Елена г.Тула

fakel (Сегодня, 21:13) писал: А что такое произошло то ?У меня сестра ДЦП с рождения , не ходит . сама не кушает и за собою не может ухаживать и то не разу о самоубийстве разговора от неё не слышала .Хотя голова у неё "варит" .Весения депресия что ли ? Ольга, праздник большой светлый, вот враг и искушает кого как может. Христос Воскресе!!!!!!!! Сиреневый рассвет Ночное пенье многих оживило. Закончу Службу, ощущая Свет, Задую све́чи, погашу кадило И попаду в сиреневый рассвет. Ликует мир, Тобою Сотворённый, Благовествует радость бытия. И птахи славословят антифонно По знаку канона́рха соловья. И восторгаясь Богозданным Храмом, Стою один у радостных ветвей, Где липовым сладчайшим фимиамом Кадит рассвет премудрости Твоей. <26 мая 1996>, Скит Ветро́во>

Иринушка этот рассказ для вас. Храни вас Ангел Хранитель. Сей род ищущих Господа… или Дороги, которые мы выбираем Рассказ Посвящается моему первому духовному наставнику, игумену С. Из капитанской рубки раздавались и неслись над Чусовой крики и брань. Хлипкая дверца рубки ходила ходуном от завязавшейся потасовки, и было непонятно, чем закончится эта переправа на другой берег. Отец Савватий тяжело вздохнул. А начинался день прекрасно. Фото: Андрей Федосеев C утра он на этом же пароме быстро пересёк Чусовую и навестил свою прихожанку, заболевшую Нюру: пособоровал, исповедал, причастил. После причастия больной стало ощутимо легче, и Нюра даже встала с кровати, с которой не поднималась уже несколько недель. И не только встала, а ещё и разогрела грибную похлёбку, сваренную заботливой соседкой Татьяной. И они с батюшкой сели за стол и не спеша хлебали ароматную грибную похлёбку и жмурились на весеннее солнышко, заглянувшее в избу. А потом ещё и чаёвничали, и за спиной уютно трещала печь, и серая кошка Муся ласково тёрлась о ноги хозяйки, радуясь, что та наконец встала. Нюра, поглядывая в солнечное окно, отчего-то стала вспоминать свою молодость: как после гибели родителей осталась она в семье за старшую, вырастила троих: Клаву, Колю и Мишеньку. Была, как сейчас, весна, и малые делали кораблики, а она, юная, тоненькая, ворочала тяжёлые чугунки в печке, прибиралась в избе. Уставшая до изнеможения, отругала братишек за непорядок и даже отшлёпала, а потом расплакалась, и они же её утешали. Отец Савватий слушал, не перебивая, и радовался, что лёгкий румянец смущения сменил восковую смертельную бледность её лица. Думал про себя: «Бог милостив, поживёт ещё наша Нюра!» И вот теперь батюшка возвращался с затянувшейся требы. Шёл по дороге к парому, и ласковое солнце приятно грело спину, но ветер был ещё холодным, полным весенней свежести. Этот порывистый ветер поднимал рябью серые волны на только что освободившейся ото льда Чусовой, и река наконец смогла вздохнуть полной грудью, и выросла, разлилась весенним паводком. Но воды её глядели ещё неприветливо, холодной сыростью дышали берега. А жаворонок уже заливался высокой трелью над весенними просторами, и набухали почки, и набирали силу первые клейкие зелёные листочки на деревьях. Весна – жажда жизни, высокое голубое небо, и журчание ручьёв, и аромат черёмухи! Отец Савватий не спешил. До парома было целых полтора часа, да потом сам паром минут сорок – не меньше – тянулся, боролся с волнами, плыл на другой берег Чусовой, туда, где на Митейной горе золотом сверкали купола белоснежного монастырского храма. Игумен Савватий был духовником и строителем этого монастыря, а Митейная или иначе Святая гора за двадцать пять лет стала родным домом. И отчего-то, подобно Нюре, он вдруг стал вспоминать прошедшие дни. Шёл по улице, знакомой до каждого кустика на обочине, вдыхал полной грудью пьянящий весенний воздух, а в голове теснились воспоминания, они наплывали волнами, подобными быстрым волнам текущей вдоль дороги Чусовой. Иногда так бывает: ты долго не вспоминаешь о прошлом, а потом – в пути или перед сном – вдруг нахлынут воспоминания, и наполнят сердце своей остротой и свежестью – так, как будто вчера это было… Разбередят душу и потом уже долго не отступят, и ты заново переживаёшь боль и радость минувших дней. Как он, горожанин, оказался в этой глуши? Когда ступил на путь, который привёл его на эту гору, продуваемую всеми ветрами? В храм он ходил с раннего детства с любимой бабушкой… Продолжал ходить в школе. Учителя-атеисты настраивали класс против верующего мальчишки. Но он не обращал внимания на насмешки и издевательства, даже побои… Потом был строительный техникум, где тоже не скрывал своей веры. Отец, работавший на военном заводе, бросался на него с кулаками, ругался, жаловался властям, призывая их помочь «спасти сына, заблудшего в сетях религиозного дурмана». На практике в чужом городе, после занятий, сразу же нашёл церковь, и священник, увидев среди толпы бабушек пятнадцатилетнего паренька, пригласил его через дьякона в алтарь, предложил стать алтарником. Так он обрёл первого духовного наставника. Практика уже давно закончилась, а он жил в семье у этого священника, отца Виктора, и помогал в храме как пономарь. И готов был не уходить из церкви – так явственно слышал призывающий его Глас Божий. У протоиерея Виктора было двое детей, и спать приходилось в детской комнате, на полу, рядом с кроватками малышей. Так прошло два года. Архиепископ Афанасий (Кудюк) А потом они с отцом Виктором сослужили приехавшему в город архиепископу Афанасию, и в конце службы, когда все подходили к Владыке под его архиерейское благословение, он благословил юного пономаря приехать в областной город, в кафедральный собор, чтобы помогать в качестве иподьякона. Да, вот так дорога его жизни сделала крутой поворот, неожиданный, но, вобщем-то, закономерный. У него было чувство, будто Господь, как любящий отец, Сам ведёт его… Отец Савватий улыбнулся, вспомнив себя, восемнадцатилетнего иподьякона. Он так старался! Владыка относился к нему как к сыну, но, бывало, что и смирял, учил терпению, кротости. Как-то он сопровождал архиепископа в рабочей поездке. Стояла летняя жара, и когда поезд тронулся, Владыка попросил у своего иподьякона: – Серёжа, дай водички попить. Сергей не догадался взять с собой воды, а в вагоне был только кипяток. И помрачневший Владыка грозно отчитал его: – Вот так ты заботишься о своём архиерее?! Даже бутылку с водой не догадался взять?! А Серёжа не обиделся. Он очень расстроился, и всю дорогу, пока ехали до Кирова – ближайшей остановки, переживал, что старенький Владыка страдает от жажды, а он не догадался позаботиться о воде. В тот момент он и не чувствовал, что самого мучит жажда, готов был её терпеть сколько угодно… На остановке резво соскочил с подножки, бросился по перрону, купил пару бутылок с водой, мороженое, и опрометью – назад, к своему наставнику. А тот только ласково улыбнулся: – Испей сам, сынок, водицы! А потом уж и я… И мороженое давай сам ешь! И Серёжа, успокоенный, только тогда ощутил сильную жажду. И пил прохладную воду большими глотками. А потом, радостный, что владыка простил и не сердится больше, ел мороженое. У него было такое чувство, как будто не купил он сам это мороженое только что, а получил в подарок от своего наставника… И каким же оно было вкусным – то мороженое! Каким же счастливым он себя чувствовал! Сколько было потом радостей и скорбей, а вот эта радость – она помнится так ярко, как будто произошла вчера! Случались и другие уроки: как будто проходил он духовную школу перед пастырским служением. Эти уроки порой бывали очень болезненными, но он всегда чувствовал, что это не отец Афанасий его наказывает или благословляет, а делает это архиерей своей апостольской властью. В кафедральном соборе служили другие иподьяконы, дьяконы, священники. Все они знали, как строг Владыка к сослужащим, как любит, чтобы чинно и торжественно проходила Литургия. Но всё-таки молодёжь иногда перебрасывалась какими-то фразами, случалось, и шутили. Сам Серёжа никогда не разговаривал – он себя на службе чувствовал как на небесах – не до разговоров было. А прихожанами в кафедральном соборе в начале восьмидесятых в основном были бабушки – белые платочки. И все они почему-то очень полюбили Серёжу. Что они тогда увидели в нём? Может, почувствовали, как он любил когда-то свою бабушку – неутомимую молитвенницу? Может, зорко углядели будущего заботливого пастыря? Бабушки – они жизнь прожили – их не проведёшь… И вот как-то раз юный иподьякон получил суровый урок. Владыка совершал каждение в алтаре на полиелей, а он выходил с трикирием. И в этот момент с клироса зашептали: – Серёженька, а у бабушки Вали сегодня день ангела! И он повернул голову к сияющей старушке, постоянной клирошанке, и сказал тихо: – С днём ангела, баба Валя! Поздравил бабушку. И повернувшись обратно, встретился с разгневанным взглядом архиерея. А когда закрылись Святые Врата, в полном клириков алтаре воцарилась глубокая тишина как перед бурей. Затем разразилась гроза. Владыка сел в кресло, подозвал к себе и грозно прогремел: – Ты всё время разговариваешь во время Литургии! И он лишил своего иподьякона службы, запретил входить в алтарь, отлучил от себя. Осталось только клиросное послушание, на клиросе среди бабушек. А они, напуганные наказанием своего любимца, боялись на него даже глаза поднять. Бедная баба Валя рыдала после службы в голос: – Из-за меня, окаянной, нашего Серёженьку запретили! И он чувствовал себя так, как будто изгнав из алтаря, его изгнали из рая. Кроме сочувствующих, находились и недоброжелатели. Откровенно злорадствовали парочка иподьяконов, которых привела сюда не то, чтобы глубокая вера, а скорее родные отцы-протоиереи. Они и раньше завидовали: как же так, сам по себе, без влиятельных отцов, стал иподьяконом у архиерея! Случалось, наговаривали на него Владыке. Но тот был человеком духовным, обладал духовным опытом, интуицией, и хорошо разбирался в людях. Не слушал завистников. Тогда ещё Серёжа понял, что церковность – не гарантия праведности. Хотя совестливых и просто порядочных людей среди верующих гораздо больше, чем среди атеистов. Может, потому что совестливые рано или поздно обязательно приходят к Богу? Владыка, строго наказав, наблюдал за ним, как будет вести себя наказанный… А у него не было уныния, а было какое-то очень благодатное состояние: как будто парят в бане, и жарко, и невмоготу уже, а тебе всё легче – будто с тебя грязь очищают, и ты такой чистый и лёгкий становишься… Прошло два месяца. Во время архиерейской службы он стоял на клиросе с бабушками, и вдруг боковая дверь алтаря открылась, и один из его недоброжелателей грубо сказал: – Иди что ли! Архиерей тебя зовёт! Сразу же мелькнула мысль: что я ещё наделал? Зашёл, совершил три метания – три земных поклона в сторону престола, подошёл к Владыке, сидящему в кресле, и встал перед ним на колени. Владыка положил свою большую тёплую ладонь на его голову. И души коснулось такое умиление, что захотелось плакать, не обращая внимание на всех, кто в алтаре. Слёзы текли сами, так сильна была эта пастырская благодать владыки. Много лет спустя, у игумена Савватия появился новый прихожанин. Всю жизнь он был атеистом-коммунистом, а на старости лет пришёл к Богу, и принёс с собой в церковь всё, что накопилось в душе за долгие годы. Новоначальный ревнитель благочестия полюбил после службы заводить с батюшкой разговоры о недостатках в церкви. О том, что нужно всё реорганизовать, о плохих епископах… И отец Савватий, как-то не выдержав, ответил: – Что вы знаете о епископах?! Что вы знаете об их апостольской благодати?! Прихожанин удивился: – Вы же простой священник! Трудовой, так сказать, элемент! Вы что – хорошо относитесь к этим высокопоставленным карьеристам-начальникам?! И отец Савватий уже сдержанно сказал: – Господь нам оставил много заповедей: благовествовать Евангелие, посещать больных и заключённых, помогать сирым и вдовам… вот только, простите, заповеди злословить начальствующих я не упомню… И разочарованный ревнитель отошёл от батюшки с негодованием… Да… А тогда Владыка сказал: – Дайте ему стихарь! Все в алтаре забегали, принесли самый лучший стихарь. И вот открываются Царские Врата, выходят архиерей и сослужащие ему. И прощёный иподьякон в самом лучшем стихаре выходит с трикирием и становится, как обычно, справа от владыки. Все прихожане ахнули – радостный шум волной прошёл по храму: – Владыка Серёженьку нашего простил! А потом его рукоположили в дьяконы. Уполномоченный не хотел давать регистрацию. Отец писал жалобы властям, и уполномоченный требовал, чтобы «молодого человека вернули в светскую среду». И архиепископ Афанасий сделал ход конём: пригласил уполномоченного на свой День ангела 18 февраля, выделил ему место на хорах, и, прямо в его присутствии, рукоположил духовное чадо в дьяконы. Уполномоченному ничего не оставалось делать, как смириться… Через пару месяцев, после Троицы, на Духов день, дьякона Сергия рукоположили в священники и через неделю отправили сюда, на Митейную гору, на берег суровой уральской Чусовой. Он получил регистрацию, собрал свои нехитрые пожитки. Чемодан получился очень тяжёлым в основном из-за книг. А вот пошить рясу денег не было, и он нашёл в кафедральном соборе какую-то старую, изъеденную молью. Она была ему велика. И он ехал два часа на дребезжащей электричке. А потом нужно было пройти много километров пешком… И он шёл по этой дороге как сейчас. Только стоял июнь, и солнце было жарким, воздух – горячим, а дорога – такой сухой и пыльной! Протоиерей Николай Рагозин Он шёл в неизвестность, и некому было встретить молодого священника. Когда-то при жизни протоиерея Николая Рагозина, известного в России старца, на горе, в храме Всех Святых, был многочисленный и дружный приход. Но отец Николай умер. Новые священники в этой глуши как-то не приживались, и теперь в храме никто не служил. Приход фактически распался. Только что рукоположенный батюшка шёл по этой же самой дороге и был таким взволнованным… Если бы тот юнец знал о ждущих его испытаниях, об искушениях, и скорбях, и предстоящей боли – смог бы он тогда так смело выйти из последнего вагона старой электрички и радостно пойти по этой пыльной дороге навстречу будущему? А тогда он шёл – и сердце пело – это пастырь шёл к своему первому приходу, к своим первым прихожанам. И огонь веры горел так ярко и ровно. И ничто нечистое – не могло коснуться души. Можно ли сохранить в себе этот огонь веры, жажду служения Богу и ближним, пронести через годы? Сохранились ли они сейчас в его душе? Не обтёрлась ли душа, не загрубела ли на долгом пути? Отец Савватий задумался. Владыка Афанасий благословивший его рукоположение целибатным священником, а потом на монашеский постриг, говорил: – Подумай, сынок… Ты так молод… Отдаёшь ли себе отчёт, что сейчас ты, двадцатилетний юноша, принимаешь решение за будущего тридцатилетнего, сорокалетнего мужчину, за пожилого человека? Будет ли тот, зрелый мужчина, согласен с юным Серёжей? Не осудит ли он его за то, что выбрал такой крутой путь? Лишил тихих семейных радостей, детей и внуков, женской любви? Сможет ли он полностью отдать себя на служение Богу и пастве? Не свернуть с пути? Не бросить свой крест на полдороге? И он не знал, что ответить. Как он мог ответить за того, кем не был, кого не знал? Он знал только себя – нынешнего – который весь горел и рвался на подвиг, таял от благодати Божией. А потом – да, благодать отступала. Промыслительно отступала. Чтобы он знал: «без Мене не можете творить ничесоже». Тяжёлые искушения и лютая плотская брань. Ах, какой лютой она была порой! И каждый раз, когда молился за паству, знал, что злая сила ненавидит эту молитву. И чем горячее молился, тем сильнее были нападения! Господь защищал, не позволяя врагу ударить в полную силу, покрывал Своей благодатью. Но и того, что доставалось – было много! Много и больно, порой очень больно… Враг нападал через людей, через искушения, причиняя болезни, нанося раны телесные и душевные. Да… А тогда он шёл так долго и так устал идти по этой пыльной дороге, а попуток всё не было. Путь его был полон символов, был как бы прообразом будущего. Но понял он это гораздо позднее. Храм на горе представлялся как рай, к которому стремишься в течение жизни. И вот он шёл, и пот катился по лицу и спине, и он уже сомневался, что сможет дойти сам. А тут у чемодана оборвалась ручка. Он пытался нести его, обхватив руками, но так стало гораздо тяжелее. Он остановился и понял, что забыл о главном. И стал молиться. Горячо молиться. И пришёл ответ на молитву, так Господь в его духовном младенчестве утешал и подавал помощь мгновенно. Несколько часов дорога была пустынной, и вдруг из-за поворота показался мотоцикл с коляской, который притормозил, не дожидаясь, пока он сможет поднять обессиленную руку. Мотоциклист довёз его до парома. И переправа через реку тоже была символом – обратного пути нет. А когда поднялся на высокую гору к старому запущенному храму, его, как два ангела, встретили первые прихожанки – две бабушки. Они так искренне радовались, что наконец-то будет служба в храме, и сюда снова придут люди, и оживёт древняя Митейная гора… Часовня Рядом с храмом стояла старая избушка. В ней жил ещё протоиерей Николай Рагозин. И две бабушки. Одну бабушку звали Валентиной, она была псаломщицей. А другую звали Дарьей. Ей было уже 95 лет, и все эти годы она провела на Митейной горе, никуда не уезжая. Святость этого места притягивала и удерживала. Ведь в этих местах когда-то подвизался святой Трифон Вятский, а потом молился на горе блаженный Митейка. Ещё Дарья много лет была келейницей старца, отца Николая. Бабушки плакали, встречая его. Они постарались подготовить для него комнатку в старой избушке, создать какой-то уют. И два колченогих стула, скрипучая кровать, казалось, тоже радовались своему новому хозяину… Отец Савватий замедлил шаг. Время странным образом плавилось под ярким весенним солнцем, казалось, сейчас он обернётся – и увидит себя – того, юного… За воспоминаниями и не заметил, как подошёл к парому. Вот такие они – эти воспоминания: за полчаса – несколько десятилетий проживаешь! До отправления парома ещё было время, и отец Савватий сел на скамейку, укрывшись от весеннего ветра. Здесь солнышко пригревало не на шутку, и он закрыл глаза. Ему показалось, что на минуту он задремал. Разбудили голоса из рубки: разговаривали капитан и помощник. Помощник говорил негромко, а капитан, видимо, специально возвышал голос, чтобы он, отец Савватий, хорошо слышал: – Катается туда-сюда, даромоед! Терпеть не могу этих попов! Вот, извольте радоваться, опять его вези! Сидит там на этой горе, на кладбище, как сыч! Вот ты мне скажи: разве нормальный человек будет жить на кладбище?! Вот то-то! Отец Савватий улыбнулся. Да уж… Когда он приехал на Митейную гору из города, всё казалось необычным: старый заброшенный храм, покосившаяся избушка. Печка плохо держала тепло и к утру выстывала, вода в рукомойнике замерзала. Не было удобств, не было людей. На службу подтягивались старушки, переправляясь на пароме. Когда же кончалась навигация, гора становилась почти отрезанной от остального мира. Зимой ходили через Чусовую по льду. А вокруг храма действительно было кладбище. Причём, очень старинное. Настолько старинное, что при похоронах не замечали старых могилок, сровнявшихся с землёй, а, уже копая яму, натыкались на старые косточки. Иногда их просто выбрасывали в сторону, заботясь только о своём покойнике. И он тогда чувствовал себя как в сказке. Как будто попал в вечера на хуторе близ Диканьки. Или в фильм, где «мёртвые с косами стоят». Они с бабушками даже собирали эти косточки и предавали погребению. Потом ему рассказали, что в подполе его избушки тоже – покойник. Когда мужики делали погреб для отца Николая, нашли человеческие кости. Сколько лет было этой могилке? Сто? Двести? Они просто зарыли косточки в углу подпола, и спокойно продолжали копать погреб дальше. Местные привозили усопших, и он отпевал, служил панихиды. К нему подходили какие-то страшные взлохмаченные мужики и басом спрашивали, не страшно ли здесь молодому батюшке. А он отвечал: «Чего мёртвых бояться? Я за них молюсь». Отец Николай когда-то отчитывал бесноватых, старец был духовным воином. После его смерти здесь пытались служить два священника, но не выдержали этой глуши, страхований, отсутствия нормальной жизни, людей, удобств,– да много чего. Были и у него страхования. Спасался молитвой. Когда становилось совсем тяжело – надевал рясу отца Николая. Так и служил. В капитанской рубке ненадолго замолчали, а потом возмущённый голос проревел: – Насобирал там возле себя баб! Монастырь там у него женский, видите ли! Второй голос стал громче: – Ну, ты ещё скажи, что он специально монахом стал, потому что бабник! – Всё равно – чего он там – как в малиннике… И-ишь какой! – А тебе – что – завидно, да?! Отец Савватий снова улыбнулся. Да, монастырь у него женский. Вот уж никогда бы тот молодой отец Сергий не представил себе, что станет духовником и строителем женского монастыря… А всё начиналось с бабушек. Молодёжь была к храму не приучена. А вот бабушки потянулись на службы, и храм ожил. Многие были чадами протоиерея Николая. Фото: Илья Емельянов / panoramio.com Приняли они молодого священника не сразу, сначала не доверяли. Боялись, что сбежит. Спорили, когда пытался говорить о неосуждении, о духовной жизни. – Вот батюшка Николай, он был старцем! А ты совсем молоденький! Внучок ты наш! Мы ведь жизнь прожили, мы всё сами знам. Какая-такая духовная борьба?! Нет, мы уж старенькие… Осуждали? Не… Это мы и не осуждам вовсе – это мы так – покалякали между собой… И они спорили с ним, не слушались, а он был хоть и молодой, но священник. Он говорил им что-то духовное, а они смеялись, перечили, вредничали. Пару раз они его так доводили, что он собирал свой чемодан и, украдкой смахивая слёзы, уходил на паром, чтобы вернуться в родной город. В первый раз, когда сидел на пристани в ожидании парома, полный решимости уехать, к нему пришла лукавая мысль: – Вот, бросил ты свою паству… Вот, видишь, как жизнь твоя закончилась? Жить тебе больше незачем – а ты бросайся в воду, утопись! Пусть они потом тебя оплачут, раз довели! И он понял мгновенно, что эти навязчивые, такие убедительные помыслы – бесовские. И в страхе от этого лукавого нападения тут же подхватил свой чемодан и отправился обратно – на своё место, к своему кресту. Быстро прибежал домой, зашёл в избушку и видит такую картину: стоят его бабушки на коленях и за него акафист читают. Был ещё один раз, когда он решился уехать. В полном унынии уже переехал на другой берег и пошёл на вокзал. Навстречу ему попалась староста храма Анна Дмитриевна: – А вы куда это, батюшка?! – Я от вас уезжаю. – Нет, давайте ко мне зайдём, хоть чайку попьём… Когда зашли в дом, она стала греть похлёбку и чай, а ему достала с полки старинные Четьи-Минеи в кожаном переплёте. Он открыл книгу на первой попавшейся странице, стал читать. И это было прямо о нём – о его жизни. Ситуация один к одному. Только в книге святой человек, которому досаждали, всех простил и никуда не уехал. И у него появилось чёткое осознание того, что Господь Сам его вразумляет, и вся обида тут же исчезла. Пришло внутреннее решение вернуться, и он понял, что никуда уже не уедет. Позднее пришло ещё одно искушение, но теперь оно было уже не внутренним, а внешним. Когда в очередной раз по делам прихода приехал в епархию к Владыке, тот посмотрел испытующе и предложил: – Я могу тебя перевести в другое место, где храм побольше, и народу тоже побольше, и удобства есть – там тебе получше будет служить. Что скажешь? И у него было чувство, как будто его лишают чего-то самого ценного – его бабушек. Его первых чад. А ведь они говорили: – Ты уж нас не бросай, уж схорони нас сначала – а тогда и уедешь, коли захочешь… А то без тебя-то и храм по щепочкам разберут! И он отказался от перевода. Остался на горе со своими бабушками. А потом уже врос в это место, душа прилепилась к Митейной горе над суровой уральской Чусовой. И он чувствовал молитвенную помощь старца Николая, который благословил это место, предсказал строительство монастыря, и даже описал будущим бабушкам, а тогда полным сил прихожанкам своего храма, внешность своего преемника. И, по словам бабушек, описывал старец точь-в-точь – его, отца Савватия. Он слушал их недоверчиво: разве мог старец видеть его, когда он ещё в школе учился?! И не тянет он на преемника: так себе, самый обычный, ничем непримечательный священник… А спустя десять лет – выросли постройки монастырские в тех самых местах, на которые указывал отец Николай. Отец Савватий вздрогнул от неожиданного гудка: на паром въезжал здоровенный Камаз, сигналил паре легковушек: берегитесь! С тех пор, как сделали дорогу до областного города, мимо Святой горы изредка проезжали машины. Из рубки доносился звон посуды. Он посмотрел на часы: через двадцать минут паром должен отправиться. Река играла холодными серыми волнами, и они бились и рассыпались у борта парома. О чём это он? Да, как появился монастырь… Постепенно отношения с бабушками полностью наладились: он научился молиться за них от всего сердца, покрывать их немощи своей любовью, осознавая, какую тяжёлую жизнь они прожили. Вот удивительно: ведь он не стал намного старше, но теперь бабушки слушались его и доверяли, чувствовали его пастырскую заботу и пастырскую же власть. И он стал для них не «внучком», а отцом. Любимым батюшкой. Следующие года два служил спокойно. А потом всё стало опять меняться, как меняется во время путешествия рельеф местности. Видимо, какой-то отрезок его пути закончился. Так бывает: мы идём то в гору, то с горы, то по ровной дороге, а то – одни ухабы… И вот его собственная дорога, ненадолго выровнявшись, и дав ему передышку, опять стала уходить в гору, и идти стало всё труднее и труднее. Началось с того, что как-то после службы он остался один в своей избушке. Смотрел в окно на расстилавшуюся под горой равнину, леса, поля, красавицу-Чусовую и думал: «Как хорошо! Красота-то какая!» А потом почувствовал, что перестал так уставать, как раньше, что идёт всё хорошо у него на приходе. Вроде бы даже стал появляться избыток сил. И он подумал тогда: – Вот отцы: один семейный, другой – миссионер, третий – проповедник. А я отслужил себе и свободен… Появилось какое-то внутреннее беспокойство. Неудовлетворённость собой. И он встал на колени и от всей души помолился: – Господи, как мне быть? Дай мне какое-то дело, какое-то служение, кроме того что я сейчас делаю! И Господь услышал молитву. Только он сначала не понял, что это именно ответ на молитву. На исповеди одна бабушка попросила: – Батюшка, возьми меня к себе! Я ведь одна совсем… Ты уж меня и похоронишь, и отпоёшь, и за упокой души моей помолишься! И все его бабушки, как будто сговорились. Как придёт к какой-то старушке на требу, так она и просится: возьми, да возьми меня к себе! Они все незаметно постарели, и стали нуждаться в помощи, уходе. Как-то приехал к одной своей бабушке на пароме, смотрит: домик у неё рядом с Чусовой, и вот весной река разлилась, на полу избушки сантиметров на тридцать – вода. Сама лежит на кровати, нога распухла, ходить не может. Лежит в нетопленной избе и дров не может принести. Вот умри она – и ей даже глаза никто не закроет… Он шёл от старушки печальный и размышлял. Что делать? Ездить к ней и всем нуждающимся в помощи каждый день на пароме – он не сможет. Просто не успеет. Шёл себе уставший – в этот день было много треб – и пытался понять, что он должен сделать, как помочь. И вдруг увидел двух своих стареньких прихожанок: Агафью и Татьяну. Он их хорошо знал. А тут увидел, как в первый раз. Увидел, как они шли – одна наполовину парализована, рука висит, нога приволакивается, а другая – слепая. Одна не видит, другая идти почти не может. И вот идут себе еле-еле, крепко держатся друг за друга. У обеих котомки – сидоры за спиной, в сапогах кирзовых. И составляют вместе как бы одного человека. А пошли они в магазин, купить себе продукты. Обе были одинокими: в послевоенную пору многие женщины оставались одинокими. И Агафья с Татьяной странствовали по монастырям и старились потихоньку, пока не осели здесь, рядом со Святой горой. Первой потом умерла парализованная, а слепая осталась. И он ходил к ней и кормил старушку. Она до самой смерти самостоятельно топила печь. И, конечно, не могла видеть, когда её закрывать. Господь давал такую благодать, и она чувствовала свою печь и никогда не угорала. И вот при виде этих двух старушек, у него больно сжалось сердце. Они ковыляли себе тихонько по пыльной дороге, полной ухабов, и ему казалось, что они сошли с картины Репина или Сурикова, а он сам оказался в далёком прошлом. Он ведь был хоть и верующим, но обычным парнишкой: ходил в школу, ездил в лагерь, на дачу. А тут, на Митейной горе, Господь открыл ему то, чего он никогда раньше не видел, а, может, видел, да не замечал. Раньше все эти беды людские, нищета, заброшенность жили в другом мире, а теперь оказались совсем рядом. И он понял, что это Господь открывает ему по его же молитве этих бедных Лазарей, которых часто просто не замечают, просто проходят мимо. И он принял это послушание – заботиться о них – как из рук Божиих. Мгновенно пришло решение: он действительно возьмёт старушек к себе. А для этого построит им дом. Богадельню. Прямо рядом со своей избушкой и храмом, на Митейной горе. Из того, как разворачивались дальнейшие события, он понял, что действительно, это его послушание, и пришло оно по воле Божией. У него не было денег для строительства даже баньки, не то, что избы. И как только он решил взять к себе бабушек, ему пожертвовали две тысячи. Таких денег он раньше и в руках не держал! Вот когда пригодилось строительное образование! Он закупил строительные материалы, нанял рабочих и начал строительство своего первого деревянного дома на восемь келий: четыре небольших комнаты-кельи на первом этаже и четыре на втором. В каждой келье по его расчётам могли жить один – два человека. Ещё не была построена эта избушка, как он уже забрал к себе ту самую бабушку, которая не могла ходить. Стройматериалы стали подходить к концу, а его домик не был возведён под крышу. И он подумал: вот и всё… Сейчас деньги кончатся, и останется изба недостроенной. Но как только деньги кончились, пришли новые, и их было достаточно для оплаты рабочим и продолжения строительства. А когда дом был достроен, деньги перестали приходить в таком количестве, и их опять стало мало: свечки поставить, еду купить. И вот он поселил в этом доме старушек. И стали они жить вместе. Он служил в храме, ездил на требы и ухаживал за бабушками. Была одна боевая старушка, которая помогала ему. Потом Господь послал им более молодую старушку, а чуть позже пришли совсем молодые сёстры – будущие монахиня Тамара и монахиня Ксения. Теперь они ухаживали за бабушками, а он служил, потому что треб становилось всё больше. И новые прихожане искали пастырского окормления. Его авторитет священника рос незаметно для него самого. И на горе появилась молодёжь: парни, девушки. Теперь его община состояла не только из старушек. Молодые искали подвига, монашеской подвижнической жизни. Архимандрит Иоанн (Крестьянкин) И он поехал с ними к старцу, архимандриту Иоанну Крестьянкину, который уже несколько лет был его духовным отцом. По пути эти славные ребята, на которых он, сам ещё молоденький, всё-таки смотрел уже как старший, как отец-наставник, спорили до хрипоты: – У нас будет женский монастырь! – Нет, мужской! – А вот у старца спросим, как он благословит, так и будет! Отец Иоанн встретил их ласково. Но с юношами почти не разговаривал, так они и простояли у стенки. Он сразу же обратился к девушкам, и стал наставлять их. Говорил о том, какими должны быть монахини, каким должен быть настоящий монастырь. Дал им напутствие и благословение на монашескую жизнь, на основание женского монастыря. Так и случилось. Те юноши, что ездили с ним, как-то незаметно разъехались: кто женился, кто стал дьяконом, семейным священником. А матушки остались. Из рубки загремело опять: – Давай, наливай ещё по маленькой! – Может, хватит? Мы ж на работе… Скоро уж пора трогаться… – Наливай, говорю! Всё обрыдло! Жизнь тяжёлая, несуразная! Никакой радости… А он – вон сидит – улыбается! Так бы подошёл да и ударил бы чем-нибудь тяжёлым! – Ага, он тебе ударит… Вон здоровый какой мужик, мощный… Силищи, наверное, немеряно! А и вообще – чего ты привязался-то к нему?! Поп как поп… – Да я и сам, слушай, не знаю… Просто вот как гляну на него – такая злость в душе просыпается… Отец Савватий грустно вздохнул. Он старался не смотреть в сторону рубки, чтобы не вызвать лишнего гнева, но и передвигаться на небольшом пароме, уже занятом машинами, было особенно некуда. Скамейка по другую сторону рубки была занята пассажирами легковушек, водители же большей частью оставались в машинах. Была ещё маленькая скамеечка на корме, но там тоже кто-то сидел. Батюшка всмотрелся: это был один из местных жителей, Толян. Толян отличался высоким ростом и недюжинной физической силой. Говорили, что он служил в какой-то горячей точке, был контужен, отчего и повредился и даже был выведен на инвалидность. Трезвый Толян вёл себя смирно, выпив же, частенько впадал в ярость, и тогда усмирить его могла только его мать, баба Валя, высокая худая старушка. Баба Валя отличалась кротостью и добротой, но сына держала крепко, а он отчего-то робел перед матерью и слушался беспрекословно. Толян, то есть, Анатолий, поправил сам себя батюшка, даже ходил с бабой Валей в церковь и всегда с восторгом смотрел на него, отца Савватия, особенно когда он обходил храм с кадилом. Сейчас Анатолий сидел спокойно, похоже, дремал, и не обращал внимания на громкие бранные слова, доносящиеся из капитанской рубки. Батюшка тоже отвернулся от этой рубки. Да, и раньше приходилось ему встречаться с людской злобой и ненавистью. Часто они были вызваны просто тем, что он – священник, служитель Божий. Духи зла ведь не дремлют – настраивают людей, особенно тех, кто не защищён таинством крещения, лишён благодати причастия, исповеди. Бывают и одержимые. Они порой готовы просто броситься на тебя как дикие звери. Иногда он был готов к ударам, и молился, тогда благодать молитвы покрывала, защищала. А иногда удары наносились внезапно… Один раз он испытал очень сильную злобу, причём, что любопытно, злость была примерно одинаковой у неграмотной болящей старухи и у высокопоставленной начальницы из райисполкома. А дело было так. Ещё в двадцатые годы храм Всех Святых на Митейной горе обезглавили – снесли купола, разбили колокола и превратили в спичечную фабрику. В сорок шестом, правда, вернули верующим, но колоколов уже не появилось. Почти семьдесят лет не слышали эти места радостного колокольного звона. И он думал: купол – как свеча перед Богом. И сердце разрывалось от боли при виде обезглавленного храма. Когда звонницу разрушили, кирпичи побросали у церкви, и они лежали там грудой, поросли травой и были уже никуда, конечно, не годными. Фото: sobory.ru Он долго собирал деньги и, наконец, накопил на небольшие колокольчики и сделал свою первую звонницу. Он сам поднимался на неё, звонил в эти небольшие колокола, и такой прекрасный, нежный звон разливался над просторами Чусовой, что сердца прихожан пели и умилялись. И вот как-то раз, когда он, переполненный радости, спускался по крутой лестнице, только что отзвонив, из тёмного угла раздалось злое шипение: – Приехал сюда… молодой… в колокола он звонит…сейчас последние времена настали… уж и в церковь нельзя больше ходить…а он звонит… антихриста встречать будет своими колоколами… Эти злые, несправедливые слова были так неожиданны и ударили как ножом прямо в сердце. Интересно, что сама болящая старушка потом вспомнить не могла, отчего она испытала такую сильную ярость, и чем именно ярость эта была вызвана. Зато всё хорошо помнила и осознавала руководительница райисполкома – убеждённая атеистка. Обычно спокойно-надменная, холёная, она совершенно изменилась при разговоре о колоколах. Ей донесли про молодого активного священника, и она, вызвав его к себе, кричала, покраснев от гнева, срываясь на визг: – Как вы посмели?! Кто вам позволил?! Вы мешаете вашими колоколами детскому саду, и школе, и местному населению! Эти отвратительные звуки нарушают общественный покой – вы об этом подумали?! Почему вы не пришли ко мне за разрешением?! А райисполком находился в районном городе в пятидесяти километрах от Митейной горы. Он спокойно ответил разбушевавшейся начальнице, что ни детский сад, ни школа, никто – не жалуется на колокольный звон. Сказал: – Кому мы можем мешать, ведь все эти учреждения находятся довольно далеко – за Чусовой. И тут она завизжала от ярости: – Мне!!! Мне вы мешаете!!! Лицо её страшно исказилось, и ярость эта была уже какая-то нечеловеческая. Да… так что он привык к ударам, в том числе, неожиданным. А колокола он потом поменял на большие, и сейчас матушки научились звонить так красиво… Он опять улыбнулся. В рубке зашлись от негодования: – Не, ты смотри, он опять улыбается себе! И-ишь, дармоед, привык на бабках наживаться! – Да ладно тебе! Чего ты сегодня так разошёлся-то?! – Не, ну обидно же! Мы тут живём – пашем как проклятые, а он там, в своём монастыре – живёт себе в своё удовольствие! И словечки-то какие напридумывали: всё там у них – искушения, утешения – тьфу! Слушать противно! – Ну, всё, успокойся уже! Давай заводи – пора отчаливать – время! Тяжело заработал мотор. Паром вздрогнул, качнулся и стал медленно отплывать от пристани. Кладбище пустыни. Фото: Валерий Чепкасов / temples.ru Бабки… Не бабки, а бабушки – хотелось ему поправить. Хотелось сказать о них ласково, помянуть их всех добром, потому что из тех, его первых бабушек, уже никого не осталось. Никого… Окончилась их многотрудная и скорбная жизнь. Всех их он довёл до конца и по очереди проводил в вечность: исповедал, причастил, отпел… А те молоденькие сёстры, что первые пришли ухаживать за старушками, уже давно не молоды. Как и он сам… И теперь не то чтобы настало время подводить итоги, а так – понять, осознать, наверное, правильно ли идёт он по выбранной когда-то дороге, не заблудился ли в перипетиях жизненных, не сбился ли с пути ненароком? Может, поэтому так много воспоминаний нахлынуло сегодня? А что насчёт утешений… Были у него и утешения… Да ещё какие! Паром медленно набирал ход, его шум заглушал голоса в рубке. И он закрыл глаза, чтобы мысленно перебрать в памяти этот драгоценный бисер. Да, утешений было много, незаслуженно много! От людей и от Господа… Епископ Афанасий и протоиерей Виктор, отец Николай и архимандрит Иоанн Крестьянкин – чем заслужил он эту милость – встретить таких людей на своём жизненном пути?! Хиротония – рукоположение в священники помнится так, как будто это было вчера, хоть прошло четверть века… Он рукополагался целибатом, потому что у него не было невесты, да и просто девушки никогда не было: с пятнадцати лет он был почти неотлучно в храме: алтарником, иподьяконом… На Литургии после Херувимской и перенесения Святых Даров он стоял на коленях перед Престолом, и архиепископ Афанасий, возложив на его голову руку и край омофора, читал тайносовершительные молитвы: "Божественная благодать, всегда немощная врачующи..." А он чувствовал, как будто ток проходит через всё его тело, весь дрожал от силы благодати Святаго Духа, сходившей на него. Неудержимо текли слёзы, и он чувствовал себя так, как будто ещё немного – и его слабая человеческая оболочка не выдержит этой благодати. А потом когда облачили его в священнические одежды: епитрахиль, пояс, фелонь, он посмотрел на людей, собравшихся в храме, и почувствовал, как переполняет его любовь – пастырская любовь к этим людям, к пастве, которую он теперь должен пасти. Подобной любви он не испытывал никогда раньше, она пылала в сердце, и он чувствовал, что любит их всех одинаково: старых и молодых, красивых и неприглядных, женщин и мужчин, детей и стариков – одинаково. Такова была сила благодати рукоположения. Постепенно, с годами, это чувство стало слабее, и он стал различать прихожан, не мог уже любить их одинаково, хоть и очень старался. Но своими силами достичь такой любви невозможно… Её может дать только Господь… Господь дал её в начале пути туне – даром, а потом тихонечко забирал, чтобы он сам потрудился, сам стяжал эту благодать потом и кровью. А постриг монашеский – тоже какая милость неизреченная, незаслуженная! Он вспомнил – и даже дыхание перехватило. Постригали его на Белой Горе, первым, после того, как начал монастырь возрождаться. Он знал, что братия этого монастыря в годы революции приняла мученическую смерть: более сорока монахов расстреляли, а настоятеля, архимандрита Варлаама, бросили в Каму. И принять постриг здесь – было честью для него… Постригал его игумен Варлаам, очень почитаемый в народе священник. Он был когда-то многодетным протоиереем, а потом овдовел, дети выросли, многие стали священниками, монахами, а он сам, уже старенький, лет за шестьдесят, принял постриг и служил на приходе. И вот владыка благословил его восстанавливать монастырь на Белой Горе. И он за послушание взвалил на себя этот страшный по тяжести, почти неподъёмный крест – последний крест в своей жизни. Это была его Голгофа. Когда молодой иерей Сергий, приехал к отцу Варлааму на Белую Гору для пострига, здесь царила разруха: разбитый трёхэтажный корпус, где ветер гулял по пустым коридорам, разрушенный собор… Стоял Великий пост, и их было несколько человек: игумен Варлаам, один заштатный священник, несколько монахинь и он сам. Из трапезной сделали временный храм, потому что в соборе служить было невозможно. В этом временном храме печка топилась очень плохо, и было так холодно, что в потире застывала Кровь. От холода приходилось служить в валенках. Перед постригом пошли препятствия, отец Варлаам уехал, и никак не мог вернуться, были какие-то задержки с машиной, и когда вернулся, наконец, время подходило к полуночи. Так и постригали его уже ночью. Выбрали три имени: святитель Пермский Питирим, Арсений Великий и Савватий Соловецкий. Написали эти имена на трёх записках и положили их в коробку из-под клобука. Помолились. Когда он опускал руку в коробку, услышал внутренний голос: «Савватием будешь». И действительно достал записку с именем Савватия. Во время пострига нужно ползти, и монашеская братия покрывает тебя мантиями. А у них братии не было, и он полз крестом один – как ему показалось – долго-долго… И когда дополз к ногам игумена Варлаама в одной тонкой постригальной сорочке, холода не чувствовал. Пели при постриге несколько монахинь, а он слышал вокруг себя мощный монашеский хор мужских голосов: как будто пела вся белогорская братия, когда-то замученная и расстрелянная. Он ощущал их присутствие всем сердцем, чувствовал родство с ними, слышал их голоса, и душа замирала, и он даже украдкой смотрел по сторонам, пытаясь увидеть эту незримую братию. И это было чудом и утешением. Потом его, только что постриженного, оставили на ночь в храме вместе с заштатным батюшкой, потому что постриженика нельзя оставлять одного. Батюшка отошёл в сторонку и уснул на скамейке. А он молился перед аналоем, стоя на ледяном полу до самого утра в кожаных тапочках на босу ногу – и не чувствовал холода. И это было тоже чудо, и утешение. Он молился один ночью в этом холодном храме, и у него было странное ощущение: он стоит перед аналоем, а сзади – вакуум. Будто всю предшествующую жизнь отрезало – ничего нет в прошлом: ни имени, ни его прежнего – ничего. А он сам – совершенно новый человек с новым именем, и впереди только будущее, как у только что родившегося. Это ощущение вакуума позади становилось всё сильнее, и он вглядывался вперёд: что там? И перед ним открылась бездна, такая, что хотелось отшатнуться. Но он остался на месте и только всматривался вдаль. И вот с неба спустился луч как мост, и он ступил на этот мост и пошёл по нему. И увидел, что там, вверху, святые, и их много, они смотрят на него и зовут к себе. Он всматривался поражённо в лица и узнавал: преподобные Савватий Соловецкий, Серафим Саровский, Сергий Радонежский, Николай Чудотворец и ещё много других. Он пошёл к ним, потом побежал, и сердце захватывало, а он всё бежал и бежал. Подниматься по лучу было очень трудно, но он старался, а святые смотрели так ласково и звали к себе. Он уже понимал, как неимоверно трудно стремиться к ним, понимал, что целой жизни может не хватить, для того, чтобы чуть приблизиться к ним, но продолжал прилагать усилия… Бежал, бежал… И вдруг – всё закрылось. Духовное видение кончилось. И он опять увидел перед собой аналой, трапезный храм, спящего позади на лавке батюшку. В окнах брезжил свет, наступило утро. Это означало, что видение продолжалось очень долго, а ему показалось, что оно длилось считанные минуты. В храм вошли матушки, стали подходить под благословение, и всё приняло свой обычный вид. И только тогда он почувствовал холод и стал мёрзнуть. На часах было полседьмого утра, они совершили утренние молитвы и поехали домой, на Митейную гору. Он почти никому не рассказал о своём видении, храня его в сердце как духовное сокровище, духовный бисер… Поделился своими переживаниями только с духовным отцом, спросил о природе своих видений: не прелесть ли это, не повреждение ли духовное? Ведь он ничем не заслужил таких высоких духовных переживаний, ничего особенного не совершил, недостоин, вобщем… И старец, отец Иоанн Крестьянкин, улыбнулся ласково: – Недостоин, говоришь? Конечно, недостоин… Мы все недостойные… И уповаем только на милость Божию… А у тебя впереди много трудностей. Скорбей и даже гонений. Не удивляйся. Придёт время – и ты вспомнишь мои слова. И вспомнишь, то, что Господь давал тебе на заре твоей жизни, давал для твоего укрепления в вере. А потом отец Иоанн умер, и сердце так тосковало по наставнику, так нуждалось в его поддержке, молитве, его ласковом взгляде. Уже вырос на Митейной горе монастырь, и он, отец Савватий, уже был его строителем и духовником, и позади оставались материальные трудности, когда у него не хватало денег, чтобы просто накормить сестёр. Как-то раз у него в кошельке звенела лишь мелочь: двадцать рублей на двадцать человек, и он не знал, что будет у них на обед завтра, и будет ли обед вообще… Фото: Александра Вертгейм / temples.ru Материальные трудности постепенно ушли, но появилось уныние: вот Митейная гора, вот его прихожане, вот сёстры монастыря, и вот его жизнь – одинаковая изо дня в день, когда с утра до вечера нужно поддерживать своих чад, заботиться о них, молиться о них, выкладываясь, отдавая себя без остатка. Иногда приходила мысль: а сам-то я? Я ведь тоже человек. И у меня бывают минуты слабости, кто поддержит меня самого, кто позаботится обо мне? Кто поднимет, если упаду? Потом эти тяжёлые минуты проходили, и он снова ясно понимал, что это его выбор, его долг, его крест. Он пастырь и должен пасти своих овец. Потом уныние подступало снова, и когда оно бывало особенно сильным, Сам Господь видимым образом подавал утешение и укреплял в вере. Как-то раз он как обычно послужил Литургию, затушил все лампадки до вечерней службы и пошёл в свою келью. На душе было как-то особенно тяжело, уныло. И когда он вернулся в храм на вечернюю службу, и пошёл в алтарь, то, открыв боковую, северную дверь, – остолбенел: семисвечник в алтаре горел. Свечи никак не могли гореть: в церковь, а тем более в алтарь, никто не заходил, он открыл дверь своим ключом, а, если бы он даже забыл затушить свечи утром, они бы уже догорели. В изумлении подошёл к семисвечнику поближе, и, как бы для того, чтобы удостоверился он в чуде, последняя лампадка, немного отставшая от других, загорелась прямо у него на глазах. А на душе стало легко и тепло, мир и покой воцарились в сердце. Несколько дней спустя, когда начал сомневаться, было ли это, не привиделось ли, он ставил на горнем месте лампадку и к ней три свечи. Зажёг от лампадки одну свечу, и в это время, остальные две свечи в другой руке зажглись сами собой. И снова это чувство – радостный сердечный трепет от ласки Божией. Да, Господь укреплял его в вере… На Пасхальной неделе, в пятницу, когда празднуют Живоносный Источник, он служил молебен на освящение воды. Справа пели тропари матушки, слева стояла бабушка с кадилом, а он сам – в центре, у аналоя, где была приготовлена вода в больших эмалированных бачках. И вот когда они призывали Духа Святаго снизойти на воду, он явственно увидел, как в бачках заиграла вода. Она медленно, а потом всё быстрее стала кружиться, как волнуется обычно вода, когда дует на неё сильный ветер. Так Господь показывал им видимым образом схождение благодати Духа Святаго на воду. Но самым трогательным, самым нежным прикосновением к душе ласки Божией было одно духовное видение. Он вспомнил его сейчас, и сердце взыграло так же, как в тот день. Наступил праздник Успения Пресвятой Богородицы, и он поднялся на свою тогда ещё самодельную звонницу на храме, чтобы позвонить в колокола. И когда поднялся, увидел там удивительно белую голубицу. Она сидела и смотрела на него внимательно, и от вида этой белоснежной голубицы в душе разлилась неизъяснимая радость. Он подошёл к ней потихоньку и подумал: сейчас начну звонить в колокола – и она улетит. Но она не улетала, а сидела и внимательно слушала. Когда же он закончил звонить, белоснежная голубица вспорхнула – и видимым образом растаяла в воздухе. А чувство радости, духовного умиления осталось с ним, и длилось ещё долго. И потом, когда становилось тяжело, он вспоминал о ней – и в душу возвращалось это чувство неизъяснимой радости и ликования. От резкой остановки парома отца Савватия тряхнуло. Он неохотно открыл глаза: паром стоял на середине реки, а справа от них виднелась и приближалась огромная баржа. Из капитанской рубки раздавались и неслись над Чусовой крики и брань. Хлипкая дверца рубки ходила ходуном от завязавшейся потасовки, и было непонятно, чем закончится эта переправа на другой берег. Отец Савватий тяжело вздохнул. Он встал, подошёл к рубке и открыл рывком дверь. Толян держал капитана за горло, а помощник кричал и пытался размокнуть его руки. Батюшка взял Толяна за шиворот, довольно легко оторвал его от капитана, выволок из рубки и повернул лицом к себе: – Анатолий, если ты будешь себя так вести, я всё расскажу бабе Вале! Представляешь, как она расстроится, а?! Анатолий при виде батюшки и упоминании бабы Вали обмяк. Он заискивающе зачастил: – Не дали, не дали, у них есть, я видел! Я просил стопочку и мне налить, а они не дали, я по-хорошему с ними, а они не дают! Я больше не пойду к ним, не пойду, батюшка, не сердись! Заработал мотор и паром стал набирать скорость, уходя от столкновения с баржей. В рубке виднелось бледное лицо капитана, а перепуганный помощник выглянул и снова захлопнул дверь. Река Чусовая Отец Савватий опустился на скамейку и почувствовал сильные угрызения совести: размечтался, а вот за людей и не помолился толком. Ему стало до боли в сердце жалко и капитана, и помощника, и несчастного Толяна. Не было у них таких утешений, как у него, у отца Савватия… Если б Господь им дал столько милости, сколько ему, они, может быть, старцами были бы! За весь мир бы молились! А он… Сколько раз ездил на пароме, а за этих людей толком и не помолился никогда… Он встал на ноги, держась за перила, отвернулся в сторону, и стал горячо молиться: – Господи, прости меня, недостойного иерея! Это я виноват, Господи, я не молился за этих людей! Они ругали меня, а я думал только о том, что это мне на пользу духовную, что полезно мне это… А ведь они ругали, потому что плохо им… Плохо, тяжело, и помолиться некому… Прости меня, Господи, и пошли этим людям благодать Свою, помоги им на их тяжёлом жизненном пути, приведи их к вере! Видишь, Господи, они так страдают без Тебя! Думают, что жизнь у них нескладная, и не понимают, что это без Тебя им так плохо! Смилуйся, Господи, наставь их и научи, спаси их ими же веси судьбами! Паром уже остановился, съехали с него машины, отправился по своим делам успокоенный Толян. Только тогда отец Савватий оторвал побелевшие от напряжения руки от перил, повернулся, подошёл к рубке, приоткрыл дверь: – Спаси Господи! Благодарю за труды! Всего доброго! Помощник растерянно пробормотал: – И вам всего доброго, батюшка! Когда паром опустел, протрезвевший капитан, потирая горло, сказал: – Да уж… Я уж думал – последний час мой настал… Ещё баржа эта… – Да… А ты вот попа ругал… А он… – Я его и не поблагодарил даже… Сам не знаю, я так злился на него, а теперь – прошла вся злость… А он ничего, хороший мужик, оказывается… – А давай мы с тобой как в следующий раз рыбы наловим – ему и снесём? – Ну, давай… Когда ж ему самому рыбу-то ловить?! А тут мы ему раз – и рыбки! Обрадуется, наверное… – Точно… И они стали оживлённо вспоминать прошлую рыбалку и прикидывать, какую именно рыбу нужно будет наловить в подарок батюшке. Серые холодные волны Чусовой набегали на паром и разбивались брызгами. Ласковое весеннее солнце нагревало палубу, а над рубкой неприметно парила в воздухе белоснежная голубица. Ольга Рожнёва 20 апреля 2012 года

На днях показывали репортаж о человеке с ограниченными возможностями, у него нет рук и ног, но при этом он водит машину. Репортаж был посвящен тому, он добивается права, что бы ему официально выдали права. Мужчина живет в Туле, но и по всей России таких людей очень много, остается только склонить низко голову перед ними.

Елена посмотрите по данной ссылке http://octobre.ru/index.php/ucoz, http://lubov-s-riskom-dlya-zhizni.ru/2011/08/24/polnyj-molitvoslov-i-psaltir-na-vsyakuyu.html

Господи, врачебную Твою силу с небесе низпосли, прикоснися телеси, угаси огневицу, укроти страсть и всякую немощь таящуюся, буди врач раба Твоего мл. Ярослава, воздвигни его от одра болезненнаго.........

Псалом 60 О Боже, Ты выслушай вопли мои, Их больше не слышал никто, Молитве моей стихотворной внемли, Коль мне вдохновенье дано. От самого дна океанских глубин, Из пропасти самой ночной Где эха уж нет и живу я один, Взываю я рифмой простой. Когда разгорюется сердце мое, Воздвигни меня на скалу, На гору, на камни, на что то еще, Куда мне не влезть самому. С Тобой становлюсь я как тот исполин, Что держит все небо плечом, С Тобой я взлетаю орлом молодым, Туман рассекая крылом. Услышал Ты, Боже, обеты мои, И мне возвестил в тишине, Что дал мне в наследие петь о любви, О грустной моей стороне. И Ты приложи удивительным дням Еще удивительней дни, И слишком короткие жизни певцам, Хотя б после смерти продли. И я буду Имени петь Твоему, Пока на земле моя тень, И буду тянуться губами к Кресту, В Воскресный и в Праздничный день. иеромонах Василий Росляков

Стихотворения иеромонаха Василия Рослякова Цикл "Стихи на Псалмы" *** 1 Дай, Псалмопевец, гусли мне! Твои дай струны и органы, Чтоб я запел под стать тебе Самозабвенными псалмами. Вложи, святый, в мои уста Язык твоих смиренных песен, Язык, вмещающий слова, Которым мир бывает тесен. Дай мне твои слова, Давид. Они сродни душе скорбящей, Как солнца огненного вид Сродни кадильнице горящей. Что принесу и что воздам Тебе, смиренная обитель, Твоим могилам и крестам, Которым ныне я служитсль? Псалмы и песни принесу Тебе, блаженная пустыня. Спасенья Чашу прииму И призову Господне имя. 14 октября 1989 г. 2 Дай, Псалмопевец, гусли мне! Твои дай струны и органы, Чтоб я запел во след тебе Самозабвенными псалмами. Что мне искусство и стихи, Что дар нежданный вдохновенья, Когда душа полным-полна Одной строкою псалмопенья? Чти принесу и что воздам Тебе, старинная обитель, Твоим могилам и крестам, Которым ныне я служитель? Душа тебе уж отдана. Приими и тело, коль захочешь. Приими все то, чем от Творца, От Бога наделен средь прочих. Поклон сыновний положу Тебе, блаженная пустыня. Спасенья Чашу прииму И призову Господне имя. 21 ноября 1990г. 3 Дай, Псалмопевец, гусли мне! Твои дай струны и органы, Чтоб я запел под стать тебе Самозабвенными псалмами. Скудны чернила и перо! И рифмы тщетны вдохновенья. Давид, дай пение твое, Пропеть о самом сокровенном. Дай мне твои слова, Давид, Они сродни душе скорбящей! Так солнца огненного вид Слегка сродни свече горящей. И хладен стих мой вдохновенный. Дай сердца голос сокрушенный. 4 Что взялся, инок, за стихи, Или тебе псалтири мало? Или Евангельской строки Для слез горячих не достало? Иль голос тишины ночной Не внятен стал душе смятенной? Или не сладок стал покой Молитвы долу преклоненной? Не знаю я, зачем слова Из сердца вылились стихами, Ведь наполнял его не я И благодатью, и слезами. 6 августа 1990г.

"Милость, и смирение отличаются одними только наименованиями, а силу и действие имеют одинаковые. Любовь и милость не могут быть без смирения, а смирение не может быть без милости и любви." Спасибо.

Общие праздничные приветствия и письма к отдельным лицам Преподобный Амвросий Оптинский Объяснение пасхального ирмоса: «Воскресения день...» Сестры о Господе и матери! Христос воскресе! Христос воскресе! Христос воскресе! По принятому всеми обычаю, поздравляю вас со всерадостным праздником Воскресения Христова, а по своему обыкновению предлагаю вам для пользы душевной рассмотрение Пасхального ирмоса: «Воскресения день, просветимся, людие: Пасха, Господня Пасха! От смерти бо к жизни и от земли к небеси, Христос Бог нас преведе, победную поющия». Люди книжные и разумевающие, без сомнения, вполне понимают смысл и значение ирмоса сего; простейшие же требуют некоего объяснения. «Воскресения день, просветимся, людие». То есть просветлим ум и мысль нашу от мрака попечений житейских, и особенно от мрака греховного, чтобы достодолжно понять значение праздника Пасхи Христовой и достодолжно праздновать знаменательный для всех христиан день сей. Слово «пасха» значит переведение, переход. Празднование ветхозаветной Пасхи означало переведение Моисеем израильтян через Чермное море, и избавление их от тяжкой египетской работы фараону. Празднование же новозаветной Пасхи христианской означает избавление нас Спасителем нашим Господом Иисусом Христом от тяжкой работы мысленному фараону, то есть диаволу, и переведение нас от смерти к жизни и от земли к небеси. Велика и несказанна была радость изведенных Господом душ из ада, испытавших многолетнее тяжкое заключение во мраке преисподнем, как описывает это святой Иоанн Дамаскин в Пасхальном тропаре 5-й песни: «Безмерное Твое благоутробие адовыми узами содержимии зряще, к свету идяху, Христе, веселыми ногами, Пасху хваляще вечную». Не менее, а может быть еще и более, бывает радость душе христианской, сподобляющейся взыти в горние обители, и вкусить тамошнего блаженного наслаждения. Словом этого выразить невозможно, как свидетельствует святой апостол: ихже око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша, яже уготова Бог любящым Его (1 Кор. 2: 9). В конце ирмоса не просто сказано: «Христос Бог нас преведе... от земли к небеси..» но, «преведе, победную поющия». Что значат эти слова? Как по воскресении Своем Христос Господь не все души извел из ада в рай, а только веровавшие и уверовавшие в пришествие Его, так и ныне не все души христианские возводит Господь на небо, а только достодолжно поющие победную песнь Христову. А песнь сию могут достодолжно возносить только правоверуюшие, и благочестиво живущие, а также и искренно кающиеся, потому что «не красна похвала в устах нечестивых», как сказано в одном каноне Божией Матери. Поэтому, если мы не можем, по немощи, жить благочестиво, как должно, то, по крайней мере, позаботимся и постараемся всегда приносить искреннее и смиренное раскаяние в своей неисправности и благодарение волею за спасение грешных Распеншемуся и тридневно Воскресшему Господу нашему Иисусу Христу со Безначальным Его Отцем и Пресвятым Духом. Аминь.

Христос Воскресе! Христос Воскресе! Пасха Всечестна́я! Да просветимся ныне Торжеством! Христос Воскресе! — ближних обнимаю. Христос Воскресе! — плачу над врагом. И велий Свет струит порой ночною! И Радость, как Архангела труба: Ты был! Ты есть! Ты будешь! Остальное — Прах под ногами Твоего раба! <15 апреля 2001>, Пасха Господня. Скит Ветрово.

20 января были на литургии в скиту, дальше храма не разрешается. Спасибо за то, что 4 раза в год разрешают посещать богослужение в скиту.

Анна на сайте монастыря (шамордино) все замечательно написано как доехать и можно задать вопрос, отвечают всегда на вопросы. вот ссылка http://shamordino-m.ru/kontaktnaja-informacija.html

Господи, не лиши мене небесных Твоих благ. Господи, избави мя вечных мук. Господи, умом ли или помышлением, словом или делом согреших, прости мя. Господи, избави мя всякаго неведения и забвения, и малодушия, и окамененнаго нечувствия. Господи, избави мя от всякаго искушения. Господи, просвети мое сердце, еже помрачи лукавое похотение. Господи, аз яко человек согреших, Ты же яко Бог щедр, помилуй мя, видя немощь души моея. Господи, посли благодать Твою в помощь мне, да прославлю имя Твое святое. Господи Иисусе Христе, напиши мя раба Твоего в книзе животней и даруй ми конец благий. Господи, Боже мой, аще и ничтоже благо сотворих пред Тобою, но даждь ми по благодати Твоей положити начало благое. Господи, окропи в сердце моем росу благодати Твоея. Господи небесе и земли, помяни мя грешнаго раба Твоего, студнаго и нечистаго, во Царствии Твоем. Аминь. Господи, в покаянии приими мя. Господи, не остави мене. Господи, не введи мене в напасть. Господи, даждь ми мысль благу. Господи, даждь ми слезы и память смертную, и умиление. Господи, даждь ми помысл исповедания грехов моих. Господи, даждь ми смирение, целомудрие и послушание. Господи, даждь ми терпение, великодушие и кротость. Господи, всели в мя корень благих, страх Твой в сердце мое. Господи, сподоби мя любити Тя от всея души моея и помышления и творити во всем волю Твою. Господи, покрый мя от человек некоторых, и бесов, и страстей, и от всякия иныя неподобныя вещи. Господи, веси, яко твориши, якоже Ты волиши, да будет воля Твоя и во мне грешнем, яко благословен еси во веки. Аминь.

Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, Аминь. Боже, милостив буди мне грешному. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых, помилуй нас. Аминь. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе.

Слово Антония Сурожского в Неделю 6-ю Великого поста. Вербное воскресенье. Вход Господень в Иерусалим. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Мы вступаем сегодня в страстные дни Господни, во время, когда сгустилась тьма и когда поднимается заря нового света, заря вечности, постижимая только тем, кто вместе со Христом вступает в эту тьму. Это – тьма и полумрак, сумерки, где перемешалась правда и неправда, где перемешалось все, что только может быть перемешано: Вход Господень в Иерусалим, такой торжественный, исполненный такой славы, одновременно весь построен на страшном недоразумении. Жители иерусалимские встречают Спасителя Христа с торжеством и ликованием, потому что ожидают, что Он освободит Свой народ от политического гнета; и когда окажется, что Спаситель пришел освободить людей и весь мир от греха, от неправды, от отсутствия любви, от ненависти, тогда от Него отвернутся с горечью, разочарованностью, и те, кто так торжественно Его встречали, обратятся во врагов. И в течение всей недели, все время тьма, сумрак чередуются с проблесками света... И мы должны вступить в этот сумрак. Мы должны не только со Христом, но вместе со всеми теми, кто тогда Его окружал, войти в эти дни и найти свое подлинное место в этой тьме и в этом сумраке... Шаг за шагом мы можем следить за тем, что совершается со Спасителем Христом; но одновременно мы должны себе ставить вопрос: где мы стоим, где стою я, лично? Что у меня общего с Пречистой Девой Богородицей, Которая видит, как Ее Сын идет на погибель, как сгущается вокруг Него ненависть, как кольцо окружает Его: как страх и трусость, ненависть и ложь постепенно готовят Ему смерть? И как нам не понять, что может переживать Божия Матерь перед лицом предательства Иуды, отречения Петра, бегства учеников, лжесвидетельства на Сына Ее, суда неправедного, осмеяния, избиения – и наконец, крестной смерти Спасителя Христа? Как мы на все это отзываемся? Когда мы услышали об этом в святом Евангелии, когда мы слышали весть об этом в церковной молитве и песне – с чем выходим мы из храма? Большей частью идем забыться, отдохнуть душой, отдохнуть телом, готовясь к следующей службе, или уходя вовсе в мирскую жизнь. А Страстная седмица длится изо дня в день, из часа в час, из мгновения в мгновение, – нет ей перерыва, она, как огненная река, течет, жгучим огнем попаляя все; одно сгорит, и ничего от него не останется, кроме пепла и позорного воспоминания, а другое устоит, как золото и серебро... Где мы будем тогда? Как переживем эти дни? С чем выйдем мы каждый раз из храма, и с чем встретим светлое Христово Воскресение? Оно – провозвестник нашей встречи в конце времен, нашей встречи после нашей смерти, со Христом, Который нас возлюбил до креста и Который нам поставил вопрос: А ты – отозвался ли на все, что тебе было дано знать о Божественной любви, воплощенной, распятой, воскресшей? Поставим себе вопрос о том, на кого из апостолов мы можем быть похожи? На Фому ли, который говорил своим соапостолам: Пойдем с Ним и умрем с Ним, если нужно?.. На Петра, который по страху отрекся от Него трижды? На Иуду, который Его предал? Где мы находимся в этой людской толпе? Кто мы? Поставим себе этот вопрос каждый раз, когда мы выйдем с богослужения, каждый раз, когда мы будем на него приходить: и тогда, может быть, что-нибудь проснется в нашей душе, что-нибудь дрогнет. Может быть, тогда эта Страстная седмица окажется и для нас, как в прошлом для стольких она оказывалась, началом: началом нового понимания, новых переживаний и новой жизни. Аминь! http://www.zeldol.pr...view/id/1118290

Спаси Господи Полностью с Вами согласна.

О, Пресвятая, Богоизбранная Дево, Святаго Утешителя Духа Всенепорочная Невесто, Пребожественнаго же Отца Небеснаго Дщерь Превожделенная, посреде терния мира сего Тем обретенная, яко крин пресветлый добротою девства блистающийся, да Сыну Божию Чистая Матерь Неискусобрачная будеши! Что убо воздадим Тебе в пресветлый день сей Благовещения, воньже Архангела Гавриила красотою безмернаго девства Своего удивила еси и от того неизреченное обрадование восприяла еси? Что принесем Тебе за вся утешения Твоя, имиже возвеселила еси в день сей весь мир видимый и невидимый, наипаче же падший древле род человечь? Днесь спасения нашего начало и еже от века таинства явление: ныне убо Слово Божие тихо сниде с небес, яко капля каплющая на землю, и вселися в Твою Богоблагодатную Девственную утробу и бысть Плоть спасения нашего ради. Сего ради днесь Ангели ликуют на небесех и вся тварь веселится и радуется, празднующе начало свобождения своего от работы истления в свободу славы чад божиих. Ныне радуется женское естество, Евы ради падшее, та бо повинувшися змию печаль роди женам и неудержанно введе смерть. Ты же, Дево, разрешила еси от горькия работы весь род человечь и свободою Христовою естество женское почтила еси, зане девством чистым паки истинную жизнь ввела еси, и сего ради жены, девство держаще, врага яве побеждати начинают. Ныне Адам ликует, видев, яко в пресветлый день сей исполнися на Тебе первое райское благовестие, яко семя Жены сотрет главу змия. С нимже ликовствует ныне весь род человечь, понеже Тобою, Пречистая, упразднися днесь древнее отвращение Божие к человеком, Бога бо паки привела еси к нам. Сего ради зрим Тя ныне, якоже древле Иаков, яко Лествицу Высокую, Еюже сниде Бог на землю и яко Мост Пречуден, имже сущих от земли паки возводиши на небо. Что воздадим Тебе, Царице неба и земли, за вся сия, имиже радость несказанную подала еси падшим и заблуждшим людем Твоим? Вся наши жертвы и приношения ничтоже суть пред величеством благодеяний Твоих. Единое точию угодно Тебе: "сердце сокрушенно и смиренно", егоже и Сын Твой и Господь наш "не уничижит". Сего ради молим Тя: исполни нас от превосходящия высоты смирения Своего елика вместити возможем, да принесем Ти во всесвятый день Благовещения Твоего Твоя от Твоих, во еже во всяцем деле блазе не мыслити высокая, но выну в смирении духа пребывати. Сею первейшею добродетелию украшени, в пресветлый день сего праздника Твоего в кротости и чистоте сердца со Архангелом Гавриилом возопием тебе: Радуйся, Благодатная, Радуйся, Обрадованная, Радуйся, Преблагословенная, Господь с Тобою и Тобою с нами во веки веков. Аминь.

Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что даст мне сей день

Царице моя преблагaя, надеждо моя Богородице, приятелище сирых и странных предстaтельнице, скорбящих рaдосте, обидимых покровительнице! Зриши мою беду, зриши мою скорбь, помози ми яко немощну, окорми мя яко стрaнна. Обиду мою веси, разреши ту, яко волиши: яко не имам иныя помощи разве Тебе, ни иныя предстaтельницы, ни благия утешительницы, токмо Тебе, о Богомaти, яко да сохраниши мя и покрыеши во веки веков. Аминь. К кому возопию, Владычице? К кому прибегну в горести моей, aще не к Тебе, Царице Небесная? Кто плач мой и воздыхaние мое приимет, aще не Ты, Пренепорочная, надеждо христиан и прибежище нам, грешным? Кто пaче Тебе в напaстех защитит? Услыши убо стенaние мое, и приклони ухо Твое ко мне, Владычице Мaти Бога моего, и не презри мене, требующаго Твоея помощи, и не отрини мене, грешнаго. Вразуми и научи мя, Царице Небесная; не отступи от мене, раба Твоего, Владычице, за роптaние мое, но буди мне Мaти и заступница. Вручaю себе милостивому покрову Твоему: приведи мя, грешнаго, к тихой и безмятежной жизни, да плaчуся о гресех моих. К кому бо прибегну повинный аз, aще не к Тебе, уповaнию и прибежищу грешных, надеждою на неизреченную милость Твою и щедроты Твоя окриляемь? О, Владычице Царице Небесная! Ты мне уповaние и прибежище, покров и заступление и помощь. Царице моя преблагaя и скорая заступнице! Покрый Твоим ходaтайством моя прегрешения, защити мене от враг видимых и невидимых; умягчи сердца злых человек, возстающих на мя. О, Мaти Господа моего Творцa! Ты еси корень девства и неувядaемый цвет чистоты. О, Богородительнице! Ты подaждь ми помощь немощствующему плотскими страстьми и болезнующему сердцем, едино бо Твое и с Тобою Твоего Сына и Бога нашего имам заступление; и Твоим пречудным заступлением да избaвлюся от всякия беды и напaсти, о пренепорочная и преслaвная Божия Мaти Марие. Темже со уповaнием глаголю и вопию: радуйся, благодaтная, радуйся, обрaдованная; радуйся, преблагословенная, Господь с Тобою.

Аленушка вы о чем?