Стихотворения

[~ Весна ~ 2 874]

Вот и всё 
 
Вот и всё. Эта жизнь пролетела, 
словно ты и не жил никогда. 
На земле еле тёплое тело. 
Еле тусклая в небе звезда. 
 
Рядом тихо мерцает лампадка. 
Но её огонёчек святой 
ближе, ближе…и сладко, и сладко! 
и как будто…душой молодой! 
 
И осиливать будем дорогу, 
неземную измерим версту 
не к далёкому тусклому Богу, 
а к живому родному Христу. 
 

О. Андрей Логвинов

[Мария Ш 2 612]

Не святы мы и, в общем, не такие…
За то попали в гнусный переплёт.
Но знаешь, брат, есть прежний русский Киев,
Он жив ещё, он молится и ждёт.
Ему кричат, мол, братьям ты не нужен,
И вслед плюёт, оскалясь, укрохам.
А он встаёт, оболган, безоружен,
Лицо умоет и шагает в храм.
И, шапку сняв, там ставит, молча, свечи,
Пока ломает двери стая псов.
Сейчас ворвутся, чтобы гнать, калечить,
Но Киев русский умереть готов.
За что? За эти старые иконки,
За радость ту, что в сердце разлита,
За День Победы, голос в хоре звонкий,
А, в сущности, за Господа Христа.
Святых Печерских о защите просит
Поруганный, но вечный Киев-град:
— Услышьте нас, Антоний, Феодосий!
И ты услышь, российский брат-солдат.
Не верь, солдат, продажным подпевалам,
Что здесь царит эсэсовская гнусь.
Да, мы в плену, но в киевских кварталах
Невидимо живёт Святая Русь.
Приди! Очищен от бесовской мути,
Восстанет город, Господом храним.
Вернутся Чкалов, Пушкин и Ватутин,
Воскреснет Русский Иерусалим.
Наш путь непрост, но места нет для грусти:
Единый Бог, и мы — один народ.
И не был Киев никогда нерусским,
Он верой жив, он молится и ждёт.

 

 

 

Вход в Иерусалим

«Осанна! Осанна! Гряди
Во имя Господне!»
И с яростным хрипом в груди,
С огнем преисподней
В сверкающих гнойных глазах,
Вздувая все жилы на шее,
Вопя все грознее,
Калека кидается в прах
На колени,
Пробившись сквозь шумный народ,
Ощеривши рот,
Щербатый и в пене,
И руки раскинув с мольбой -
О мщеньи, о мщеньи,
О пире кровавом для всех обойденных судьбой -
И Ты, Всеблагой, Свете тихий вечерний,
Ты грядешь посреди обманувшейся черни,
Преклоняя свой горестный взор,
Ты вступаешь на кротком осляти
В роковые врата - на позор,
На пропятье!

Иван Бунин.

[*Владислав* 2 280]

Епископ Леонид разместил у себя телеграме.

Сильно!

Владислав Маленко "Русские маяки".

 

 

[inna d 4 836]

«Потому что истина виднее
Не с вершины власти, а с Креста»

Война, ГУЛАГ и радость в жизни поэта Николая Домовитова

Марина Бирюкова

 

Все мы на этом свете страдаем – в разной степени, может быть, но страдаем все. Все мы теряем в битвах со скорбями и тяготами свои жизненные силы и потом не знаем, как эти силы восстановить. У каждого из нас свои незаживающие раны. И кого из нас не навещали серые гостьи – уныние и отчаяние.

Но каждый из нас, наверное, держит в памяти свои ориентиры – примеры людей, прошедших через тяжелейшие испытания, через земной ад и сумевших уцелеть – не только физически, но и душой, и духом; сохранивших способность любить, радоваться, верить, творить. Перечитываем их воспоминания или иные свидетельства – и спрашиваем: как же им это удалось, откуда у них силы?

 

Надо жить, от злых обид не плача,
Надо жить, улыбку не тая:
Каждому свой крест, своя удача,
И Голгофа каждому своя.

Никогда я в судьи не годился.
Но, презрев земную благодать,
Лишь в тюрьме я людям научился,
Как Христос распятый, все прощать.

Я тиранов славить не умею,
И душа, как стеклышко, чиста,
Потому что истина виднее
Не с вершины власти, а с Креста.

 

Это стихи поэта Николая Домовитова (1918–1996). Для меня он – один из примеров преодоленного страдания. Такой судьбы, как у него, врагу, как говорится, не пожелаешь. А вот такой любви, какая в нем жила, – любви к жизни, к людям, к природе, к России – необходимо пожелать и себе, и каждому.

 

Краткая биография

Николай Федорович Домовитов родился в 1918 году в Петрограде. Вскоре после его рождения семья переехала на родину матери в деревню Барсуковка[1]. Поэтому детство будущего поэта было деревенским, трудным, полуголодным – но оно преподало ему свои уроки, и он их не забыл.

Скрытый текст

 

Мой дед угрюмо щурил веки
И вдаль смотрел из-под руки.
Пылало солнце. А в сусеке
Осталась горсть ржаной муки.

Сгорела в полюшке пшеница,
А дед все думал о своем:
– Нам бы до новой перебиться,
А там мы, братцы, заживем!

Куда от нас, крикливых, деться?
Ведь в десять ртов кричали мы
С утра до ночи: «Хлебца! Хлебца!»
Был этот крик страшней чумы.

А дед подбадривал сурово:
– Осилим как-нибудь беду.
В муку подмешивал полову,
Колючий жмых и лебеду.

Мы горький хлеб тогда жевали,
И знать нам было не дано,
Что у него лежит в подвале
Для сева нового зерно.

 

И этот же дед, невзирая на бедность и дороговизну керосина, зимними ночами не гасил лампу на окне – чтоб заблудившиеся в метели путники могли выйти на свет.

Как рассказывал Николай Федорович в одном из своих интервью, в страшные годы коллективизации и раскулачивания «вся Средняя Волга бежала в Азербайджан» – вниз до Астрахани, а там уж можно было пересесть на морской пароход. Так Домовитовы оказались в Баку. Коля рано потерял маму, но о второй жене отца вспоминал с благодарностью и любовью (из всех его стихов наиболее известное, пожалуй, – «Мачеха»). В 1937 году бакинская газета опубликовала стихотворение 19-летнего комсомольца Николая Домовитова, посвященное ровеснику-испанцу[2]. В этом стихотворении Николай, как и многие его ровесники[3], пророчествовал о своей войне. До войны он успел окончить машиностроительный техникум, работал в редакции газеты «Красный каспиец».

В 1941-м Николай ушел на фронт. В 1943-м, раненый, с перебитыми ногами, неходячий – оказался в госпитале в почти родном Баку. Там и случился в его жизни страшный поворот, о котором он сам рассказывал вот как:

«В сводках Совинформбюро передавалось о немецких потерях и ни в одной из них ни разу не упоминалось о наших. Ребята, слушавшие Левитана, хмуро молчали. Каждый из них своими глазами видел, какие потери несут наши войска. Зачем же скрывать это? Как-то раз, слушая очередную сводку, я не удержался, сказал медсестре:

– Свежо предание, да верится с трудом…

Неделю спустя, теплой ноябрьской ночью, дежурный врач наклонилась надо мной: «Товарищ ранбольной! Вас переводят в другой госпиталь». Другие госпитали уже были, и я не удивился. Удивили только хромовые сапоги, черневшие под полами белых халатов дюжих молодцев, поднявших мои носилки. И не с красным санитарным крестом машина ожидала меня у подъезда, а “черный ворон”».

 

Много лет спустя Николай Федорович рассказывал также и о том, как его – напомню, раненого, с простреленными ногами, неходячего (!) – поставили в так называемый «стакан», в котором невозможно было сесть. И оставили так на долгое – он потом не помнил, какое точно – время. Раны на ногах открылись, солдат стоял в собственной крови, кричать было бесполезно. И вот, после этой длительной пытки –

«17 декабря 1943 года Военный трибунал войск НКВД под председательством капитана И. Вейчхайзера. Свидетель один – медсестра. Трибунал приговорил меня по статье 72, часть 2 УК Азербайджанской ССР (ст. 58, пункт 10 УК РСФСР) к десяти годам лишения свободы с поражением в правах на пять лет. В приговоре было: “Клеветал на Советское информбюро, заявляя, что последнее сообщает только о немецких потерях и умалчивает о советских”».

Срок Николая отбыл от звонка до звонка. В лагере написал немало стихов. Оставалось еще пять лет «волчьего паспорта», поражения в правах, когда он не мог ни учиться, ни печататься.

«Мне предложили на выбор: или езжай на остров в Аральском море, чтобы тебя, пораженца, никто не видел, или – под землю, в Донбасс. Я выбрал шахты, работал проходчиком, монтажником…»

Однажды его с двумя товарищами завалило в забое на горизонте 1200 метров – они провели там, в полной тьме, трое суток и не надеялись уже на спасение…

После реабилитации Домовитов вернулся к газетной работе, был собкором газеты «Комсомолец Донбасса». Поступил в Литературный институт имени Горького: это были счастливейшие годы его жизни, он общался с лучшими поэтами и прозаиками той эпохи, с том числе и с Константином Паустовским, и с Вероникой Тушновой. Окончил институт в 1961 году. Писал стихи и прозу, по-прежнему занимался журналистикой. Издал несколько документальных книг о шахтерском Донбассе. Обзавелся семьей, в 1969 году перебрался с Донбасса на Урал, в Пермь, вел там литобъединение.

В 1990 составил поэтический сборник «Зона» – стихи поэтов ХХ века, прошедших через тюрьмы и лагеря. Лично мне этот сборник открыл несколько очень интересных имен. Конечно, Николай Федорович включил в него и собственные стихи.

В силу вышеописанных обстоятельств поэзия Николая Домовитова разделяется как бы на три большие главы: фронтовая, лагерная и… как назвать третью? Мирная, свободная, философская, радостная, подводящая итог? Все определения правильны. Однако пойдем по порядку.

 

Я живой, а друзья из гранита

Что роднит Домовитова с другими поэтами-фронтовиками? Чувство неразрывной и мистической связи с теми, кто остался в тех полях навсегда. Они погибли, а ты живой – значит, она погибли за тебя, вместо тебя. Ты оказался счастливцем, тебе – невесть за какие заслуги – даровано то, что у них отнято: долгая земная жизнь и возможность посмотреть на те страшные годы как на прошедшие.

 

Вот я вижу:
Стоят на крутом берегу
И глядятся в реку
Высоченные ели.
Убежать бы мне в юность,
А я не могу –
Замели все дороги
Слепые метели.

Вот я вижу Любань
И сожженную Мгу.
И снимаю с ремня
Я пробитую фляжку.
Убежать бы мне в юность,
А я не могу –
Заросли блиндажи
Лебедой и ромашкой.

Вот я вижу друзей:
Мы лежим на снегу
И кричим, задыхаясь:
– Атака отбита!
Убежать бы к друзьям мне,
А я не могу –
Я живой,
А друзья – из гранита.

 

Прошедшие годы? Но военное время не хочет уходить, проходить, заканчиваться, оно приобретает некое надвременное качество – то, что в нем происходило, происходит теперь всегда:

 

Сорок первый… А мы в разведке
Принимаем неравный бой.
Лист кленовый сорвался с ветки,
Сбитый пулею разрывной.

И теперь, лишь глаза закрою,
Снова слышу снарядный свист.
И кружит, и кружит надо мною
Этот желтый кленовый лист.

Все, как есть, я давно приемлю.
Прокатился военный шквал.
Почему ж до сих пор на землю
Лист простреленный не упал?

 

Война по определению своему бесчеловечна, запредельный ужас ее будней должен, казалось бы, убить в человеке всякую надежду на милосердие… Но человек остается человеком, сам не понимая, почему, каким образом, даже вопросов этих себе не задавая – потому что в бою вообще не до вопросов. Николая Домовитов на всю жизнь запомнил грузинское слово, означающее «помогите»:

 

Поле боя неживое –
В мертвых отблесках ракет.
Кто-то рядышком со мною
Тихо стонет:
– Мишвалет…

Я и сам скриплю зубами,
Гимнастерку рву по швам.
Месяц корчится над нами,
Перебитый пополам.

Милосердьем не богата
Фронтовая злая ночь.
Чем утешу я солдата?
Чем смогу ему помочь?

<…>

Мне спасти его едва ли.
Шепчет он, впадая в бред:
– Генацвале, генацвале…
Гасли отблески ракет.

Я тащил его к санбату.
Был санбат наш далеко.
И во тьме мычал солдату
Ртом кровавым «Сулико».

Как давно всё это было!
Пронеслись десятки лет.
Только сердце не забыло
Это слово «мишвалет»!

 

Война – это не только ежеминутная угроза смерти, это тяжелейший труд в совершенно адских условиях. У другого поэта-фронтовика Бориса Слуцкого есть строки о том, что война учит только самой себе и ничему более. Домовитов, испытания которого не ограничились войной, с этим, наверное, не согласился бы: именно война научила его находить в себе скрытые до поры сверхсилы и сверхвозможности – чтобы выжить. Чтобы исполнить свой долг:

 

Бой окончен… Приказ: «Окопаться,
И ни шагу отсюда назад!»
А у нас, если честно признаться,
Не хватало саперных лопат.

А майор, что командовал нами,
Поучал, утопая в грязи:
– Нет лопаты – работай ногтями,
Ногти вырвешь – зубами грызи!

И вгрызались в суглинок ребята –
Пядь за пядью, вершок за вершком:
Кто – тупой уцелевшей лопатой,
Кто – граненым российским штыком.

Мы отрыли окопы, землянки,
Мы укрылись за гребнем земли,
А наутро фашистские танки
Из лощины в атаку пошли.

Шли, окопы огнем поливая,
Шли сквозь чахлый лесок напролом,
И земля наша, будто живая,
Их встречала ответным огнем. <…>

Мое сердце года не считает –
Много их пролетело с тех пор,
Но я слышу, как вновь поучает
В трудный час меня строгий майор:

– Знаю, тяжко бывает с годами
Но не вздумай свернуть со стези
Нет лопаты – работай ногтями,
Нет ногтей – зубами грызи!

 

Военные стихи Николая Домовитова полны боли и любви, доходящей до нежности. Любви к товарищам – русским солдатам, к сестричкам из медсанбата, к юной разведчице, которую ему приходится провожать в немецкий тыл, к врачам прифронтового госпиталя… Именно любовь спасает там, где бессильна медицина. Смертельно раненому солдату в бреду чудится яблоневый сад, и, очнувшись, он с трудом проговаривает свое последнее – как все уверены – желание:

 

– Послушайте, сестра,
Хоть яблочко одно мне принесите…

И сестра приносит яблоко – хотя раненый уже не в силах его съесть. Но запах яблока – запах жизни и родины – помогает ему в борьбе со смертью:

 

…Четыре дня он вел со смертью бой:
То наступал, то отходил к могиле…
И лишь сестра качала головой,
Дивясь его неистребимой силе.

– Да, будет жить он смерти вопреки! –
Промолвил врач, поправив одеяло. <…>
Солдат дышал. А около щеки
Нетронутое яблоко лежало.

 

За Христа, за людей, за себя

 

Стихотворение Николая Домовитова «Межа» стоит перечитать, дабы точно уловить его христианский смысл. С одной стороны – внешней по отношению к «колючке» – человеку говорят: ты преступник, ты враг народа, ты вне общества; а вон тот человек – контролер, конвоир, охранник, он поставлен, чтобы защищать здоровое общество от тебя, ты должен его бояться. С другой стороны – изнутри лагеря – человеку говорят несколько иное: ты зэк, а вон тот – вертухай, твой враг по гроб жизни; ты должен его ненавидеть. И обеим этим сторонам человек отвечает: «Нет. Мы с этим человеком – братья. Только злая власть могла нас так разъединить и противопоставить друг другу. Мы жертвы одной трагедии, хотя и оказались по разные ее стороны».

 

Хоть словечко сказать бы парнишке,
Да нельзя мне нарушить межу:
Он стоит с автоматом на вышке,
Я по зоне с лопатой хожу.

По звериному, злому закону,
Не щадя на земле никого,
Меня сталинцы бросили в зону
И на вышку подняли его.

Семизначный гулаговский номер
Пятый год я ношу на груди,
Оттого я, наверно, не помер,
Что полсрока еще впереди.

А на вышке дозорной часами
Друг стоит, на морозе дрожа,
И безмолвно лежит между нами
Всенародного горя межа…

 

Перед нынешним зэком, вчерашним фронтовиком, вновь встают вопросы о возможности милосердия, о том, есть ли в этой бесчеловечной среде место человечности. И ответы он получает – от самых, что ни на есть, простых людей:

 

Жидка магаровая каша…
И работяга, и сачок
В окошко просят: – Тетя Даша,
Подбрось-ка лишний черпачок!

Ее в раздаточном окошке
Терзает жалость – нету сил.
Народный суд за три картошки
В тюрьму ее определил…

Надолго с волей распростилась,
В детдом отправили детей.
Но в нашей зоне объявилось
Пятьсот племянников у ней.

 

Лагерные стихи Домовитова – как написанные там, так и позднейшие – тонки и пронзительны. Они о надежде, которая не умирает, даже когда умер уже расстрелянный; о тундровых цветах, которые лучше всяких роз; о той музыке, которая вопреки всему звучит в душе человека; о свободе, которая приходит к нему в сновидениях; и о совести, которая станет личным неумолимым трибуналом для палачей:

 

<…> Живет один в своей берлоге…
Его карает диабет,
Уже совсем не ходят ноги,
А смерти нет, и нет, и нет.

Хватить бы водки, как бывало,
Чтобы забыться хоть чуть-чуть.
Но медсестра ему сказала:
– Ты про нее теперь забудь.

Стучится сердце глуше-глуше.
Мелькают тени там и тут.
Великомучеников души
Уснуть убийце не дают.

Вокруг него прозрачно-сини
Печальный водят хоровод,
И все зовут, зовут к осине,
Что за околицей растет.

 

Читая Домовитова, понимаешь, почему его жизнь не оказалась поломанной. Потому что человеком он оказался богатым. Выражаясь на евангельском языке, в его светильнике было достаточно елея. Достаточно для того, чтобы раздвинуть обступившую тьму. И не случайно же все чаще в его стихах – даже самых скорбных – имя Христово:

 

В придорожном глубоком кювете
В липкой тине сгнивает пырей.
Боже мой, сколько грязи на свете,
Сколько долгих несносных дождей.

И, в грехах своих Господу каясь,
Я иду – куда знает конвой,
И, на каждом шагу спотыкаясь,
Я ищу солнца луч золотой.

А кругом только черная слякоть,
Только липкая грязь октября.
И нет слез, чтоб от боли заплакать
За Христа, за людей, за себя.

Оттого, что до смерти придется
Мне искать этот маленький луч,
Оттого, что он к нам не пробьется
Сквозь свинцовые сумерки туч,

Оттого, что, никем не согретый,
Подойду я к могиле своей.
Боже мой, сколько грязи на свете
Топчут ноги безвинных людей.

 

Как и другой русский поэт-лагерник – Анатолий Жигулин – Домовитов в советские годы публиковал стихи о сибирских стройках, о проложенных в тайге трассах и железных дорогах, о героическом труде в суровых условиях – но по этим стихам нельзя было понять, что автор – заключенный, а никакой там не комсомолец, «отозвавшийся на призыв партии». Тем важнее для нас сейчас этот пример: бесправный отверженный зэк оказывался настоящим героем и настоящим товарищем. Из заметенной тайги и тундры человек выносит не озлобленность, а полученные там нравственные уроки:

 

Одной работой связанные кровно,
Ступая осторожно по земле,
Тяжелые нетесаные бревна
Носили мы к прожорливой пиле.

Была узка в лесу тропинка волчья:
Ни разойтись, ни встать, коль упадешь.
Шагнул к нам третий и, под комель молча
Плечо подставив, выдохнул: – Хорош!

…Прошли года. Тот день уже далеко.
Люблю людей и труд свой горячо.
И каждый раз без просьбы, без намека
Под тяжесть подставляю я плечо.

 

Я не устану удивляться…

Как же он жил дальше, человек освобожденный, а вернее сказать, выпущенный из лагеря – однако не имеющий права просто рассказать всем обо всем том, что ему пришлось пережить?

Он жил с любовью к жизни, которую научился ценить, с благодарностью за нее:

 

Как ты щедра! Куда ни глянешь,
Все в этом мире для меня:
И солнца луч, и окон глянец,
И куст сирени у плетня.

Костры березок у дороги,
Шальной реки водоворот,
Надежды, радости, тревоги
И непомерный груз забот.

Все для меня – бери и властвуй!
Разумно трать – не оплошай –
И слово радостное «Здравствуй!»,
И выдох горестный «Прощай…»

Все для меня: покой, усталость
И тень лесного шалаша,
Чтоб новой песней отозвалась
На щедрость чуткая душа.

 

Невероятно много значит для Домовитова природа: в ней он находит самую подлинную, лишенную фальши красоту, гармонию и мудрость. Природа для него всегда – живое, одухотворенное существо:

 

Когда слова ложатся на бумагу
Совсем не так, как требует душа,
Я ухожу по старому оврагу
В озерный плеск и в шорох камыша.

Когда страницы вымученной прозы
Меня казнят за тяжкие грехи,
Я в лес иду. И старые березы
Мне тихо шепчут белые стихи.

 

Стихи Домовитова очень живописны, его глаз – это глаз художника, и землю свою он любит – как художник:

 

Чуть-чуть теплей становится с рассветом,
Уже бессильна поздняя пурга,
И колдовским зеленым полусветом
В бору сосновом вспыхнули снега.

Уже от ног подтаивает тропка.
Переломились сутки пополам,
И солнышко полуденное робко
Стекает вниз по бронзовым стволам.

Течет к земле, чтоб слиться воедино,
Растаять вместе в утреннем дыму.
И старый бор, стряхнув свои седины,
По-молодому тянется к нему.

 

Глубокий след в творчестве Домовитова – и в стихах, и в прозе – оставили его шахтерские годы. Труд шахтера для него схож с трудом поэта: и тот, и другой, отважно пробиваются вглубь, чтоб подарить людям настоящее, надежное тепло:

 

Земля свой уголь небогатый
Тебе без жалости отдаст:
Ударь кайлом, копни лопатой
На склоне балочки покатой –
И обнажится верхний пласт.

Сверкнет он гранями излома.
Кристаллы те и тот же цвет.
Но всем давно уже знакомо:
Верхняк пылает, как солома,
А жара в нем большого нет.

И потому, борясь с водою,
Круша песчаник и гранит,
Шахтер роднится с глубиною:
Чем глубже уголь под землею,
Тем больше жара он хранит.

 

Домовитов – поэт удивленный. Мир для него всегда нов и всегда первозданно, неожиданно, незатёрто прекрасен. Две этих страшных эпохи его жизни – война и ГУЛАГ – научили его видеть мир как впервые:

 

Я не устану удивляться всему, что есть вокруг меня:
Тугому колосу пшеницы,
Студеным отблескам зарницы,
Свирепой жадности огня.

Мне жить да жить, в себя вбирая
И моря гул, и рокот гроз,
И горький запах молочая,
И аромат привядших роз.

Мне жить да жить… А жизнь – горенье,
Погасну я, закончив путь.
И даже смерти на мгновенье
Я удивлюсь когда-нибудь.

 

Не могу не сказать о поэме Домовитова «Свешников родник». Во-первых, потому что она невероятно красива. Во-вторых, потому что она о родине – не как о конкретном географическом месте, не как о государстве, а именно как о неистощимом источнике живой воды.

 

Край родной… Деревня за буграми.
Мой далекий Свешников родник,
Вновь, как в детстве, жаркими губами
Я к тебе, бессмертному, приник!

 

Лирический герой поэмы обращается к своим собственным источникам, вновь переживает свою жизнь, начиная с детства; снова встречает свою первую любовь и уходит от нее на войну; снова несет из роддома домой новорожденного сына… Он утверждается в своей любви к жизни, во вселенском чувстве причастности всему, которое вообще присуще поэтам:

 

Гремит ли гром далекий на рассвете,
Цветут ли рощи, листьями звеня,
Я ко всему причастен на планете,
Вдохнувшей жизнь короткую в меня.

Мне надо жить. Размашисто и круто:
Грудь – нараспашку, сердце – на ладонь,
Любить – до боли, ненавидеть – люто,
Идти за жизнь на пытки и в огонь.

Идти вперед от цели и до цели,
В атаках падать, сдерживая крик,
Чтоб только вечно соловьи звенели
И пел под горкой Свешников родник.

 

Николай Федорович Домовитов похоронен на Южном кладбище Перми. Пермяки чтят его память: на городской аллее доблести и славы есть памятная плита с его именем. Но как хотелось бы, чтобы люди читали это имя не только на камне.

Завершить свой рассказ о поэте я хочу стихотворением – казалось бы, простым, но полным глубокого христианского смысла.

 

Все у него разложено по полкам,
Во всех делах и сметка, и расчет.
Уверен он, что правильно и с толком
Свой век на белом свете проживет.

Могила Николая Домовитова на Южном кладбище Перми Ты упадешь – он молча отвернется
И не посмотрит даже на беду,
Лишь сам себе довольно улыбнется:
– Ну, я-то здесь теперь не упаду!

Он ни в кого и ни во что не верит.
Но знаю я сегодня наперед:
Когда-нибудь и он не так отмерит
И, поскользнувшись, где-то упадет.

Он позовет. Я, знающий паденья,
Не дам пойти упавшему ко дну.
Пусть он в людей поверит на мгновенье,
Когда ему я руку протяну.

 

 

https://pravoslavie.ru/157426.html