Таблица лидеров

Откровение (самораскрытие) Бога человеку Простой человек (христианин) услышал или прочитал Евангелие и думает: «Надо ближнему помогать». Начинает помогать, как может, как умеет, чаще всего коряво, но, тем не менее, искренне. Коряво, потому что обычно это связано с тем, что либо им начинают манипулировать, либо с тем, что он начинает помогать людям таким, от которых плода не получает, то есть, он видит, что от его добра никакого толку-то нет. Но, что характерно, он искренне пытается делать добро. И вот он делает-делает, иногда читает правило, иногда пытается почитывать какие-то книги про борьбу со страстями, но в целом у него не складывается этот пазл. Он прочитает Иоанна Лествичника, авву Дорофея, Игнатия Брянчанинова – самых доступных авторов. Читает, читает, понимает, что есть какие-то страсти, понимает, что они у него есть, но тот путь, который предлагается святыми отцами для борьбы со страстями, для него недоступен, потому что, человека кажется, для этого необходимы определенные монашеские условия, а он обыкновенный мирской человек. Поэтому он знает, что да, есть страсти, что надо с этим что-то делать, но в целом он машет на это рукой, потому что, в конце концов, какая разница, главное – делать добро. На этом сосредоточены его помыслы, его желания, и он пытается все более искренне и искренне делать добро. Тогда это рано или поздно приводит его к разочарованию. Он ничего не испытывает, но, тем не менее, терпеливо делает это самое добро. Либо, если он чуть-чуть перегибает палку с этим добром, его начинает мучить отчаяние. Потому что он видит, что страсти его очень сильные, они очень тяжелые, очень болезненные, а толку от того, что он делает добро кому-то, он не чувствует, не видит, что люди радостные, что, прям, восхищены тем, что он сделал им добро. Никак у него не получается получить какое-то удовольствие, радость, благо от этого. И он приходит в отчаяние оттого, что он свою жизнь разрушает, толку никому не приносит, иногда это отчаяние очень тяжелое, мучительное, вплоть до потери веры или «желания уйти куда-нибудь, хоть куда-нибудь, но где бы не было этого отчаяния». Потому что он думает, что именно христианство связано с отчаянием, что он здесь не может себя найти. Это общий путь у всех, все так идут. У кого-то лучше получается добро, у кого-то оно хуже получается, но в целом человек по-настоящему не прикасается к той сокровищнице христианства, которая человеку, на самом деле, доступна могла бы быть во Христе. В этой связи Исаак Сирин начинает говорить, что, на самом-то деле, это все вообще не про ту любовь, к которой призвал, и которую даровал Бог людям. Потому что мы, на самом деле, не любим людей, мы просто пытаемся решить их проблемы. Но мы их не любим. Просто в нашем сознании есть мысль, что если ты помогаешь человеку, то это и есть любовь. И до поры до времени человек так это и называет. Но рано или поздно он начинает, наблюдая за собой, замечать, что, на самом деле, помочь-то он помог, только он не любит людей, ни того человека, которому он помог, он понимает, что любви при этом он не испытывает. Какое-то то уныние, то печаль, то досаду, до раздражение, то усталость, то еще что-то. «А почему собственно, я помогаю, но любви-то нет?». Исаак Сирин говорит, что пока любовь свыше не откроется, человек не может понять вообще даже, что такое любовь, и к чему он должен, на самом деле, стремиться. Пока сама эта любовь ему не откроется свыше, пока любовь Христа не изольется в его сердце, и он опытом не переживет эту любовь. Сознавая именно то, что он должен чувствовать, испытывать к другим людям. И то, что он хочет испытывать, потому что любовь, изливаемая свыше, она именно как бы вбирает в себя человека, и он переживает это как именно пребывание самого себя в любви ко всем. Он это чувствует, он знает, он переживает: «Вот, теперь я всех люблю, даже если у меня все возьмут, это никак не поколеблет мою любовь ко всем эти людям: плохим, хорошим, злым. Именно любовь, даже если ничего для них не сделаю, я в этой любви пребываю». И вот, когда человеку открывается такое пребывание в любви Христа, это всегда откровение, это всегда действие Бога по отношению к человеку, от человека требуется как сделать все необходимое для того, чтобы это все удержать, в этом состоянии удержаться. Исаак Сирин в 55-м Слове доходит и до [объяснения ] того, что такое откровение вообще, без которого невозможно правильное, полноценное, жизнеспособное, жизненосное пребывание в Боге. Мы несчастные люди. Люди считают, что христианство – это религия, где от человека требуется некая форма поклонения Богу. Который его утешает, который его вдохновляет, который избавляет его от страха и внушает ему надежду на то, что вот, здесь плохо, но там, за то, что я служу Богу, будет хорошо. Собственно, это и есть религия, и таких религий, действительно, очень много. И христианство считается одной из них. Но это не так. На самом деле, христианство – это жизнь, которая начинается с того, что Бог принес сюда Царство Божье, в котором мы уже начинаем жить. Вот это и есть христианство. Это жизнь, новая жизнь, в которой мы начинаем жить здесь и сейчас. Если мы не начали жить здесь и сейчас во Христе, в этом Царстве Божьем, то ничего другого у нас никогда не будет. А Царство Божье – это и есть действие Христа в отношении к каждому человеку. Это откровение. Он открывает и впускает нас в эту жизнь. Как сказал Иоанн Креститель: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Божье». То есть, вы совлеките все то, чем вы жили, и Бог открывает вам Царство. «Иоанн пришел крестить вас водой, а идет Тот, кто будет крестить вас Духом Святым». И все мы в крещении Духом Святым и входим в Царство Божье. Каждый при этом скажет: «Да где мне-то, да я-то кто, где Бог, где я». Но ведь путь-то для каждого из нас к Богу и начался с купели, в которой мы все и были крещены Духом Святым. Это Царство Божье дано нам уже. Оно уже, как семечко, в нас прозябает. Почему же оно не дает нам переживания божественной любви? А потому что мы не хотим. Потому что перед нами распахнута дверь, а мы идем и стучимся во все двери, кроме той, которая нам открыта. Мы не хотим входить в общение с Богом. Мы пугаемся. За последний год у меня было три человека, которые в Церкви даже не вчера, а час назад, которые не стали стучаться во все эти двери, а вошли в открытую, и они говорят: «А что, так бывает, что ли? Я же ведь никто, почему я переживаю то, что я переживаю? Почему я это чувствую? Я что, с ума сошел или что? Что со мной происходит? Почему я чувствую, как Бог меня любит? Почему я чувствую, что эта любовь Божья изливается в сердце так, что хочется сгореть в этой любви? Хочется выреветь себя в слезах от сознания, переживания этой любви? Это же не может быть так, все говорят, что надо поститься, молиться, смотреть телеканал «Союз», слушать радио «Радонеж» и читать с утра до ночи духовные книги. Я всего этого не делаю, откуда со мной это? Почему это со мной происходит?». То есть, на самом деле, Бог не стал мертвой какой-то иконой, мертвым каким-то идолом, идеей, которой служат. Он животворит каждого человека, приходящего к Нему, но люди не входят в открытые двери, открытые для них Христом. Они учатся сразу исполнять те или иные требования, предписания, постановления, думая, что в исполнении этих предписаний и есть жизнь. Почему люди так боятся откровения? До ужаса боятся. Откровения, которое является неотъемлемым содержанием жизни, православные боятся до ужаса. Они не понимают, что без откровения с Богом невозможно строить отношения. Любое действие Бога в отношении к нам и есть откровение. Он открывает нам Себя, свою любовь, если надо, свой промысел, свою заботу. Если вы не чувствуете никаких переживаний, вам ничего никогда не открывалось и не открывается, то это неправильно что-то. Конечно, если мы бегаем за этими переживаниями и откровениями, мы можем стать нетрезвыми, но без них нет ничего. Потому что общение с Богом и возможно, как постоянное откровение. Вот стал человек на молитву. По логике вещей, Бог открывает ему себя во время его молитвы, и он переживает все свое молитвенное правило или делание как богообщение. Он общается с Богом. А как иначе? Если он молится, но с Богом не общается, что он делает? Он читает заученные слова, он стучится в запертые двери, где ему никто не отвечает. Что тогда это, если он в момент молитвы не вступает в богообщение? Ведь молитва это и есть восхождение ума и сердца к Богу. Если по Катехизису брать. Но общение с Богом возможно только как Его откровение. Ты ощущаешь и переживаешь, может быть, суд Божий над тобой, или ты переживаешь это как любовь Бога к тебе, или ты переживаешь это как любовь Бога к тому человеку, которого ты обидел, и тебе больно и стыдно, и ты просишь Бога всей глубиной своего сердца: «Прости, я не знал, что это так, я забыл, что это так». Либо ты переживаешь какое-то откровение о том, что эта беда, которой ты боишься, это боль, которой ты страшишься, на самом деле, посылается тебе любящей рукой Бога, и надо это принять, Бог открывает тебе какой-то промысел свой. В любом случае всегда подлинное духовное дело и делание, это всегда откровение Божье. Оно не в картинках, не в образах, оно не в каких-то там мечтаниях, нет, ты просто проживаешь либо суд, либо милость, либо внимание, либо свет Божий именно так, как Он тебе делает. Ты не видишь ничего, ты не святой отец, но ты проживаешь и переживаешь встречу и общение с Богом. Это онтологически не может быть иначе. Если мы общаемся с Богом, это всегда откровение Бога к нам, это всегда богообщение, это всегда взаимодействие с Богом. Если этого не будет, то не будет ничего, христианства подлинного. Это будет религия, в которой ты просто ходишь, и исполняешь то, что положено тебе исполнять. А потому откровение играет очень важную роль в жизни христианина. Исаак Сирин, Слово 55: «Двумя способами, как сказал я, дается дарование откровений умного созерцания: иногда дается по благодати, за горячность веры; а иногда – за делание заповедей и за чистоту. По благодати, как блаженным апостолам, которые не деланием заповедей очистили ум и сподобились откровения созерцания, но горячностью веры; потому что в простоте уверовали в Христа и, не колеблясь сомнением, с горящим сердцем последовали за Ним. И когда Христос совершил достопоклоняемое Свое домостроительство, то послал им Духа Утешителя, очистил и усовершил ум их, действенно умертвил внутри их ветхого, страстного человека и действенно оживотворил в них нового, духовного человека, и прияли они ощущение того и другого. Так и блаженный Павел обновлен был таинственно и потом приял созерцание откровения тайн; но и при этом не полагался на оное. Хотя и действенно приял он благодать и дар, но все время жизни своей совершал течение, чтобы, по возможности, воздать той благодати, какой сподобился, когда Господь с ним, как с присным Своим, беседовал на пути и послал его в Дамаск. Не написано, что Иисус беседовал с ним явно, но пишется, что Анания сказал ему: «Савле брате, Господь» наш «Иисус» Христос, «явлейтися на пути, посла мя» к тебе, да прозрят очи твои, «и исполнишися Духа Свята» (Деян.9:17). И когда крестил его, исполнился он Духа Святаго и ощутил сокровенные тайны откровений, как совершилось сие и с святыми апостолами, когда пребывал с ними Иисус». Одни получают откровение за то, что делают, исполняют заповеди, которые их и очищают, делают их способными к восприятию того или иного откровения Божьего. А есть путь (который, собственно, и описан здесь) – это путь горячности веры, когда человек так искренне устремился за Христом, как апостолы, и за это ему дается благодать Святого Духа, очищающая, преображающая, вдохновляющая его и научающая его всему. И тот и другой способ в реальной жизни человека дополняют друг друга. Обычно, когда мы приходим в церковь, по-разному, но достаточно часто получается так, что мы приходим, и вдруг сердце наше воспламеняется верой. Мы искренне верим, что Христос все может, что Христос – Бог, что Он всех любит. И мы понимаем, что вот такому Богу нам хочется служить всем своим сердцем. И мы начинаем выбрасывать всю дребедень, накопившуюся у нас в квартире, от вполне себе ненужных сочинений Маркса, до вполне себе приличной литературы Антона Павловича Чехова. Бросать на сожжение все грампластинки, фильмы, выбрасывать телевизоры, компьютеры, разную вольную одежду, все очищаем. Это называется неофитством. Но по сути своей, это – горячность веры. Мы действительно искренне принимаем, что все в этом мире – ложь, и только со Христом можно построить жизнь. И пока этой горячной верой человек живет, он ее хранит, у него все получается. Он готов молиться, и молится и по часу, и по два-три. Не читает правило, он молится. Он знает, что Бог открыт, верит в это, и знает, что Бог будет его животворить, как только он станет на молитву, и Бог животворит, потому что вера его горячая. Люди обозвали этот период неофитством, и ошиблись, потому что, на самом деле, ведь объективный факт: в период неофитства Бог слышит человека. Слышит, и исполняет порой то, о чем просит Его человек. И он знает это: стоит только помолиться, и все получается. Это и вдохновляет человека, к нему не прилепливается ничего, ничего к нему не пристает. А потом падает горячность. Эта горячность, она, в определенном смысле пропадает из-за объективных вещей. Случись ему, как, например, преподобной Пелагее, умереть, он бы и взошел в своей горячности веры сразу на небеса, даже не заметил бы, как слетела с него шелуха телесная, и он оказался перед престолом Божьим. Но не всем дается такой путь, как блаженной преподобной Пелагее. Не у всех так. Он вот он вдруг начинает встречаться с объективными вещами. Эти объективные вещи – то, что у людей, которые верят, но не так горячо, как он, что у них несчастная жизнь, что у них скорби, что у них болезни. Он не понимает, почему. Пытается за них молиться, и вдруг сталкивается с тем, что Бог в отношении к этим людям его молитв не принимает. Это разочаровывает, это ослабляет его движение. С другой стороны, он видит: да, у верующих людей умирают дети, какое-то горе, почему так? Это начинает его горячность ослабевать. А с другой стороны, он видит, как много в Церкви людей, которые ни во что не верят. Которые просто исполняют какие-то формальные правила, которые откровенно над ним смеются, как над идиотом: «Ты что, правда веришь, что может, ты что, правда думаешь, что это бывает?». И он, естественно, начинает (по неопытности, не по слабости своей веры, а просто по неопытности) судить людей, начинает сравнивать себя с ними. И это сравнение всегда заканчивается чем? Естественно, самомнением. «Я-то не такой, как все. Я не хочу быть таким, как все». И вот это именно самомнение является той гирей, той гантелей, которая привязывается к его ногам, и роняет его на землю. Его горячность веры исчезает, пропадает, умаляется. Он затормозил свое шествие. Когда он горячо устремлен ко Христу, в первые дни свои в церкви, он всех считает хорошими, он всех считает святыми. Он всех считает правильными, он всех слушает, раскрыв рот. Он ни с кем себя не сравнивает, считая себя маленьким и счастливым, потому что его, в его малости и грехах, почтил Бог своей благодатью, своей любовью. И он уверен, что Бог любит всех так же. И все так же искренне радуются Христу. И когда он начинает замечать, что это не так, он начинает сравнивать свой опыт с другими, себя с другими, и постепенно, естественно, начинает надмеваться. Просто самомнение. А самомнение, та рефлексия по поводу своей веры, наблюдение за собой, что со мною происходит, что я не такой, как все, постепенно приводит к мыслям, которые приводят к осуждению, превозношению. И достаточно одного сказанного слова, чтобы осудить другого человека, и вдруг человек понял, что он просыпает утром, и нету этой горячей веры. Это нормально. Это не значит, что он прошел период неофитства. Объективно, он потерял свою веру, потерял благодать, потому что не устоял в этом высоком восхождении. Неопытен он просто. В его неофитстве ничего позорного нет. И ничего глупого в нем нет. Это период, когда человек как бы носится на руках Христа. И все ему дается легко. Просто он опыта не имеет, он думает, что есть только крылья Божьи и больше ничего. А есть еще его произволение, его воля. И ему надо научиться еще жить с этой благодатью. Окончание лекции ниже.

Вера - не мысль, а чувство Авва Евагрий «Последний предел деятельной жизни – любовь, а конец ведения – богословие. Начало же обоих их – вера и созерцание вещей. Которые демоны приражаются страстной части души, те называются противниками деятельной жизни. Которые же нападают на саму мысленную силу, те называются врагами всякой истины и противникамисозерцания». Слово, в целом, затрагивает некоторый аспект духовной жизни, с которым довольно часто сталкиваются, сами того не сознавая, очень многие христиане. Во-первых, авва Евагрий делит всю жизнь христианина, подвижника, на две составляющие, на два аспекта: деятельная жизнь и созерцательная жизнь. Или деятельная часть души и созерцательная часть души. Эту мысль потом подхватят очень многие подвижники, духовные писатели, святые отцы, но, как ни странно, больше всего она известна нам из Великого Покаянного канона преподобного Андрея Критского. Преп. Андрей Критский уподобляет деятельную и созерцательную часть души двум женам Иакова. Причем, деятельную часть – Лии, потому что многоплодна, приносит много плодов, а созерцательная подобна Рахили, потому что многотрудна. Вторая приносит много забот, много хлопот, она труднее. А о той радости, которую она приносит, преп. Андрей Критский умалчивает, но подразумевается, что зато Рахиль любима. Плодом деятельной жизни, то есть когда человек совершает определенные деяния, определенные поступки, затрачивает определенные усилия, плодом деятельной части трудничества, подвижничества, является любовь. То есть, все заповеди человек исполняет для того, чтобы стяжать любовь. Плодом созерцательной деятельности, созерцательной части души является богословие, то есть знание Бога. Здесь имеется в виду не образование, не прочитанные книги, не знание о Боге, почерпнутое из учебников по догматике или по нравственному богословию, а имеется в виду то, что человек может говорить о Боге, потому что он Его знает. Потому что он с Ним был. Потому что он прожил с Ним часть своей жизни, и он может богословствовать. Плодом созерцательной жизни является богословие. Дальше Евагрий говорит о том, что все, и деятельность человека, приводящая к любви, и созерцание человека, приводящее к богословию, все рождается от веры и от созерцания вещей. Для него это двойственный, но, по сути, единый процесс. Вера и созерцание. Для него вера и есть созерцание. Сейчас мы говорим о вере по-другому, поэтому ошибаемся. Мы говорим неправильно о вере, неправильное ее формулируем, поэтому, естественно, не получаем в итоге-то ничего. То есть, не получаем ни измененной жизни, ни любви, ни богословия. Ничего не получаем, потому что вера сейчас – это принятие некоего разумом принимаемого положения, что Бог есть. Это, в сущности, проявление некоей рассудочной деятельности: ну да, есть, исходя из того, что мы видим в мире, наверное, есть. Мы это принимаем, но дальше это положение, это решение нашего рассудка, оно никак в нашей жизни не действует. Должно бы, но не действует. А, раз оно не действует на нашу жизнь, стало быть, никаких плодов и нет. А не действует на нашу жизнь потому, что никто и не говорит о том, что это должно действовать. Мы принимаем некоторые положения разумом, но живем совершенно не так, как нам этот разум предписывает. Например, с точки зрения научного мировоззрения, мы все понимаем, что Земля вращается вокруг своей оси, вокруг Солнца. Никак это знание на наш повседневный опыт не влияет. Это знание, которое не влияет на нашу повседневную жизнь. Таким же образом мы воспринимаем и веру в Бога. Бог есть, ну что, мол, из этого теперь следует. Я как жил, так и буду жить. Для древних же вера и созерцание совершенно неразрывно были связаны. Вера и есть созерцание. То есть, человек, обретая веру, он переживал, чувствовал присутствие Бога в этой жизни. Своей жизни. Именно переживал, и именно присутствие. То есть, для него Бог сразу становился не мыслью, не логическим допущением, не перводвижителем, как для Аристотеля или Декарта, а представление о Боге сразу становилось частью опыта, частью переживания мира, то есть, частью именно жизни, а не мысли. Человек видел, по сути дела, присутствие Бога в этой жизни. Не Бога Самого, лицом к лицу, а Его присутствие в этой жизни для него становилось неоспоримым явлением, практически, фактом. Вера, она сразу изменяла как бы точку зрения, с которой человек смотрел на мир. Он видел теперь этом мир совершенно иначе. Менялся сам ракурс зрения, само восприятие жизни. По сути дела, менялась феноменология явлений. Менялось все в человеке, он видел мир иначе. И это обретение иного видения мира и нового созерцания, собственно, и называлось верой. Так было у древних. По мысли Евагрия, есть силы, которые нас отклоняют от заповедей Божьих (которые внушают нам поесть, посмотреть телевизор, расслабиться, пожалеть себя, полениться). Все эти обычные страсти отвлекают нас от заповедей и мешают нам учиться любви. Мы их более или менее знаем, и, худо или бедно, как-то с ними пытаемся бороться. Дальше он пишет, что гораздо страшнее не те враги, которые отвлекают нас от исполнения заповедей, от любви, а гораздо страшнее те враги, которые направлены на созерцательную часть души. Он их называет более суровыми эпитетами: они враги всякой истины вообще. То есть, это самое страшное, что может быть. Это не просто лукавые духи, мешающие нам идти на службу, Это страшные враги, которые лишают самой возможности нам о службе подумать. Ведь страшно не то, что я на службу идти не хочу. Это плохо, но во всей этой борьбе для человека однозначно, что он на службу идти должен. Для него непоколебимым фактом является то, что он на службу идти должен. А когда враг обрушивается на саму созерцательную часть души, то человеку внушается мысль: «Какая такая служба, зачем она нужна? Это курам насмех. Это совершенно неправильно, совершенно очевидно, что никакой службы и быть не должно. Это пережиток прошлого, это недоразумение, возникшее в истории человечества, а человек, вообще, это делать не должен». Вот это страшно. Теперь у человека нет помыслов, движения сил, которые отвлекали бы его от исполнения заповедей. Ситуация гораздо хуже. Он вообще не делает ничего в отношении того, что могло бы быть ему полезным. Это принципиальная вещь, и именно об этом говорят молитвы очень многих святых, например, в молитвах ко Святому Причащению мы говорим, что «да не буду от мысленного волка звероуловлен». То есть, пусть меня именно мысленный волк не похитит. Именно тот, который не внушает мне помыслы лени, ибо это не страшно, я, по крайней мере, знаю, что лентяй, и сокрушаюсь, и плачу. А, будучи звероуловлен мысленным волком, я понимаю, что то, что я должен делать, я вовсе не должен. У меня искажается созерцание. Я по-другому вижу мир, и в этом мире нет места тому, что требует Бог. И сама мысль о Боге в конце концов, покидает меня. Где Он? Я Его не вижу, значит, Его нет. Я потерял созерцание мира в свете Божественной Премудрости. Я потерял веру. Даже если у меня есть представление о том, что Бог есть, я Его уже не вижу и не чувствую. Вот это, по мысли Евагрия, и является самым страшным.

Что значит любить ближнего «Возлюби ближнего, как самого себя». В XXI веке люди начали думать, что, чтобы возлюбить ближнего, надо сначала возлюбить себя. И вот, пока я себя не возлюблю, я никак не могу возлюбить ближнего. Это психологи так придумали. Они же не верят во Христа. И исходят из той точки зрения, что если ты счастливый человек, то тебе легче делать счастливыми других…Это работает, только к заповеди это не имеет никакого отношения… Это не касается любви. Это ж не любовь. Это просто нормальное отношение, которое целиком зависит от твоего состояния. А от меня не требуется жить по настроению. Христианство не предполагает, что ты должен жить по настроению. И должен исправлять свое настроение каким-то образом. Про это Христос тоже говорит: «Если вы любите любящих вас, какая вам награда?» Попросту говоря, если вам хорошо с людьми, и им хорошо с вами, ну и что из этого, какой в этом толк. Все люди так делают: когда у них хорошее настроение, они бодры и веселы, и улыбаются другим, и им с ними хорошо. Но христианства в этом нет, благодати в этом нет. А заповедь о любви к ближнему, как к самому себе предполагает, что человек это может делать только по благодати. Только. Сам он не может это делать. У него есть эта благодать. Она ему дается за то, что он решился исполнять эту заповедь. И он получает благодать, и по благодати оказывает любовь ближнему… В христианской практике забота [о ближнем] постепенно приведет к любви. Но поначалу речь идет не о большой и сильной любви, а просто ты должен позаботиться о человеке. Но в момент, когда ты заботишься о человеке, ты же перестаешь заботиться о себе. Когда начинается процесс заботы о другом человеке? Когда услышал заповедь, и должен теперь заботиться о другом. Но мне предлагают сначала позаботиться о себе. А потом, когда узнаешь, как о себе заботиться, потом пойдешь заботиться о другом… И пока я так учусь заботиться о себе, я, чисто объективно, заповедь Божью не исполняю. Я только готовлюсь когда-то ее исполнить. А смысл? Когда я, наконец, почувствую, что я могу начать заботиться о других (думаю, что я готов). И что я должен делать: я должен разрушать все то, что лет пятнадцать я созидал. Потому что забота о другом предполагает, что в этот момент о себе я должен забыть. И то, что я пятнадцать лет в себе культивировал, я должен теперь от этого отречься. Получается, что те навыки, которые я нарабатывал в течение пятнадцати лет, я теперь должен забывать, я зря их нарабатывал, потому что теперь я все то, что делал для себя, я должен делать для другого. То есть, кормить не себя, а другого, а значит, голодать, одевать не себя, а другого, в дом водить не себя, а другого, а самому жить на улице, машину покупать не себе, а другому – то есть должен думать о других. Я пятнадцать лет думал о себе, теперь мне надо думать о другом. И человек понимает, что пятнадцать лет он занимался ерундой. Потому что от всех навыков, которые были наработаны, приходится отказываться. По сути дела, [человек] мог все это делать с первого дня, когда услышал заповедь. Не надо ничего в себе культивировать, чтобы исполнить заповедь. И, заботясь о другом, ты стяжешь эту любовь… Когда у меня позитивное настроение, любить людей мне легче, это правда. Но в том-то и дело, что я должен любить людей и тогда, когда у меня негативное настроение, когда я в отчаянии, когда я в депрессии, когда я на грани нервного срыва, я должен заботиться о другом. Я должен. И если я этого не делаю, я укоряю себя в том, что я думаю только о себе. О своей боли, а не о чужой. На самом деле, я должен это делать (заботиться о другом и любить другого) всегда, двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, триста шестьдесят пять дней в году, я должен думать о другом больше, чем о себе. В этом и рождается покаяние, когда я понимаю, что я не могу думать о другом не то что двадцать четыре часа в сутки, но даже и два часа в сутки не могу думать о другом, не могу молиться о другом (потому что молиться за ближнего – кровь проливать, я за себя-то не могу молиться, куда мне уж за другого), я не могу безостановочно растрачивать свою жизнь, мне становится себя жалко, я устаю, а человек звонит и просит помощи. Я понимаю, что по заповеди я должен оставить свою усталость, забыть о своих проблемах и пойти помогать другому, но у меня нет сил. И тогда я, доведенный до такого состояния, прошу помощи у Бога: «Господи, помоги, у меня нет сил». Я жалею себя, я люблю себя, мне жалко себя. А когда, конечно, у меня хорошее настроение, тогда все легко. Но христианство не зависит от настроения. Ведь, на самом деле, наша верность проявляется не тогда, когда мне легко исполнять заповедь Божью, а тогда, когда ее для меня исполнять невозможно… Если нет никакого подвига, в этом нет никакой благодати. Ты легкий на подъем, но благодати у тебя нет… Награду получит тот, кому трудно, «Царство Божье силою берется, и употребляющие усилие достигают его». Терпение является мерой нашего подвига. Так и любовью: если мы в хорошем настроении, позитивном настрое, мы любим других (нам кажется, что мы их любим), то да, это все легко, но надо культивировать не это хорошее настроение, при котором нам легко любить людей (потому что это не любовь). Любовь проявится, когда у меня плохое настроение, когда я жить не хочу, когда у меня ребенок любимый умер, а я иду и делаю то, что должен делать, потому что другому хуже, чем мне. Потому что Христос сказал: думай не о своем горе, а о горе другого человека. Вот тогда это и будет любовь, когда тебе трудно, не хочется, тебе хочется, чтобы весь мир исчез, а ты идешь и делаешь то, что велит делать Бог. Вот тогда это и будет, тогда ты поймешь, что такое любовь, когда тебе не хочется любить. Когда мы сводим Евангелие к одной строчке, и на этой строчки начинаем строить какое-то мировоззрение, какую-то позицию, какое-то богословие, мы всегда впадаем в нехристианское сознание. Христианство должно принимать Библию целиком. И если мы не можем принять ее целиком, мы обязательно породим сектантское мировоззрение. Не православное. Сектантское, потому что из целого вырезан кусок – сектор. А все остальное отвергнуто. Если мы рассматриваем какой-то вопрос, и строим на нем какое-то законченное мировоззрение, мы должны учитывать и другие места Священного Писания, чтобы не вырезать из контекста Евангелия только одно слово. Что мы читаем в Евангелии (от Луки): «Если кто приходит ко мне, и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а при том и самой жизни своей, тот не может быть моим учеником». То есть, мы должны возненавидеть себя, а не возлюбить себя. Оно так и есть. Потому что любовь к себе, которая в нас есть – это эгоизм и гордыня, самоугодие, саможаление, самоволие – она-то и мешает любить других. И мы, начиная заботиться о других, приходим в столкновение внутри себя: любить-то другого мешает мое «я». Я бы любил бы кого-нибудь, но мне противно, мне жалко себя, мне трудно выйти навстречу другому человеку, мне трудно его понять, трудно принять – мое «я» мешает мне быть с другим. И это глубоко сидит в нас, это проросло все наше, это и есть самоугодие, это и есть первородный грех – любовь к себе. Ведь Бог себя не любит. Он любит других, поэтому Он и есть полнота жизни – Он изливает Себя на других, а не Самого на Себя. Это избыток жизни, потому она и есть жизнь, потому что она не в себе. Она всегда из себя. Это и есть то, что мы называем человеколюбие, щедрость, благость, милость. Потому что Он всегда за пределами собственного бытия, Он изливается преизбытком жизни. Это и есть жизнь, когда ты зациклен не на себе, а на всем вне себя. Ты не думаешь о себе. А наоборот, греховное состояние, это когда ты на себе замкнут, когда ты думаешь о себе, творишь волю свою, заботишься о себе. И для того, чтобы стать учеником Христа, ты должен отвергнуться себя, взять крест, «возненавидеть саму жизнь свою». Потому что она мешает мне быть со Христом, любить Христа, любить другого человека. Я должен возненавидеть себя. И эта ненависть к себе и разрешается покаянием. Сам Христос-то как жил: разве где-то Он подумал о Себе? Он не спал, не ел, Он все делал так, как велели Ему люди, и велел ему Бог. Он всегда в других, вплоть до креста своего. И к этому призывает нас. Да, мы не можем. Но в этой попытке служить другим мы и должны осознать, как мы далеки от Христа, как мы далеки от Его заповедей. Не культивировать любовь к себе, не повышать себе жизненный тонус и настроение, а наоборот, думать о другом в ущерб себе. Это будет мучительно, трудно, больно, но тогда это и будет именно служением Богу. Это и будет трудностью, которую мы преодолеваем, это и будет тем путем, который приведет нас к покаянию. Евангелие от Иоанна: «Истинно, истинно говорю вам, если пщеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее, а ненавидящий душу свою в мире сем, сохранит ее в жизнь вечную». Если мы будем любить себя, то мы проиграем, мы погубим свою душу. И это все прекрасно понимали две тысячи лет. И поэтому учились не любви к себе, а учились умирать ради любви к другому. Мужчина, выходящий на бой, на Куликовскую битву, например, он идет умирать. Он знает, что он идет умирать, но он отдает свою жизнь за други своя, за ближних своих. Он отдает эту жизнь, самое ценное, что у него есть, он умирает, потому что не себя он любит. И он даже не думает в этот момент о том, что он пойдет в рай, и ему там будет хорошо. Нет, он думает о близких своих, что, если он не выдержит и сойдет с места, то, значит, близкие погибнут, значит, друг, который за его спиной, погибнет, значит, дети, которые остались дома, будут сожжены. Поэтому он должен стоять, как можно дольше, чтобы остановить это зло. Это и было заботой и любовью, именно поэтому они и могут попасть на небеса. Когда мы возвращаемся в контекст Евангелия, когда мы рассуждаем здраво, мы же понимаем, что это так. Что для того, чтобы любить другого, я должен возненавидеть себя. Я должен кусочек своей жизни отрезать, и отдать ему. Я могу пройти мимо, у каждого человека есть свои дела. Это его жизнь. И, вместо того, чтобы делать свои дела, он отвлекается и делает чужие дела, в ущерб своим собственным. Молодежь этого не понимает, но люди зрелые понимают, как коротка жизнь, как коротко время, нам отпущенное. Только зрелые люди начинают понимать, как мало живет человек, очень мало. Вот эти двадцать четыре часа, из которых большая часть людей тратит на сон восемь часов, треть своей жизни, из этих суток остается только шестнадцать-восемнадцать часов, и мне нужно сделать кучу дел, мне жизненно важных. И вдруг кто-то приходит, обращается, требует от меня что-то. Нужно ему что-то. И, вместо того, чтобы делать дела, жизненно важные для меня, человек делает дела, жизненно важные для другого. Он при этом испытывает раздражение, быть может, внутреннюю скорбь, потому что он хотел другое сделать. Но он делает то, что нужно людям, которые его просят. Он не испытывает от этого эйфории, радости, ничего не испытывает, потому что он понимает: моя-то жизнь кончается, я трачу ее на других. Ну ладно бы на семью, истратил на ребенка, он может, по крайней мере, можно надеяться, он тебе вернет когда-нибудь. А на чужого человека, которому что-то надо. С которым нужно куда-то пойти, что-то заплатить; деньги, которые ты мог потратить на себя, [на них] ты покупаешь для него. Ты не испытываешь от этого радости. Но ты делаешь это, потому что так велит Бог. И вот это и является любовью. И в этом терпение и подвиг. И поэтому это созидает душу. Но как это трудно… Христос сказал любить ближнего своего, и ты вслушиваешься, потому что хочешь, чтобы Бог вслушивался в трепет твоего сердца. Ты жалеешь, потому что хочешь, чтобы Бог пожалел тебя. Ты заботишься, потому что хочешь, чтобы кто-нибудь когда-нибудь о тебе позаботился…Потому что вы терпели и страдали ради Христа. Не надо никакой другой любви учиться, потому что уже все есть нашей душе. Учиться надо не любви к себе, а ненависти к себе, искусству умирать, как говорят святые. Искусству думать не о своих желаниях, а о желаниях других людей.

Как не навлечь на себя гнев Божий Преп. Ефрем Сирин: «Не смейся над огорченным, не радуйся, видя развращающегося, чтобы не прогневался на тебя Господь, и не остаться тебе без защиты в день скорби». Чтобы нам спастись в день гнева, надо нам потерпеть Господа тогда, когда нам очень трудно и кажется, что Он нас бросил. А второе условие – это не смеяться над огорченным и не радоваться, когда видим погибающего развращающего человека. Не смейся над огорченным. Неважно, совершенно неважно, в чем его огорчение. Потому что его Бог не слышит, не принимает его молитв, потому что он узнал, что заболел, стал немощным и на какое-то время пригвожден к койке. Или ему не хватает денег или еще чего-то. Когда мы, видя его огорченным, смеемся над ним, когда мы видим, что что-то у него не получается, а мы смеемся над ним, это, естественно, грех. Поскольку слово адресовано обыкновенным людям, понятно, что в естественном виде мы не собираемся смеяться. На самом деле, ни у кого нет желания смеяться над огорченным человеком. В нас это проявляется тогда, когда мы видим, что в беду попадает заведомый грешник. Не просто человек, который как все грешники, а когда попадает в беду отъявленный грешник, то есть, негодяй, чьи поступки вопиют к Богу, и о чьих грехах мы знаем. Или когда человек, который нас обидел, который причинил нам боль, вот когда он попадает в беду, тогда мы тоже можем так среагировать. Вот известный образ Книги Иова: Иов по понятным причинам оказал без дома, без социальной общности, сидит там на гноище, и у него проказа. Он страдает. Приходят три друга и начинают как бы жалеть, сострадать. Ни в одном из слов, которые они говорят, не видно, не слышно никакого хохота, насмешки. Формально, ее нет. Но, тем не менее, Иов говорит: «Зачем вы смеетесь надо мной? Вы пришли посмеяться, повеличаться надо мной». То есть, они формально не улыбаются. Но, по сути дела, это насмешка над Иовом, потому что они знают, какой он на самом деле есть, поэтому они к нему и пришли, но обвиняют его в каких-то несуразных смертных грехах, и, твори это Иов, они бы ему и руки не подали. А тут пришли укорять человека, сокрушенного Богом. То есть, вроде бы и не смеялись, а на самом деле, это насмешка, потому что это именно человек, который формально не смеется, но насмешничает, ерничает, говорит с сарказмом. Скажем, даже просто поучает удовольствие от того, что другому человеку, сокрушенному Богом, плохо. А Бог ведь смотрит не на то, что мы говорим, Он всегда смотрит на сердце, Он всегда смотрит на то, почему мы это говорим, как мы это говорим, какая у нас сердечная мысль, почему мы так говорим, и является ли то, что мы говорим, насмешкой, или не является. А если уж человек, паче чаяния, заговорил, то Христос говорит, что такой человек от слов своих может осудиться. Может получить осуждение себе, если он смеется над человеком огорченным и страдающим по воле Бога. Если даже в сердце мы просто превозносимся, ругаемся над сокрушенным человеком. Мол, вот говорил, говорил, а сам, смотри, что с тобой происходит. Если мы только думаем так, то и то не останемся без вины, а, если мы скажем это, то это, фактически, нас ждут какие-то злоключения, неприятности, которые мы, скорее всего, не перенесем. Вторая часть: «видя развращающегося». То есть, если ты видишь, что человек развращается, не радуйся, потому что это неправильно. Ты очень легко можешь уподобиться известному человеку, известному который говорил примерно так: «Благодарю Тебя, Господи, что я делаю то, и то, и то, благодарю Тебя, что я такой хороший, а не то, как этот плохой, проклятый мытарь». Здесь важно именно торжество своей праведности. Какая-то мысль, что я «не такой». Такое замечание, которым мы можем укорить человека, оно ни к чему хорошему не приводит. Скажем, фарисей, который превозносится над мытарем, или те фарисеи, которые превозносятся над блудницей, в сущности, оттого, что они скажут, какие они хорошие, а ты такой плохой, что это изменит? Ведь помочь это не может тем людям, которые грешат, и мне это помочь не может, скорее наоборот, только мешает. Исправить это зло не может, какой же смысл тогда все это говорить, какой же смысл тогда обличать и укорять ближнего, или, видя развращающего человека, воспламеняться тем, что сейчас мы будем пытаться его научить, втайне наслаждаясь тем, что мы не такие, как он. Мы учим его, воспитываем его, укоряем его, но на самом деле мы делаем это постоянно только потому, что мы видим, что он как бы оттеняет нашу собственную праведность. Ведь если мы сказали ему и раз, и два, и три, а он не слушается, то любой разумный человек оставит [это дело]: смысла-то нету говорить, раз он не слышит. Хотя это можно и с первого раза понять. Ну, сказали первый, второй, третий раз, а он не слышит. Очевидно, наше продолжение этой речи говорит только о том, что мы хотим над ним повеличаться. Что это постоянно подчеркивает наше самолюбие, подчеркивает, что мы «не такие, как он». А если это превозносит нас в собственных глазах, мы величаемся своей непохожестью на этого человека, то, соответственно, будем сокрушены и смирены, ибо всякий возносящий себя будет сокрушен.

Я, что-то проглядел, а где сейчас находится митрополит Лука? Его же, кажется, лишили украинского гражданства? Его высказывания опубликовал сербский сайт. Митрополит Запорожский Лука со Святейшим Патриархом Сербским г. Порфирием: Я думаю, что сегодня идет полная чистка канонического Православия на украинской земле, чтобы сделать Украину католическим государством В этом контексте я хотел бы упомянуть одну важную публикацию Telegram-канала „Правблог“, которая отсылает нас к этапам этого процесса. Там было указано, что создание нового союза запланировано в следующем порядке: 1. Утверждение власти константинопольской церкви и ее главы во всем православном мире. Тем самым единообразное папство приближается к православным. 2. Проведение Критского собора, который усилил притязания Фанара на власть. Кроме того, был принят документ „Отношения Православной Церкви с остальным христианским миром“, который широко открыл дверь экуменическому движению. 3. Завершение работы Смешанной комиссии по роли папства в первом тысячелетии, тем самым оправдав власть папы во“всей Церкви". 4. Календарная реформа: согласие с католиками на одну дату празднования Пасхи. 5. Установление евхарристианского общения. Представитель Константинопольского патриархата архиепископ Иов (Геча) еще в 2016 году. написал программную статью, в которой утверждал, что между Православной Церковью и католиками нет раскола, а есть только „разрыв евхаристического общения“. 6. Полное объединение и признание первенства Римского престола. В свете этого меня не удивляет ни присутствие представителя Католической церкви на "интронизации" Думенко, ни визит Епифания в Ватикан, ни его заявления о том, что ключи к объединению униатов и православных на Украине лежат в Риме и Константинополе. Я думаю, что сегодня идет полная чистка канонического Православия на украинской земле, чтобы сделать Украину католическим государством https://pouke.org/index/-/1346436097/митрополит-запорошки-лука-за-„поуке“-суштина-деловања-против-канонске-украјинске-православне-цркве-јесте-гоњење-вере-и-ускраћивање-приступа-светим-тајнама-r25100/