по французскому языку. Преподавала в Смоленском пединституте, переводила. Квартиру не заработала — жила в общежитии. В одиночку вырастила сына. Успела подержать на руках первого внука… «Радиостанцию «Свобода» можно было услышать только ночью: мы вставали в два и не спали до четырех, сжимая ручку настройки» — это из небольшой книжки воспоминаний[1], изданной потомством Татьяны Николаевны уже после ее смерти. Политическое свободомыслие в интеллигентских кругах не было уже в диковинку, но вот религия — об этом немногие задумывались всерьез. Татьяна Николаевна тоже не вдруг стала верующей. Образованность и внутренняя культура — вот что вело ее к христианству, как ни странно для кого-то это звучит. Она не могла не испытывать отвращения к грубой атеистической пропаганде, видела ее лживость, ненаучность, неисторичность. Более того: «Непримиримая ненависть к христианству и к религии вообще всегда удивляла меня. Я чувствовала здесь какую-то тайну. Казалось бы, чем мешает построению светлого коммунистического будущего религия, исповедующая добро?». Когда она прочитала, наконец, по-настоящему, полностью, Новый Завет — до подлинного осознания веры остался один шаг. Единомышленники же нашлись, что примечательно, не среди ее, Татьяны Николаевны, ровесников и коллег, а среди ровесников и товарищей ее сына. «Помню, как удивительно мне было видеть эту толпу молодых молящихся мужчин. Мы привыкли за долгие десятилетия, что в церковь ходят пожилые женщины. И я подумала, что эти юноши — вестники глубоких и серьезных перемен»,— так вспоминает Татьяна Николаевна о возникшем в те годы неформальном религиозном семинаре, душой которого стал ее же студент и кружковец (она вела кружок французского языка и литературы) Владимир Пореш, а вместе с ним — «деклассирован ный элемент», исключенный уже из трех вузов Александр Огородников. Сын Татьяны Николаевны Александр Щипков и его жена Люба тоже стали активными «семинаристами». С помощью почаевских монахов Огородникову удалось купить дом в деревне Редкино Калининской (теперь, слава Богу, Тверской!) области, и этот домик стал территорией духовной свободы. В Редкино ехали из разных городов. Молодежная (на 90 процентов) община была, конечно, подвержена головокружению: об этом говорит и утопичность некоторых планов (вести общее хозяйство, выращивать овощи, этим кормиться — и открыто проповедовать советским людям Евангелие), и вызывающее поведение. Но здесь нужно понять: этим молодым людям менее всего хотелось сидеть в подполье. Им хотелось другого: открыто принадлежать к абсолютно легальной Церкви. «Для меня, моей жены, моих друзей узнавание Христа в 70-е годы было событием восторженно радостным,— напишет через много лет Александр Щипков.— Мы громко пели „Взбранной воеводе” в буфете Ленинградского вокзала, шумно христосовались при встречах на улице, осеняли себя крестным знамением, завидев купола. Мы вообще не прятались, мы чувствовали себя дома, в своей стране. И чихать хотели на советскую власть. Это был эпатаж, но корни его — в эйфории от той внутренней свободы, которую дала нам Церковь». Из этого семинара вышло до десятка ныне действующих священников Русской Православной Церкви. Один из них — иерей Владимир Соколов, клирик храма во имя Девяти мучеников Кизических, что в Москве на Пресне, в двух шагах от Белого Дома. Тогда, в конце 70-х, он не думал о священстве, он был молодым актером театра и кино. Успел сняться в нескольких фильмах, названия которых ему трудно теперь вспомнить. Но как перевозил на своей машине нелегально размноженные молитвословы (молитвословы, подчеркнем, а не подрывную литературу!) — этого ему не забыть: «Едешь и понимаешь, что эта твоя поездка может быть последней перед долгим-долгим перерывом». — Мы не хотели ничего скрывать, — вспоминает отец Владимир, — в нашем поведении присутствовала бравада, конечно, но в нем была и истина тоже. Если ты христианин, ты наследник Царства: кого ты должен бояться здесь, на земле? Именно так должно действовать наше христианское сознание. И хорошо, что это сознание, это чувство тогда в нас родилось. — Чем Вам запомнилась Татьяна Николаевна Щипкова? Она ведь по возрасту годилась вам всем в матери. — Она и стала матерью для всех нас. И очень многому научила. Вкус к языку, к литературе, пример поведения по отношению к окружающим — все это шло от нее. Она сдерживала нашу молодую браваду, и это было мудро. Мы ведь не понимали, что нам необходимо созреть. Из зеленых ростков хлеба не испечешь. А она это понимала. * * * Эйфория длилась недолго: советская власть не любила, когда на нее «хотели чихать». Настало время испытаний: обысков, волчьих билетов, посадок. Находясь под следствием и уже поняв, что добром для нее это следствие не кончится, Татьяна Николаевна не могла не думать о судьбе тех, кто стал, по слову отца Владимира, ее детьми. Масла в огонь подливал следователь госбезопасности: «Все мог бы простить, но девчонок не прощу. Вы вовлекли их в эту вашу липкую паутину…» Сына Татьяны Николаевны, исключив из института, отправили в армию, в ТуркВО, где он заразился желтухой. Невестка, тоже исключенная, тщетно пыталась устроиться на работу — не брали даже уборщицей в детский сад. Было от чего пасть духом… Через два года после смерти Татьяны Николаевны жена ее сына и мать четырех ее внуков Любовь Щипкова рассказала мне, как увидела Татьяну Николаевну однажды утром — тихую, отрешенную, перебиравшую старые вещи. То, что осталось от умершей в блокаду мамы, что удалось вывезти из осажденного города, что связывало с детством… — Она была совсем не такая, как всегда. Я почувствовала, что в ней очень важные перемены происходят… Сама же Татьяна Николаевна рассказывает о своих внутренних переживаниях очень скупо, даже, можно сказать, бегло: приходится догадываться, что именно она чувствовала. «Суд был назначен на 29 декабря 1979 года. Видно, я все-таки сильно волновалась, потому что ночью у меня был приступ глаукомы, меня привезли в глазную клинику, и несколько часов врачи спасали мой правый глаз с помощью капель и пиявок. Утром я явилась на суд с повязкой на голове… арест был отложен на две недели, до 8 января. 7 января — православное Рождество… дивная рождественская ночь, полная звезд и сверкающе го снега. Я провела ее в московской церкви Адриана и Наталии, с друзьями за рождественским столом. Я исповедалась, причастилась и чувствовала себя готовой. Ехала на суд с вещами, понимая, что уже не вернусь. Мои молодые друзья пришли, но не были допущены в зал суда, который был заполнен исключительно мужчинами с военной выправкой…» Глаукома — опаснейшая болезнь глаз — в условиях лагерной медицины (то есть в условиях отсутствия всякой медпомощи) несколько раз ставила осужденную Щипкову на грань полной слепоты. Только Бог и спас. Воспоминания о трех годах в заключении Татьяна Николаевна посвятила главным образом не себе, а другим, своим, как говорили в старину, соузницам, женщинам-заключенным. Ей представлялось необходимым рассказать стране, обществу, власти о положении дел в местах лишения свободы. О том, что происходит там с людьми. О том, что бесчеловечность никого не исправляет; и о том, что души людей, спрятанных за вышки и заборы, — это почва, ждущая доброго семени. «Человек не может всегда, ежеминутно, беспрерывно ощущать себя преступником. Иногда он должен чувствовать себя просто человеком. Если все время заставлять страдать, человек перестает ощущать себя справедливо наказанным, даже совестливый человек, и начинает ощущать себя жертвой — и он прав. Нельзя возродиться, если тебя презирают и обращаются с тобой, как с животным». Она пыталась им помочь — девочкам, многие из которых разучились уже нормально говорить, только производили все новые глаголы и прилагательные от скудного «ненорматива». Тайком от начальства, крайне внимательного и подозрительного к «политической» Щипковой, создала лагерный альманах: тетрадь, в которую вписывались стихи Лермонтова, Кольцова, Фета, Ахматовой… Читала своего рода лекции — полушепотом, после отбоя. Предложила желающим заниматься французским языком, но это было немедленно и жестко пресечено: администрация не могла допустить, чтоб в колонии звучал непонятный язык. Вся зона знала, что «мать» — верующая; что именно за это она и сидит. Ей задавали вопросы, просили переписать молитвы. Потом не знали, куда спрятать листочки: «Зашмонают». Она объясняла: «В голове спрячь. Выучи и держи в голове — там уж точно не зашмонают». Выучить что-либо наизусть — это им было непривычно, но молитвы — учили. «Со сколь многими достаточно было поговорить подольше — и прояснялись глаза, другими становились лица. Да, ненадолго, но кто из нас способен всегда пребывать на высоте своей веры? И они втягиваются в свое вязкое болото, как мы, на воле — в свое…» После освобождения собратья-интеллигенты задавали Татьяне Николаевне наивные вопросы: «Многих вы там обратили?». Она отвечала: «Что вы! Обращает Господь, а я… если я помогла хотя бы одному человеку, это уже огромный, незаслуженный мною дар». И тут же вспоминала, что помогла, оказывается — не одной своей сестре по несчастью, а двум! Читая воспоминания Татьяны Щипковой, я очень хорошо увидела, чем она (на языке тогдашних охранителей — «религиозница») отличается от чисто политических диссидентов разных мастей, от тех самых борцов, хотя бы и железных. Для тех главное было — противостоять режиму, власти, общесоюзной или лагерной. Татьяна Щипкова тоже могла противостоять: «В ответ на взыскания я объявила, что буду бойкотировать политзанятия… когда закончилась поверка на плацу и все строем двинулись в клуб, я, к изумлению начальства, вышла из рядов и спокойно пошла в наш отрядный дом. Так продолжалось недели две. Лагерь пришел в восторг… Чем большей героиней я становилась с течением дней, тем более накалялись мои отношения с администрацией… Накалялась и я. Мной владела ненависть, ненависть к этим мундирам, к этим лицам, к этим командам. Я чувствовала себя сжатой в твердый комок и готовой к сопротивлению любой ценой. В начале второй недели меня вызвали в кабинет замполита. Там собралось все руководство колонии. Видно было, что они несколько растеряны. Открытое мое неповиновение очень опасно в уголовной зоне — так они мне объяснили. Оно может спровоцировать беспорядки. Я в ответ выразила им свое возмущение тем, что кресты при обыске срывают, тем, что Евангелие запрещено. Начальник оперчасти выкрикнул, как обычно, что меня надо расстрелять, на том мы и разошлись…» А через несколько дней «та, которую нужно расстрелять» просыпается среди ночи вся в слезах и понимает, что не может больше жить в состоянии ненависти. И снимает свой бойкот политзанятий по этой — единственной — причине. И счастлива: «Любите врагов ваших (Мф. 5, 44). Один раз в жизни мне было дано это почувствовать полной мерой. Я считаю это переживание самым главным в том духовном опыте, который дал мне лагерь». Невестка Татьяны Николаевны Любовь Щипкова говорила мне, что вернулась Татьяна Николаевна из лагеря — человеком иным, «лучше, чем была до того — еще добрее, еще светлее». А отец Владимир Соколов сказал следующее: — Она стала, может быть, более защищенной, интеллигентность ушла куда-то вовнутрь, но в то же время я почувствовал: там, в глубине, у нее родилось что-то такое, чего не было раньше, до ареста. Понимаете, когда человек попадает в такие условия — ему ничего не остается, кроме как поискать опоры у себя внутри: я еще раз убедился в этом впоследствии, окормляя заключенных. Меня поражала глубина вопросов, которые они мне задавали. Но что касается Татьяны Николаевны, главное, что она обрела в себе, — это, как мне представляется, благодарность Богу. Потому что без Его благодати она не вынесла бы всего этого. Она очень хорошо увидела там, что главный наш враг — не тоталитарный режим, нет, главный враг сидит внутри нас самих: это грех. А когда человек это понимает, когда он преодолевает этот барьер — он открывает в себе источник любви. Освобождением из уссурийского лагеря мытарства Татьяны Николаевны не закончились. Она попала в обычный для освободившихся зэков бюрократический переплет, усиленный, возможно, желанием властей посадить Щипкову вторично (когда человек не сломлен, это ведь видно всегда). Ее не прописывали, а без прописки нельзя было устроиться на работу… И нельзя было нигде жить. Человек автоматически превращался в бомжа. Сыну и невестке пришлось прятать маму от милиции. Обрести новый паспорт помог протоиерей Павел Адельгейм. Ну а чуть позже и времена изменились, и работать можно уже было — не только вахтером… В последние годы многотрудной жизни Татьяна Николаевна вернулась к любимой своей педагогической работе: до 77 лет преподавала в школе при Санкт-Петербургском институте богословия и философии. Один из ее учеников впоследствии написал: «Она была одной и той же, и в классе, за учительским столом, и в лагерном бараке среди уголовниц… красота и глубина интеллектуального знания и культурного предания реализуются в полной мере только в личной деятельной христианской жизни. В этом заключается сущность того православного церковного опыта, которым одарила меня Татьяна Николаевна». Похоронена она в Тарусе — это любимый многими старинный городок на Оке, в Калужской области. Что надо добавить? Нам, сегодняшним, необходима — не просто информация, нет, но неотступная живая память о том, что вот так было — не всегда. Возможность беспрепятственно вести церковную жизнь, воскресные школы для детей, масса православной литературы и прессы, православный интернет, архиереи и священники на телеэкранах, православные приходы за колючей проволокой, священники в армии и на флоте, домовые церкви в университетах — все это было не всегда. Наши предшественники — такие же люди, как и мы — находились в иных условиях. От них требовалось очень большое мужество. И очень сильная вера. Нам нужно помнить об этом — чтобы не впасть в самодовольство и самоуспокоение. Мы верующие? Православные? Воцерковленные? Прекрасно. А мы смогли бы — вот так? Как эти мальчики-студенты? Как их преподавательница за пять лет до заслуженной пенсии?.. Не знаем. И не будем знать. Если ничего не случится. Нам иногда кажется, что подвиг исповедничества — это то, что принадлежит прошлому, поскольку нас сегодня окружает совершенно другая реальность, не требующая никаких особых усилий, чтобы исповедовать Христа. Нам кажется, что эта реальность исповедничества — где-то позади, в прошлом. На самом деле исповедание веры, подвиг свидетельства всегда будет. Все мы должны твердо помнить и знать, что путь служения Христу и Его Церкви всегда связан с исповедничеством и даже с мученичеством. Святейший Патриарх Московский и всея Руси КИРИЛЛ, напутствие изданию книги «Женский портрет в тюремном интерьере. Записки православной» Марина Бирюкова Журнал "Православие и современность" №21 (37), 2011 г.

В.А.Никифоров-Волгин Великий Пост Редкий великопостный звон разбивает скованное морозом солнечное утро, и оно будто бы рассыпается от колокольных ударов на мелкие снежные крупинки. Под ногами скрипит снег, как новые сапоги, которые я обуваю по праздникам. Чистый понедельник. Мать послала меня в церковь «к часам» и сказала с тихой строгостью: «Пост да молитва небо отворяют!» Иду через базар. Он пахнет Великим постом: редька, капуста, огурцы, сушеные грибы, баранки, снетки, постный сахар... Из деревень привезли много веников (в чистый понедельник была баня). Торговцы не ругаются, не зубоскалят, не бегают в казенку за сотками и говорят с покупателями тихо и деликатно: — Грибки монастырские! — Венички для очищения! — Огурчики печорские! — Снеточки причудские! От мороза голубой дым стоит над базаром. Увидел в руке проходившего мальчишки прутик вербы, и сердце охватила знобкая радость: скоро весна, скоро Пасха и от мороза только ручейки останутся! В церкви прохладно и голубовато, как в снежном утреннем лесу. Из алтаря вышел священник в черной епитрахили и произнес никогда не слышимые слова: «Господи, иже Пресвятаго Своего Духа в третий час апостолом Твоим ниспославый, Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас, молящихся»... Все опустились на колени, и лица молящихся, как у предстоящих перед Господом на картине «Страшный суд». И даже у купца Бабкина, который побоями вогнал жену в гроб и никому не отпускает товар в долг, губы дрожат от молитвы и на выпуклых глазах слезы. Около Распятия стоит чиновник Остряков и тоже крестится, а на масленице похвалялся моему отцу, что он, как образованный, не имеет права верить в Бога. Все молятся, и только церковный староста звенит медяками у свечного ящика. За окнами снежной пылью осыпались деревья, розовые от солнца. После долгой службы идешь домой и слушаешь внутри себя шепот: «Обнови нас, молящихся... даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего». А кругом солнце. Оно уже сожгло утренние морозы. Улица звенит от ледяных сосулек, падающих с крыш. Обед в этот день был необычайный: редька, грибная похлебка, гречневая каша без масла и чай яблочный. Перед тем как сесть за стол, долго крестились перед иконами. Обедал у нас нищий старичок Яков, и он сказывал: «В монастырях, по правилам святых отцов, на Великий пост положено сухоястие, хлеб да вода... А святой Ерм со своими учениками вкушали пищу единожды в день и только вечером»... Я задумался над словами Якова и перестал есть. — Ты что не ешь? — спросила мать. Я нахмурился и ответил басом, исподлобья: — Хочу быть святым Ермом! Все улыбнулись, а дедушка Яков погладил меня по голове и сказал: — Ишь ты, какой восприёмный! Постная похлебка так хорошо пахла, что я не сдержался и стал есть; дохлебал ее до конца и попросил еще тарелку, да погуще. Наступил вечер. Сумерки колыхнулись от звона к великому повечерию. Всей семьей мы пошли к чтению канона Андрея Критского. В храме полумрак. На середине стоит аналой в черной ризе, и на нем большая старая книга. Много богомольцев, но их почти не слышно, и все похожи на тихие деревца в вечернем саду. От скудного освещения лики святых стали глубже и строже. Полумрак вздрогнул от возгласа священника — тоже какого-то далекого, окутанного глубиной. На клиросе запели,— тихо-тихо и до того печально, что защемило в сердце: «Помощник и покровитель бысть мне во спасение: сей мой Бог, и прославлю Его, Бог Отца моего, и вознесу Его, славно бо прославися»... К аналою подошел священник, зажег свечу и начал читать Великий канон Андрея Критского: «Откуда начну плакати окаяннаго моего жития деяний; кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию, но яко благоутробен, даждь ми прегрешений оставление». После каждого прочитанного стиха хор вторит батюшке: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя»... Долгая, долгая, монастырски строгая служба. За погасшими окнами ходит темный вечер, осыпанный звездами. Подошла ко мне мать и шепнула на ухо: — Сядь на скамейку и отдохни малость... Я сел, и охватила меня от усталости сладкая дрема, но на клиросе запели: «Душе моя, душе моя, возстани, что спиши!» Я смахнул дрему, встал со скамейки и стал креститься. Батюшка читает: «Согреших, беззаконновах и отвергох заповедь Твою»... Эти слова заставляют меня задуматься. Я начинаю думать о своих грехах. На масленице стянул у отца из кармана гривенник и купил себе пряников; недавно запустил комом снега в спину извозчика; приятеля своего Гришку обозвал «рыжим бесом», хотя он совсем не рыжий; тетку Федосью прозвал «грызлой»; утаил от матери «сдачу», когда покупал керосин в лавке, и при встрече с батюшкой не снял шапку. Я становлюсь на колени и с сокрушением повторяю за хором: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя»... Когда шли из церкви домой, дорогою я сказал отцу, понурив голову: — Папка! Прости меня, я у тебя стянул гривенник! — Отец ответил: «Бог простит, сынок». После некоторого молчания обратился я и к матери: — Мама, и ты прости меня. Я сдачу за керосин на пряниках проел.— И мать тоже ответила: «Бог простит». Засыпая в постели, я подумал: — Как хорошо быть безгрешным!

Иоанн Предтеча Первое (IV) и второе (452) обретение главы Иоанна Предтечи. Послеусекновения главы Пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна (память 29 августа), тело его было погребено учениками в самарийском городе Севастии, а честная глава сокрыта Иродиадой в бесчестном месте. Благочестивая Иоанна, жена царского домоправителя Хузы (о ней упоминает святой евангелист Лука – Лк. 8, 3), тайно взяла святую главу, положила ее в сосуд и погребла на горе Елеонской – в одном из поместий Ирода. Первое обретение главы Иоанна Предтечи http://days.pravoslavie.ru/Images/ii1007&1335.htm Через много лет поместье это перешло во владение благочестивому вельможе Иннокентию, который стал строить там церковь. Когда копали ров для фундамента, был обретен сосуд с честной главой Иоанна Крестителя. Иннокентий узнал о величии святыни по бывшим от нее благодатным знамениям. Так произошло Первое обретение главы. Иннокентий хранил ее с величайшим благоговением, но перед своей смертью, боясь, как бы святыня не была поругана неверными, он снова скрыл ее в том самом месте, где обрел... По кончине его церковь пришла в запустение и разрушилась. В дни равноапостольного царя Константина Великого († 337; память 21 мая), когда христианская вера стала процветать, двум инокам, пришедшим в Иерусалим на поклонение святым местам, дважды явился сам святой Предтеча и открыл место нахождения своей честной главы. Иноки отрыли святыню и, положив ее в мешок из верблюжьей шерсти, пошли к себе домой. По дороге они встретили незнакомого горшечника и дали ему нести драгоценную ношу. Не зная, что он несет, горшечник спокойно продолжал путь. Но ему явился сам святой Предтеча и велел бежать от нерадивых и ленивых иноков вместе с тем, что было у него в руках. Горшечник скрылся от иноков и дома с почестью хранил честную главу. Перед смертью он запечатал ее в водоносный сосуд и передал сестре. С тех пор честная глава была преемственно хранима благоговейными христианами, пока ее обладателем не стал священник Евстафий, зараженный арианской ересью. Он совратил множество недужных, исцелившихся от святой главы, приписывая благодать еретичеству. Когда его кощунство открылось, он был вынужден бежать. Закопав святыню в пещере, близ Емессы, еретик рассчитывал впоследствии вернуться и снова овладеть ею для распространения лжеучения. Но Бог не допустил этого. В пещере поселились благочестивые иноки, а потом на этом месте возник монастырь. В 452 г. архимандриту этой обители Маркеллу святой Иоанн Креститель в видении указал место сокрытия своей главы. Это обретение стало праздноваться как второе. Святыня была перенесена в Емессу, а затем в Константинополь. Источник : Первое и второе обретение главы Иоанна Предтечи + Православный... http://days.pravosla...s/ii1007&12.htm Православный календарь 2012 Первое (IV) и второе (452) обретение главы ИоаннаПредтечи... ... и второе (452) обретение главы святого славного Пророка,Предтечи... Обретение главы Иоанна Предтечи — Википедия <object width="480" height="360"><param name="movie" value=" name="allowFullScreen" value="true"></param><param name="allowscriptaccess" value="always"></param><embed src=" type="application/x-shockwave-flash" width="480" height="360" allowscriptaccess="always" allowfullscreen="true"></embed></object> 12 марта 2011 года, в день памяти великомученика Феодора Тирона и день обретения главы Иоанна Предтечи, Святейший Патриарх Кирилл совершил чин великого освящения храма Успения Божией Матери в Печатниках и Божественную литургию в новоосвященном храме. После чтения Евангелия Предстоятель Русской Церкви произнес проповедь. <object width="480" height="360"><param name="movie" value=" name="allowFullScreen" value="true"></param><param name="allowscriptaccess" value="always"></param><embed src=" type="application/x-shockwave-flash" width="480" height="360" allowscriptaccess="always" allowfullscreen="true"></embed></object>

…По слову Василия Великого, всякую вещь украшает мера, то есть соразмерность, которая потребна будет более всего к предлежащему Великому посту. Не без причины святой Исаак Сирин, первый из великих постников, написал: "Если понудим немощное тело паче силы его, то приходит смущение на смущение. Поэтому, чтобы бесполезно не смущаться, лучше снисходить немощи телесной, сколько потребно будет". Преподобный Иоанн Дамаскин говорит, что немощному смирение и благодарение полезнее непосильных подвигов телесных. Впрочем, кто прежде мог поститься, тому нелегко вдруг отступить от своего правила. Мы не выше святого Иоанна Златоуста, которого немощь телесная понудила жить в городе, чтобы иметь удобную пищу, хотя и простую, но удобоваримую. К стыду своему должно сознаться: как я никогда не был постником, то и написал вам все сказанное, как бы в свое оправдание. И к сказанному прибавлю Евангельское слово Самого Господа: могий вместити да вместит (Мф. 19: 12). Из писем прп. Амвросия Оптинского

Из предисловия к книжице "Рецепты постных и праздничных салатов" (УКИНО "Духовное преображение", Москва, 2012) "Во все времена существования христианства пост являлся важнейшей стороной жизни человека. Вот что писали о посте учителя Церкви: - Пост тела есть пища для души (Св.Иоанн Златоуст) - Сколько отнимаешь у тела, столько придаешь силы душе (Св.Василий Великий) - Возобладай над чревом, пока оно над тобою не возобладало (Св.Иоанн Лествичник) - Чрево - самый неверный в договорах союзник. Это - ничего не сберегающая кладовая. Если многое в него вложено, то вред в себе удерживает, а вложенного не сохраняет (Св.Василий Великий) - Сколько различных искусств, веществ, орудий употребляет разумный человек для того, чтобы наполнить малое и немысленное чрево! Как унижается разум, когда истощается в изобретениях, чтобы дань, ежедневно тебуемая чревом, как неумолимым владыкою, была ему приносима, как можно в большем изяществе, и была им приемлема, как можно в большем количестве! И как ругается над сим раболепствующим разумом чрева, концом всех его забот об изяществе полагая нечистоту и смрад! (Св.Филарет Московский) - Если влечет тебя похотение вкусной и многой пищи, вспомни смрад, происходящий от ней, - и успокоишься (Авва Исаия) - Только досыта ничего не вкушай, оставляя место Святому духу (Св.Серафим Саровский) Трудясь над приготовлением пищи, будем помнить и сей поучительный случай, описанный в житии преподобного Пимена Великого:: "....Осмотрев кругом всю велию старца, царь не нашел в ней ничего, кроме корзины, висевшей на стене, а в ней немного сухого хлеба; потом сказал старцу: - Отче! Благослови меня вкусить немного. И тотчас старец налил воду в сосуд, насыпал соли и положил куски сухого хлеба; и ели оба вместе; затем старец принес кувшин с водою и дал пить царю. Царь после трапезы спросил старца: - Знаешь ли ты, кто я ? Он отвечал: - Не знаю, Господин, Бог знает тебя. Тогда царь скзал ему: - я - царь Фодосий. И тотчас старец поклонился ему. Потом царь сказал: - Блаженны вы, иноки, так как вы свободны от забот суетного мира сего и проводите жизнь безмолвную, заботясь лишь о том, как получить жизнь небесную, вечную и блага небесные. Воистину говорю тебе, что я, рожденный в своем царстве и сейчас стоящий царем, никогда не вкушал с такою сладостию хлеба и не пил воды, как ныне вкусил и пил с большим удовольствием. Старец же отвечапл: - Это потому, что мы, монахи, вкушаем пищу с молитвой и благословением; по этой причине и самая простая пища бывает вкусною. В ваших же домах приготовление кушаний совершается без молитвы, но со многими ссорами и разговорами праздными; по сей причине ваша пища не получает благословения, которое могло бы усладить ее..." Приведенные изречения Святых Отцов могут послужить для укрепления тех, кто, может быть, еще колеблется в своих убеждениях и сомневается в своих силах..."

Рассказывал один человек. Один монах из-за болезни не мог читать и молиться стоя.Он читал сидя. Но.. Перед тем, как взять в руки "Священное Писание", он мыл руки, вытирал их специально для этого приготовленным полотенцем, садился, на колени расстилал тканную салфетку, только для этого пользуемую. И тогда только с благоговением брал в руки книгу и начинал читать. Ну а что же мы? Пока еще не привычно мне, что можно вот так запросто, разукрасив современными словечками (кто ими заселяет наш родной русский язык?) что-нибудь из "Священного Писания" обсудить и упомянуть. Правильно ли это? и зачем? Почему стало не хватать святоотеческих толкований - в них все просто, понятно, никогда не запутаешься, себя не запутаешь и других не обманешь. Каждое слово отточено, ничего лишнего. Почему тянет к современным объяснителям? Или родилось и выросло новое поколение, которому больше понятно на языке Льюиса? Или это усилия объять необъятное - в брюках - ходить, церковно-славянский - заменить, современных объяснителей - в интернете расплодить. Чего же еще нам придумают для нашего удобства? Если бы меня спросили, я бы попросила все же помнить о всех, не забывать о тех, кто уже есть, не обижать их, любить их тоже. Знать, что и они вдруг непонятным Божиим промыслом увидят все эти старания, услышат все это. И загорюют, потому что земля из-под ног уходить начинает.