Монахи... наставники, подвижники 20-го и 21го века

[sasha 3 426]

 

Монахиня Евтропия (Бобровникова). «Не бойся говорить правду пред кем бы то ни было», — преподобноисповедник Антоний (Абашидзе)

[sasha 3 426]

«Дело было в Осе»

Мария Дегтярева

 

В «мясорубку» 1930-х, перемоловшую судьбы многих, попали и осинские священники Петр Алексеев и Владимир Корепанов. Теперь из документов, найденных в архивах, мы знаем, как ничтожны были поводы для возбуждения дел против них. О деле священника Владимира Корепанова я писала в одной из предыдущих своих статей. А история мытарств отца Петра Алексеева оказалась связана с делом Петра (Гасилова), епископа Осинского, викария Пермской епархии. Для историка дело епископа Петра Осинского – настоящая находка. Оно раскрывает и сам механизм построения подобных дел, и – что еще более ценно – духовный и человеческий облик обвиняемых. Что поразило меня больше всего, так это даже не хитросплетения следствия и не суровая развязка, а искренность людей, представших перед судом. Как просто, не лукаво, не велеречиво дают они свои показания! В полной уверенности, что, не совершив ничего противозаконного, они, несомненно, будут оправданы, хотя бы и оттесненные на обочину государства, в котором места для них предусмотрено не было.

 

«Был вынужден признать советскую власть»

Отец Петр Алексеев

Отец Петр АлексеевАккуратная стопочка документов, подшитых к делу[1]. Вот оно, постановление о предъявлении обвинения и избрании меры пресечения:

«1932 года, мая 30-го. Гор. Оса: Гасилов Федор достаточно изобличается в том, что ведет систематическую антисоветскую агитацию» (л. 4).

Далее – постановление от 4 июля 1932 года: «Обвиняемых: Гасилова, Лопасова и Павлова заключить под стражу в артпомещении при Сарапульском оперсекторе со строгой изоляцией, с зачислением содержания за Осинским РО ОГПУ» (л. 1).

Анкета: «Гасилов Федор Степанович. 63 года. Родился в 1869 году, апреля 20-го дня.

Происхождение: из крестьян.

Пользуется ли избирательным правом: нет.

Имущественное положение: никакого хозяйства.

Чем занимался до Февральской революции 1917 года: с 1888 до 1901 год – учился в народной школе, с 1901 до 1917 год был учителем и диаконом в Уфе. С февраля до октября 1917 года: то же и священником до 1922 года. С октября 1917 года по день допроса: в 1922 году был избран и поставлен во епископа слободы Нижегородки г. Уфы до февраля 1924 года. Последнее место службы и занимаемая должность: епископ Осинского викариатства с февраля месяца 1924 года по сие время. Назначен патриархом Тихоном».

 

Читаю первые показания свидетелей. За что же в ОГПУ смогли зацепиться? Что послужило причиной ареста владыки Петра? Читаю и недоумеваю. Из показаний епископа – кратко, выдержанно, корректно, просто констатация: «За все время своего служения политических вопросов я не касался и никогда нигде не вел антисоветскую агитацию ни словом устным, ни тем более в письменной форме».

 

В показаниях свидетелей – то же. Ожгихина Пелагея Трофимовна, убиравшая у отца Ермогена (Лопасова), заявила: «Я ничего не замечала антисоветского… У Лопасова среди них велись разговоры только частного характера» (л. 10). Толмачева Татьяна Алексеевна: «Находясь в прислугах у архиерея, я ничего антисоветского не замечала, и в разговорах он вообще политики и власти не касался». То же самое – в показаниях священников, арестованных вместе с владыкой. Да, были встречи с чаепитиями, но не часто, по праздникам; было обсуждение новостей из газет, разговоры частного характера. Никакой политики.

Новый допрос владыки. Прояснение политической позиции. Отвечает прямо, не ожидая подвохов, не имея, что скрывать: «К революции я отнесся как к чему-то полезному для народа, однако никакой революционной деятельности не проводил и не мог проводить, будучи служителем культа».

 

И снова допрос. Требуют рассказать о содержании беседы со священниками 25 мая в гостях у иеромонаха Ермогена. Неторопливо, спокойно отвечает, что предметом разговора была статья в «Журнале Московской Патриархии», где говорилось об отделении митрополита Евлогия и о его неподчинении митрополиту Сергию (Страгородскому). Звучит оценка: «Все присутствовавшие у Лопасова признали виновным митрополита Евлогия, искавшего покровительства у Фотия, патриарха Константинопольского, и правым Сергия. Частично коснулись о налогах, кто и сколько вносит; никто особенно не заявлял, что чересчур непосильны».

 

Вчитываюсь, пересматриваю документы, возвращаюсь. Что же? Где? Может быть, отношение к советской власти?

Допрос от 15 июля: «С момента Октябрьской революции я стоял на платформе убеждений, постановлений последних Соборов 1917–1918 годов, но был вынужден признать советскую власть… отрицательно отношусь к тому, чтобы вести борьбу с советской властью».

Уж не отношение ли к «Закону об отделении государства от Церкви»? И здесь как будто все ожидаемо и допустимо: «…он (то есть закон. – М.Д.) ставит Церковь вне политики, прав и лишает всех преимуществ, которыми пользовалась Церковь, но я с ним смирился в силу того, что вопреки тому сделать ничего не могу. В отношении того, чтобы Церковь и служителей культа поставить в дореволюционное положение, я знаю, что существующий строй на такие уступки не пойдет, а для того чтобы получить преимущества хотя бы минимальные, как необложение нас налогами, не закрывать церкви, восстановить нас в правах, открыть церковные учреждения, школы и т.д., то для этого нужно насильственное свержение власти – этой цели у меня не было… Я ограничивал свои взгляды тем, что мы, как служители культа, должны давать религиозное воспитание народу… в этом духе я и давал установки духовенству Осинского викариата».

 

Коллективизация?! – хватаюсь я за последнюю возможность. И вижу: «Касаясь вопроса о коллективизации сельского хозяйства, я поощрял это мероприятие… Мой призыв сводился к тому, чтобы вступление в колхозы не было связано с упадком религии». А дальше – глазам своим не верю: «Кроме того, считаю, что имеет место неподготовленность крестьянства к коллективным хозяйствам, и к имеющимся перегибам в насильственной коллективизации отношусь отрицательно».

 

И тут мне хочется вскрикнуть: «Владыка, да что вы! Это же 1932 год. В России нарастает волна стихийных антиколхозных крестьянских выступлений, применяются “меры”, вернулось в обиход слово “спецпоселенцы”, и их сотни тысяч! Около полмиллиона из них, высланных туда, где кроме каменистой почвы нет ничего, не досчитались по переписи между 1930 и 1932 годами!» Что это? Спокойная уверенность в том, что отношение к власти в целом не дает повода для ареста? Неведение души чистой, что там, по ту сторону стола, отнюдь не друзья, а как раз ищущие повода? Невозможность сказать слово неправды, ведь он пастырь Церкви? Думаю, прежде всего, привычка по-евангельски видеть и в недруге друга. Надежда быть услышанным в правде, не горделивой, с сознанием очерченных властью границ.

 

Во время этого допроса владыка Петр не знает того, что уже знаю я, историк: фактически предлог для возбуждения крупного дела найден, и сотрудникам ОГПУ теперь важно, говоря профессиональным языком, «установить связь».

 

«Основной свидетель»

Иеромонах Гермоген (Лопасов)Когда показания первых свидетелей не оправдали ожиданий следствия, была разыграна практически беспроигрышная карта. К делу был привлечен житель Осы, 78-летний почетный гражданин, служитель земской управы Яков Исидорович Андреев. И тут перед нами разворачивается целая семейная драма.

 

Иеромонах Гермоген (Лопасов)

В городе было известно, да и сам Яков Исидорович не слишком тщательно скрывал тот факт, что периодически ходит в банк получать франки, которые его сын периодически пересылает ему из-за границы. Революция разделила семейство Андреевых. Его сын Александр, в Первую мировую служивший в чине поручика, в сумятице гражданской войны оказался в эмиграции и поселился во Франции. Об участии сына в борьбе с Красной армией старик ничего сообщить не имел или не хотел. И, по-видимому не без нажима, рассказал только о своей переписке с сыном.

 

Нажимали, видимо, хорошо, судя по чеканным формулировкам протокола допроса. Вряд ли 78-летний старик смог бы так «грамотно» изложить суть своих «антиправительственных» действий. Набитая рука письмоводителя чувствуется в каждой строке: «Сообщал сыну о положении в СССР по следующим вопросам:

1. непосильном обложении налогами населения СССР,

2. нарастающем неверии и закрытии Церкви в СССР в связи с этим,

3. о переживаемых трудностях в СССР и полуголодном существовании ввиду голода и невозможности что-либо купить не только из продуктов, но и вообще что-либо,

4. письменно информировал его о ликвидации кулачества как класса и выселении кулаков,

5. писал о тяжелом бремени духовенства и обложении их налогами».

 

Какое же отношение все эти компрометирующие Якова Исидоровича обстоятельства могли иметь к епископу и другим священникам? А отношение прямое: дело в том, что Яков Исидорович к владыке изредка заходил. И не только заходил. Вот они, строки показаний: «О моей переписке с сыном хорошо знал епископ Петр Гасилов, викарный Осинской епархии, бывая у которого я устно передавал краткое содержание писем своего сына. Епископ Петр на это никак не реагировал (!) и сказал, что ему самому очень хочется побывать во Франции. У епископа Петра Осинского я бывал очень редко, приблизительно в год раз или два в большие религиозные праздники по личному его приглашению».

 

Не удивительно, что в дни праздников бывали у владыки к чаю и эти священники: иеромонах Ермоген (Лопасов) и благочинный Осинского Успенского собора Петр Алексеев – образованный, известный в городе батюшка. Бывал и монах Авраам (Павлов). Все они, к слову сказать, люди зрелые, всем около 50 лет. И вот, что называется, «стояли рядом».

 

Для следователя уже не имело значение то, что говорил этот старик в простоте об обстановке встреч: «…следствием именин епископа, просидев некоторое время, я ушел, и при мне никаких разговоров не происходило, все сидели молча и пили чай. На ранее устраиваемых у епископа Петра обедах в присутствии меня вообще никаких разговоров не происходило».

 

Основа была найдена. Но тут-то как раз дело встретило сопротивление со стороны других свидетелей, а осторожность и обдуманные ответы самих священников лишали его развития. Показания всех троих в целом соответствовали показаниям владыки Петра.

И тогда следствие вновь надавило на Якова Исидоровича. Что это было – угрозы, шантаж, – ведь у него была большая семья, дети, внуки? Или? Этого мы не знаем наверняка, но в дополнительных показаниях этого участника появляется привнесение: «В предыдущих своих показаниях я совершенно опустил из виду показать о том, что сын Александр мне писал, что такое положение в СССР сейчас неизбежно должно измениться, чему особенно будут способствовать империалистические державы, которые усиленно вместе с белогвардейскими эмигрантскими кругами готовы к войне против Советского Союза с целью свержения соввласти, что даст также и ему возможность вернуться на родину».

 

Владыка Петр (Гасилов)А это уже была не частная переписка, а связь с кругами, сочувствующими контрреволюции. Владыка, выходит, знал и не донес. 11 июня 1932 года уполномоченным Сарапульского оперсектора ОГПУ Куницыным дело было принято к производству.

Священников снова и снова вызывали на допросы с целью получения сведений о подпольной контрреволюционной группировке, связанной с зарубежьем. Были привлечены и новые подозреваемые, и среди них – священник Петр Алексеев.

Владыка Петр (Гасилов)

А в ответ все то же. Отец Петр Алексеев устало повторял: «…отрицаю, что с соввластью нужно вести борьбу, тем более нам, служителям культа… несмотря на то, что изданный соввластью закон об отделении Церкви от государства и школы от Церкви нас, служителей культа, поставил в отрицательное положение, но я здесь нашел свободу верования и, как последовательный и убежденный христианин, ставил своей целью воспитывать массы в религиозном направлении, внедряя в них евангельское учение». Иеромонах Ермоген (Лопасов) подтверждал снова: «Разговоров на политические темы не было… Убеждения и привычки я не изменил до сих пор потому, что не могу быть полезным человеком для существующего строя… Но не согласен с тем, что нужно открыто призывать массы на восстание».

 

О подчинении власти, хотя и «посланной Богом в наказание за грехи», говорит и монах Авраам (Павлов). И только окончание его показаний заставляет усомниться в том, что все было записано точно с его слов: «Не могу состоять в мирных отношениях благодаря моему положению священника и религиозных предрассудков (!)». Однако даже при такой формулировке нет ни призывов, ни доказательств агитации или антиправительственных действий.

 

Тогда в очередной раз был призван к ответу все тот же измученный старик, показавший, что «духовенство Осы к советской власти относится вредно… Проводили мероприятия, используя для этого религию, предрассудки и сан священника». Конкретно же Яков Исидорович ни о чем рассказать не мог.

 

Но для Куницына и этого оказалось довольно. Работа проделана, участники изобличены, показания подшиты и направлены по инстанции. И тут случилось неожиданное.

 

«Последний акт»

Нашелся один трезво мыслящий человек – оперуполномоченный Сарапульского ОГПУ Сааль. Рассмотрев дело № 442, 3 августа он принял решение о его прекращении за недостаточностью материала. Видимо, явно бросалась в глаза и эксплуатация одного свидетеля, и отсутствие сведений об отношении священников к содержанию писем из Франции, и никаких признаков агитации и тем более активной деятельности. Все это не вытягивало на организацию. А возможно, слишком уж шаблонными показались и записи прямой речи. Так или иначе, подозреваемые были освобождены, но, как оказалось, ненадолго.

 

Начальство к решению Сааля отнеслось сурово. 28 августа сверху пошла директива: свидетельские показания не давали никаких оснований для прекращения дела; если возникли сомнения, их надо было обосновать; для ясности провести повторный допрос участников с целью выяснения, все ли было записано верно.

 

Еще один круг. Привлечение новых свидетелей, путаные, мало что привносящие показания. Отец Петр Алексеев обнаружил неточности в записях следователя: церковно-канонические убеждения в одном месте превратились в «церковно-монархические». В другой записи были перетолкованы слова об отношении к власти: отец Петр не утверждал, что считает себя при нынешнем положении бесполезным для общества, а только говорил, что политическое бесправие не лишает его возможности трудиться и тем приносить пользу.

 

Иаков Исидорович АндреевВозможно, к обвиняемым были применены и дополнительные меры. Отец Ермоген показал о том, что в годы гражданской войны он вынужденно отступал с войсками добровольческих формирований, пояснив мотивы своего поступка: «Причиной, побудившей меня к отступлению с белыми… послужили слухи, что красная армия жестоко расправляется с служителями православной религии, культа, и мы, в том числе и я, боялись репрессий со стороны красных». В политических вопросах показания остались без изменений. Никто из подследственных не признал своей вины. Однако 17 ноября коллегией ОГПУ владыке Петру и проходившим по делу священникам был вынесен приговор. В решении говорилось о наличии признаков «организационно оформившейся антисоветской группировки и изобличении ее участников в сборищах и активной контрреволюционной деятельности, направленной на срыв коллективизации и других мер, проводимых партией и соввластью в деревне».

 

Срок ссылки для всех был определен в три года. Более чем достаточно для дела, где с фактической стороны не было почти ничего. Владыку Петра и отца Ермогена ожидала высылка на Урал, а отца Петра Алексеева и монаха Авраама (Павлова) – в Западную Сибирь.

Иаков Исидорович Андреев

Это была «репетиционная волна» перед началом «ежовщины».

 

Причудливо, необычно переплелись истории семей осинских священников – Петра Алексеева и Владимира Корепанова. В период «большого террора» к высшей мере были приговорены и отец Владимир, и вернувшийся из ссылки отец Петр. А их вдовы и дети в ту пору сблизились. Прошли годы, две эти вдоволь настрадавшиеся семьи породнились: Галина Владимировна Корепанова и Валентин Петрович Алексеев стали мужем и женой. В деревянном доме, приобретенном Яковом Исидоровичем Андреевым – отцом матушки Марии Корепановой, нашлось место и для ее детей, и для семьи сына отца Петра Алексеева – Валентина Петровича. Горе объединило, здесь не задавали лишних вопросов и не искали виновников. Все поняли, все сумели покрыть любовью. В бедности каждый кусок хлеба, каждую крошку делили на всех. Дети годами носили один после другого вещи. Знали, что выдержать напор жизни можно только вместе. И по молитвам двух священников, принявших мученическую кончину, воцерковляется уже не одно поколение этой большой семьи.

[sasha 3 426]

Протоиерей Михаил Дронов. Главный редактор. Воспоминания очевидца. Часть 1. Памяти митрополита Питирима (Нечаева)

 

«Неформатный» священнослужитель

Митрополит Питирим (Нечаев; 8.01.1926–4.11.2003)Первое знакомство с владыкой Питиримом, тогда еще архиепископом, оказалась «односторонним». В Московской духовной семинарии вновь поступившие приступали к занятиям не сразу 1 сентября, а лишь прослушав вступительные лекции лучших профессоров. Позже я узнал, что этот порядок был заведен именно архимандритом Питиримом, когда он в 1959 году стал инспектором Московских духовных школ. А в 1978-м праздник «первоклашек» длился дней десять, и где-то вначале, пока погода была еще теплая, состоялась паломническая поездка по московским храмам. После десятка остановок ближе к вечеру группа почти в 150 человек на экскурсионных автобусах подтянулась к Новодевичьему монастырю. Там прямо в трапезном храме семинаристов ожидали бутерброды и горячий чай, которым угощали сотрудницы редакции «Журнала Московской Патриархии». Редакция тогда занимала тесные помещения при этом храме и на территории монастыря, но владыки на месте не было.

Когда семинаристы уже потянулись через монастырские ворота обратно к автобусам, они и повстречались с гостеприимным хозяином. Я увидел владыку, уже окруженного толпой молодых людей в черных семинарских кителях. Кто-то предложил сфотографироваться. Озорно оглянувшись, владыка резво ступил на склон у крепостных стен. Желающих запечатлеться с ним всё прибывало. Это еще больше развеселило владыку, он ребячливо перешагнул повыше, чтобы вся толпа уместилась вокруг него. Так вот он какой, владыка Питирим! Смеющиеся добрые глаза на тонком благородном лице, длинная, тогда еще не совсем седая борода. Его веселость не была безмятежной. Чувствовалось, что этот человек всему знает цену.

 

Атеизм в те годы был официальной идеологией. «Нормальные» советские граждане поглядывали на «боговерующих» в лучшем случае как на уличенных в чем-то неприличном, о чем можно говорить лишь лукаво подмигивая. Для представителей партийно-государственной власти верующие были пережитком дореволюционного прошлого, не совместимым с коммунистическим будущим. Тогда общение властей с верующими проходило в диапазоне от откровенно насмешливого тона до неприкрытой враждебности.

 

Всё это оставляло на духовенстве неизгладимую печать мученичества и обреченности. Во всяком случае мы, вновь поступившие семинаристы, очень походили на «ежиков», в любой момент готовых ощетиниться. Это через две-три недели студенческая группа превратилась в настоящее братство. Каждый семинарист наконец ощутил себя среди своих, вдали от агрессии и насмешек. Но первого сентября мы все были еще одиночками, «религиозными фанатиками», привыкшими выстаивать идеологический натиск.

 

Как не похож был архиепископ Питирим на священнослужителя советской формации! Не было суровости, прикрывающей страх быть униженным. Вместо этого — сознание власти. Но выражалось оно не в превосходстве, а в готовности по-отечески покровительствовать каждому. Чувствовалось, что это осознанно избранное им оружие в борьбе с системой и что в его руках оно непобедимо.

 

  Показать содержимое

 

Журнал моего детства

С детства помню журналы, тогда еще с желтоватыми обложками. Они казались такими же ветхими, как и церковные книги в кабинете отца. И были неотделимы от всего священного в доме: от икон и старинных литографий с видами Афона и Киево-Печерской лавры, от вытершейся сумки, наспех сшитой из пурпурного плюша, которую отец всегда клал в свой саквояж, когда шел на требы. В ней было небольшое старинное Евангелие, потемневшее медное кадило, кропило, свечи. На письменном столе требная сумка соседствовала с пишущей машинкой. Там же, на толстом зеленоватом стекле, закрывавшем всю поверхность стола, всегда можно была увидеть ровную стопку журналов. Ими была заполнена и верхняя полка в книжном шкафу отца.

 

Мне нравилось рассматривать витиеватую славянскую «Ж», похожую на веселого жука, правда, в те времена дальше начальной буквы я еще не продвинулся. Дома часто произносились слова «редакция», «академия», «владыка Питирим», «Загорск». Уже в шести-, семилетнем возрасте я хорошо понимал, что буква «Ж» и бледные линии на обложке (это позже обложка стала синей с белыми буквами) неразрывно связаны с этими словами. Связаны они и с фотографией, которая хотя не была заведена в рамку, но занимала почетное место среди бумаг и вещей в отцовском кабинете. С нее ясно смот­рели широко открытые глаза, черные подкрученные усы оттеняла едва пробивавшаяся седина в длинной молодой бороде. Много позже, рассматривая эту фотографию, я отметил, что владыка Питирим запечатлен еще архимандритом — вместо панагии на нем крест. От его взгляда веяло решимостью, чистотой, умом и молодостью. Видимо, в самом начале 60-х эту фотографию он подарил моему отцу. А уже в 1963 году он стал епископом.

 

Всё вместе это соединялось еще с одним именем, довольно часто и всегда с особой теплотой произносимым родителями. Батюшка Севастиан, или просто Караганда, карагандинские. Именно в Караганде мой отец, выпускник семинарии, на всю жизнь подружился с инспектором Духовной академии в Загорске (о Сергиевом Посаде тогда и не вспоминали) архимандритом Питиримом, ставшим позже главным редактором «Журнала Московской Пат­риархии» и председателем Издательского отдела.

 

Отец часто бывал в Москве и брал меня с собой. Он обязательно посещал друзей-однокашников, оставшихся преподавать в академии в Троице-Сергиевой лавре, и всегда заходил в Новодевичий монастырь в редакцию ЖМП. Когда он удалялся в кабинет к владыке Питириму, я ожидал его в крошечном коридоре, погруженном в полумрак. Самое примечательное, что осталось у меня в памяти, — это высокие стоячие часы при входе. Они отбивали время низким глубоким боем. Спустя полтора десятка лет уже на Погодинке каждый день я спешил на работу мимо этих часов. Несмотря на частые посещения редакции в детстве, до семинарии владыку Питирима я видел лишь на подслеповатых фотографиях в журнале.

 

Первый редсовет

Впечатления от первого редсовета, на котором я присутствовал, не изгладило даже время. Редакционный совет — это один из основных инструментов в руках главного редактора. Владыка Питирим раз в месяц проводил редсоветы по текущему номеру журнала. Казалось бы, что тут особенного — обсудить статьи с сотрудниками, отвечающими за их подготовку, одобрить, отправить на доработку и так далее. Но редсоветы, как и всё, к чему прикасался владыка, он превращал в праздник, в событие для тех, кто в них участвовал.

 

Разумеется, значение здесь имеет и путь, приведший меня на эти редакционные заседания. Второй год я учился в семинарии. Владыке обо мне рассказал карагандинский студент Иван Сирота, уже год как ставший его ризничным. В сводчатом коридоре академического корпуса на перемене среди двигающейся на полдник толпы семинаристов Иван подвел меня к владыке. Я не ожидал, что архиепископ обратится ко мне так запросто, на равных. Не ожидал также, что речь пойдет не просто об иподиаконстве, а о сотрудничестве.

 

Конечно, сотрудничество молодых людей в редакции начиналось с простой работы. Поначалу параллельно с иподиаконским прислуживанием владыке Питириму на богослужениях я был приписан к «экспедиции», где приходилось упаковывать журналы в пакеты и большими партиями отвозить с водителем на почтамт. А через пару месяцев меня уже включили в список приглашенных на редсовет в кабинет владыки.

 

Не помню уже, о чем шла речь, но владыка говорил красивыми фразами, легко подыскивая нужные слова. Поразили меня тогда его интонации. Где в советское время он мог почерпнуть эту манеру? Скорей всего, у Пат­риарха Алексия I, потомственного дворянина, у которого владыка в молодости был иподиаконом и личным секретарем. Владыка говорил как бы сквозь улыбку, но это не было ни иронией, ни даже самоиронией. Он сдерживал свой мужественный голос, как будто разговаривал с детьми. Не было это и снисхождением, владыка всегда со всеми говорил на равных. Улыбка в голосе — это для поддержки, это сигнал, что мы здесь все делаем общее дело. Его манера говорить была столь чистой, что напоминала речь диктора советского радио, с той лишь разницей, что речь его не была сухой и эмоционально обесцвеченной.

 

Это была его особенность: прежде чем что-либо сказать, он как бы заглядывал в себя, сам удивлялся своим ощущениям и с осторожной сдержанностью передавал их слушателям. Но красоту того, что он увидел, скрыть было невозможно! Кажется, я тогда подумал: такого просто не бывает!

 

Не раз еще мне пришлось участвовать в редсоветах, которые проводил владыка. Правда, с переездом в новое здание на Погодинке владыка стал всё реже появляться на редакционных совещаниях. Проводил их обычно кто-нибудь из его многочисленных заместителей или помощников.

 

Набор сотрудников

Помню владыку Питирима в старом актовом зале Московской академии. Он в лучах сентябрьского полуденного солнца, льющегося из глубоких окон старинных палат. Вновь поступившим семинаристам владыка рассказывал об Издательском отделе, который возглавлял. Студентам он дал понять, что заинтересован в сотрудниках. «Кто поумнее, тот от меня бежит, — закончил он, — но не самые умные». Значит, «самые умные» всё же остаются, это к ним владыка приглашал присоединиться.

 

Что считать признаком ума, разумеется, спорный вопрос, хотя тогда я себе его не задавал. Вскоре в редакции среди творческих работников я встретил очень разных людей, «не убежавших» от владыки. У всех было что-то общее. Теперь, спустя три десятка лет, мне легче охарактеризовать, что же это было. Все редакторы и младшие сотрудники, именовавшиеся по тогдашней церковной номенклатуре «референтами», были фанатично преданы работе. Тогда и я сразу понял, что такой работы не найти больше нигде в огромном Советском Союзе. Только здесь творческий поиск, дерзкие исследовательские проекты, масштабные издательские задачи могли быть открыто и легально посвящены служению Богу. Именно это более всего ценили сотрудники редакции.

 

Творческую атмосферу создавал именно владыка, даже если не во всех проектах участвовал непосредственно. Если помощники видели его поддержку, у них вырастали крылья. Его понимание цели воспринималось как задание Церкви. Надо отметить, что он никогда не ограничивал ничье творчество. Следует, конечно, иметь в виду и то, что тогда ускользнуло от моего понимания. Каждого из сотрудников, пришел ли он сам, или его нашел владыка, пригласил он лично, как когда-то и меня. Каждый ощущал, что с владыкой у него особые отношения. Каждого он ценил за личные деловые качества и был озабочен его развитием.

 

Патриарх Пимен часто посылал своего викарного архиепископа в различные московские храмы возглавить службу в престольные дни. За всенощной владыка всегда сам помазывал молящихся и иногда заговаривал с незнакомыми людьми, которых почему-то выделял из толпы. Однажды в Николо-Хамовническом храме в центре Москвы он показал мне одного молодого человека, по виду моего сверстника, и поручил после службы с ним познакомиться. Тот оказался студентом филфака МГУ, а спустя время поступил в семинарию, стал монахом. Наблюдая издалека его жизненный путь, я не переставал удивляться проницательности владыки Питирима.

 

«Корпус быстрого реагирования»

Когда я пришел в редакцию, творческий коллектив уже был сплочен и назывался Богословский отдел. Формально это был один из разделов «Журнала Московской Патриархии». Но для сотрудников отдела, возглавляемых тогда игуменом Иннокентием (Просвирниным; †1994), работа над статьями для журнала была лишь небольшим эпизодом. Велась общая работа над корпусом житийных справок в агиографической части «Настольной книги священнослужителя», над двенадцатитомной Минеей, включавшей службы русским святым, в том числе вновь написанные, житийные справки, прориси.

 

Кроме того, каждый из сотрудников вел собственные проекты. Диакон Леонид Емельянов (ныне архиепископ Новосибирский и Бердский Тихон) готовил комментированное издание всенощного бдения и Литургии и многое другое. Николай Моисеев (ныне епископ Брянский и Севский Феофилакт) занимался русской историей как археограф, библиограф, историк. Александр Трубачев (ныне архимандрит Андроник) был занят наследием религиозного философа священномученика Павла Флоренского, своего деда, а также агиографическими и литургическими исследованиями. Василий Строганов (ныне протоиерей) изучал лингвистические аспекты патристических текстов. В.А. Никитин мог провести журналистское расследование по любой церковной теме. Кто-то из руководящих в то время сотрудников отдела (кажется, это был ответственный секретарь Е.А. Карманов) в шутку называл нашу творческую группу «корпусом быстрого реагирования».

Дислоцировался «корпус» в подходящем месте. Архитектурная доминанта Успенского храма в Новодевичьем — это четверик нарышкинского барокко с девятью окнами, возвышающийся над обширной трапезной частью. Мало кто из прихожан задумывается, как в него попасть. Не думал об этом и я, пока меня не подвели к неприметной двери слева при входе в просторный притвор Успенского храма. Куда она может вести, если по другую сторону стены — уже храмовое пространство? Передо мной приоткрылись средневековые тайны. Сразу за дверью — крутые ступени винтовой лестницы, запрятанной строителями в мощной храмовой стене. Лестница ведет в чердачное помещение. Далее в четверик, в верхний храм святой великомученицы Екатерины, можно было попасть только по неровному дощатому настилу.

 

В этом храме, о существовании которого мало кто знает, и располагался богословский отдел. Под высоким светлым куполом стояли рабочие столы, а пространство было разделено высокими шкафами. С резным иконостасом и живописью ХVIII века контрастировали аппараты для чтения микрофильмов и микрофиш, выдававшие приверженность обитавших там сотрудников к самым современным на тот момент методам хранения и обработки информации.

 

Сравнение с элитным военным подразделением не было случайным. Когда я был рекрутирован в «корпус», перед ним стояла оперативная задача подготовки к празднованию 600-летия Куликовской битвы. Юбилей 1980 года для патриотически настроенной интеллигенции стал поводом возвращения не только забытых имен, но и выпавших в советское время культурных и исторических пластов. Общество с трудом возвращалось к пониманию роли Церкви в формировании нации. Помимо текущей работы над журналом и другими большими проектами сотрудники Богословского отдела собирали библиографию и материал для спецвыпуска ЖМП, писали статьи, участвовали в конференциях, литературных встречах, организации выставок и других мероприятиях, посвященных юбилею.

 

Юбилеи сменялись калейдоскопически, пока не началась подготовка к 1000-летию Крещения Руси. А в юбилейном, 1988 году произошло настоящее чудо, когда в одночасье коммунистическая страна вдруг повернулась лицом к Церкви.

 

«Дух Волоколамска»

Международная деятельность Русской Православной Церкви в 60–80-х годах — особая тема. Нам, узкому кругу его помощников, владыка говорил прямо, что чем больше о нас знают «там», тем меньше опасность, что в один прекрасный момент власти здесь нас «закроют». Советская идеологическая машина в то время была втянута в соревнование с Западом во всем, в том числе и в вопросах свободы совести. Владыка не переправлял свои рукописи на Запад, как это делали диссиденты, он просто показывал иностранным гостям переполненные храмы в Москве. Атеистические власти сами не замечали, как для них всё, что увидели иностранцы, становилось «священной коровой», это уже нельзя было просто так ликвидировать.

 

Возил гостей владыка обычно и в Волоколамск, в свой, как он объяснял иностранцам, «диоцез». С Волоколамском у него были самые теплые душевные связи. Он с нежностью относился к простым прихожанам двух волоколамских храмов и еще трех сельских, входивших в его благочиние. В обращениях к ним с амвона нередко прорывалось что-то напоминающее признание в любви.

 

Дух Волоколамска — это больше, чем впечатление иностранцев. Сам владыка всегда с особым душевным трепетом произносил слово «Волоколамск». То ли это его отношение повлияло на нас, его иподиаконов, то ли существует какая-то неповторимо строгая и величественная волоколамская атмосфера. Во всяком случае она передалась и нам, часто сопровождавшим владыку. В Волоколамске он становился другим. На пару суток освобождался от бесконечных посетителей и редакционных дел, с которыми к нему постоянно обращались сотрудники, и погружался в неспешный ритм церковных служб, хотя чемодан с текущими бумагами всё же оставался с ним.

 

Владыка и подчиненные

Воспитание владыки не позволяло ему ни с кем обращаться начальственно-жестко. Но он понимал, что для пользы дела подчиненные должны знать о его строгости. Немного изобретательности, артистизма, и о его предпасхальной воспитательной профилактике стали слагаться легенды. Всё было рассчитано, прежде всего время перед Пасхой, чтобы в сам светлый праздник наказанных вновь обласкать и наградить. С изумлением наблюдал я однажды, как владыка отчитывал незадачливого чтеца, который оборвал молитву перед причащением на полуфразе. «Кому служишь? Господу Богу служишь! Красоту-то наводишь, усы подкручиваешь? — архиерей вдруг стал похож на мальчишку из хорошей семьи, изображающего уличного хулигана. Чтец не был молодым и носил благообразную бородку. — Сбрей бороду к Пасхе!»

 

Когда же на пасхальной заутрене чтец предстал перед архиереем с непривычно выбритым лицом, то тут же был награжден владыкой правом ношения ораря. Главное же, он получил неофициальное право покупать на складе редакции Библию, сколько ему было нужно (каждый экземпляр тогда отпускался строго под личную подпись владыки). Это было самое дорогое, что мог дать председатель Издательского отдела во время господства государственного атеизма. В условиях тотальных ограничений Церкви со стороны государства десятитысячный тираж Библии, на выпуск которого владыка добился разрешения в 1968 году, для Русской Церкви был каплей в море. В последующие 15–20 лет переизданий не предвиделось. Вот и приходилось столь экономно расходовать таявший на глазах запас Библий.

 

«Кузница кадров»

Издательский отдел Патриархата, который возглавлял владыка Питирим, был единственным на всю Русскую Церковь, и поэтому всё творческое и интересное проходило через него. Как только в его орбиту попадал какой-то неординарный человек, у владыки включался педагогический «инстинкт». В считанные минуты сек­ретарь по телефону собирала всех досягаемых в тот момент иподиаконов-студентов, чтобы они подключились к беседе. Владыка представлял нам то седовласого священника, развивавшего самобытные религиозно-философские концепции, то специалиста по арамейскому языку из Института востоковедения. Как-то владыка собрал нас послушать особую манеру чтения Шестопсалмия, которой владел очередной его гость — старый московский интеллигент. Нередко после первой встречи следовал цикл занятий, например древнегреческим языком c университетскими преподавателями или техникой речи с пожилым актером Малого театра А.В. Виноградовым.

 

Как-то после службы владыка попросил всех приехать в Новодевичий. Когда мы вошли в его кабинет, он беседовал с женщиной средних лет, рядом с которой сидел мальчик лет четырнадцати, ее сын. Владыка прервал разговор и из небольшой книги зачитал нам короткую миниатюру, похожую на стихи в прозе. Белый стих передавал восторг автора, замкнутого в кольцо океанического горизонта. Невольно и естественно созерцание морской синевы переходило в молитву, ею миниатюра и завершалась. Книга в сине-голубой мягкой обложке выглядела совсем новой, то есть изданной советским издательством, и мы порадовались, что «такое» смогло пройти через госцензуру. Шел 1979 год, еще долгое десятилетие суждено было господствовать государственному атеизму.

 

После паузы, которую потребовал прочитанный текст, владыка представил нам его автора, женщину, сидевшую рядом, писательницу Валерию Анатольевну Алфееву. С нею иподиаконская группа более полугода постигала искусство создания художественных образов. А чуть позже были годы плодотворного сотрудничества с нею над «Пастырской энциклопедией» — так владыка называл «Настольную книгу священнослужителя», сознавая, что восемь толстенных томов держать на столе никто не будет.

 

А Гриша, сын Валерии Анатольевны, через пару лет стал чтецом храма Воскресения Словущего и сам влился в число владыкиных иподиаконов. На том первом занятии с писательницей Алфеевой среди слушателей оказались четыре будущих архиерея. Это архиепископ Новосибирский и Бердский Тихон, епископ Красногорский Иринарх, епископ Брянский и Севский Феофилакт. И кто бы мог тогда подумать, что самый младший из присутствовавших, Гриша, через три десятка лет займет архиерейскую кафедру владыки Питирима с титулом митрополита Волоколамского. Через иподиаконскую школу владыки прошло немало известных сегодня людей, таких как протоиерей Всеволод Чаплин и архимандрит Тихон (Шевкунов), а также благочинные, настоятели, преподаватели и много просто добрых пастырей.

 

«Несоветский» руководитель

В 70–80-е годы Церковь иногда называли «внутренней заграницей». Этим подчеркивалось, что ее дискриминация со стороны атеистического государства иногда всё же оборачивалась преимуществами. Только в Церкви оставалось место для частной, никем не запланированной инициативы.

 

Владыка Питирим максимально использовал все имевшиеся у него возможности. Советскому командному стилю управления он противопоставлял другой, органичный для самой природы Церкви. В первую очередь это, конечно, относится к профильной деятельности, то есть к интеллектуальному труду. Правда, лично мне первые месяцы работы в «Журнале Московской Патриархии» показались мучительным испытанием, пока я не понял, что от меня требуется. Ведь мой предшествующий опыт — срочная служба в армии и учеба в семинарии — не

особо располагал к личной инициативе.

 

В отделе проповеди мне объяснили лишь график прохождения материалов. Портфель отдела, хотя и казался пухлым, был заполнен балластом, в нем не было ярких впечатляющих материалов. Никаких указаний, как сделать отдел живым и интересным, я не получил. Ничего не оставалось, как самому записывать на магнитофон проповеди академических профессоров и монахов Троице-Сергиевой лавры, заказывать их священникам нового предперестроечного поколения. Появилась идея все оставшиеся после верстки пустые места заполнять афоризмами святых отцов. Это серьезно меняло облик журнала, и владыка на редсовете испытующе спросил: «Сможем ли мы выдержать до конца?» Мой ответ: «До какого конца, владыка?» — он, видимо, счел богословским, и инициатива была принята.

Ни редакторов, ни прочих творческих сотрудников, которых в новом здании на Погодинке появилось немало, никто не знакомил с их функциональными обязанностями. Работу они находили сами и столько, сколько никто бы из них не осилил, если бы поручение было спущено сверху. Управленческий стиль владыки был эффективным, но всё же содержал риск. Срабатывал он лишь при правильном подборе кадров, чем, собственно, владыка Питирим постоянно был озабочен. Новых сотрудников он оценивал не только по результатам, но и по их «жадности» к работе. Если сотрудник был безынициативен или его инициатива не укладывалась в церковные рамки, это открывалось быстро — вновь принятый сам видел, что не отвечает ожиданиям, и уходил.

 

Новое здание на Погодинке

Оглядываясь назад, владыка Питирим не раз подмечал, что график строительства, сдачи и заселения нового здания Издательского отдела в 1981 году был столь сжатым, что специально выбирать дату для его освящения и торжественного открытия не приходилось. Единственно приемлемым днем оказалось 22 сентября, когда Русская Церковь празднует память преподобного Иосифа Волоцкого, главного покровителя Волоколамска, кафедрального города владыки Питирима. Совпадение знаменательное, и владыка, больше не раздумывая, освятил домовый храм Издательского отдела в честь преподобного Иосифа. С тех пор вся жизнь издательства развернулась вокруг храма. Еженедельно по средам сотрудники в иерейском сане совершали в нем Литургию. Сразу же появился свой хор, в основном из сотрудниц. Для каждого, кто в тот день только открывал тяжелую парадную дверь, тонкий запах ладана уже с порога возвещал о жизни иной, божественной и преизбыточествующей.

 

По словам самого митрополита Питирима, когда он заступил на пост председателя Издательского отдела, в нем было 20 сотрудников, а когда оставил его, в нем было 173 сотрудника и более 300 внештатников. Серьезных болезней роста Издательскому отделу удалось избежать, хотя привычка к «ручному» управлению семейного типа у владыки осталась. Лично он принимал решение в основном по издательским и кадровым вопросам, хотя через заместителей (а их бывало и до полдесятка) держал руку на пульсе всех дел. Первым заместителем он назначил архимандрита Тихона (Емельянова), до монашества — диакон Леонид (ныне архиепископ Новосибирский и Бердский). Из-за занятости владыки и его частых поездок за границу у исполнителей порой возникали простои. Ответственным сотрудникам иногда требовалось приложить немало усилий, чтобы получить нужное административное решение владыки и выдержать тесный издательский график.

 

Издательская деятельность кипела в основном вокруг «Журнала Московской Патриархии». Его главным редактором владыка Питирим был почти 33 года. Правда, с середины 80-х годов он практически не касался журнала, переложив текущую работу на ответственного секретаря и двух контрольных редакторов. После переезда на Погодинку до 1985 года ответственным секретарем был В.П. Овсянников, а затем профессор МДА К.М. Комаров (†2010). Контрольными редакторами в то время были П.В. Уржумцев и А.Г. Чулюкина. Кроме того, окончательно подготовленный номер прочитывал еще и ответственный секретарь Отдела внешних церковных связей А.С. Буевский (†2009). И только после этого номер посылали на цензуру в Совет по делам религий при Совете министров СССР. Разумеется, слово «цензура» в то время опасались даже произносить — официально в Советском Союзе цензуры не было. После такой многоступенчатой самоцензуры в ней не было необходимости. Даже напрягая память, я не могу припомнить и пару случаев, когда Совет по делам религий «зарубил» какой-то материал. Правда, в редакцию я пришел, когда владыка Питирим уже сумел наладить личный контакт с ответственными сотрудниками совета.

 

Работу над журналом обеспечивали еще два подразделения, созданные на Погодинке: справочно-библиографический отдел (заведующий — Н.В. Погребняк, позже протоиерей Николай) и отдел аналитической проверки (Е.С. Сперанская). А машинописное и корректорское бюро переехали из Новодевичьего. С ними перебрался и производственный отдел, готовивший технический макет и напрямую работавший с типографиями. За этот участок работы отвечали И.А. Минаков (†1995), отдавший Издательскому отделу сорок лет жизни, и А.Г. Парменов. С 1971 года выпуск журнала на английском языке осуществляла еще одна отдельная редакция (заведующая — Т.А. Волгина). Немного в стороне от издательской суеты оставался отдел переводов (протоиерей Василий Строганов), служивший своеобразным информационным агентством. За ежегодный выпуск церковного календаря отвечал календарно-литургический отдел (П.В. Уржумцев).

В начале 90-х выпускающие сотрудники были поделены между редакцией непериодических изданий и журнальной редакцией.

 

[sasha 3 426]

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ АРХИМАНДРИТЕ АЛИПИИ (ВОРОНОВЕ), НАМЕСТНИКЕ ПСКОВО-ПЕЧЕРСКОЙ ОБИТЕЛИ

 

Диакон Георгий Малков

 

Я впервые оказался в Печерском монастыре в 1959 году, в самом начале августа, когда и отец Алипий также только что прибыл сюда (почти что инкогнито) – как предполагаемый в дальнейшем наместник: тогда он еще только знакомился с положением дел в обители.

В ту пору мои представления о православной вере были весьма туманны, а в монастырях я вообще никогда не бывал. Тем более я был поражен всем увиденным – и древностью полуразрушенных крепостных стен, и храмами, и пещерами с проводником по ним – отцом Нафанаилом, и даже нищими у стены, ведущей к Никольскому храму, которые были точно такими же, как на фотографиях еще начала XX века.

 

Передо мной была живая – явно не советская, а настоящая – православная Россия. Замечательно было и добро-назидательное отношение ко мне, еще 18-летнему юноше, полному невежде в духовной сфере, со стороны насельников обители. И я уже не смог не приехать сюда, хотя бы на несколько дней, и в следующем году, и в следующем – уже с женой, а потом, со временем, и с сыном – и так продолжается, слава Богу, и по сию пору.

Лично же познакомиться с отцом Алипием привелось мне в начале лета 1964 года, когда я, тогда студент исторического факультета МГУ, специализирующийся по истории древнерусского искусства, приехал в Печоры с приятелями: художником В. Архаровым и поэтом Г. Сапгиром. Отцу наместнику мы попались на глаза к вечеру, когда и он, и мы оказались рядом на площади перед Успенским храмом. Поинтересовавшись тем, кто мы такие и чем занимаемся, он сразу же, будучи и сам знатоком православной традиционной культуры и хранителем церковной старины, расположился к нам до такой степени, что тут же повел показывать новейшие свои достижения в деле восстановления монастырских стен, и с удивительной бодростью затащил нас на самый верх – в могучий шатер башни Верхних решеток. Шатер и дощатая кровля стен были только что просмолены – в истинном духе строгой северной обители XVI века. Было видно, что батюшке здесь дорог каждый камень и что он сам получает удовольствие от этой высоты, от верхового крепкого ветра, от пламенного заката, особенно широко сиявшего при взгляде на него с вершины шатра. Мы же были благодарны отцу наместнику за такую впечатляющую экскурсию, и как оказалось впоследствии, нас (в том числе и меня) он запомнил.

 

Замечу, что уже через много лет поэт Г. Сапгир, насколько мне известно, крестился и умер вполне по христиански: вероятно, одним из первых значительных моментов на его пути будущего воцерковления стало как раз посещение Печерской обители и такая непосредственная и живая встреча с отцом Алипием.

 

Я же по приезде в обитель в следующий раз, уже через пару месяцев, чувствовал себя в ней попривычнее и по благословению батюшки начал понемногу принимать участие в некоторых послушаниях: чистил колокола, красил крыши, трудился в просфорной. Так продолжалось несколько лет, а с 1969 года я стал приезжать в обитель уже как представитель владыки Питирима – по линии Издательского отдела Патриархии. Именно с этого времени и по 1974 год включительно я и имел духовно полезную и просто человеческую радость довольно близкого и откровенного общения с отцом Алипием.

 

Темы бесед были самыми разными: и о жизни монастыря, и о положении Церкви в большевистской России, и о личном жизненном пути самого батюшки, и об искусстве, и о православной культуре, и о поэзии. Иногда он писал какие-то свои бумаги, письма, а я поигрывал в первом зальце на фисгармонии – ему нравились Д. Бортнянский, Д. Сарти, киево-печерские распевы. Сам он был весьма музыкален, неплохо пел и как-то даже пел дуэтом в своих покоях вместе с И. Козловским, которого мы с архимандритом Агафангелом (Догадиным) потом провожали из монастыря – и великий певец со своей подругой, солисткой Большого театра, все никак не мог прийти в себя от доброго приема, от гостеприимного и остроумного наместника, от замечательно, глубоко черного неба в первом уже часу ночи – с сияющими на нем чистейшими печерскими звездами.

 

 

  Показать содержимое

Батюшка ставил выше всего в литературном творчестве, конечно же, псалмы Давида, но любил и светскую поэзию: ему нравился местами С. Есенин, нравились А. Кольцов, Ф. Тютчев, «Тёркин» А. Твардовского. Но самым высоким духовным достижением в светской поэзии от считал «Пророка» А.С. Пушкина. «“Как труп, в пустыне я лежал” – это пор нас, про нас! – восклицал он. – “И вырвал грешный мой язык” – это нам, нам надо вырывать грешные наши языки!.. А в конце-то, в конце: “Глаголом жги сердца людей!” – вот, вот, так никто не говорил и не скажет больше… это-то нам и нужно делать, это-то и нужно!»

 

И действительно, в известной мере ему и самому удавалось добиваться этого в своих храмовых проповедях, всегда отличавшихся большой силой веры и замечательной искренностью.

 

Относительно монашества и его общественного назначения и роли в жизни страны он также высказывался весьма определенно и всегда бесстрашно, иногда даже и с амвона, что в ту пору гонений на Церковь было весьма редким явлением.

О необходимости помогать миру в его христианском просвещении он говорил особенно часто – поскольку это было ему по-человечески близко в силу его всегда неравнодушного отношения к людям и в силу личного интереса к, так сказать, христианам-интеллигентам – во всяком случае, людям образованного круга: художникам, поэтам, историкам, врачам, даже физикам и космонавтам. Он считал, что страну нужно поднимать именно с духовного просвещения интеллигенции, которая когда-то – в силу своей именно духовной темноты – во многом страну и разрушила.

 

От него нередко, например, можно было услышать, что монастыри, конечно же, всегда должны быть светом миру. Но раньше мир сам был христианским и шел к монастырям за молитвой. Теперь же мир оболванен, обманут и самообманут. Теперь нужно идти к нему! Но кто же нам сейчас это позволит?! Поэтому мы, говорил батюшка, должны мир сами в монастыри заманивать! Одного заманим – а тот другого приведет… Но чем же монастырь может заманить, чем привлечь? Христианин христианина может привлечь только любовью! А нехристя, язычника? Любовью вдвойне! Поэтому отец Алипий считал чрезвычайно важным и свое личное миссионерство. Каждый, кто к нему обращался, получал ответную неравнодушную, заинтересованную реакцию: на зло он отвечал отповедью, иногда весьма ядовитой; на добро – добром вдвойне.

 

Причем сам он всерьез, в общем-то, никогда ни на кого не злился: у него был большой опыт слишком трудной и духовно осмысленной жизни, в свете которого он умел отличать грехи от самого грешника. Даже атеистов (обкомовцев, райкомовцев и всю подобную публику) он скорее жалел и порой выражение этой жалости сопровождал шуткой. Советское начальство он нисколько не боялся – ни духовно (как воин Христов), ни практически-бытово. Он говорил: «Да они ведь все у меня в ящике сидят!» И на вопрос: «Как это понимать?» – отвечал: «А очень просто. Я ведь их и спаситель, и промыслитель, и поитель-кормитель! Как 1 мая, 7 ноября, Новый год, 8 марта – все эти табельные дни, так у меня – уже запас готов… Туда – ящик икры, туда – ящик коньяку, туда – красной рыбки… только поворачивайся! Да и когда гости к ним какие-нибудь или начальство, так они сразу звонят – и их к нам, и сами примазываются – на монастырские-то харчи! В лучшем монастырском ресторане. Они ведь нынче и налог на нашу трапезную положили – как с ресторанного заведения! Что ж, милости просим… Ящичками и спасаемся…»

 

Сам же он в отношении трапез был очень скромен, ел мало и почти не употреблял спиртного: любил угощать и мог делать это по-русски широко, сам же чуть лишь пригублял «для компании» – как хозяин – и всё… В отношении же братских трапез не слишком экономил, считая, что у братии много работы (да и пришлые «трудники» питались тогда вместе с монашеством) и что кормить их нужно основательно.

При этом он не допускал самовольного самоограничения кого-либо из братии, считая это проявлениям гордости и своеволия. Известен случай, когда один новоначальный брат стал поститься сверх меры, перестал даже ходить на трапезу, бил бесконечные поклоны – в общем, «замолился» – и без духовного при том руководства. Узнав об этом, отец Алипий решил дать этому энтузиасту хорошую духовную выволочку – и, как бывало иногда ему свойственно, не без доли некоторого эпатажа. При всей братии в трапезной он сказал по этому поводу: «Ишь, какой святой выискался! Это в миру все темно – там святые и нужны, чтобы в нем светить, а у нас в монастыре святые не нужны, у нас Пресвятой Богородицы дом – здесь и так светло. А нужно только, чтоб вы из себя человеков делали да и другим помогали человеками становиться». И затем обратился к отцу эконому: «Отче, купи завтра сала и колбасы. И дай ему, чтобы съел. А не будет, так я его из монастыря выпишу! Посмотрим: хватит ли его святости – с колбасой справиться?» Разумеется, колбасы никто не покупал. Однако так батюшка, как бы нарочно заостряя ситуацию, провозглашал важнейшую для монаха истину: послушание – паче поста и молитвы, и самовольникам в монастыре – не место…

 

Необходимость послушания для должного внутреннего устроения монаха вообще была его излюбленной темой. Относительно монашеской активности, но проявляемой без рассуждения и самостийно, он говорил так: «Нужно кипение, но с благословения. А то все сами-то кипят, кипят, а благословение им не нужно. И по большей части получается, что, как крышки на чайнике, гремят-гремят, пар выходит, а толку никакого. Нужна рука, которая этот чайник благословит да крепко и возьмет – тогда чайку и попьем. Вот только что и пример состоялся, что бывает без благословения: уехал у нас на днях один монах в Псков. Я ему говорил: поедешь – зайди перед тем за благословением. Так нет: меня не было, а он не дождался, взял и поехал. И тут же под машину и попал. Погиб, бедняга, за непослушание. У другого, может, и обошлось бы, а у монаха – нет. Сам на себя такую тяжесть брал – чтоб не по своей воле жить! А он по своей захотел – монашеская жизнь оказалась не по нраву, так вот теперь и вообще, бедняга, не живет».

 

Душа отца Алипия была очень значительной широты и вмещала многое. Он мог сердиться, быть жестким с враждебными и агрессивными атеистами, мог иногда пошутить, а иногда и даже чуть-чуть поюродствовать в духовное назидание. Но на службе и во время проповеди голос его мог иногда задрожать от умиления, и глаза его способны были увлажниться от искренней любви к Богу. Он благоговел перед святынями и глубоко почитал также и человеческий подвиг. Так, всегда святой оставалась для него, например, память об Отечественной войне, которую он сам прошел от начала и до конца. Помнится, он как-то за завтраком вновь затронул тему не прекращавшегося тогда преследования со стороны начальственных «товарищей»: «Они говорят: вы, мол, христиане, все непротивленцы, и психология у вас, рабов Божиих, рабская: все, мол, щеки подставляете, и толку от вас никакого! Так я им в нос одну штуку сунул!» Он встал, ушел в комнаты, но тут же вернулся с пакетом в руках: «Я им говорю: вот наше христианство!» Тут отец Алипий развернул пакет и достал небольшую книжку. Это оказалось Евангелие. Раскрыв его, батюшка показал мне: внутри оно все было когда-то залито кровью: «Это мне из Сибири привезли – как великую святыню последней войны. Говорят, под Сталинградом человек погиб. Евангелие у сердца носил. Вот она – кровь, за ближнего пролитая…» Я спросил: «И что же “товарищи”-то сказали?» Он ответил: «А что тут скажешь? Молчат». И добавил: «Такое Евангелие надо в алтаре хранить».

 

За подобного рода чувствами стояла его природная доброта. Она же постоянно призывала его к делам милосердия, которые он почитал – следуя примеру преподобных Сергия Радонежского, Иосифа Волоцкого, древнего печерского игумена Корнилия – вообще важнейшими в монастырской жизни – особенно в современной. За это ему постоянно грозил местный представитель КГБ – «уполномоченный по делам религии». Но уже с утра, зная любовь батюшки к подаянию милостыни, под балконом наместничьего дома собирались просители. Здесь были и сторонние проходимцы, и местные пьянчужки, и подлинные страдальцы. На смотр их рядов батюшка выходил время от времени на балкон и принимал свою любимую позу, опершись на перила и для основательности поставив ногу между узоров решетки внизу. Батюшка при этом напоминал капитана на корабельном мостике: отсюда он окидывал взором полмонастыря – но самую внешне активную его половину, где толклись зеваки, туристы, богомольцы, искатели правды Божией, а также всевозможные попрошайки. Всех их отец Алипий мгновенно просчитывал и для каждого находил подходящий и достойный ответ, а то и нелицеприятную отповедь. Истинно же нуждавшимся он всегда помогал: мог дать денег и на корову, и помочь погорельцам – так, он тут же послал меня на почту отправить деньги на обустройство пострадавшего при пожаре известного местного народного изборского художника П.Д. Мельникова, как только узнал от меня же об этом несчастье. Иногда я разбирал по утрам его корреспонденцию, среди которой немало было жульнических писем и якобы сельсоветских справок ложных «страдальцев» – от эпидемий или тех же пожаров – с туманными оттисками обычных советских пятаков, но и это было свидетельством того, что люди хорошо знали о его душевной отзывчивости: авось, номер да пройдет! Но номер не проходил: такие бумажки своей наивностью батюшку даже как-то умиляли. «Пусть они и надуть хотят, но ведь верят же, что именно Церковь им, скорее всего, поможет и даже обязана помочь!» – говорил он порой в таких случаях.

 

Сам он твердо считал, что Церковь должна быть путеводительницей мира во всех смыслах – и в деле спасения, и в деле устроения общества, и в культуре, и в науке, и в экономике, и непременно в политике. «Сейчас, – говорил он, – этого нет, но вечно же так не будет; наши-то дураки еще очнутся, а вот чужие – не вем!» Он был убежден, что вестью о Воскресении Христовом, христианством, его словом и духом, его учением и его делом должна быть пронизана вся наша жизнь и в целом жизнь всей Вселенной – ведь вся тварь, естественно, должна повиноваться своему Творцу и Пастырю. При этом батюшка часто говорил: «Мы сейчас все сидим по окопам, война у нас позиционная, а нужно переходить в наступление, атеизм давно прогнил: они и в свое неверие-то давно не верят, тут все давно прогнило, только инерцией ведь и держится».

 

Однако его заботило и тогдашнее положение Церкви – не только внешнее, но и внутреннее. Он часто печалился о нехватке широко образованных пастырей, равно как и монашества, говоря: «Нас ведь и до революции образованием не очень-то баловали. Только-только начали развиваться (вон какой мудрец тот же Сергий, патриарх, был или нынешний Алексий), только-только в Церковь культурный народ пошел (даже наш здешний отец Николай Верхоустинский у самого Флоренского на тайных курсах при большевиках учился), так революция все разорила, загнала да вогнала – кого в лагерь, а кого в гроб. Тут не до культуры было. А после войны в семинарии образованных не пропускали, чтобы с нами легче потом бороться было и чтоб мы среди интеллигентной публики как лунатики бы выглядели! Как таких просвещать, когда они заранее на тебя как на темного чудака смотрят? Нам нужно и образование, и культура, и искусство, и наука, и стишки, и кино – иначе нас не послушают: с волками жить – по волчьи выть. Один-другой через душу, может, и поверит – и так придет к Богу, а другой – прежде через голову должен! А с таким нужно на равных говорить». Вероятно, поэтому отец Алипий и сам не брезговал просвещать, как он говорил, и «этих балбесов-художников», и «чудаков-поэтов», и ушлых киношников. «И у них у всех, – говорил он, – живые души. Их только наточить нужно, с душ мирскую тупость снять. Ведь, верно, нравится им здесь, если приезжают…»

И было понятно, что им, конечно же, здесь нравилось, и понятно, что столь же нравился им и сам он: веселый, бодрый, умный, с живым чувством юмора, почти по-детски – искренне, чисто и просто – верящий Христу и во Христа, твердый Его воин, добрый человек и честный русский монах. Таким он запомнился и мне.

29 августа 2004 года

Москва

 

[EКатерина 2 677]

Спаси Вас Господи, sasha!

[Ярик 332]

Спасибо, отличный материал. В качестве дополнения могу посоветовать замечательную книгу Дмитрия Орехова "Русские святые и подвижники ХХ столетия"

[р.б.Елена 803]

Спаси Господи,отличная тема.Я добавлю еще пока не прославленного протоиерея Валентина (Амфитеатрова). И после смерти он очень скор на помощь и утешение нуждающимся.

[Наташа Белочкина 6 120]

Что хотите со мной делайте, но жизнь в Церкови такова, какой я её показал в книге "Несвятые святые": она бесконечно добра, очень доверительна, искренна, личностна, потому что - это жизнь с Богом. А всё другое (а есть, конечно же, и другое) - это всё случайные черты! Как там у Блока: "Сотри случайные черты - и ты увидишь: мир прекрасен.." Епископ Тихон (Шевкунов)

[Наташа Белочкина 6 120]

"Ваша жизнь — пример подлинного подвижничества и

истинного служения

Русской Православной Церкви, стремления к

укреплению веры и духа

нашего народа. Вас знает и любит вся православная

Русь. Ведь во многом

благодаря таким Наставникам, как Вы, Россия

возвращается сегодня к

своим духовным и нравственным корням" (письмо В.В.Путина на 90-летие арх.Иоанну Крестьянкину, 11 апреля 2000г.)

[Olqa 13 334]

Отец Киприан (Бурков): "Монахи — Божий спецназ, вот мы и воюем"

12 фраз единственного в мире монаха-героя СССР о случайностях, Афганистане, письмах маме, потере ног и обретении веры. Каждая фраза — емкая мысль, каждая мысль — добродетельный посыл и надежда. Три часа этот удивительный человек, стоя на протезах, вел беседу, внимательно слушал, отвечал на вопросы челябинцев и беспрестанно улыбался.

Интервью накоротке, где каждое слово — во благо: https://hornews.com/dialogue/12_fraz_otca_kipriana/

 

Рассуждения еще в миру 

Полковник ВВС Валерий Бурков: "Дух воспитывается через принуждение"

 

Вы — счастливый человек?

— Раньше я думал, что нет. В личном плане. Я никогда не любил. Все чувства, которые у меня возникали к женщинам, к девушкам, я их тут же гасил, подавлял. И женился когда я сдался, не нашел к чему придраться (смеется). Меня победили. Но я хочу сказать о том, что со мной было в 2009-2010 годах:я находился в состоянии шока, я не понимал, со мной это или нет, едет или нет моя крыша. Я открыл для себя Бога в тот период и недоумевал, где же я был раньше. И такому человеку не страшна никакая смерть — тому, кто обрел Бога. Самый сильный воин — это исторический факт — это христианин. Потому что он не боится смерти. Он с Богом. Никаких пыток люди не чувствовали порой, ощущая только Божью благодать. И я повторюсь — это в нашей человеческой природе искать Бога. Просто мы не там ищем. Военные готовятся умирать. Умирать, защищая свое Отечество. Тогда-то и проявляется внутренняя потребность обрести Бога. Потому солдаты и офицеры и идут в храм.

 

Изменено 22 февраля, 2017 пользователем Olga

[PENTINA ELENA 499]

Интересно,спасибо большое!

[Николай Бугаков 1 099]

    День памяти.18 апреля 1993 г. Оптину пустынь пронзил кипящий слезами крик молодого послушника: «Братиков убили! Братиков!..» Обагрилась кровью многострадальная земля, обагрилось и небо над монастырем, что видели в этот час, не зная о происшедшей трагедии, многие. «Пасха красная, Господня Пасха», славимая в стихирах этого праздника праздников и торжества из торжеств, стала в буквальном смысле слова красной. Оптина в тот день потеряла трех монахов, но взамен приобрела трех Ангелов.

https://youtu.be/1AIZh40IULU

Изменено 18 апреля, 2017 пользователем Николай Бугаков

[Olqa 13 334]

13 октября - 7 лет со дня упокоения архимандрита Наума. 
 
Фильм памяти Батюшки ...

"Дедушка".

 

https://youtu.be/2nzmfsRszXI?si=Q3L6K4JwgeE7Q82y

Изменено 17 октября, 2024 пользователем Olqa

[inna d 4 932]

Святая схиигумения Фамарь (Марджанова; 1868–1936)

Мария Тоболова

 

У нас нет феодальных замков, которыми усеяна Западная Европа.
Наши замки – монастыри.

Академик С.П. Шевырев

 

 Схиигумения Фамарь, в миру княжна Тамара Александровна Марджанишвили (Марджанова), – одна из выдающихся подвижниц благочестия ХХ века, святая Русской и Грузинской Православных Церквей, основательница Серафимо-Знаменского скита под Москвой.

Матушка Фамарь родилась 1/14 апреля 1868 года в селе Кварели Тифлисской губернии Грузии. Отец, потомственный дворянин, полковник Александр Андреевич Марджанишвили, был военным инженером. Он был широко образованным и творчески одаренным человеком. Мать, Елизавета Соломоновна, принадлежала к старинному княжескому роду Чавчавадзе и была троюродной сестрой известного общественного деятеля, публициста, а в будущем – прославленного в лике святых праведного Илии Чавчавадзе. Родители были людьми верующими: духовником семьи был священноинок со Старого Афона Иессей.

Отец умер в 1881 году, когда Тамаре было 13 лет. В 19 лет она потеряла мать и почти одновременно сестру Софико. Смерть родных сказались на душевном состоянии юной Тамары, заставив ее осознать кратковременность земной жизни и задуматься о цели земного бытия.

Тамара получила хорошее образование в Закавказском девичьем институте, который окончила в 1888 году. Детей Марджановых Господь одарил талантами: брат Тамары Котэ (Константин Александрович) стал известным артистом театра и кино, режиссером и одним из основоположников грузинского театра. Сама Тамара писала стихи, обладала чудесным голосом и музыкальными способностями и потому готовилась к поступлению в Петербургскую консерваторию. Но Богу было угодно призвать ее на иноческое служение: поездка в Бодбийский монастырь круто изменила ее жизнь.

 

В 1888 году император Александр III, путешествуя по Грузии, посетил бывший монастырь в Бодби, где скончалась и была погребена святая равноапостольная Нина, просветительница Грузии. Император повелел вновь открыть монастырь и возродить там монашескую жизнь. Повеление монарха было исполнено, и 7 мая 1889 года на месте лежащего в развалинах бывшего мужского монастыря была открыта женская обитель. В возрожденный монастырь из Московского Страстного монастыря были направлены семь монахинь, одна из которых – Ювеналия (в миру – Елена Викентьевна Ловенецкая), москвичка, дворянка – стала игуменией этой обители.

  Показать содержимое

 

В один из майских дней 1889 года монастырь во имя святой равноапостольной Нины в Бодби посетила Тамара Марджанова вместе со своей сестрой. Сестры попали на всенощную службу в маленькую домовую церковь. Как только Тамара переступила порог храма, у нее тут же возникла мысль: «И я поступлю в монастырь». Так благодать Святого Духа внезапно коснулась ее души. Во время службы пели три инокини; игумения Ювеналия читала канон. Она обратила внимание на девушек и после службы обратилась к ним с вопросом, почему они в трауре. «У нас недавно умерла мама», – объяснили они. Тамара вошла в храм светской красавицей, а вышла инокиней. Она вернулась из монастыря с твердым намерением стать монахиней. В следующий ее приезд в эту обитель летом того же года настоятельница Ювеналия с любовью встретила Тамару и дала согласие принять ее в монастырь без денежного взноса. В октябре 1889 года Тамара приехала в монастырь с желанием поселиться здесь навсегда.

 

С мирской точки зрения, у молоденькой княжны Тамары было все необходимое для человеческого счастья: красота, богатство, знатность, блестящая перспектива стать известной певицей, любящий жених. Все это она оставила ради служения Богу, ради Жениха Небесного.

Родные княжны были категорически против ее намерения стать монахиней и решили вернуть ее в мир обманным путем. Они отправили ей письмо, в котором сообщали, что она должна лично явиться в Тифлис (как тогда назывался Тбилиси) к нотариусу для составления доверенности по передаче прав наследства (после смерти родителей она с братом и младшей сестрой стали наследниками богатого родового имения Кварели).

Родственники пытались соблазнить Тамару мирскими удовольствиями, но даже во время спектакля в Тбилисском театре девушка не выпускала четок из рук и не прекращала молиться. Тогда родные заперли ее дома, но пленница Тамара убежала из-под стражи и скрылась за монастырскими стенами. Родные отыскали ее, однако игумении Ювеналии удалось убедить их в правильности выбранного Тамарой жизненного пути, и они смирились с непоколебимым желанием своей родственницы. Так в декабре 1889 года Тамара поступила в монастырь послушницей, навсегда распрощавшись с прежней жизнью.

Игумения Ювеналия стала духовной матерью Тамары. Она взяла молодую послушницу под свою опеку и сделала ее своей келейницей. Тамара стала регентом монастырского хора, преподавала пение в монастырской школе, выполняла канцелярские послушания.

В 1892 году о. Иоанн Кронштадтский передал восстанавливающейся обители 200 рублей. За такое благодеяние матушка Ювеналия решила лично поблагодарить о. Иоанна и с этой целью отправилась в Петербург, в Вознесенский монастырь, взяв с собой и Тамару. Позже в своих воспоминаниях княжна писала, что прозорливый отец Иоанн, благословляя ее, произнес: «Тамара-Тамара, благую часть избрала». Батюшка снял игуменские кресты с игумении Ювеналии, надел их на послушницу и, погладив ее по голове, с радостью произнес: «Вот какая ты у меня игумения – посмотрите на нее!» В то время княжна Тамара и подумать не могла, что в будущем станет настоятельницей трех обителей, которые и будут ее тяжелыми крестами.

В Бодбийском монастыре Тамара пробыла послушницей около девяти лет. Первым ее духовником был ректор Тифлисской духовной семинарии, будущий епископ Тобольский архимандрит Гермоген (Долганев), мученически пострадавший за веру и Церковь в 1918 году и ныне прославленный в лике святых. Он вложил в сердце молодой послушницы понимание того, что именно смирение и есть Христово учение. И чем более проникает в сердце таинственное учение о смирении, тем плодотворнее и глубже самопознание, которое есть одновременно и Богопознание. Через много лет и она сама также заповедовала духовным чадам:

«Проси себе у Господа только кротости и смирения, и даст тебе Господь по Своему обетованию: “Просите и дастся” – в этом будет исполнение всех заповедей Христовых».

 

6 декабря 1891 года состоялся постриг Тамары в рясофор с именем Ювеналия: княжна получила такое же имя, как и у ее восприемницы – игумении Ювеналии.

А в это время возвращения Тамары в мир ждал жених, с которым она состояла в тайной от игумении переписке. Принятие его возлюбленной пострига ввергло его в такое отчаяние, что он занемог, заболел чахоткой и умер. Монахиня Ювеналия долгое время винила себя в его смерти. 9 июня 1899 года она писала своему духовному отцу Гермогену:

«Сегодня я получила известие, что человек, который причинял мне столько муки в продолжение этих десяти лет, но, страдая гораздо больше меня, умер 4-го числа от скоротечной чахотки… Все наше общение с ним было в переписке. Переписка наша была самого дружеского характера… Я ужасно скорблю, что, может быть, я причина такой ранней смерти, но ведь я же иначе не могла поступить… Я уверена, что Вы помолитесь обо мне, чтобы Господь помог мне быть настоящей послушницей, что составляло единственную цель моей жизни с первого дня поступления… Благословите и простите недостойную, но преданную Вам всей душой Вашу духовную дочь Ювеналию»[1].

24 октября 1899 года архиепископ Карталинский и Кахетинский Флавиан (Городецкий), экзарх Грузии, постриг княжну в мантию также с именем Ювеналия. Некоторые люди, находившиеся в церкви во время пострига, видели белого голубя, кружившегося над головой матушки.

В 1902 году инокиню Ювеналию (Ловенецкую) перевели в Москву и назначили настоятельницей Московского Богородице-Рождественского монастыря. Тогда на освободившееся игуменское место 12 октября 1902 года экзарх Грузии архиепископ Алексий возвел молодую Ювеналию. Перед этим событием она всячески сопротивлялась новому назначению, писала во многие духовные инстанции Петербурга, но всюду получала отказ и потому покорилась Божией воле. Еще долгое время тосковала в разлуке с игуменией Ювеналией, заменившей ей родную мать. Став игуменией Бодбийского монастыря, она нашла поддержку у св. Иоанна Кронштадтского, благословившего ее первые шаги в управлении монастырем. В годы настоятельства игумении Ювеналии в монастыре развивалось школьное дело. Многие дворянские семьи стремились определить в Бодбийское училище своих дочерей. Здесь новая настоятельница открыла две русские школы – для мальчиков и для девочек; открыла школу рукоделия и рисования, а также отделение Общества восстановления христианства на Кавказе. Обитель была возрождена и стала одним из самых больших женских монастырей России. В 1906 году по указу императора Николая II Бодбийскому монастырю было присвоено звание первоклассного монастыря. К 1907 году в обители подвизались около трехсот сестер. За пять лет усердного служения игуменией Ювеналией было много сделано, так что она проявила себя достойной преемницей своей духовной матери.

 

Первой книгой, которую послушница Тамара прочитала в Бодбийском монастыре, было жизнеописание святого Серафима Саровского. С тех пор она всем сердцем полюбила преподобного и пронесла эту любовь через всю жизнь. «Преподобный Серафим правил всей моей жизнью», – говаривала она.

Как известно, 19 июля 1903 года состоялось открытие мощей Серафима Саровского. Матушка игумения лично не могла присутствовать на торжестве, а послала в Саров монахиню Агнию с тем, чтобы та молилась за всю обитель. Посланная исполнила поручение и привезла небольшую икону новоявленного святого Серафима, дивного чудотворца. Вскоре от этой иконы стали происходить чудеса.

 

Трудно пришлось матушке Ювеналии в неспокойное время 1905–1907 гг., когда революционно настроенные горцы убивали политических и духовных лиц. Они нападали и на мирных грузин-крестьян и притесняли их. За защитой те обращались к матушке, и она укрывала их в своей обители, за что разбойники угрожали ей расправой. 27 ноября 1907 года в одну из поездок матушки по делам обители в Тифлис на нее было совершено нападение. Во время обстрела матушка, прижимая к груди икону преподобного Серафима Саровского, стала громко взывать: «Преподобный отче Серафиме, спаси нас!» Неожиданно появился конный патруль, и разбойники разбежались. В результате налета были убиты кучер, верховой стражник, четыре лошади, а кондуктор и слуга тяжело ранены. Горцы изрешетили экипаж: вся дорога и карета внутри были усыпаны пулями, ее стекла выбиты. Чудом матушка и ее спутницы (невестка с двумя детьми и послушница Елена) остались живы и невредимы внутри экипажа: «Бог идеже хощет, побеждается естества чин, творит бо елика хощет» (Из Великого канона Андрея Критского).

После этого случая священноначалие приняло решение перевести игумению Ювеналию в более безопасное место, и уже через 10 дней указом Святейшего Синода она была переведена в Москву настоятельницей Покровской общины сестер милосердия. Грустным было ее расставание с родной обителью.

Московская Покровская община была основана в Москве в 1872 году. При ней был устроен сиротский приют для девочек, аптека и женская фельдшерская школа. Монахини общины трудились сестрами милосердия так же, как и сестры Марфо-Мариинской общины, основанной в 1909 году великой княгиней Елизаветой Федоровной Романовой, однако сестры Марфо-Мариинской обители не были монахинями. Тесная духовная дружба связывала матушку с великой княгиней Елизаветой Федоровной; они молились друг за друга. Елизавете Федоровне отдала матушка свою святыню – икону прп. Серафима Саровского, которую та попросила для больного цесаревича Алексея. Икона была обнаружена следователем Н.А. Соколовым в вещах свв. Царственных страстотерпцев в Екатеринбурге, а дальше следы ее затерялись.

 

Заботами матушки игумении в храме Воскресения Христова при Покровской общине сестер милосердия был устроен и 26 мая 1909 года освящен придел во имя Серафима Саровского. В строительстве принимала участие великая княгиня Елизавета Федоровна.

Многочисленные обязанности настоятельницы Покровской общины тяготили матушку Ювеналию, отвлекали ее от молитвы, а потому через год у нее родилось желание уединиться, поселиться около Саровского монастыря, чтобы быть ближе к местам духовного подвига своего небесного покровителя. С этой целью в конце июня 1908 года матушка посетила Серафимо-Понетаевский женский монастырь, расположенный в 12-ти верстах от Сарова. Когда она молилась перед чудотворной Понетаевской иконой Божией Матери «Знамение», то услышала голос: «Нет, ты здесь не останешься, а устраивай сама скит не только себе, но и другим». Услышав глас от иконы, она задрожала всем телом, из глаз полились слезы. Приняв все бывшее за искушение, она поехала за советом в Зосимову пустынь к опытному духовнику о. Алексию (Соловьеву), который благословил ее устроить новый скит, сказав, что к этому ее призывает Сама Матерь Божия. 28 сентября 1909 года матушка пишет из Сергиева Посада своему духовнику о решении построить скит:

«Мой путь… должен меня больше соединить с Господом. Эта мысль – свет и радость для меня. И это я буду приводить в исполнение постепенно»[2].

С благословения старцев: о. Алексия Зосимовского, о. Анатолия Оптинского и о. Товии, наместника Троице-Сергиевой лавры, – матушка приступила к созданию Серафимо-Знаменского скита под Москвой на одном из участков, принадлежавших Покровской общине. С Божией помощью появились и средства для этого благого дела. На торжество закладки Серафимо-Знаменского скита из Москвы прибыл настоятель Знаменского монастыря архимандрит Модест, который совершил молебствие с водосвятием. Первый камень в основание скита положила его основательница – игумения Ювеналия. Скит строился с июля 1910-го по сентябрь 1912 года. По вопросам внутреннего устройства скита матушка обращалась к владыке Арсению (Жадановскому), епископу Серпуховскому, ставшему в 1916 году духовным отцом матушки и всех сестер скита.

 

Освящение Сергиево-Знаменского скита состоялось 29 сентября 1912 года. Освящал скит митрополит Владимир (Богоявленский), бывший в то время митрополитом Московским и Коломенским. На освящение скита прибыла великая княгиня Елизавета Федоровна. Главный храм обители посвятили иконе Богородицы «Знамение» и прп. Серафиму. Нижний храм был освящен в честь святой равноапостольной Нины в память о Бодбийском монастыре. В скиту все – от элементов архитектуры до распорядка – имело символическое значение, напоминало о жизни Спасителя и святых. В ограде были построены 12 небольших кирпичных домиков – по числу 12-ти апостолов. В каждом домике могли жить по три сестры, а общее количество сестер было 33, по числу лет земной жизни Спасителя.

В передней части скита посередине стоял большого размера образ Спасителя с неугасимой лампадой. По углам ограды были устроены четыре башни, на которых стояли вылепленные из гипса архангелы с трубами, как бы готовящиеся возвестить Пришествие Христово.

 

В скором времени тридцать три сестры населили скит, который стал жить по строгому монастырскому уставу, предписывавшему полную изоляцию от внешнего мира. Епископ Арсений (Жадановский) писал:

«В маленьком храме Сергиево-Знаменского скита… происходило большое сосредоточение благодатной силы. Тут Сам Господь приосенял собранных, тут Царица Небесная умиляла сердца молящихся…»

В создание скита матушка Фамарь вложила много сил и энергии, молитв и своих материальных средств. «Сознание того, что у тебя есть любящие тебя люди, облегчает несение тяжелого креста», – говорила матушка.

21 сентября 1916 года владыка Арсений (Жадановский) постриг игумению в великую схиму с именем Фамарь.

 

В 1920-е годы Антонина Михайловна Осоргина, будущая инокиня Серафима, часто посещала в Сергиево-Знаменском скиту матушку Фамарь, которая оказывала ей духовную помощь. Антонина оставила о схиигумении трогательные воспоминания:

«Главной чертой матушки было то, что она всегда была светла и радостна… При ее очень маленьком росте она поражала, прежде всего, какой-то значительностью и духовной силой. Многие боялись в первый раз к ней подойти, заговорить с ней. Но этот страх или, скорее, робость исчезали от взгляда ее, полного такой горячей любви и внимательности. У нее были большие, прекрасные, темные глаза. Лицо в старости еще носило следы необыкновенной красоты и отпечаток грузинского происхождения… Все в матушке поражало какой-то красотой, изяществом, ослепительной чистотой… Я узнала от одной из сестер, что матушка носила вериги, что под белоснежным покрывалом на кровати – доски, на которых она спала. Да и много ли она спала… Она заботилась о своих “детях” до последней минуты жизни… Вся она была полна этим огненным пламенем веры и молитвы… И теперь еще в разных случаях жизни я не только спрашивала себя, но почти уверена, что знаю, что бы сказала матушка, как бы посоветовала поступить. Наставления ее всегда были определенными, авторитетными, т.е. крепкими»[3].

В тяжелые 1920-е годы, годы гонений и репрессий, матушка Фамарь организовала кооперативы, в которых монахини изготовляли мягкие игрушки, стегали одеяла. Епископу Арсению (Жадановскому), последнему наместнику Чудова монастыря в Кремле, и архимандриту Серафиму (Звездинскому), его духовному собрату, впоследствии епископу Дмитровскому, в годы гонений матушка Фамарь дала приют в основанном ею Сергиево-Знаменском скиту. С осени 1918-го по 1919 год затворники тайно совершали там Божественную литургию. Владыка Серафим (Звездинский) называл матушку Фамарь «маленькой в мирском и большой в духовном». И действительно, матушка было человеком высокого духа и глубокой веры.

В 1924 году скит был закрыт, и сестры рассеялись в разные стороны. После закрытия скита матушка Фамарь, по сведениям ее духовных чад, некоторое время жила в Марфо-Мариинской обители, в покоях великой княгини Елизаветы, а после закрытия обители приехала в село Кузьменки под Серпуховом: многие сестры ее скита были родом из Серпухова. Потом матушке удалось найти небольшой дом в поселке Трубачевка, недалеко от станции Перхушково, и она поселилась в нем с десятью сестрами, продолжая свой монашеский подвиг. В отдельном домике помещался священник иеромонах Филарет (Постников). Жизнь в Трубачевке постепенно наладилась. Многие приезжали к матушке за советом и наставлением.

 

В 1931 году схиигумению Фамарь вместе с двумя сестрами ее обители арестовали «за контрреволюционную пропаганду и антисоветскую агитацию». В Бутырской тюрьме вместе с нею была ее верная послушница Нюша, девушка любящая и самоотверженная. С помощью небольшой занавески удалось в общей камере отделить для матушки угол. В камере были заключенные, осужденные по разным статьям, но все они уважали матушку, чувствуя сокровенную красоту духа подвижницы. Когда она получала передачи, то оделяла всех сокамерниц. Ее приговорили к ссылке на пятилетний срок в глухую сибирскую деревню Усть-Уду на Ангаре, за 200 верст от Иркутска. С нею в ссылку поехала и ее послушница Нюша.

Несмотря на старания ее брата, Котэ Марджанишвили, творчество которого высоко ценил Сталин, вызволить ее из ссылки не удалось. Котэ встретился с А.В. Луначарским, но получил ответ: «Пусть режиссер Маржданов забудет, что у него есть сестра». Часть пути до конечного пункта матушке пришлось идти пешком, на больных ногах. Матушка Фамарь, выросшая в теплой солнечной Грузии, оказалась в условиях сурового сибирского климата, что не могло не сказаться на ее и без того слабом здоровье, и она заболела туберкулезом горла. Матушка жила в крестьянской избе, где ей за печкой был отведен угол. Ее переживания в тот период отражены в письмах. Так, в январе 1932 года она пишет:

«Иногда нападает малодушие и скорбь… Я обращаюсь к св. Иоанну Златоусту… Если великий из святителей так унывал вдали от близких, то что же говорить обо мне, маленькой пылинке?»

В 1933 году она писала:

«Я рада, что чаша испытания мне досталась сильнее моих деток. Так и должно быть».

Хозяева избы полюбили матушку, и после окончания ссылки она переписывалась с ними. Ванюша, сын хозяина, писал ей:

«Жаль, что Вы уехали от нас. У меня теперь баян, я весь день играю, вот Вы бы послушали».

Читая это письмо, матушка говорила с улыбкой: «Вот, пожалел меня Господь!» Расположился к ней и комиссар, к которому она была обязана приходить отмечаться несколько раз в месяц. При прощании сказал, что сожалеет, что больше не увидит ее.

В письмах к своим близким монахиня Фамарь не раз писала, что хотела бы «вернуться к своим бережкам», к «деткам своим любимым». Господь услышал ее желание: она осталась жива и вернулась к «своим бережкам».

 

После окончания срока ссылки в сентябре 1934 года агница Христова, будучи тяжело больной туберкулезом, вернулась в Москву и поселилась в маленьком домике в дачном поселке около станции Пионерская Белорусской железной дороги, где в течение двух лет продолжала принимать людей. Благодарные люди оставляли ей пожертвования, а она раздавала их беднякам. Ближними для нее были все люди, с которыми пересекался ее жизненный путь. Каждого из приходивших к ней она старалась угостить и оделить вниманием. Последние годы жизни матушка жила среди духовно родных людей, ее часто навещал епископ Арсений. Однако коварная болезнь делала свое черное дело: она постепенно угасала. Несмотря на физическую немощь, чувствовалась высота ее духовной жизни. За несколько дней до кончины матушки художник Павел Корин закончил ее портрет «Схиигумения Фамарь», послуживший одним из этюдов к монументальному полотну «Русь уходящая». К сожалению, картина не была завершена. Нам же художник оставил ее портрет. А еще остались ее стихи. Вот одно из них:

Мне снился сон однажды чудный,
Сон необычной красоты:
С дерев листвою изумрудной
И все цветы… цветы… цветы…

И было их так много, много
Роскошных, пышных тех цветов.
Тонула словно в них дорога,
Красы их выразить нет слов!

Головки лилий белоснежных
На длинных стройных стебельках
И масса роз, душистых, нежных,
С росой на свежих лепестках,

Гортензий шапки, словно пена,
Настурций ярких огоньки
И золотистая купена
Цвели на берегу реки…

И верю я: в стране небесной,
В стране добра и красоты,
В стране поистине чудесной
Я вновь увижу те цветы…

10/23 июня 1936 года матушка отошла ко Господу, оставив у тех, кто ее знал, ощущение сиротства и большой потери. Епископ Арсений (Жадановский) напутствовал схиигумению Фамарь перед ее кончиной и отпевал ее в домике, где она жила. (Через год он был расстрелян на Бутовском полигоне.) Похоронили матушку Фамарь в Москве, на Введенском (Немецком) кладбище, недалеко от могилы протоиерея Алексия Мечева, ныне прославленного в лике преподобных. На могиле матушки стоит простой деревянный крест с двумя иконами – Божией Матери «Замение» и преподобного Серафима Саровского. На нижней перекладине креста сделана надпись: «Веруяй в Мя имать живот вечный».

Спустя 75 лет после закрытия Серафимо-Знаменского скита, в 1999 году, здания бывшей обители были переданы Русской Православной Церкви, и 15 января, в день зимней памяти прп. Серафима Саровского, во вновь открытой обители была совершена первая литургия.

27 января 2000 года в Серафимо-Знаменском скиту поселились насельницы, и он возобновил свою деятельность. Скит расположен в 30-ти км от Москвы, в Домодедовском районе, близ села Битягово.

 

22 декабря 2016 года Священный Синод Грузинского Патриархата принял решение о канонизации монахини Фамари как преподобноисповедницы. 28 декабря 2017 года Священный Синод Русской Православной Церкви постановил включить имя святой в месяцеслов, с определением празднования ее памяти 10/23 июня, как это установлено в Грузинской Церкви. Память ее празднуется также 9 февраля – в день Собора новомучеников и исповедников Церкви Русской.

13 июня 2018 года состоялось обретение мощей преподобноисповедницы Фамари, которые были торжественно перенесены в Серафимо-Знаменский скит. Часть мощей преподобноисповедницы Фамари передана Грузинской Православной Церкви. Надеемся, что по молитвам этой святой будут укрепляться братские узы, связывающие русский и грузинский народы.

Преподобноисповедница Фамарь, моли Бога о России и о нас, грешных!

Мария Тоболова

4 декабря 2024 г.

 

 

https://pravoslavie.ru/165135.html

[Мария Ш 2 670]

В эти дни наверное правильно молиться грузинским святым. Матушке Фамари, Гавриилу Ургебадзе, который всей душой болел за свой народ, свою земную страну ..

[inna d 4 932]

Монахиня Серафима (Осоргина; 1901–1985)

Мария Тоболова

 

Первая волна русской эмиграции открыла миру духовные богатства русской мысли, русской литературы, церковные традиции Православия и долгие десятилетия хранила эти богатства в надежде на возрождение родной страны. Монахиня Серафима (в миру Антонина Михайловна Осоргина) относилась к числу людей, для которых Россия и Православная Церковь – очень дорогие понятия, и которые всеми силами старались способствовать тому, чтобы жизнь русской Церкви и русской культуры продолжалась и на Западе.

Антонина Михайловна родилась 1 июня 1901 года в имении Сергиевское Калужской губернии, в аристократической семье. Отец ее, Михаил Михайлович Осоргин (1861–1939), – действительный статский советник, камергер двора Его Величества, предводитель уездного дворянства, видный общественный деятель. Во время появления на свет Антонины, седьмого и самого младшего ребенка в семье, он служил Харьковским вице-губернатором. Мать, Елизавета Николаевна, урожденная княжна Трубецкая (1865–1935), – дочь Калужского вице-губернатора Николая Петровича Трубецкого. У истоков славного древнего рода Осоргиных стоит праведная Иулиания Осорьина Муромская. Все члены дворянского рода Осоргиных были людьми глубоко верующими и трепетно любившими Россию и свое поместье Сергиевское (ныне село Кольцово Ферзиковского района Калужской области). Глава семьи, Михаил Михайлович, более 30 лет был церковным старостой церкви Покрова Пресвятой Богородицы, расположенной на территории их усадьбы; все его дети пели на клиросе. В 1894 году Михаил Михайлович возглавил Братство праведной Иуалиании «для вспоможения беднейшим жителям».

  Показать содержимое

 

Детство и отрочество Антонины прошли в усадьбе Сергиевское. Здесь семья после ухода отца в отставку круглый год жила почти безвыездно. Антонина Михайловна оставила воспоминания о своем детстве. Вот отрывок из этих воспоминаний:

«Сегодня я проснулась, и в ушах у меня звучал наш милый Великопостный колокол. Так хорошо мне стало и так охватило настроение среды или пятницы одной из средних недель Великого поста… А там, в церкви, Часы идут, когда я вхожу; монотонный голос Василия Сергеевича, а когда доходит до тропарей, то так хорошо, так хорошо, как и сказать трудно. Кроме того, что я духовно глубоко люблю эту службу, эти великие, высокие молитвы – “Господи и Владыко живота моего”, “Да исправится”, “Ныне силы небесные” и те страшные, таинственные минуты, ни с чем не сравнимые – “Свет Христов просвещает всех” и во время выноса Даров минуты, когда ты сознаешь, так чувствуешь присутствие Духа Божия – я душой, кроме духа, душевным чувством так люблю настроение церкви нашей и постное, хорошее чувство внутри себя. Кругом все гармонирует с этим чувством…»

Антонина росла болезненным ребенком, переболела дифтеритом в тяжелой форме, а в 1913 году суставной ревматизм приковал ее к постели.

«Ей было запрещено всякое движение, и она лежала как пласт», – писал Михаил Михайлович в своих воспоминаниях. Родители возили девочку на лечение в Крым и на заграничные курорты. Всячески оберегая ее, они решили дать ей домашнее образование; мать привила ей любовь к музыке.

Во время Первой мировой войны Осоргины устроили в своем доме лазарет на 500 мест для раненых бойцов, за которыми ухаживали старшие сестры Антонины – Ульяна и Мария. Антонина же по состоянию здоровья не могла помогать сестрам в их благородном деле: ей поручили вести запись прибывающих раненых.

В сентябре 1918 года семья Осоргиных была выселена большевиками из родного гнезда и жила у родственников в окрестностях Москвы. Сергей Голицын в книге «Записки уцелевшего» писал:

«Тоня, с детства болезненная, учила окрестных детей, много читала, была умна».

 

 В 1920-е годы Антонина Михайловна начала посещать матушку Фамарь (княжну Марджанову), схиигумению Серафимо-Знаменского скита, которая оказывала девушке духовную и молитвенную помощь. В своих воспоминаниях о монахине Фамаре Антонина Михайловна пишет:

«…И теперь еще в разных случаях жизни я не только спрашивала себя, но почти уверена, что знаю, что бы сказала матушка, как бы посоветовала поступить. Наставления ее всегда были определенными, авторитетными, т.е. крепкими».

В 1931 году Антонина вместе с семьей (13 человек) эмигрировала во Францию. На вокзале в Париже их встречали около ста родственников: Трубецкие, Лопухины, Самарины, Лермонтовы, Бутеневы – русские дворяне, оставшиеся без Родины. Оказавшись оторванными от России, Осоргины сохранили любовь к ней и православную веру на всю жизнь. В ноябре 1931 года Михаил Михайлович осуществил свою давнюю мечту стать священником. Антонина стала помогать отцу в качестве псаломщицы в церкви святых равноапостольных Константина и Елены в Кламаре, предместье Парижа. Одновременно стала давать уроки русского языка своим племянникам. Эти уроки очень скоро превратились в русскую школу со многими учениками разных возрастов, так как детей эмигрантов было много и их родители старались сохранить язык, культуру и Православие. Школа получила название «четверговой», потому что этот день во Франции был свободным от учебы и дети имели возможность посещать занятия в русской школе. В этой школе Антонина преподавала чистописание, русский язык и литературу, а Михаил Михайлович – Закон Божий. Позже в программу были введены такие предметы, как география России и история России. Во время Рождественских каникул разыгрывались спектакли. Антонина Михайловна сочиняла детские пьески для малышей, а для старших детей написала несколько инсценировок по произведениям классической литературы. В течение 40 лет продолжалась педагогическая деятельность неутомимой труженицы Осоргиной в четверговой школе – с 1931 по 1971 год.

 

Ученики Антонины Михайловны отзывались о ней как об исключительно талантливом педагоге. Она любила детей, и в этом заключался секрет успеха ее школы, в которой царила теплая, задушевная атмосфера. По воспоминаниям современников, она была скромной, кроткой, ласковой, глубоко верующей, радостной духом, любящей Россию и русскую культуру. Эту любовь к Родине и к ее великой культуре она сумела передать своим ученикам.

Вспоминает один из первых ее учеников – врач-офтальмолог А.Л. Сметанкин:

«В школе Антонины Михайловны я учился в течение 2–3 лет. Занятия проходили на дому у Осоргиных: русский язык, немного истории и Закон Божий. Нас обучалось человек 10–12. Возраст учеников – от 6 до 12 лет. Антонина Михайловна всех принимала близко к сердцу, была добра к нам и целиком отдавалась преподаванию».

С годами количество учащихся росло. В пятидесятые годы прошлого века здесь проходили обучение около двухсот учеников. Один из них, В.В. Кочубей, вспоминал:

 

«…Все, что мои сверстники и я знаем из области русской культуры, – это, несомненно, от А.М. Осоргиной… Антонина Михайловна очень любила Пушкина. Пушкина она читала нам просто в слезах. Ей особенно нравился “Евгений Онегин”… Она оставила глубокий отпечаток в моем сердце… Она дала мне русскость и Православие. Воспитание нескольких поколений русских людей во Франции держалось именно на ней. Сотни детей прошли через нее, через ее школу».

Позднее школа переехала из Кламара в Париж, в церковь в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость». Антонина Михайловна, став директором этой приходской школы, привлекала к работе в ней лучших преподавателей из Богословского института при Сергиевском подворье в Париже и из института русского языка Сорбонны. Философ протоиерей Василий Зеньковский читал лекции с толкованием Евангелия; отец Александр Шмеман, выдающийся русский богослов, преподавал Закон Божий; князь Сергей Евгеньевич Трубецкой, чудом вырвавшийся из большевистской тюрьмы, читал историю русской революции.

В 1971 году, когда школа была устроена при Свято-Александро-Невском соборе Парижа, Антонина Михайловна передала бразды правления Наталье Борисовне Соллогуб, а сама переехала в Бюсси-ан-От, в Покровский монастырь. Бюсси – это маленький городок в Бургундии, в 150 км от Парижа, где и сегодня находится православный монастырь, основанный русскими верующими. Эта обитель изначально была центром общения русских эмигрантов. В Покровском монастыре умер в 1947 году Иван Шмелев, который при жизни часто посещал его. Там же Антонина Осоргина в 1972 году стала послушницей, а 15 марта 1974 года с благословения архиепископа Георгия была пострижена в малую схиму архимандритом Иовом с наречением имени Серафима в честь преподобного Серафима Саровского.

И в монастыре эта маленькая хрупкая женщина вела неутомимую работу по созданию школы русского языка в Бюсси, в которой за послушание вела занятия по русскому языку и русской истории. Там же она издала воспоминания о матушке Фамари, своей духовной матери. В этих воспоминаниях она приводит рассказы игумении Фамари из своей жизни, в которой было много случаев чудесного исцеления страждущих по молитвам к прп. Серафиму Саровскому. Вот один из рассказов.

«В монастыре умирала инокиня У. На нее упали четыре сажени дров и настолько повредили ее тело, что, когда извлекли ее из-под дров, она лежала без сознания с переломами рук, ног и ребер грудной клетки. Два месяца лежала она недвижимо и даже перестала говорить. Врач признал ее положение безнадежным, так как начался отек легких и постепенное сокращение дыхания. Насельницы уже мысленно простились с ней.

В последнее утешение матушка Фамарь послала ей образ прп. Серафима с тем, чтобы его возложили на грудь страждущей. После этого не прошло и получаса, как ходившая за больной послушница, взволнованная, вбежала во двор и направилась в игуменскую. Все ее спрашивали: “Ну что, умерла?” И та отвечала: “Не только не умерла, а соскочила сама с постели как здоровая”. Оказалось, что через некоторое время после того, как принесли икону, инокиня У. увидела во сне блаженного старца, подошедшего к ней и сказавшего: “Пойди, умойся в моем источнике и будешь здорова”. Это было так реально, что она бросилась с кровати к великому угоднику, пав на колени, стала ему молиться и тут же заговорила. Так произошло внезапное исцеление приговоренной к смерти».

Лечивший ее доктор-атеист после этого случая стал верующим.

В течение двух лет у инокини Серафимы брал уроки протоиерей Савва Михаилидис, окормлявший русскую общину в Лимассоле на Кипре. Он вспоминает о том времени:

 

«Она была самая лучшая учительница в моей жизни… Матушка Серафима вела, на мой взгляд, святую жизнь. Христианское воспитание и благочестие соединялись в ней с подлинным аристократическим благородством… Однажды мы читали маленький рассказ А.И. Солженицына “Утенок”. И хотя прошло почти 40 лет, я очень хорошо помню этот рассказ. Мы много занимались историей Церкви, она мне рассказывала об Иоанне Грозном, мы читали его переписку с князем Андреем Курбским. Всего лишь один раз за два года, которые я провел в Бюсси, она немного повысила голос. Мы проходили мимо католической церкви, и она перекрестилась. Я был молодой и сразу критически заметил, что церковь – католическая. Она строго ответила: “Это храм Бога”».

В 1979 году была основана радиостанция «Голос Православия», вещавшая на Россию. Матушка Серафима, став сотрудницей радиостанции, стала составлять передачи, собирать материалы, привлекать работников, воодушевлять работу своими ценными замечаниями.

В монастыре сохранился помянник матери Серафимы, в котором более 500 имен. Она молилась об упокоении А.С. Пушкина, Димитрия Лихачева, убиенного на Соловках брата Георгия, о тех, кто сегодня причислен нашей Церковью к лику святых: Царственных страстотерпцах, архиепископе Иларионе (Троицком), протоиерее Алексии Мечеве, праведном Иоанне Кронштадтском и др.

По поручению Учебно-воспитательного комитета при Епархиальном управлении Западно-европейской православной епархии Антонина Михайловна составила «План преподавания русского языка в четверговых школах», который был издан в 1938 году и которым до сих пор пользуются в своей работе учителя школы. Она также составила четырехгодичный курс «Истории русской литературы от древнейших времен до Пушкина», который был издан в 1955 году в Париже, а в 1969 году вышло ее пособие для старшеклассников «Пушкин и его творчество».

По воспоминаниям монахинь Покровского монастыря, знавших матушку Серафиму, «все было утончено у нее: и голос, и фигура, и ум, и манеры». Рассказывает насельница Покровского монастыря в Бюсси-ан-От монахиня Анна (Грюнвальд):

«Мать Серафима много рассказывала о своей семье, о Сергиевском, о брате Георгии, расстрелянном в Соловках, о святой прародительнице рода Осоргиных – Иулиании Лазаревской… 25 декабря 1985 года мать Серафима преставилась ко Господу. Наверное, она очень молилась, чтобы ей причаститься до смерти. И так получилось, что отец Андрей, который у нас тогда служил, до литургии приехал в больницу и причастил ее. Он был поражен, с каким благоговением она приняла Святые Тайны… Час спустя, во время литургии, монахиня Серафима отошла ко Господу».

В день похорон шел крупный пушистый снег, который она очень любила как напоминание о Родине, о родном Сергиевском – красивейшем уголке России. Похоронили ее на сельском кладбище в Бюсси. Паломники из Калуги иногда навещают ее могилу и оставляют на ней горсть родной земли из так горячо любимого ею Сергиевского.

Матушка Серафима свою долгую жизнь посвятила служению Церкви и передаче традиционных ценностей Православия и русской культуры нескольким поколениям русских эмигрантов. Не погибли бесследно добрые семена, которые долгие годы сеялись ею на благодатной почве. Среди выпускников ее школы – известные священнослужители, в том числе епископы, ученые, врачи.

Да упокоит Всемилостивейший Господь ее душу в Селениях Небесных!

Мария Тоболова

25 декабря 2024 г.

 

https://pravoslavie.ru/165844.html