Вера и война. Воспоминания. 75-летию Победы посвещаем.

[Olqa 13 242]

Из "Помощник преподобного Сергия: Жизнеописание. Духовный алфавит архимандрита Кирилла (Павлова)" — Ольга Соколова
(портал Азбука.ру)

...В 14 лет Иван Павлов поступил учиться в Касимовский индустриальный техникум, где проучился четыре года, получив специальность техника-технолога по холодной обработке металлов резанием. После этого он год работал на заводе в Челябинской области, в городе Катав-Ивановске, и с 1939 года служил срочную службу на Дальнем Востоке, где и встретил июнь 41-го.
Известный профессор-кардиолог Александр Викторович Недоступ так пересказывает воспоминания батюшки.
«Отслужив положенный срок в армии, он готовился уже к демобилизации, а тут зачитали о нападении Германии. Его, как и многих, вместо дома отправили на Северо-Западный фронт. Там по дороге эшелон разбомбили. При прибытии на место в живых мало кто остался. Иван Павлов стал воевать. В январе 1942 года получил тяжелое ранение и после госпиталя попал под Сталинград. Сначала на левый берег, где были частые налеты немецкой авиации. Немцы впервые тогда применили “тактику выжженной земли”, когда армада бомбардировщиков страшными бомбежками, сплошным, адским “ковром” перепахивала землю на большом пространстве. После этого там не оставалось ничего, ни одного, даже маленького здания, дерева, ни одного живого существа. Позже это переняли, стали практиковать такой “метод”, совершать такие же чудовищные бомбежки американцы, которые так же в один день, и ныне еще больше, уничтожают по несколько тысяч человек разом…
Одну историю поведал мне Батюшка про Сталинград. Само название этого города неувядаемой славы изменили и до сих пор боятся его. Тогда солдат Иван Павлов испытал ужас смертный, как сам свидетельствовал. Стоял он в карауле на часах в Сталинграде. Была темная, сырая, безлунная ночь. Абсолютная темнота и… сильнейший трупный запах. Мурашки бегали у него по коже от трепета. Иван думал, что он попал в царство смерти. Он характеризовал так: “Меня охватил такой смертный ужас, которого я никогда не испытывал”».
Игумен Филарет пересказывает другие слова отца Кирилла: «“Кто там не был, тот ничего не знает. Порой это было хуже ада. Пережить такое крайне тяжело”. — А потом добавляет: — Думаю, вот еще почему. Как-то он мне рассказывал, что особенно тяжело было переносить подлость и трусость человеческую. Война — это еще больший пресс. Здесь всё резче разворачивается. В минуты смертельной опасности особенно как самые лучшие, так и самые низменные человеческие качества резко выявляются. Это и предательство, и сотрудничество с органами, подленькие переходы с передовой в тыловые службы… И это особенно угнетало, обессиливало.
Ты как бы всё время был в “круговой обороне”. Не было по существу чувства надежного тыла. Враг был перед тобой, но и рядом с тобой были всё время новые люди, и ты не знал, не был уверен в них. Это и было хуже ада. В аду все страдают одинаково, там не выслужишься. Ад — это и страшное духовное страдание.
Еще он сказал: “В армии теперь два года, и всё — езжай домой. А мы шли служить и не знали на сколько. Сколько эта война продлится? Была безызвестность”».
После Батюшка так охарактеризовал себя и других пришедших в монастырь: «Все мы, кто там тогда был, с фронта, как я, кто с угольных шахт, были испытанные жизнью…

 

В тяжелых армейских условиях многие невольно вспоминают о Боге, о вере, о том, что говорили дома верующие бабушки, дедушки, родители.
Когда-то бабушка поручила внука Ваню покровительству и попечению Божией Матери. Одела ему на шею Иверскую икону-медальон Пресвятой Богородицы и сказала: «Всегда молись Божией Матери!» Но, живя у брата, отказавшегося от веры, мальчик забыл эти слова. Вспомнил в Сталинграде, когда в начале осады города Иван Павлов попал в плен и оказался в лагере смертников.
Повели их на расстрел. И вдруг перед глазами его встала, как живая, бабушка и говорит: «Молись Матери Божией!» И он стал истово просить Богородицу. Увидел в небе Ее и услышал голос, который ему подсказал трижды: «Отходи тихонько в сторону. Я с тобой. Не бойся». Словно в тумане он видит, как отдаляется от всех, а конвоиры с овчарками уже не сзади, а впереди. Так удалось сержанту Павлову чудесным образом спастись.
Чудесное событие промелькнуло как таинственный сон, но всколыхнуло в душе надежду на спасение, пробудило начаток веры. А вскоре Господь дал ему еще один знак.
Однажды в Сталинграде Иван нашел растрепанное снарядом Евангелие. Одни говорят, что было это в дозоре, и священная книга лежала в куче мусора.
Архимандрит Илия (Рейзмир) приводит на память другой рассказ Батюшки: «Когда переносили убитых и раненых солдат, у одного убитого юноши выпала из кармана книжечка. Он поднял: оказалось, это было Евангелие. Начал читать, и с этого времени уже никогда больше с Евангелием не расставался! И нам он этот старческий завет оставил».
Батюшка рассказывал духовным чадам, что когда открыл потрепанную книгу, «стал читать ее и почувствовал что-то такое родное, милое для души. Это было Евангелие». Отец Кирилл вспоминал: «Я нашел для себя такое сокровище, такое утешение!.. Собрал я все листочки вместе — книга разбитая была, и оставалось то Евангелие со мною всё время. До этого такое смущение было: почему война? Почему воюем? Много непонятного было, потому что сплошной атеизм был в стране, ложь, правды не узнаешь… Я шел с Евангелием и не боялся. Никогда. Такое было воодушевление! Просто Господь был со мною рядом, и я ничего не боялся».
С того дня и на всю жизнь Евангелие стало главной книгой для отца Кирилла. Он неоднократно повторял в проповедях: «Много есть в этом мире вещей, учений, к которым люди привязываются, которым следуют, но только в Евангелии — истина, ибо только Евангелие есть учение Самого Господа, Его слово. И по Евангелию будет судить нас Господь в день Страшного Своего Суда, и от того, исполняли ли мы написанное в нем или небрегли о том, будет зависеть наша вечная участь. Кто имеет заповеди Мои и соблюдает их, тот любит Меня; а кто любит Меня, тот возлюблен будет Отцом Моим; и Я возлюблю его и явлюсь ему Сам, — говорит Господь (Ин. 14:21). Будем любить Господа, братия и сестры, будем творить заповеди Его. А зная это, сделаем Евангелие главной книгой своей жизни, не будем расставаться с ним, но всегда будем поучаться в нем, помня, что это — слово Божие, воля Божия, в исполнении которой — жизнь вечная. А в неисполнении — погибель».
Всё старческое служение Батюшки построено на евангельских заповедях, на духе евангельском.
«Евангелие для отца Кирилла — сила, опора, солнце самой Правды, — пишет А. В. Артемьев, духовный сын отца Кирилла. — И все его ответы, вся его реакция на современную жизнь, она оттуда — из Евангелия, с которым он никогда не расстается».
Чтение священной книги укрепляло солдата Ивана Павлова во время военных действий и продолжало оставаться постоянной потребностью всё последующее время.

[Olqa 13 242]

Протоиерей Валентин Бирюков (иеромонах Иосиф)  отрывки из книги "На земле мв только учимся жить"
"... Страшно это — люди работали не покладая рук. У всех, как и у моего отца, руки были огрубевшие от работы — топор, лопату из рук не выпускали. А дали разнарядку на арест — и трудяг-мужиков превратили во «врагов народа». Тем, кто этого не испытал, даже представить трудно, как в нашей России происходило это ужасное. Забирали в тюрьмы, ссылали и тех, кто только заикнется о Боге. Врагами советской власти называли всех таких — и маленьких, и больших. Родителей расстреляли, а детей — в детдом в Колывани, устроенный в двухэтажном доме, отобранном у священника. А в классах на досках было написано: «Да здравствует счастливое детство!» Но детдомовские парни уже взрослыми были, не побоялись спросить: — Какое это — «счастливое детство»? Папочку и мамочку расстреляли, а нам «счастливое детство» написали? — Замолчать! Ваши родители — враги советской власти. Вы недовольны? Мы вас учим, одеваем, а вы еще недовольны? Замолчать! Но все-таки в этих детях сохранилась вера. Потом, когда они выросли, когда началась война, этих парней взяли на фронт, так же защищать Родину — как и тех, которые не страдали. Всех послали на передовую. Люди верующие знают, как нужна Родина, нужна правда, нужна любовь. И они, не щадя не только здоровья, но даже жизни не щадя, защищали Родину.

Травяной хлеб
Меня тоже направили в военную школу в Омск, когда началась Великая Отечественная война. Потом — под Ленинград, определили в артиллерию, сначала наводчиком, затем командиром артиллерийского расчета. Условия на фронте, известно, были тяжелые: ни света, ни воды, ни топлива, ни продуктов питания, ни соли, ни мыла. Правда, много было вшей, и гноя, и грязи, и голода. Зато на войне самая горячая молитва — она прямо к небу летит: «Господи, спаси!» Слава Богу — жив остался, только три раза ранило тяжело. Когда я лежал на операционном столе в ленинградском госпитале, оборудованном в школе, только на Бога надеялся — так худо мне было. Крестцовое стяжение перебито, главная артерия перебита, сухожилие на правой ноге перебито — нога, как тряпка, вся синяя, страшная. Я лежу на столе голый, как цыпленок, на мне — один крестик, молчу, только крещусь, а хирург — старый профессор Николай Николаевич Борисов, весь седой, наклонился ко мне и шепчет на ухо: — Сынок, молись, проси Господа о помощи — я сейчас буду тебе осколочек вытаскивать. Вытащил два осколка, а третий не смог вытащить (так он у меня в позвоночнике до сих пор и сидит — чугунина в сантиметр величиной). Наутро после операции подошел он ко мне и спрашивает: — Ну как ты, сынок? Несколько раз подходил — раны осмотрит, пульс проверит, хотя у него столько забот было, что и представить трудно. Случалось, на восьми операционных столах раненые ждали. Вот так он полюбил меня. Потом солдатики спрашивали: — Он тебе что — родня? — А как же, конечно, родня, — отвечаю. Поразительно — но за месяц с небольшим зажили мои раны, и я снова возвратился в свою батарею. Может, потому, что молодые тогда были… Опыт терпения скорбей в ссылке, выживания в самых невыносимых условиях пригодился мне в блокадные годы под Ленинградом и в Сестрорецке, на Ладожском побережье. Приходилось траншеи копать — для пушек, для снарядов, блиндажи в пять накатов — из бревен, камней… Только устроим блиндаж, траншеи приготовим — а уж на новое место бежать надо. А где сил для работы взять? Ведь блокада! Есть нечего. Нынче и не представляет никто, что такое блокада. Это все условия для смерти, только для смерти, а для жизни ничего нет — ни продуктов питания, ни одежды — ничего. Так мы травой питались — хлеб делали из травы. По ночам косили траву, сушили ее (как для скота). Нашли какую-то мельницу, привозили туда траву в мешках, мололи — вот и получалась травяная мука. Из этой муки пекли хлеб. Принесут булку — одну на семь-восемь солдат. — Ну, кто будет разрезать? Иван? Давай, Иван, режь! Ну и суп нам давали — из сушеной картошки и сушеной свеколки, это первое. А на второе — не поймешь, что там: какая-то заварка на травах. Ну, коровы едят, овечки едят, лошади едят — они же здоровые, сильные. Вот и мы питались травой, даже досыта. Такая у нас была столовая, травяная. Вы представьте: одна травяная булочка на восьмерых — в сутки. Вкусней, чем шоколадка, тот хлебушек для нас был.

Обет друзей
Много страшного пришлось повидать в войну — видел, как во время бомбежки дома летели по воздуху, как пуховые подушки. А мы молодые — нам всем жить хотелось. И вот мы, шестеро друзей из артиллерийского расчета (все крещеные, у всех крестики на груди), решили: давайте, ребятки, будем жить с Богом. Все из разных областей: я из Сибири, Михаил Михеев — из Минска, Леонтий Львов — с Украины, из города Львова, Михаил Королев и Константин Востриков — из Петрограда, Кузьма Першин — из Мордовии. Все мы договорились, чтобы во всю войну никакого хульного слова не произносить, никакой раздражительности не проявлять, никакой обиды друг другу не причинять. Где бы мы ни были — всегда молились. Бежим к пушке, крестимся: — Господи, помоги! Господи, помилуй! — кричали как могли. А вокруг снаряды летят, и самолеты прямо над нами летят — истребители немецкие. Только слышим: вжжж! — не успели стрельнуть, он и пролетел. Слава Богу — Господь помиловал. Я не боялся крестик носить, думаю: буду защищать Родину с крестом, и даже если будут меня судить за то, что я богомолец, — пусть кто мне укор сделает, что я обидел кого или кому плохо сделал… Никто из нас никогда не лукавил. Мы так любили каждого. Заболеет кто маленько, простынет или еще что — и друзья отдают ему свою долю спирта, 50 граммов, которую давали на случай, если мороз ниже двадцати восьми градусов. И тем, кто послабее, тоже спирт отдавали — чтобы они пропарились хорошенько. Чаще всего отдавали Лёньке Колоскову (которого позднее в наш расчет прислали) — он слабенький был. — Лёнька, пей! — Ох, спасибо, ребята! — оживает он. И ведь никто из нас не стал пьяницей после войны.

"ГОСПОДЬ ПОДСКАЗАЛ: УБЕРИ СОЛДАТ…»

Икон у нас не было, но у каждого, как я уже сказал, под рубашкой крестик. И у каждого горячая молитва и слезы. И Господь нас спасал в самых страшных ситуациях. Дважды мне было предсказано, как бы прозвучало в груди: сейчас вот сюда прилетит снаряд, убери солдат, уходи. Так было, когда в 1943 году нас перевели в Сестрорецк, в аккурат на Светлой седмице. Друг другу шепотом «Христос воскресе!» сказали — и начали копать окопы. И мне как бы голос слышится: «Убирай солдат, отбегайте в дом, сейчас сюда снаряд прилетит». Я кричу что есть силы, как сумасшедший, дергаю дядю Костю Вострикова (ему лет сорок, а нам по двадцать было). — Что ты меня дергаешь? — кричит он. — Быстро беги отсюда! — говорю. — Сейчас сюда снаряд прилетит… И мы всем нарядом убежали в дом. Точно, минуты не прошло, как снаряд прилетел, и на том месте, где мы только что были, уже воронка… Потом солдатики приходили ко мне и со слезами благодарили. А благодарить надо не меня — а Господа славить за такие добрые дела. Ведь если бы не эти «подсказки» — и я, и мои друзья давно бы уже были в земле. Мы тогда поняли, что Господь за нас заступается. Сколько раз так спасал Господь от верной гибели! Мы утопали в воде. Горели от бомбы. Два раза машина нас придавливала. Едешь — зима, темная ночь, надо переезжать с выключенными фарами через озеро. А тут снаряд летит! Перевернулись мы. Пушка набок, машина набок, все мы под машиной — не можем вылезти. Но ни один снаряд не разорвался. А когда приехали в Восточную Пруссию, какая же тут страшная была бойня! Сплошной огонь. Летело всё — ящики, люди! Вокруг рвутся бомбы. Я упал и вижу: самолет пикирует и бомба летит — прямо на меня. Я только успел перекреститься: — Папа, мама! Простите меня! Господи, прости меня! Знаю, что сейчас буду, как фарш. Не просто труп, а фарш!.. А бомба разорвалась впереди пушки. Я — живой. Мне только камнем по правой ноге как дало — думал: все, ноги больше нет. Глянул — нет, нога целая. А рядом лежит огромный камень. Но все же среди всех этих бед жив остался. Только осколок до сих пор в позвоночнике.

ТАКОЙ РАДОСТИ В МОЕЙ ЖИЗНИ БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО»

Победу мы встретили в Восточной Пруссии, в городе Гумбиннен невдалеке от Кенигсберга. Как раз ночевали в большом доме — первый раз в доме за всю войну! Печи натопили. Все легли: тепло, уютно. А потом кто-то взял и закрыл трубу. Ладно, я у самой двери лег — запоздал, так как часовых к пушке ставил. Смотрю: кого-то тащат, дверь открыли. Угорели все, а мне ничего. Но, слава Богу, все живы. Ну а когда Победу объявили — тут мы от радости поплакали. Вот тут мы радовались! Этой радости не забудешь никогда! Такой радости в моей жизни никогда больше не было. Мы встали на колени, молились. Как мы молились, как Бога благодарили! Обнялись, слёзы текут ручьем. Глянули друг на дружку: — Лёнька! Мы живые! — Мишка! Мы живые! Ой! И снова плачем от счастья. Потом пошли на речку отдохнуть — там в логу речушка небольшая была, Писса. Нашли там стог сена, развалились на нем, греемся под солнцем. Купаться было холодно, но мы все равно в воду полезли — фронтовую грязь хоть как-нибудь смыть. Мыла не было — так мы ножами соскабливали с себя грязь вместе с насекомыми… А потом давай письма родным писать — солдатские треугольники, всего несколько слов: мама, я здоров! И папке написал. Он тогда работал в Новосибирске, в войсках НКВД, прорабом по строительству — в войну его мобилизовали. Он жилые дома строил. И он отдал Родине все, несмотря на то, что считался «врагом советской власти». И сейчас, когда другой враг угрожает Родине — враг, пытающийся растоптать ее душу, — разве мы не обязаны защищать Россию, не щадя жизни?..

«РУССКАЯ МАДОННА»

Об этом потрясающем случае помнят все в Жировицах, где в Успенском монастыре в Белоруссии служит мой сын Петр. Когда в Великую Отечественную войну немцы стояли в монастыре, в одном из храмов держали оружие, взрывчатку, автоматы, пулеметы. Заведующий этим складом был поражен, когда увидел, как появилась Женщина, одетая как монахиня, и сказала по-немецки: — Уходите отсюда, иначе вам будет плохо… Он хотел Ее схватить — ничего не получилось. Она в церковь зашла — и он зашел за Ней. Поразился, что Ее нет нигде. Видел, слышал, что зашла в храм, — а нет Ее. Не по себе ему стало, перепугался даже. Доложил своему командиру, а тот говорит: — Это партизаны, они такие ловкие! Если еще раз появится — взять! Дал ему двоих солдат. Они ждали-ждали, и увидели, как Она вышла снова, опять те же слова говорит заведующему воинским складом: — Уходите отсюда, иначе вам будет плохо… И уходит обратно в церковь. Немцы хотели Ее взять — но не смогли даже сдвинуться с места, будто примагниченные. Когда Она скрылась за дверями храма — они бросились за Ней, но снова не нашли. Завскладом опять доложил своему командиру, тот еще двоих солдат дал и сказал: — Если появится, то стрелять по ногам, только не убивать — мы Ее допросим. Ловкачи такие! И когда они в третий раз встретили Ее, то начали стрелять по ногам. Пули бьют по ногам, по мантии, а Она как шла, так и идет, и крови нигде не видно ни капли. Человек бы не выдержал таких автоматных очередей — сразу бы свалился. Тогда они оробели. Доложили командиру, а тот говорит: — Русская Мадонна… Так они называли Царицу Небесную. Поняли, Кто велел им покинуть оскверненный храм в Ее монастыре. Пришлось немцам убирать из храма склад с оружием. Матерь Божия защитила своим предстательством Успенский монастырь и от бомбежки. Когда наши самолеты бросали бомбы на немецкие части, расположившиеся в монастыре, бомбы падали, но ни одна не взорвалась на территории. И потом, когда прогнали фашистов и в монастыре расположились русские солдаты, немецкий летчик, дважды бомбивший эту территорию, видел, что бомбы упали точно, взорвались же везде — кроме монастырской территории. Когда война кончилась, этот летчик приезжал в монастырь, чтобы понять, что это за территория такая, что за место, которое он дважды бомбил — и ни разу бомба не взорвалась. А место это благодатное. Оно намоленное, вот Господь и не допустил, чтоб был разрушен остров веры. А если бы мы все верующие были — вся наша матушка Россия, Украина и Белоруссия — то никакая бы бомба нас не взяла, никакая! И «бомбы» с духовной заразой тоже бы вреда не причинили..."
***
Священник-фронтовик иеромонах Иосиф (Бирюков)
был награжден медалями «За оборону Ленинграда», «За взятие Кенигсберга» и «За победу над Германией»
Валентин Бирюков был призван в армию в самом начале Великой Отечественной Войны. Он отучился на курсах артиллеристов, прошел всю войну, воевал в блокадном Ленинграде, был тяжело ранен, но вернулся в армию. Награжден медалями «За отвагу», «За оборону Ленинграда», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией».
Отошел ко Господу 18 апреля 2018 года в возрасте 95 лет.

 

‌

Изменено 23 февраля, 2020 пользователем *"*

[МАРГАРИТКА 2 110]

Я уже писала,что начала читать книгу книгу "Златоуст  XX века",воспоминания  о митрополите Николае (Ярушевич). Владыка в годы войны внёс огромную лепту.  В послевоенное время был главным деятелем возрождения Церкви в нашей стране.

Из воспоминаний Марии Васильевны Барановой):"В то время вся Московская Патриархия была эвакуирована в Ульяновск. Святейший и все другие жили в отдельном домике,а дорогой Владыка снял комнату близ кладбища у одних бедных людей. Я спросила,есть ли в комнате кровать и другие вещи. Он сказал:"Нет,кровати,но я покупаю много газет,стелю их на пол и сплю". "Ну а как с питанием?"-спросила я. "Я покупаю 5 картошин:"2 картошки- утром,2- в обед и одна на ужин.". От такого рассказа я пришла в ужас:"Неужели хозяева,где Вы живёте, ничего не варят?" . Он ответил:"Они такие бедные,смотрят,чтобы от пяти картошин одну дал им. Работы мне никакой нет: на кладбище 2 священника. Я иногда выхожу на базар и что-нибудь продаю. Когда я уезжал из Киева во время эвакуации, мне одна монахиня в вагон подала пакетик,там оказались батистовые платки. Вот я их и продал."

Владыка рассказал,как он эвакуировался. Ехал в товарном вагоне на верхней полке,и ему кричали:" Эй ,старик,вставай, на следующей станции будут давать кипяток и пищу." Он спускался вниз. А однажды одна женщина угостила его кашей,которую не доел ее ребенок. Так вот и ехали. 

После войны в Русской Православной Церкви замечается Подъем в религиозной жизни. Вторым лицом после Патриарха был митрополит Крутицкий и Коломенский Николай(Ярушевич). В это время он исполнял обязанности "министра иностранных дел" Русской Церкви. Именно митрополит Николай,а не Патриарх, был главным деятелем послевоенного возрождения Церкви в нашей стране. Сам Святейший Патриарх Алексий в ответ на приветствие Митрополита Николая в день тезоименитства Патриарха,сказал:"Ваше Преосвященство, я очень тронут Вашим приветствием и благодарю Вас и всех здесь присутствующих, пришедших поздравить меня с Днём АНГЕЛА,всех моих сотрудников и особенно Митрополита Николая,который,говоря сейчас здесь о моей деятельности, преувели что мою роль. Всё богословские беседы с посещавшим нас гостями не мною велись,но митрополитом Николаем. Всё,что он говорил сейчас обо мне,относится у нему,и я все это сказанное перекладываю на него."(ЖМП,1957 г.)

 

Книгу ещё не дочитала до конца. По возможности буду здесь делиться воспоминаниями из жизни о Владыки в годы войны.

[inna d 4 845]

Архимандрит Алипий (Воронов): лучшая защита — наступление

 

 

Пройдя всю войну с 1942 года и до Берлина, он стал монахом. Уже на посту настоятеля одного из последних незакрытых русских монастырей он дал бой многократно превосходящему противнику. Дал бой и победил. Герои «крепких орешков» – смешные мальчики по сравнению с русским витязем в черной одежде.

Архимандрит Алипий (Воронов): лучшая защита — наступление

Пройдя всю войну с 1942 года и до Берлина, он стал монахом. Уже на посту настоятеля одного из последних незакрытых русских монастырей он дал бой многократно превосходящему противнику. Дал бой и победил. Герои «крепких орешков» – смешные мальчики по сравнению с русским витязем в черной одежде.

Иван Михайлович Воронов, будущий архимандрит и иконописец, родился в 1914 г. бедной крестьянской семье в деревне Торчиха Московской губернии. По окончании сельской школы в 1926 году переехал жить и учиться в Москву к отцу и старшему брату. По окончании девятилетки два года жил в деревне, ухаживая за больной матерью. В 1932 году начал работать на Метрострое, учился в вечерней студии при Московском союзе художников. А в 1936 году Воронов поступил в изостудию, организованную ВЦСПС, которая в те годы приравнивалась к Академии художеств. В том же году Воронова призвали в Красную армию, где он прослужил два года. За это время Иваном была проведена большая работа по организации изокружков и изостудий при воинских частях Московского военного округа.

Демобилизовавшись в 1938 году, Иван Воронов устроился работать диспетчером и экспедитором на секретном военном заводе №58 им. К. Ворошилова (ныне ОАО «Импульс», на проспекте Мира). Здесь он и встретил Великую Отечественную войну. Завод выпускал бомбы, необходимые фронту. Но когда линия фронта приблизилась к столице, заводское начальство в панике пыталось эвакуироваться, используя служебные машины. Бегство руководителей за Урал, подальше от войны, было обычным явлением осенью 1941 года. Но у Воронова хватило мужества не поддаться всеобщей панике. Молодой диспетчер не позволил использовать заводские машины для бегства начальства, а задействовал их для отправки на фронт бомб.

Беспокоясь за судьбу больной матери, Воронов на несколько дней уехал в родную деревню, а когда вернулся в столицу, то застал завод оставленным. Начальство все-таки убежало! Но на местах остались рабочие, с которыми Воронов решил возобновить производство бомб. Производство велось с риском для жизни. Немцы бомбили Москву, и любое попадание в завод могло превратить его в братскую могилу. Но выпуск бомб не прекращался ни на минуту, недоедающие и недосыпающие рабочие перевыполняли дневную норму выработки на 300%. Как вспоминал сам архимандрит Алипий, «наш военный завод был как бы фронтом и домой с завода уже не уходили».

На фронт Ивана Воронова призвали 21 февраля 1942 года. На войну он уходил не только с автоматом, но и с этюдником с красками.

Продвигаясь с линией фронта, он успевал местным жителям реставрировать иконы и кормил целое подразделение теми продуктами, которые ему давали местные жители за реставрацию икон.

На фронте Иван Воронов создал несколько этюдов и картин, несколько альбомов «боевых эпизодов». Фронтовые работы мастера уже в 1943 г. экспонировались в нескольких музеях СССР.

Командование поощряло «культурно-просветительскую работу среди личного состава части», которую проводил художник, и отмечало умелое выполнение заданий «по обобщению боевого опыта и партийно-политической работы». «Все выполнявшиеся работы товарищем Вороновым носят характер творчества и новизны. В боевой обстановке держал себя смело и мужественно».

Иван Воронов прошел путь от Москвы до Берлина в составе Четвертой танковой армии. Он принимал участие во многих боевых операциях на Центральном, Западном, Брянском и Первом Украинском фронтах. Бог хранил будущего архимандрита, он не получил ни одного ранения или контузии. За участие в боях Воронов был награжден медалями «За отвагу», «За боевые заслуги», «За победу над Германией», «За взятие Берлина», «За освобождение Праги», орденом Красной Звезды и знаком «Гвардия». Всего же художник-солдат получил 76 боевых наград и поощрений.

Война оставила неизгладимый след в душе Ивана Воронова: «Война была настолько страшной, что я дал слово Богу, что если в этой страшной битве выживу, то обязательно уйду в монастырь». Став монахом Алипием, архимандритом Псково-Печорской обители, он в своих проповедях неоднократно обращался к военной тематике, часто вспоминал о войне: «Я часто бывал в ночных дозорах и молил Бога, чтобы не встретились вражеские разведчики, чтобы никого не зарезать».

Скрытый текст

 

С войны Иван Михайлович вернулся знаменитым художником. Как он сам вспоминает: «Осенью 1945 года возвратясь с фронта, я привез около тысячи разных рисунков, эскизов и этюдов и сразу же организовал в Доме союзов в Москве индивидуальную выставку своих фронтовых работ. Эта выставка помогла мне вступить в члены горкома Товарищества московских художников и дала мне право работать художником. Каждый год я устраивал одну или две индивидуальных или групповых выставки, что показывало мой рост как художника».

Но карьера светского живописца не привлекала его. «В 1948 году, работая на пленэре в Троице-Сергиевой Лавре под Москвой, я был покорен красотой и своеобразием этого места, сначала как художник, а затем и как насельник Лавры, и решил посвятить себя служению Лавре навсегда».

На поступление в Троице-Сергиеву Лавру его родная мать благословила иконой Божией Матери «Утоли моя печали», сказав: «Матерь Божия, пусть он будет беспечальным». И благословение родной матери он увидел действенным. При постриге, когда нужно было определять ему монашеское имя, посмотрел наместник Лавры в Календарь; ближайшее имя, чтобы он был тут же и именинником, оказалось «Алипий», имя преподобного Алипия, знаменитого иконописца Киево-Печерского. По постриге отец Алипий посмотрел сам в Календарь и прочитал перевод своего нового имени: «беспечальный». Поэтому, когда его по телефону пытались пугать представители властей, он отвечал: «Учтите, я — Алипий — беспечальный». И как его небесный покровитель, отец Алипий тоже был иконописцем.

У него не было отдельной кельи. Наместник Лавры показал ему в коридоре место с условием, если отец Алипий к утру за одну ночь сделает себе келью в этом коридоре, то келья будет его. Отец Алипий ответил: «Благословите». И за одну ночь он сделал перегородки, отгороженную келью внутри обил лучинкой, оштукатурил, побелил, устроил пол, покрасил его. А утром наместник Лавры был чрезвычайно удивлен, когда пришел к отцу Алипию и увидел его в новой келье за столом с горячим самоваром.

Вскоре он был удостоен священнического сана, а в 1959 году назначен наместником Псково-Печерского монастыря. Алипий стоял на этом ответственном посту с 1959 по 1975 год.

На плечи его легла тяжелейшая задача: не только восстановить святыни и древности знаменитого Псково-Печерской обители. Но другая задача была еще сложнее – защитить монастырь от закрытия его властями.

Советское время вообще было временем жесточайшего ограничения всех свобод, в том числе и свободы вероисповедания. Сотни тысяч людей, в том числе тысячи священников, монахов и архиереев были казнены властью только за веру и верность Богу. Тысячи храмов были разрушены, остальные закрыты: даже в крупных городах власть старалась оставить открытым только по одному православному храму.

Война заставила власти ослабить давление на Церковь, открыть часть храмов. Но Хрущев начал новый виток борьбы с Церковью. Он обещал показать последнего попа по телевизору. То есть предвкушал нынешние времена, когда телевизор заменит людям Бога, и надеялся дожить до них.

Вот заголовки центральных и местных изданий того времени: «Псково-Печерский монастырь – очаг религиозного мракобесия», «Аллилуйя вприсядку», «Нахлебники в рясах», «Лицемеры в рясах». Противостоять клевете было очень трудно, ещё труднее было сохранить монастырь. В рапортах на имя митрополита Псковского и Великолукского Иоанна архимандрит Алипий подчёркивал: «Газетные статьи, переполненные незаслуженными оскорблениями и клеветой в адрес честных, добрых и хороших людей, оскорблениями матерей и вдов погибших воинов, – вот их «идеологическая борьба» – изгнание сотен и тысяч священников и клириков, причём самых хороших. Сколько их приходит к нам со слезами, что нигде не могут устроиться хотя бы на мирскую работу, у них жёны и дети не имеют на что жить».

Что мог один монах противопоставить аппарату подавления всесильной власти? У него было только одно оружие. Но самое сильное оружие – слово!

Смелость его слов поражает даже при взгляде из нашего либерального времени. Как же поражающе это смелое и твердое слово звучало тогда! Когда ему говорили: «Батюшка, Вас ведь могут посадить…», – он отвечал: «Меня не посадят, я сам их посажу. Никакой вины на мне нет». Еще во время войны он усвоил, что лучшая защита — наступление.

Вот лишь несколько примеров, показывающих, как отражал Алипий нападения властей. Часть историй рассказана монахами, часть стала достоянием народной молвы и поведана печерянами.

Государственные нищие

Архимандрит Алипий, будучи наместником, мог ответить острым словцом кому угодно. Вызывали его как-то раз городские власти:

– Почему вы не можете навести у себя порядок? Ведь у вас нищие в монастыре!

– Простите, – отвечает отец Алипий , – но нищие не у меня, а у вас.

– Как это у нас?

– А очень просто. Земля, если помните, отнята у монастыря по Святые ворота. Нищие с какой стороны ворот стоят, с внешней или с внутренней?

– С внешней.

– Вот я и говорю, что они у вас. А у меня в монастыре вся братия напоена, накормлена, одета и обута. А коли уж вы так нищих не любите, так вы платите им пенсию рублей по 500. И если после этого милостыню будет кто-то просить – того, я думаю, можно и по закону наказать. А у меня нищих нет.

Интервью для «Науки и религии»

В конце шестидесятых два журналиста из «Науки и религии» попытались взять у Алипия разоблачительное интервью.

– Кто вас кормит? – спросили они.

Он показал на старушек. Те не поняли. Алипий пояснил:

– У одной с войны два сына не вернулись, у другой – четыре. И они пришли к нам развеять свое горе.

– Как вам не стыдно смотреть в глаза народа? – другой вопрос.

– Так мы – народ и есть. Шестнадцать монахов – участники войны, в том числе и я. А если понадобится, ноги в сапоги, пилотку на голову: «Явился по вашему приказанию»…

Молитва о дожде

Летом в Псковскую область пришла засуха. Алипий попросил в райкоме разрешения на крестный ход до Пскова, чтобы вымолить дождь.

– А если дождя не будет? – спросил чиновник.

– Тогда моя голова полетит, – ответил Алипий.

– А если – будет?

– Тогда – ваша.

Крестный ход до Пскова не разрешили. Монахи молились о дожде в монастыре, а работники райкома иронизировали:

– Вы молитесь, а дождя-то нет!

– Вот если бы вы помолились, дождь обязательно был бы, – разил Алипий.

После того, как монахи провели крестный ход внутри монастыря, дожди пошли-таки. Хотя по прогнозам, тучи направлялись в другую сторону.

Защита рогами

Печерские власти вредили по мелкому. Председатель горисполкома как-то летом прислал письмо о том, что монастырскому скоту запрещается выход за монастырские ворота. В ответном письме настоятель предупредил, что тогда «монастырское стадо будет вытеснять туристов, а бык — бодать экскурсоводов, которые фотографируют монахов и вводят в храм роту солдат в шапках в самые ответственные моменты богослужения».

Сказано – сделано. Несколько десятков коров заполонили монастырскую площадь, вытеснив туристов. А когда представитель властей попытался разогнать коров, бык – монахи сами удивились – загнал его на дерево и продержал там до семи вечера.

Победу коровы отпраздновали на пастбище.

Выборы по-Печерски

В советское время все должны были принимать участие в выборах. Не исключая и монахов Псково-Печерского монастыря. Обычно ящик привозили прямо в монастырь, где и происходил обряд голосования. Но вот новый секретарь обкома, возмущенный неподобающей для чернецов честью, распорядился «прекратить безобразие». «Пусть сами приходят голосовать».

«Прекрасно», – сказал, узнав об этом, архимандрит Алипий, наместник монастыря. И вот наступило воскресенье, долгожданный день выборов. После литургии и братской трапезы монахи выстроились по двое и с духовными песнопениями отправились через весь город на избирательный пункт. Можно представить себе состояние мирных советских граждан, наблюдавших подобное зрелище. Когда же в довершение ко всему монахи начали служить молебен прямо на избирательном участке, чиновники пытались протестовать. «У нас так положено», – ответствовал отец Алипий. Проголосовав, монахи так же чинно, через весь город вернулись в монастырь. В дальнейшем, избирательную урну стали снова приносить на место.

Благословение для коммунистов

Однажды два областных финансовых работника прибыли в монастырь, чтобы проверить доходы. Алипий спросил их:

– Кто вас уполномочил?

Предписания на бумаге у них не оказалось.

– Нас уполномочил народ!

– Тогда на завтрашней службе мы попросим вас выйти к амвону и спросим у народа, уполномочивал ли он вас, – предложил Алипий.

– Нас уполномочила партия! – уточнили проверяющие.

– А сколько в вашей партии человек?

– 20 миллионов.

– А в нашей Церкви – 50 миллионов. Меньшинство большинству диктовать не может.

В следующий раз финансовые работники пришли уже с предписанием. Алипий ответил им, что несмотря на предписание, он может разрешить проверку только по благословению владыки епархии. Тогда те связались с владыкой епархии и получили «благословение».

– Вы коммунисты? – спросил их Алипий.

– Как же вы, коммунисты, могли брать благословение у духовного лица? Я сейчас позвоню в обком партии, вас завтра же из партии выгонят.

Эти «товарищи» больше не приходили.

Русский Иван

Рассказал сам архимандрит Алипий:

«Во вторник 14 мая сего (1963) года эконом игумен Ириней организовал, как и во все прошлые годы монастырской жизни, поливку и опрыскивание монастырского сада дождевой и снеговой водой, которую мы собираем благодаря нами сделанной запруде около беседки, за крепостной стеной. Когда наши люди работали, к ним подошли шесть мужчин, потом ещё двое; у одного из них была в руках мерка, которой они разделяли бывшую монастырскую огородную землю. Он стал ругаться на работающих и запрещать качать воду, говорил, что это вода не ваша, приказывал прекратить качать. Наши люди пытались продолжить работать, но он подбежал к ним, схватил шланг и стал его вытаскивать, другой – с фотоаппаратом – стал фотографировать наших людей…

Эконом сказал этим неизвестным людям, что пришёл наместник, идите и объясните всё ему. Подошёл один из них. Остальные стояли поодаль, фотографируя нас; их осталось трое.

«Кто вы и что от нас требуете?» – спросил я. Этот человек в шляпе не назвал своего имени и чина, а сказал мне, что мы не имеем права на эту воду и на эту землю, на которой стоим. Я добавил: «Не смеете дышать воздухом и не смеете греться на солнце, потому что солнце и воздух и вода – всё и вся ваше, а где же наше?» И переспросил его: «Кто ты и зачем пришёл?» Он не сказал своего имени. Я ему сказал: «Я, Воронов Иван Михайлович, гражданин Советского Союза, участник Великой Отечественной войны, и мои товарищи, которые живут за этой стеною, ветераны и инвалиды Отечественной войны, многие – потерявшие руки и ноги, получившие тяжёлые ранения и контузии, обливали эту землю своей кровью, очищали этот воздух от фашистской нечисти, а также мои товарищи, живущие здесь, труженики заводов, фабрик и полей, старые инвалиды и пенсионеры, старые отцы, потерявшие своих сыновей в боях за освобождение этой земли и этой воды, и все мы, проливавшие свою кровь и отдававшие свои жизни, не имеем права пользоваться своей землёй, водой, воздухом и солнцем, – всем тем, что вырвали у фашистов для себя, для своего народа? Кто вы? – снова спросил я, – и от чьего имени вы действуете?» Они стали лепетать, называя райкомы, обкомы и т.д…

Уходя от нас боком, человек в шляпе сказал: «Эх… батюшка!» Я ответил, что батюшка я – для вон тех людей, а для вас я – русский Иван, который ещё имеет силу давить клопов, блох, фашистов и вообще всякую нечисть».

Топор

Иногда противник вынуждал Алипия прибегать к поистине «черному» юмору. Говорят, когда представители властей пришли к нему за ключами от пещер, в которых лежат мощи святых основателей и братий монастыря, он встретил кощунников при боевых орденах и медалях и грозно закричал келейнику:

– Отец Корнилий, неси топор, сейчас им будем головы рубить!

Должно быть, это было очень страшно – так быстро и безвозвратно они убежали.

Монастырская чума

К приезду очередной государственной комиссии по закрытию монастыря архимандрит Алипий вывесил на Святых вратах извещение, что в монастыре чума и в силу этого он не может пустить комиссию на территорию монастыря. Во главе комиссии была председатель Комитета по культуре Медведева А.И. Именно к ней и обратился отец Алипий :

– Мне-то своих монахов, дураков, простите, не жалко, потому что они все равно в Царствии небесном прописаны. А Вас Анна Ивановна , и ваших начальников – пустить не могу. Я ведь за вас, и ваших начальников на Страшном суде-то и слов не найду, как за вас отвечать. Так что простите, я вам врата не открою.

А сам – в очередной раз в самолет и в Москву. И опять хлопотать, обивать пороги, и в очередной раз побеждать.

Попытка закрытия монастыря

Но самый, наверно, тяжелый момент для отца Алипия настал, когда пришли уже с подписанным приказом о закрытии монастыря. Здесь уже нельзя было отшутиться. Алипий бросил документ в огонь камина и сказал, что готов принять мученическую смерть, но монастырь не закроет.

– Неужели отстоять монастырь было так просто? – спросили мы старейшего жителя монастыря, архимандрита Нафанаила, который хорошо помнил эти события.

– «Просто»? Во всем нужно видеть помощь Богородицы, – строго, с непреклонной верой ответил старец. – Без нее как могли отстоять…

Благодаря Алипию Воронову Псково-Печерский монастырь является единственным русским монастырем, который никогда не закрывался. Много сил и средств было вложено им в возрождение крепостных стен и башен, покрытие позолотой большого купола Михайловского собора, организацию иконописной мастерской. В 1968 году стараниями о. Алипия был объявлен всесоюзный поиск ценностей ризницы Псково-Печерского монастыря, вывезенных фашистскими оккупантами в 1944 году. Спустя пять лет монастырская утварь была найдена. В 1973 году представители консульства ФРГ в Ленинграде передали их обители.

Не стало о. Алипия 12 марта 1975 года. Шестьдесят один год жития земного, из которых 25 лет составило житие монашеское.

 

https://azbyka.ru/fiction/arximandrit-alipij-voronov-luchshaja-zashhita-nastuplenie/

 

Великий наместник. 1959-1975

http://www.pravoslavie.ru/124579.html

[Olqa 13 242]

Ольга Логунова, 24 декабря 2019 в 22:42
К теме о войне. 
На грандиозном народном собрании в Мэдисон Сквер Гардене, в вечер 2- го июля 1941 года, Митрополит Вениамин, Экзарх Московской Патриаршей Церкви, произнес речь, в которой он указал на отношение Русской Православной Церкви к Отечественной Войне. Эта речь произвела огромное впечатление на все многотысячное собрание.

"Русская Православная Церковь всегда вместе со своим народом!"
 Обращение митрополита Вениамина (Федченкова) 2 июля 1941 года.

Настоящее столкновение Советского Союза с Германией произошло в необычайный знаменательный день. Есть единственный день в году, когда Русская Православная Церковь празднует память «Всех Святых Земли Русской» от начала христианства до наших дней. И этот единственный день в нынешнем году совпал с 22 июня. Как раз именно в ночь под этот день по-американски, и утром этого дня по-европейски немцы открыли войну против нас. Это знаменательное совпадение несомненно не случайно! Не буду говорить иного о нем: но мы верим, что это есть знак милости Русских Святых к общей нашей родине, и дает нам великую надежду, что начатая борьба кончится благим для нас концом.

Об этой надежде я в тот же день 22 июня телеграфно сообщил своему церковному главе в Москву, Митрополиту Сергию.

Конечно, это не значит, что нас ждет одно благополучие и успехи, наоборот, путь всякого святого и христианина вообще — непременно связан и со страданиями: на то мы и крест на себе носим. Но именно через эти страдания придет благой конец. И, по-видимому, страдания на этот раз будут особенно тяжелыми, но за то и последствия их будут более благотворными. Таков знаменательный голос небесный, голос Церкви отшедших в иной мир.

А про голос Русской Церкви земной теперь оповещен уже весь мир и по радио, и в печати. «Тысячи русских людей сражаются в защите нашей страны, — написал глава ее Митрополит Сергий в своем послании ко всей земле Русской, — и Церковь не может остаться безразличной к этому. Православная Церковь всегда разделяла судьбу народа. Она всегда несла его тяготы и радовалась его успехам. Мы и сейчас не покинем народ… Мы, пастыри, когда Отечество зовет, считаем недостойным молчать… Церковь призывает благословение Всевышнего на настоящее всенародное движение… Бог дарует нам победу!»
И я лично, как представитель Московской Патриархии в Америке, удостоился получить ответ на свое приветствие 22 июня. Этого не знают многие американцы, а может быть — и не все русские. 28 июня наш глава Церкви, Митрополит Сергий, каблеграммой сообщил мне, после благодарственных слов, между прочим, и следующее:

«По всей стране служатся молебны». И сам он при огромном стечении народа в Москве молился «о даровании победы русскому воинству».

Но вот еще драгоценные слова его в каблеграмме: «Большой религиозный и патриотический подъем во всей стране!»

Самые дела русской армии показали всему миру, что слова главы Церкви совершенно истинны. Вся Русь встала!!!

Когда я прочитал эту каблеграмму за вечерним богослужением, меня охватило такое волнение, что я с трудом мог продолжать молитвы! Все сердце мое улетело туда, к любимому народу на родине! Порыв национальной любви так зажег мою душу, что с радостью мог бы тогда же отдать за свою родину и самую жизнь! И как мне радостно и сладостно было, что моя Русская Православная Церковь всегда вместе со своим народом!

И пусть никто не подумает ни на мгновение, что наша Патриаршая Церковь только лицемерно, по страху была лояльной Советской власти! Нет и нет! Церковь всегда была совершенно искренно лояльна к власти. Лояльна по причинам религиозным. А теперь она вдвойне и будет верна! Мы это знаем! Мы это и по себе чувствуем здесь и понимаем. И линия наша ясна и чиста! Божий путь не гнется! Церковь не была и не имеет права быть лицемерной! Лик ее ясен и теперь!

И не соблазнилась ни на момент наша Церковь, соблазняющими обещаниями врагов. Уже проникли в печать известия, что поход называется «крестовой» борьбой против безбожия, что покоренным обещается свобода религии, а может быть и возвращение имуще

Ольга Логунова, 24 декабря 2019 в 22:42
ств и прочие выгоды… И, конечно, слухи не случайны. Недаром же в самом Берлине выстроена на государственные средства церковь для карловацкой группы эмигрантов, и предоставлены им юридические права на имущество.

Но Русская Церковь не смутилась этим. На лицемерный клич врагов — «против безбожия!» — она уже ответила: «Верующие служат молебны по всей стране!»

Не соблазнится она и иными подачками. Не примем, не желаем принять фальшивых даров! Не продадим совесть и родину! Нет, — этого не дождаться Истинной Церкви! «Пророк Моисей, — сказал Апостол Павел, — пришед в возраст, отказался называться сыном дочери фараоновой, и лучше захотел страдать с народом Божиим, нежели иметь греховное наслаждение» (Евр. 11).

Таков путь Церкви! И так именно ведет ее глава ее Митрополит Сергий. А народ, чуткий русский народ, ответил уже Церкви на ее любовь. Недавно, в марте, Москва, а с ней и весь православный народ отпраздновал 40-летний юбилей архиерейства своего Митрополита Сергия, что без слез нельзя было и читать об этом здесь. Но теперь мы получили еще большую награду от народа.

Теперь мне осталось сказать последнее слово к американцам. Я не политик, а простой наблюдатель. Но всякий знает, что момент наступил самый страшный и ответственный для всего мира. Можно и должно сказать, что от конца событий в России зависят судьбы мира. И особенно — рабочего мира. Пусть не думают, что я думаю о какой-то политической партии! Нет! Но о младшем брате нужно думать. И в России думают о нем и живут для него, как умеют. И потому нужно приветствовать намерение Президента и других государственных мужей о сотрудничестве с Россией в самый ближайший момент и во всякой форме.

[МАРГАРИТКА 2 110]

Продолжение воспоминаний и отзывов о Владыке Николае,митрополите Крутицком и Коломенском.

1946 г. Воссоединение(Париж 24/VIII-4/IX 1945 г.)

Воспоминания начальника братства св.Фотия Николая Полторацкого.

<...>Прибытие из Москвы Высокопреосвященного Митрополита Николая Крутицкого,его богослужения,собиравшие толпы людей с разных концов Парижа,приходивших помолиться и послушать горячее и проникновенное слово Владыки,всё это придавало радостно- праздничное,как бы пасхальное настроение дням его прибывания среди вас.

Для здешних верующих русских масс это был первый живой и непосредственный контакт с Матерью-Церковью и с Матерью-Родиной. Во всех проповедях М.Николая звучала потрясающая сердца преданность Церкви Православной, пламенная любовь к нашему родному народу и ко всем русским людям. М. Николай поведал нам живым словом то,что мы знали только из журналов и газет, о том участии, которое приняла наша Церковь в оборонительной героической борьбе,выпавшей на долю нашей Родины.

...Владыка Николай как-то по-новому зажёг наши сердца и заставил почувствовать, что все мы- дети одной нашей Матери-Русской Церкви и одного нашего великого русского народа. Он явил нам дар большой христианской любви, и мы все его полюбили нашей ответной сыновней любовью. Митрополит дал нам бесконечно много, и его светлый образ останется навсегда в памяти каждого,кто хоть раз его увидел и услышал.

 

******

1951 г. 

К десятилетию начала Великой Отечественной войны. Шаповалова.

 

После передачи в марте 1944 г. Митрополитом Николаем танковой колонны им. Дм.Донского от командования части на его имя было получено письмо в июле 1944 г.:"Вручая нам от имени духовенства и верующих Православной Русской Церкви танковую колонну "Дм.Донской", построенную на средства от их пожертвований,Вы говорили:"Гоните ненавистного врага из нашей Великой Руси. Пусть славное имя Дмитрия Донского ведёт вас на битву за священную русскую землю. Вперёд к победе,братья-воины!" Выполняя этот наказ,рядовые,сержанты и офицеры нашей части,на вырученные Вами танках,полные любви к своей Матери-Родине, к своему народу,к вождю и отцу народов великому Сталину, успешно громят заклятого врага,изгоняя его из нашей земли. На этих грозных боевых машинах танкисты прорвали сильно укреплённую долговременную оборону немцев на 1- м Белорусском фронте и продолжают преследовать врага, освобождая от фашистской нечести родную землю..."

[Olqa 13 242]

Наталья Николаевна Соколова (дочь Николая Евграфовича Пестова)
Из "Под кровом Всевышнего"
Начало Второй Мировой войны

В 41-м году, когда мы вернулись в школу 1-го сентября, нам объявили, что школу берут под госпиталь и что учиться мы больше не будем. Все были как-то растеряны, никто не знал, что ждет всех впереди. Враг быстро наступал, учреждения эвакуировались, большинство детей уже выехали из Москвы со своими родителями. Но нам было уже по четырнадцать, шестнадцать и семнадцать лет, и мы не считали себя детьми. Многие из наших сверстников пошли работать, нас записали в штаб самообороны, поручив по ночам дежурить на чердаке своего дома и поочередно в конторе домоуправления. Для нас это была как бы новая игра. Братцы мои лазали во время стрельбы по крыше, собирали куски снарядов, которые с шумом падали на железо. Ребята приносили домой эти осколки в шапках, хвастливо называя их «наши трофеи». Мама умоляла мальчиков не высовываться, но страха смерти у нас, детей, не было. С вечера, прочитав очередной акафист святому, мы ложились спать в шубах, не раздеваясь, чтобы можно было быстро выскочить из дома, если он начнет рушиться от бомбы. Дневные и ночные «тревоги» гудели по три-четыре раза в сутки, но мы на них не реагировали. Нам было смешно, когда мы видели соседей, бегущих с узлами в бомбоубежище, чтобы через полчаса возвратиться обратно, а потом снова в панике бежать. Мы твердо верили, что, поручив сегодня нашу жизнь святителю Николаю или преподобному Серафиму, или преподобному Сергию, можно быть спокойным и крепко спать.

Коля ждал призыва в армию, а мы с Сережей начали учиться в экстернате, что позволяло нам иметь рабочую продуктовую карточку. По этой карточке мы ежедневно получали хлеба на сто граммов больше, чем дети-иждивенцы. Неуехавшие учителя вузов составили программы экстернатов так, чтобы за год ученик мог пройти два класса школы: 7-й и 8-й, как брат мой Сергей, или 9-й и 10-й, как предстояло мне. Но здания зимой не отапливались, дети были голодные, болели, пропускали занятия и многие бросали учиться через месяц-два. Набирали новых учеников, начинали программу сначала, но все повторялось, так как «текучесть» не прекращалась. В результате к весне мы едва закончили программу 9-го класса. Слабые, истощенные от голода, мы со страхом ждали предстоящих экзаменов. Учиться было трудно, до позднего вечера мы бегали по Москве, заходя в каждый магазин, чтобы отоварить карточку, иначе к 30-му числу продукты, отмеченные на карточке, пропадали. А если удавалось найти магазин, где что-то давали, то приходилось часами стоять в очереди на морозе. Но мы были счастливы, если, героически отстояв очередь, приносили домой бутылку постного масла или пакетик крупы и т.п. А за хлебом мы поочередно шли к шести часам утра в темноту на мороз, в любую погоду. Надо было получить хлеб пораньше, чтобы успеть потом на занятия, да и белый хлеб бывал только с утра, а в течение остального дня давали только черный, в котором было намешано много картошки. И все же трудности военного времени мы переносили с энтузиазмом, с радостью, с гордостью, что и нам Бог послал эти испытания, дал возможность разделять страдания своего народа. А мы страданий пока не испытывали, мы были молоды и веселы.

Война отразилась на лицах родителей озабоченностью. В первые осенние месяцы войны, когда учреждения эвакуировались, народу в столице осталось мало и все искали, чем заняться. Мама устроилась в артель плести «авоськи» (сумки), но норма, чтобы получить «рабочую» карточку, была большая, и нам всем приходилось помогать ей. Папа тоже освоил плетение и по вечерам усердно работал челноком...

(Есть продолжение)
 

Изменено 27 февраля, 2020 пользователем *"*

[Olqa 13 242]

Наталья Николаевна Соколова "Под кровом Всевышняго" (продолжение)

 

В конце 42-го года, когда наступила зима, комендант нашего дома  приказал следующее: все оставшиеся жильцы (из двенадцати корпусов) должны временно переселиться в корпус №1. Бессмысленно было отапливать пустые корпуса, жильцы которых почти все были в эвакуации. Но и в корпусе №1 (самом большом, восьмиэтажном) почти все квартиры были пусты. Назначили комиссию, начали снимать замки, делать опись оставшегося ценного имущества уехавших хозяев, стали заселять в пустые квартиры других жильцов. Нас постигла та же участь. Дали нам две смежные комнаты в общей квартире. В третьей комнате лежала парализованная женщина. Мама моя стала энергично переносить на третий этаж корпуса №1 те вещи, которые были нужны нам на зиму. Мы быстро переселились и были довольны, так как попали в теплую квартиру, а в нашей старой был уже мороз.

Перед самой Пасхой маме пришла телеграмма из Углича. Дедушка был болен, звал дочку проститься. Мама быстро собралась в дорогу. Она везла с собой табак, водку, то есть те продукты, которые мы получали по карточкам, но не употребляли, а их можно было в провинции легко обменять на картошку, творог и т.п. Продуктовые запасы у нас дома кончались, было голодно, поэтому мы с радостью отправили маму к дедушке. Она просила нас усердно молиться, так как дорога была трудная, фронт был от Углича близко. Мы обещали молиться и, действительно, настойчиво требовали помощи от святителя Николая — помощника в трудах и дорогах.
Эту Пасху мы встретили без мамы. То была последняя Пасха, когда Коля был дома. В ту святую ночь разрешили ходить по улицам, а в войну это запрещалось. Коля пошел один к заутрене, я с папой собралась к обедне. Коля вернулся домой весь мокрый, потный, с чужой шалью на плечах. Он рассказал, что храм был настолько переполнен, что толпа качалась, как один человек, то вправо, то влево. По окончании службы, когда стали выходить, то и Колю вынесло на улицу, причем на плечах у него оказалась чья-то шаль. Братец очень устал и лег отдыхать. Нам всем было в тот день очень тоскливо без мамочки. Но разговеться было чем: перед Праздником Бог помог мне по карточкам получить сливочное масло. Мы его прятали на Страстной неделе, а в Светлый День благодарили Господа за масло. В тот голодный год это была редкость.
Но вот приехала мама, привезла творогу, яиц, хлеба, картошки и т.п. Радости не было конца, особенно у меня: с меня спала забота — чем кормить семью.
Из рассказов мамы я поняла, что, действительно, путешествовала она чудом, чудесной помощью святителя Николая. Доехала мама из Москвы только до Калязина, дальше пассажирские поезда не ходили, потому что там было уже недалеко до линии фронта. До Углича оставалось маме ехать еще около двадцати километров. Как быть? Но Господь помог: мама помолилась и попросилась на ночлег в какую-то избу. Мама рассказала хозяйке о своей беде, о том, что не знает, как добраться до Углича. «Вас ко мне не иначе как Бог привел, — ответила женщина. — Мой муж работает на паровозе. Сегодня ночью воинский состав пойдет к фронту, пойдет мимо Углича. Если хотите, то муж спрячет Вас в угольный ящик, а около Углича высадит». Мама, конечно, согласилась, дала доброй хозяйке что-то и стала ждать ночи.
Кочегар отвел маму к паровозу, спрятал ее среди глыб угля, сказал, что договорится с машинистом о том, где ее удобнее высадить.
— Только, пожалуйста, остановите хоть на секунду поезд. — сказала мама. — Я ведь с грузом, на ходу прыгать не могу.
— Как можно остановить без причины воинский состав? — отвечал кочегар.
Стали подъезжать к Угличу. Поезд шел все тише и тише.
— Тут переводят стрелки, — сказал кочегар, — мы тормозим поэтому. А Вы, как только спрыгнете, так идите по тропе и не оглядывайтесь, не подавайте виду, что Вы сошли с паровоза.
— Остановите хоть на секунду, я не могу с грузом прыгать, высоко! — умоляла моя мама.
Кочегар подошел снова к машинисту, поговорил с ним.
— Сейчас тормознем на секунду, я помогу Вам, но не медлите! — сказал он.
Действительно, состав встал, мама соскочила. Не оглядываясь на поезд, она пошла с мешками своими наперевес вдоль железнодорожного полотна, пошла, призывая всех святых на помощь. Но что тут поднялось! Со всех вагонов, как муравьи, посыпались солдаты, которые спрыгивали с криком:
— Что случилось? Почему остановка?
Но кочегар спокойно махал солдатам рукой, показывая, что им надо вскакивать обратно.
— Стрелки, стрелки задержали! — кричал он
. — Все нормально!
Поезд набрал скорость и ушел, а мама шла, сама не своя от страха, от страха и трепета перед милосердием Божиим, Который слышит наши молитвы и не оставляет надеющихся на Него.
Мама застала своего отца живым, но очень слабым. Он был бесконечно рад приезду дочки, просил маму встретить с ним Светлый Праздник, а потом уже возвращаться в Москву. Так оно и получилось. Мама обменяла табак и водку, запаслась продуктами, повидалась со своими старинными подругами-монахинями. В двенадцать часов ночи, когда крестный ход перед Заутреней еще стоял у закрытых дверей храма, мама была одна в церкви, стояла на солее, где только что кончила читать Библию. Вдруг она услышала голос своей матери: «Христос воскресе!». А мать ее была в эвакуации в Казани, лежала там в больнице. Вернувшись в Москву, мама послала запрос в Казань. Ей ответили, что мать ее умерла под Светлое Христово Воскресение, в двенадцать часов ночи, когда в храме началась Пасхальная Заутреня.
Дедушка мой Вениамин Федорович благословил маму, прощаясь, своим нательным крестом, велел передать крест мне, своей внучке, на молитвенную память. Я потеряла этот крестик, когда перетерлась золотая цепочка, но честные люди нашли его и вернули мне. Дедушка позаботился также укутать дочку в дорогу меховым тулупом. «Ты поедешь отсюда в машине до самого дома, так надо, чтоб ты не озябла», — сказал мой дедушка.
Этот тулупчик служит нам уже пятьдесят пять лет. В нем мой батюшка разгребал снег около дома, в этот тулуп я закутывала детей, когда они в младенчестве спали в коляске на морозе. И вот теперь, когда мне уже за семьдесят, я не раз в день забираюсь под «дедушкин тулуп», греюсь и желаю Царства Небесного доктору Вениамину Федоровичу.
В квартиру корпуса №1, которую мы занимали, неожиданно вернулась хозяйка. То была работница НКВД и сын ее — безрукий подросток. Они обнаружили, что в их гардеробе и шкафу недостает многих дорогих вещей. Они обвинили нас в краже и подали заявление, чтобы произвести обыск в нашей квартире. Вместе со следователем они перерыли в нашей замерзшей квартире все углы и сундук, но ничего не нашли. Понятно, переживаний у родителей было много, ведь икон и «запретной» религиозной литературы у нас было полно. Но мама сообразила, чем все это объяснить, и сказала правду: «Многие наши друзья, когда уезжали в эвакуацию, принесли нам свои вещи на сохранение, так что многое тут не наше».

Однако оставаться в проходной комнате корпуса №1 было нам уже невозможно: рядом был человек, дышащий на нас злобой и изливающий ее ежечасно. Тогда мы начали перетаскивать свои вещи опять с третьего этажа на первый, в нашу старую обжитую замороженную квартиру. Вот тут-то папе и пришла в голову мысль сложить из кирпича в одной из комнат печурку. Он сложил печурку-времянку, вывел в окно трубу. Вместе с папой мы с энтузиазмом добывали топливо, раскапывали во дворе ямы, куда в первые месяцы войны зарыли все снесенные (во избежание пожара) заборы и сараи. Мы привозили дрова и со складов, заставили поленницами весь папин кабинет, который не отапливался. Вся семья наша первую зиму ютилась в кухне и столовой, где была сложена печурка. Плюс пятнадцать считалось уже совсем тепло, а часто температура падала до плюс пяти. Но нам даже завидовали, потому что другие совсем замерзали: достать дрова в Москве было трудно.
(Есть продолжение).

[Olqa 13 242]

Наталья Николаевна Соколова "Под кровом Всевышняго" (продолжение)

 

Однажды мы с папой и Сережей везли самодельные сани с дровами по заметенным снегом улицам. Склад был в Лефортове, за кладбищем, и мы в районе Немецкого рынка совсем уже выбились из сил. До дома было еще около трех километров. Сказывалось постоянное недоедание, сил не хватало. Мы все чаще и чаще стали останавливаться, папа задыхался, мы с Сережей были мокрые от пота, а мороз все крепчал. Но вот дошли до небольшого подъема в гору, и тут сани наши с березовыми поленьями врезались в сугроб и застряли. Было еще светло, но улицы были пусты и покрыты глубоким рыхлым снегом. Тут, видно, папа горячо помолился. К нам вдруг подошел какой-то офицер, взял веревку саней и зашагал в гору так бы
стро, что мы еле за ним поспевали, а потом даже отстали.

— Куда? — спросил военный.

— К Разгуляю, — ответил папа.

Военный довез нам дрова почти до самого дома и ничего с нас не взял, хотя папа хотел его отблагодарить. Тут нас встретила мама.

— Помяни, Господи, раба твоего, — сказала она, — если бы не этот офицер, то папино сердце не выдержало бы.

Научная работа отца в войну не прекращалась. Вскоре вернулся из эвакуации Инженерно-Экономический институт, где папа преподавал химическую технологию. Правительство заботилось о профессорах, и для них была отведена столовая в центре, где они ежедневно получали прекрасный сытный обед. Но профессора, помня о своих семьях, съедали в столовой только суп, а хлеб, закуску, второе блюдо и даже стакан вина и компота умудрялись сливать в баночки и брать с собой. Тогда для желающих столовую заменили карточкой, называющейся «сухой паек». Для отоваривания ее выделили специальные магазины, хорошо снабжавшиеся продуктами из Америки: беконом, яичным порошком, копченой рыбой и т.п. В этом «закрытом» (для других людей) магазине разрешили отоваривать карточки и членов семей профессоров. Тогда мы вздохнули облегченно, ибо с тех пор питались совсем неплохо (с начала 43-го года).

Большим подспорьем в хозяйстве служили папины огороды, землю под которые давали учреждения, где работали родители. Всего у нас было около пяти огородов, расположенных по разным железным дорогам. На полях мы сажали картофель и капусту. А на участках, данных нам в аренду нашими друзьями, у которых мы раньше снимали дачи, мы выращивали и помидоры, и огурцы, и всякие другие овощи.

Папа очень увлекался огородами, удобрял их химией и всегда получал удивительно большие урожаи. Мы все помогали отцу, он нами руководил, учил сеять, полоть, прорежать и т.д. С ранней весны и до снега папа просто пропадал на огородах, удобряя землю навозом, хвойным перегноем из лесу, устраивая парники. Отец учил нас работать тщательно и с любовью. Он сам прекрасно разбирался, какие вещества вносить под помидоры и салат, какие под корнеплоды, где нужны калийные, а где фосфатные соли. Ведь «слеживаемость и гигроскопичность» удобрений была темой одной из его научных работ. Он водил нас в сараи, где хранились горы каких-то солей, сам насыпал нам в рюкзаки те или иные вещества, сам запирал и отпирал склады, ключи от которых ему давали на месте. Мы усердно трудились, и к осени наш подвальчик под кухней ломился от картошки, бочек и ящиков с овощами.

Заготавливать овощи помогала нам «бабушка», с которой у папы были всегда очень дружественные отношения. Она была монахиней, двадцать семь лет жила в чуланчике при нашей кухне, стряпала, стерегла дом, одевалась в обноски, как нищая, питалась остатками от стола, по праздникам ходила в храм. Папа всегда заботился, чтобы у старушки был сахарный песок, лекарства и все ей необходимое. Папа относился к ней с большим почтением, которого она и заслуживала. К весне, когда запасы наши истощались, бабушка варила нам щи из лебеды и крапивы, пекла лепешки из отрубей, смешивая их с картофельными очистками, которые она всю зиму сушила. Однако голод и труд мы все переносили бодро, головы не вешали...
(Есть продолжение).
‌

[Olqa 13 242]

Наталья Николаевна Соколова "Под кровом Всевышняго" (продолжение)

Трудфронт
В конце марта 1942 года, когда ученики экстернатов уже начинали готовиться к предстоящим экзаменам, нам вдруг объявили, что занятия временно прекращаются. Недели на три все учителя и ученики должны поехать на строительство оборонительных сооружений вокруг Москвы. В первых числах апреля был назначен день и час, когда мы должны были быть на Рижском вокзале. Забота об экзаменах была отложена на неопределенный срок. Ребята приняли эту новость восторженно. Или уж очень надоело сидеть за партой, или хотелось чем-то помочь родителям, или тянуло за город на природу, так как наступила весна-красна. На вокзале нас никто не пересчитал, не проверил по списку, а просто сказали ехать до Павшино. Там нас высадилось много, но учителей не было. Один старик с палочкой, учитель по черчению, в недоумении пожимал плечами, удивляясь, как и мы, неорганизованности данного предприятия. Однако мы потянулись длинной лентой по Волоколамскому шоссе. Шли долго — часа два. Солнце пекло, все мы были с рюкзаками и мешками за спиной, так как велено было взять с собой миску, кружку и питание на один день. По сторонам шоссе встречались покинутые деревни, разрушенные обгорелые дома, нигде ни жителей, ни скота — все пусто, как после фронта. Наконец, направо показались двухэтажные дома барачного типа. Окна разбиты, дверей нет, штукатурка носит следы обстрела, кое-где осыпалась. Здесь и стали размещаться. Ни туалета, ни воды, а пить всем хочется. Рядом стоит жидкий лес, в котором глубокие ямы, полные талой весенней воды. Ею умылись и напились. И некого спросить: что нам тут делать? зачем мы сюда пришли? Начальства никакого, мы предоставлены сами себе, но кто-то успел нас предупредить, что лес еще не разминирован и углубляться в него опасно. К вечеру стало холодно, подул ветер, начался снегопад. Ребята, которые днем играли в мяч, вернулись в дома, где в пустых комнатах гулял ветер, а среди разбитого стекла на полу повсюду чернели кучки г… Наломали веток, стали мести, чистить пол. Мебели никакой, поэтому легли спать на полу, положив под головы свои мешки. Настроение упало еще и из-за того, что у многих из мешков пропали съестные припасы. Хорошо, что я послушалась маму и приехала в старенькой меховой шубке, которая ночью спасала меня от холода. А подружки мои утром все дрожали, так как, поверив солнцу, оделись легко. Наступило утро, потом день, и опять мы никому не нужны. А тут были дети до четырнадцати-пятнадцати лет, они уже втихомолку плакали и собирались бежать домой. Но в Москву без пропусков не впускали. На заставах стояли патрули, на вокзалах — проверка документов, а у многих и паспортов-то еще не было. А у меня не было хлебной карточки, без которой паек не получить. Как же я буду жить здесь без хлеба? Надо как-то вернуться домой за карточкой. Но как?

В полдень приехала машина с огромным котлом пшенной каши. Ребята с боем кидались к машине, толкались, шумели и отходили назад, получив в свою миску большой черпак каши. Я тоже протиснулась к машине за своей порцией и ела кашу с большим аппетитом, потому что это было первое питание за два дня, проведенные здесь.

Прошел еще день. Наконец, на третий день нас выстроили и повели на «трассу». Это была широкая просека, прорубленная в густом лесу. Здесь нам предстояло строить доты, дзоты, ставить надолбы, то есть противотанковые столбы и т.п. Обо всем этом мы не имели никакого понятия, а спросить было не у кого. Учителей не было, а вел нас один «прораб», как мы его звали. Мы тянули работу с одной мечтой: поесть и попить бы, ведь уж третий день, как мы даже горячего чая не имели. Говорили, что привезут хлеб, но я не надеялась получить, потому что моя карточка осталась в Москве. Я стала расспрашивать у прораба, где же наше начальство. Он сказал, что надо идти дальше, дальше, где будет командный состав. И вот я отделилась от сверстников и пошла одна вперед. А чувствовала я себя очень скверно. Живот болел, и я еле-еле передвигала ноги. Наконец, на лесной поляне я увидела лавки и самодельный стол, за которым сидели люди в военной форме. Я робко приблизилась к ним. На их вопрос, что мне надо, я сказала, что мне необходимо побывать в Москве, так как у меня нет продовольственной карточки, и что мне нужен пропуск в Москву. Кто-то сжалился надо мной, быстро написал мне бумажку, но сказал: «Тут нужна еще печать наша, а она в штабе, который километрах в четырех отсюда. Идите туда».

Все эти дни я про себя все время молилась, читала правила, призывала святых на помощь. А тут уж не молитва пошла, а слезный вопль ко Господу: «Господи! Помоги добраться до дому!». Иду с рюкзаком напрямик через лес, чтобы поскорее выйти на Волоколамское шоссе. А ноги ослабли, еле ползу, живот болит. Наконец, вышла из леса, вгляделась вдаль, где чернели крыши домов. «Нет, туда мне не дойти. Да и застану ли я кого в штабе?». А силы на исходе. Я опустилась на землю у обочины дороги и стала ждать — не проедет ли какая машина. А шли они с фронта редко-редко. За час одна-две машины промчатся. Я сижу, жду… Новые непривычные чувства и мысли охватили меня. Я одна, никто не знает, где я. Умру тут, и никто не найдет. В ушах звучат слова псалма: «Отец мой и мать моя оставили меня, но Господь мой приимет меня». Вот тут я оценила свою близость к Богу. «Зачем мне теперь знание языков, физики, математики, истории и т.п.? Все это суета, все ни к чему. Вот вера в помощь святых, знание их милосердия — это мне нужно. Значит, папа больше всех был прав, когда давал мне священные книги…». И я начала поочередно просить помощи у преподобного Серафима, преподобного Сергия, святителя Николая: «Ну, останови мне, батюшка, машину! Посади меня! Помоги мне добраться домой без пропуска! Ведь я изнемогаю, сил нет. Помощи только свыше жду. О, Царица Небесная! Не оставь меня здесь одну погибнуть». Остановилась машина.

— Что тебе, девочка?

— До Москвы, до метро довезите, пожалуйста.

— А пропуск есть? На заставе тебя проверят.

— Нет. Но у меня нет сил идти. Посадите меня.

— Ну, ложись на дно кузова да не поднимайся…

Грузовик мчался, я полулежала на дне, продолжая умолять Бога о милосердии. Вот и застава. Стоит много машин, военные проверяют у водителей документы. Я лежу, затаив дыхание: «Только бы не заглянули сюда, за борт!». Но вот солдат поднялся по ступенькам к зданию, махнул флажком, и машины взревели. В этот момент он сверху заглянул в кузов и увидел меня. Раздался свисток. «Господи, Господи! — взмолилась я. — Помоги!». Свистел не то ветер, не то солдат, непонятно, кругом ревели машины и вдруг помчались все сразу, не останавливаясь. «Слава Тебе, Господи!». Вот и метро «Сокол».

— Сходи, девочка!

— Спасибо.

Тут уж мне все знакомо, и я через час дома. Еле дошла, упала на мамину постель и плачу, плачу…

— Что с тобой, дочка? — ласкают меня мама и папа.

Это потрясение изменило мой характер, мою душу. Я проболела двадцать дней. А когда поправилась, снова вернулась на труд фронт, но уже другая.

[Olqa 13 242]

Наталья Николаевна Соколова "Под кровом Всевышняго" (продолжение)

 

На трудфронт я вернулась в первых числах мая. Одноклассницы мои уже работали в других ротах, сформированных прежде. Я попала в общество чужих женщин, мобилизованных с курсов кройки и шитья, но скоро подружилась с молоденькой скромной учительницей, так что одинокой себя не чувствовала. Жизнь на трудфронте была уже налажена. В пять часов утра гремело «било», то есть ударяли в подвешенную рельсу. Мы поднимались с полов, потому что спали все на полу, мебели не было. Но где-то в другом здании была вода, чтобы умыться, а по вечерам даже кипел титан — огромный бак с краном. По утрам мы быстро выходили на улицу и шли два-три километра до своего пункта на трассе. Над нами в роли надзирательницы была пожилая женщина-политрук, которая делала нам перекличку. Вооружившись лопатами, мы копали ямы, похожие на могилы: метра полтора и столько же в глубину, а в ширину пятьдесят-семьдесят сантиметров. Когда ямы были готовы, мы шли в лес за надолбами. То были солидные свежие бревна из ели и сосны длиной около трех метров. Мы накатывали бревна на толстый канат, сложенный вдвое. Потом, сделав «мертвую петлю», тянули это бревно за оба конца каната. Тащить приходилось по кочкам, кустикам, мелколесью… Часто тяжелое бревно не поддавалось, сил у нас было мало: одни женщины — слабые, голодные, худые. Тогда мы дергали веревками. Я командовала: «Раз, два, взяли! Еще раз — взяли!». И на «взяли» бревно сдвигалось на тридцать-сорок сантиметров вперед. Так вот и тащили мы час-другой это бревно. Наконец, мы его приподнимали над ямой и ставили вертикально с наклоном в сторону фронта. Под «ноги» надолба мы приносили из леса коротыши, то есть бревна по полметра, которые складывали в ямы прежде, чем начать ее засыпать. Наконец, землю утрамбовывали и с гордостью любовались своей работой: длинной полосой надолбов — противотанковых укреплений. А другие роты пилили лес, ставили в три ряда высокие колья заборов, перематывая все колючей проволокой.

В обед на поляну приезжали машины, привозили котлы с супом и второе, выдавали хлеб. Кормили сытно, с расчетом, что кое-что люди возьмут на ужин. После обеда я успевала вздремнуть около своих ям. Я выбирала тень под кустами, клала мешок с миской и хлебом себе под голову и тут же засыпала. Удар в «било» поднимал всех, и мы работали еще три часа. На обратном пути мы не могли пройти мимо цветов и набирали большие букеты ромашек, лесных голубых колокольчиков, ландышей и других цветов. Куда их столько? Мы останавливались у свежей братской могилы павших здесь воинов и засыпали ее цветами.

То была моя первая весна, проведенная на лоне природы. Ведь все школьные годы месяц май мы проводили за книгами, готовились к экзаменам, которые тогда шли с четвертого класса. На дачу мы уезжали в июне, а то и позже. А тут в 42-м году я впервые увидела, как пробивается из земли стрелка ландыша, как поочередно на кустах раскрываются почки, как появляется первая зелень. А погода стояла великолепная, пели птицы, солнце грело все жарче. Я загорела и окрепла, так как весь день была на улице, в лесу. А вечером, доев свой хлеб с кипятком, я тут же засыпала на подушке из веток березы. Было еще часов шесть-семь вечера, на улице еще долго раздавался шум молодежи, смех, шутки, песни. Но я это слышала сквозь сон. Вечерние и утренние молитвы я читала дорогой и в перерывах между работой. Поэтому принимать участие в разговорах мне было некогда, и я ни с кем не сближалась. Но в душе я уважала окружающих меня женщин, видела, с каким энтузиазмом они трудятся Я чувствовала, что всех нас тут объединяет любовь к Родине, желание оказать своему народу посильную помощь. Я чуть не плакала, когда моя легонькая лопата, которую я полюбила, выскользнула у меня из рук и утонула в глубокой яме, когда мы переходили ее по скользким дощечкам. Добрые женщины утешали меня.

Я обратила свое внимание на худенькую смуглую девочку, которой на вид было лет четырнадцать. С каким упорством она стучала по корням деревьев, чтобы снять первые слои земли! А рядом с девочкой неизменно стояла ее старенькая красавица- бабушка, рослая, прямая еще, но сморщенная, как скелет, обтянутый коричневой кожей. Я видела, что бабушка ломала руки перед внучкой, чуть не на коленях упрашивала девочку отдохнуть и поберечь свои силы, но крошка упрямо стучала лопатой, которая не могла перерубить дерево.

— Как жалко бабушку. Да и девочка такая слабенькая, — сказала я женщинам.

— А ты — не такая же? — услышала я в ответ.

— Я — нет! Я сильная, у меня — мускулы!

Тут раздался веселый взрыв хохота.

— У нашей Наташи — мускулы! — заливались все.

Я не обижалась, смеялась вместе со всеми, показывая свои обнаженные руки. А ноги у меня были все в царапинах, особенно икры ног были разодраны. Ведь когда мы тащили бревна, не обращали внимания на ельник, на сучья под ногами, шагая вереницей. Когда я вернулась домой, мама велела мне носить чулки, стыдясь моих разодранных ног, а я была глупая и ими гордилась. Вместо предполагаемых трех недель я проработала на трудфронте почти все лето. Лишь в августе я снова взялась за книги, но уже 10-го класса. «Что с тобой? Как ты изменилась!» — говорили мне учителя. Да я и сама чувствовала, что детство прошло, что я стала серьезнее, задумчивее. Больше я не интересовалась светской литературой. Что может дать она душе? Я теперь поняла, что жизнь наша в руках Господа, что Он волен взять ее, когда захочет, а потому надо беречь каждый час. Он не повторится, а вечность близка…
(Есть продолжение)

[Olqa 13 242]

Наталья Николаевна Соколова "Под кровом Всевышняго" (окончание)

Окончание школы
Зима 42-43-го года была нелегка. Здание экстерната не отапливалось, мы сидели на уроках в ватных пальто, шапках, валенках. В замороженных зданиях — ни воды, ни туалета. Писать в варежках невозможно, и бумага — ледяная. У брата Сережи и у меня была отморожена кожа на мизинце и других пальцах. Они распухали и трескались до крови. И все же мы писали. Сережа окончил за два года 7-й и 8-й, я — 9-й и 10-й классы. Летом он поступил в Энергетический институт, который давал студентам «бронь», то есть их не призывали в армию. Так мой младший брат избежал фронта и остался жив, а старший брат Николай был убит в первом же бою 30 августа 1943 года.

Коля был мне другом, советником, я с ним никогда не ссорилась. Помню, как я уговаривала его ходить со мной по субботам в храм вместо того, чтобы отстаивать у отца в кабинете вычитывание всенощных молитв. Служба в Елоховском соборе, который был от нас в десяти минутах ходьбы, Коле очень понравилась. Отец Николай Кольчицкий, который слыл агентом НКВД, очень ясно и с чувством произносил все иерейские возгласы. И приятный голос его доносил до наших сердец каждое слово. Много я за семьдесят лет жизни слышала прекрасных священников, но отец Николай — неповторим! «Христе, Свете истинный, просвещающий и освящающий всякаго человека, грядущаго в мир», — еще сейчас звучит в моем сердце. Тогда я понимала, что это мы с Колей, вступающие в мир. «Да знаменается на нас свет Лица Твоего…». И мы ждали этой последней молитвы всенощного бдения и не уходили, не достояв до конца. Да простит Господь рабу Своему иерею Николаю его согрешения, да упокоит душу его за старательное служение в храме. Ведь он затрагивал наши сердца, а это и нужно Господу, сказавшему: «Сыне, дай Мне сердце твое».

Я и Сережу звала в храм, но он сухо ответил: «Здесь (дома у папы) я теряю один час, а там (в храме) три часа». «Теряю», — как больно, что он не понимал того, сколько часов мы действительно ежедневно теряли на изучение того, что нам в жизни совсем не понадобилось. Если Сергею и понадобились науки для образования этой временной жизни, то наша жизнь здесь скоро окончится, а время, посвященное Господу, открывало нам двери в жизнь вечную.

Нас постигла великая скорбь, соединившая нас со страданиями всего русского народа, когда мы потеряли нашего Коленьку!

Осенью 42-го Колю призвали в армию. Провожая его, мама плакала, а он напевал веселую песенку. Ему было восемнадцать лет, но он не переживал еще ни одной разлуки с семьей. «Совсем дитя», — говорили о нем. Но за год он много пережил, вырос духовно, о чем говорят его письма из военной школы.

Осенью 43-го года папа, войдя в комнату, увидел на столе открытку, в которой сообщалось о том, что его сын убит в бою. Часа два-три папа был один, я запаздывала из института, ходила на лекции в Третьяковку. Папа открыл мне дверь и убежал, не взглянув на меня. Я кинулась вслед за ним, поняв, что с ним что-то происходит. Он встал лицом к иконам, держался за шкаф, а от меня отворачивался и весь содрогался, не говоря ни слова.

— Папочка! Что с тобой? Что случилось?

Он молча показал мне рукою на стол, где лежала открытка, а сам зарыдал громко, навзрыд. Мы долго сидели, обнявшись, на маминой кровати, я тоже обливалась слезами, но все старалась успокоить папу. А он долго не мог ничего говорить от рыданий. Первое, что он сказал, было: «Как трудно мне было произнести: слава Богу за все!».

Он излил свое горе, написав о Коленьке книгу «Светлой памяти Колюши» или «Памятник над могилой сына». Потом он переименовал свой труд, назвав его «Жизнь для вечности». Эта книга около пятидесяти лет ходила по рукам как «самиздатовская» литература [4].

К концу военных лет отец перестал скрывать свои убеждения. Все стены своего кабинета он завесил иконами и религиозными картинами (репродукциями) Васнецова и Нестерова. Николай Евграфович ходил в храм и не боялся встретить там своих сослуживцев или студентов. Однажды он увидел, как причащалась девушка — его студентка. Сходя с амвона, она встретилась глазами с Николаем Евграфовичем и смутилась. Но профессор приветливо подал ей просфору и поздравил с принятием Святых Тайн.

Студенты любили папу. Он не заставлял их зазубривать формулы наизусть, не боролся со шпаргалками, поэтому у него на занятиях ими никто и не пользовался. На экзамены и зачеты он разрешал студентам приносить с собой и иметь на столе какие угодно учебники, тетради и записи. «Только б они смогли справиться с поставленными перед ними задачами, — говорил отец. — А эти учебники и тетради они смогут всегда иметь при себе в жизни, так зачем же помнить что-то наизусть?». Двоек профессор не ставил, а просил подготовиться и прийти на экзамены еще раз. «Я не хочу лишать кого-либо стипендии», — говорил он.

Первые годы после войны, когда я тоже была студенткой, я очень сблизилась с отцом. Он руководил моей жизнью, давал мне книги. Я читала и его труды, делала замечания, которые отец всегда очень ценил. Мы часто обсуждали с ним некоторые темы христианского мировоззрения. Отец часто говорил мне: «Ведь ты для меня самое дорогое, что есть у меня на этом свете»...

Изменено 29 февраля, 2020 пользователем *"*

[На берегу реки 1 409]

[Olqa 13 242]

Это Ваша книга, Влад? Благодарю, от души!

[На берегу реки 1 409]

2 часа назад, *"* сказал:

Это Ваша книга, Влад? Благодарю, от души!

Я держал ее в руках совсем недавно, удалось минут 15 её полистать. Очень она меня тронула, обязательно куплю при первой возможности. Когда читал отрывки из книги, которые Вы опубликовали, почему-то вспомнил о ней. Когда прочитал сегодняшний отрывок, оказалось эти книги между собой более, чем связаны. Слава Богу за всё.

[Мано 2 735]

[Olqa 13 242]

Да, материнский крест Наталии Николаевны какой...В день именин погиб в автоаварии младший сын, протоиерей Федор, а старший - епископ Сергий, оставивший на память о себе книгу о перенесении мощей преподобного Серафима в начале перестройки в Дивеево, вскоре после гибели брата почил, не выдержало сердце...

Изменено 29 февраля, 2020 пользователем *"*

[Olqa 13 242]

"...В Ленинграде в «зиму 1941/1942 жители <…> держали экзамен на человеческое достоинство и экзаменовались у голода. Экзаменатор оказался беспощаден, а ученики оказались плохо подготовлены. <…> Голод начался в Ленинграде уже с осени – в сентябре служащие стали получать по 200 грамм хлеба – и встречен был нами стойко. Люди недоедали и помнили, что рядом с ними такие же люди, которые недоедают так же, как они, а может быть, еще и больше. Даже с соседом, не говоря уже о близком знакомом или друге, делились всем, чем могли: последним сахаром, скудной порцией каши, кусочком случайно полученного белого хлеба. Было немыслимо есть самому и видеть рядом голодного; если на чью-нибудь долю случайно выпадали крохи чего-то вкусного, его микроскопическими порциями делили в дружеском кругу, сплошь и рядом обделяя себя. Желудку было голодно, но сердцу было сыто.

Время шло, принося с собой только ухудшение. 200 граммов хлеба давно были заменены голодной нормой 125 граммов, по карточкам почти ничего не давали. Голод не грозил; он как хозяин распоряжался людьми, тысячами выводя из строя слабых и нежизнеспособных; укладывая в постель тех, кто еще боролся за жизнь, ожесточая самых крепких, хотевших выжить во что бы то ни стало. Люди вдруг догадались, что они будут более сыты, если никому не будут уделять от своего, а кое-что и прихватят у соседа. Кончилась совместная еда и угощение друг друга: каждый норовил теперь есть в одиночку, таясь от соседей. Тут был и человеческий стыд за себя, и животное озлобление на того, кто может захотеть кусочек от твоей порции. Каждый кусок съестного превратился в бесценное сокровище: это сокровище начали прятать и не спускать с него глаз, боясь, чтобы им не завладел сосед. Люди, от века ничего не запиравшие, убирали хлеб под замок или всюду носили его с собой: если мало осталось в Ленинграде таких, кто не таскал – в большей или меньшей степени – съестного у соседей и близких, то, ручаюсь, не было ни одного человека, который никого не заподозрил в том, что его обкрадывают. В одной своей юношеской драме Клейст назвал подозрение душевной проказой – Ленинград в эту жестокую зиму был сплошной колонией прокаженных. Старая и длительная дружба, давнишнее знакомство с человеком, в нравственных качествах которого вы были уверены – ничто не спасало от подозрения в том, что ты украл. Рвались и рушились старые, казалось бы, такие прочные отношения, приносившие когда-то мир и радость: в страшной борьбе за жизнь каждый почувствовал себя одним и одиноким: рядом стояли враги, гибель которых была лишним шансом на собственную жизнь и победу». В эти годы Анна Андреевна Ахматова писала:

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет.

Во время блокады, длившейся с 8 сентября 1941 года по 18 января 1943 года, митрополит Ленинградский (будущий патриарх) Алексий (Симанский) неотступно пребывал в осажденном Ленинграде. Он постоянно совершал богослужения в кафедральном соборе один, без диакона, читал помянник о «всех от глада и язв скончавшихся» и каждый вечер служил молебен святителю Николаю, обходя с чудотворной иконой собор, в котором в то время и жил.

Обессиленные от мучительного голода люди брели в собор, где архипастырь осажденного города поддерживал и утешал страдальцев, укрепляя в них веру в скорую победу, утешая надеждой на Покров Божией Матери и небесное предстательство покровителя Ленинграда – святого Александра Невского. Известен случай, когда женщина полностью отдавала свой паек детям, а сама жила только тем, что ежедневно причащалась. Господь укрепил ее, и она с семьей смогла пережить страшные дни..."

 

Галина Чинякова "Благодарная память сердца"
http://azbyka.ru/fiction/blagodarnaya-pamyat

Изменено 17 марта, 2020 пользователем Olqa

[Olqa 13 242]

Судьбы поколения победителей

В 1947 году, после демобилизации, бывший гвардии рядовой еще в военной гимнастерке, галифе и кирзовых сапогах, с вещевым мешком за плечами приехал в Москву поступать в открывшийся Богословский институт, который находился тогда в стенах Новодевичьего монастыря. Затем были долгие годы церковного служения в различных храмах Москвы. Протоиерей Анатолий Новиков отличался особым даром организатора церковно-приходской жизни. По характеру он был человеком прямым, откровенным и простым в общении. Добрая память о нем осталась во многих московских храмах.27 лет он достойно нес послушание благочинного Преображенского округа г. Москвы. За церковные заслуги был награжден орденами св. равноап. князя Владимира (II и III степеней) и другими знаками патриаршего внимания.

Но самой главной награды за свой пастырский подвиг он удостоился от Самого Пастыреначальника Христа Бога нашего, призвавшего его в Свой Небесный Чертог в день храмового праздника в честь святых апостолов Петра и Павла — 12 июля. После Божественной литургии, отслужив ее уже в состоянии тяжелого сердечного приступа (позднее врачи зафиксировали третий инфаркт), отец Анатолий отошел ко Господу. Последние пятнадцать лет своей жизни он был настоятелем храма святых первоверховных апостолов Петра и Павла в Лефортове. У алтаря этого храма покоится его прах.

Вскоре после окончания Великой Отечественной войны в Москве и Ленинграде были вновь открыты духовные школы. Их первыми воспитанниками и выпускниками стали солдаты и офицеры, вернувшиеся с войны, труженики тыла и узники концлагерей. К этому поколению относится и митрофорный протоиерей Анатолий Васильевич Новиков (1925—1993), награжденный за ратный подвиг орденами Великой Отечественной войны (II степени) и Солдатской Славы (III степени), медалью «За отвагу», другими медалями.

О своем отце рассказывает протоиерей Владимир Новиков, настоятель московского храма Бориса и Глеба в Зюзине.

 

Особые войска

Моего отца призвали в армию в начале 1943 года. Тогда готовилось грандиозное сражение на Курской дуге, создавались новые танковые дивизии и артиллерийские полки, и отец был направлен в артиллерийское училище под Винницей. Как он рассказывал, однажды к ним в учебную часть приехали какие-то офицеры, которые держались свободно и молодцевато даже перед старшими по званию. По их приказу курсантов выстроили на плацу, и они предложили желающим вступить в новые войска, которые тогда только формировались. Они говорили о каком-то новом оружии, о новой форме, и еще сказали, что это войска специального назначения.

Отец со своим напарником вышел из строя, и их отправили в другую учебную часть. Многое из обещаний оказалось правдой: отличная форма, новые ботинки (большинство солдат ходило в обмотках до 1944 года), хорошее питание с американским шоколадом и тушенкой. Это были первые воздушно-десантные части. Подготовка была серьезная, требовала большого самообладания. И задачи, которые призваны были решать эти части, были действительно особые: десантироваться с воздуха и действовать в тылу противника. Девиз в этих особых частях был такой: «Десантники в плен не сдаются!».

От самой первой отправленной группы воздушных десантников не было получено никаких сообщений. После войны отец пытался хоть что-то узнать о судьбе этих людей, но ни в одном архиве сведений о них не нашли. Вероятнее всего, они приняли неравный бой и погибли. До сего дня они числятся пропавшими без вести.

«Однажды, — рассказывал отец, — нас в полном боевом снаряжении погрузили в самолет. Вылет был ночью, и задача была поставлена одна — удачно и кучно выброситься. Остальное — на месте. Мы думали, что мы летим в тыл противника. Когда поступила команда и открылась дверь — черная дыра — нас остро резанула эта неизвестность. Нужно было погрузиться в темноту, а на земле непонятно кто и как тебя встретит: или эсэсовцы, или партизаны, или кроны деревьев. Во время этого выброса один сильный и здоровый парень в последнюю секунду сильно испугался и ухватился за откытую дверь самолета. Несколько секунд он так летел вместе с самолетом, и отцепить его удалось только ударив прикладом по рукам. Все знали, что малейшая задержка при десантировании означает, что группа разбрасывается по очень большому квадрату, и собраться вместе уже практически невозможно. Когда мы приземлились, оказалась, что мы на нашей территории — это был учебный выброс».

 

Карельский фронт

В 1944 году отец оказался на Карельском фронте. Воевать с финнами было трудно: сплошная линия фронта отсутствовала, кругом болота и густые леса. Финны ставили засады, отравляли пищу. Первое крупное сражение произошло у реки Свирь. Отец в том бою был вторым номером пулеметного расчета. «Максим» был хорошим и надежным оружием, но таскать этот тяжеленный пулемет по болотам, постоянно рискуя провалиться в топь, было не менее опасно, чем попасть под обстрел. Тяжелую технику обе стороны использовали мало — танки просто не могли пройти в этих местах. Бои проходили преимущественно на контратаке. Помню, однажды отец приехал из храма, мы сели ужинать и включили программу «Время». В одном из сюжетов рассказывалось об армейской жизни и о том, что кто-то из молодых солдат во время маневров получил большой стресс. Отец неожиданно резко сказал: «Они не знают, что такое стресс. Стресс — это когда лежишь с простреленной ногой и рукой в поле на островке, а на тебя пикирует вражеский истребитель. Ты видишь улыбающееся лицо пилота, фонтанчики от разрывов пуль бегут прямо к тебе... и проходят мимо. А самолет делает второй разворот. Если ты успеешь отползти в ближайшую воронку, считай, тебе повезло. И когда эти фонтанчики прошли мимо, это и значит испытать стресс». Так сказал отец и, помолившись, сел ужинать. Промыслом Божием он чудом уцелел на поле брани после ранения в обе ноги и руку, когда финский снайпер добивал раненых советских солдат.

По словам отца, самое большое нервное напряжение было перед атакой, когда все уже знают, что будет ракета и крик «В атаку!», но до этого остается еще несколько минут. Это момент крайнего напряжения, даже перенапряжения всех психических сил. Отец видел, как в эти страшные минуты некоторые солдаты — члены партии и комсомола молились и крестились, невзирая на то, что рядом был политрук.

 

Последний бой

После госпиталя рядового Новикова А.В. направили в разведчасть 3-й Гвардейской Свирской дивизии 2-го Белорусского фронта. Было уже ясно, что идут последние месяцы войны. Выбрасывать десант в тыл врага при большой плотности немецких войск не имело смысла, но опыт десантников был необходим в разведке. В состав группы дивизионной разведки может входить более 100 человек. Они уходят вглубь территории противника на многие десятки километров, порой на месяц-два, и собирают сведения стратегического характера.

Для отца последний бой был 13 марта 1945 года, во время очередного рейда в тыл врага, на побережье Гданьской бухты. Их группу обнаружили немцы и передали координаты тяжелому крейсеру, который стал бить по этому квадрату из бортовых орудий. После очередного залпа отец потерял сознание. Когда очнулся и стал звать по именам своих боевых товарищей, никто не откликнулся. Он переползал от одного к другому и видел, что все они мертвы. Всемилостивый Господь вторично спас жизнь будущего пастыря — из двадцати человек в живых остались только он и еще один разведчик.

 

Победа

С тяжелой контузией и ранением отец вторично попал в госпиталь. Это было в Польше. Там он и встретил день великой победы. Победу начали праздновать 8 мая, когда была подписана капитуляция Германии. По словам отца, сначала в палате услышали многочисленные залпы и автоматные очереди, увидели пуски сигнальных ракет — стреляли из всех видов оружия, но непонятно куда и зачем. Все серьезно всполошились, потому что вокруг еще бродили остатки разгромленных немецких частей. Но, выглянув в окно, увидели общее ликование — радостные солдаты обнимались и кричали о победе над врагом.

Отец в день Победы всегда надевал свои ордена и медали. Больше всего он гордился орденом Славы III степени.

Как-то я спросил своего деда Василия Васильевича, как он встретил день Победы, и он с большой неохотой рассказал об этом. В 1942 году он воевал в излучине Волги и Дона, где тогда начиналась битва за Сталинград, получил тяжелое ранение в грудь, осколок застрял под сердцем, и в 1943 году его комиссовали. 9 мая, когда в их деревне объявили о Победе и об окончании войны, вдруг стало слышно, как заплакали, завыли все женщины, которые потеряли мужей и сыновей. На всю деревню Березняки Кировской области только в нашей семье с войны вернулись и отец и сын. Это была большая редкость. И потом все вдовы словно сошли с ума от горя — собрались и прямо в день победы пошли бить деда. Бабушка спрятала его в подпол, а сверху задвинула сундук, и дед просидел в подполе до 10 или 11 мая, а потом еще какое-то время скрывался в лесу. Потом эта волна горя сошла и люди поняли, что дед не виноват, что он остался жив, и то что сын пришел.

 

О вере

В нашей семье все были верующие. Деда еще во время войны репрессировали за то, что он стал церковным старостой. Он вышел на свободу только в 1953 году, по амнистии.

Когда отец пошел на войну, его мама, моя бабушка, зашила ему в карман иконку Святителя Николая, и он всю войну прошел с ней. Даже в госпитале, уже будучи раненым, он эту икону сохранил как самую величайшую святыню, как благословение матери. И я был очень растроган, когда он эту иконку передал мне, когда я пошел в армию.

В 1946 году отца демобилизовали. Его отец, мой дед, Василий Васильевич, написал ему, чтобы он поступал в Московскую духовную семинарию: «Я слышал, что открылась семинария — это великое дело. В нашей семье еще не было священников. Езжай, поступай!».

Тогда семинария располагалась в Новодевичьем монастыре. Отец приехал поступать в 1947 году, и многие его запомнили, потому что он был в сапогах, галифе и гимнастерке. Никакого гражданского костюма у него просто не было.

А с однополчанами отец Анатолий никогда не встречался — никто из них не остался в живых...

протоиерей Владимир Новиков

30 апреля 2005

ЖМП и ЦВ № 8 (309) апрель-май 2005 /  30 апреля 2005 г.

[На берегу реки 1 409]

Оля, спаси Бог! Благодарю!

[Olqa 13 242]

ВОСПОМИНАНИЯ ПРОФЕССОРА Г. ГЕОРГИЕВСКОГО.
«ПАСХА 1942 ГОДА. МОСКВА»
10 апреля 1942 г.
В 1942г. Православная Церковь праздновала самую раннюю Пасху.
Вопрос о полуночных службах остро стоял во всех православных приходах Москвы. Если службы под пятницу и субботу Страстной недели допускали некоторый компромисс при установлении времени их совершения, то пасхальная служба, в самую полночь Светлого Воскресения, потеряла бы все свое очарование при изменении времени ее совершения и могла вовлечь богомольцев в невольное правонарушение при невозможности всем желающим вместиться в стенах храма.
Православные москвичи, живущие в осадных условиях, остро переживали неуверенность в традиционной торжественности полуночной службы.
Вдруг в 6 часов утра в субботу 4 апреля утреннее радио неожиданно для всех началось сообщением распоряжения коменданта Москвы, разрешающего свободное движение в Москве в ночь на пятое апреля.
Восторгам православных москвичей, удовлетворенных в самых заветных своих ожиданиях, не было конца.

 

 ВОСПОМИНАНИЯ НИКОЛАЯ МОРШАНСКОГО. «В ЭТОТ ДЕНЬ»
10 апреля 1942 г.
На улице Баумана около Елоховского собора оживленный людской рокот и большой, вытянувшийся и опоясавший громадное церковное строение, хвост.
Идут прикладываться к плащанице— она стоит посреди храма последние часы.
В правом приделе, в мерцании свечей, в тусклом свете, что проникает через узкие стекла окон, уже приготовленных к ночному затемнению, происходит церемония освящения куличей, пасох и яиц.
У многих не хватило ни усилий, ни времени, чтобы приготовить все это освященное веками великолепие пасхального дня. Но пасхальный хлеб, благословленный священником, должен быть в доме верующих. И вот стоит женщина с караваем обыкновенного белого хлеба, купленного в магазине. Рядом с ней седовласый старец держит в салфетке столь же белой, как и его борода, десяток сухарей. Тут освящают торт, давно заготовленный для этого случая. А вот в углу, в отдалении от всех, стоит маленькое, робкое семилетнее существо. В ее тонких ручонках, на обрывке вчерашней газеты—кусок серого пшеничного хлеба с воткнутой в него свечкой. Священник благословляет и этот смиренный пасхальный хлеб, хлеб войны.

ВОСПОМИНАНИЯ АНДРЕЯ СТРЕШНЕВА. «У ЗАУТРЕНИ»
Апрель 1942
Пасхальная ночь. Город отвык выходить на улицу в этот поздний час, и даже в большие государственные праздник соблюдается строгий режим военного города, города, куда из окрестной тьмы неустанно, настойчиво тянутся силы врага, его тяжелые бомбовозы.

Но в эту ночь. может быть на одну только ночь в году, разрешено ходить по всему городу всю ночь напролет, ибо, по древнему русскому обычаю, в пасхальную ночь весь город открыт народу, двери церквей раскрыты настежь и сердца людей раскрыты друг перед другом: это первая ночь весны, когда мертвое зерно трогается в рост навстречу свету из земной могилы, когда умерший Иисус встает из гроба, поправ мрак и смерть. И по глухим переулкам Замоскворечья, оступаясь о груды неубранного снега, люди идут к заутрени.

Сейчас, в эту пасхальную ночь войны, так тесно в церкви, что нет возможности протиснуться вперед.

Утреня еще не началась, а запоздавшие уже не могут сами отнести и зажечь свечи перед теми образами, к которым лежит сердце. От паперти, от конторки, где продают свечи, запоздавшие просят передать эти свечи дальше, и вместе со свечами от ряда к ряду переходит просьба верующих:

— Зажгите одну Воскресению, другую Невскому.

— Одну Воскресению, другую князю Владимиру, третью Ольге.

Вся тысячелетняя борьба народа вспоминается здесь в ожидании часа. когда раскроются врата алтаря и хоры грянут заутреню. Тесно.

Хор негромко вторит священнику. В церкви еще полусвет, свечей еще недостаточно, чтобы преодолеть огромную, сводчатую византийскую высоту.

Но близится час Воскресения Христа. Священник обращается к верующим:

— Братья! Юрод наш окружен тьмой, тьма рвется к нам на вражеских крыльях. Враг не выносит света, и впервые наше Светлое Воскресение мы встречаем впотьмах. Тьма еще стоит за порогом и готова обрушиться на всякую вспышку света. Мы сегодня не зажжем паникадил. не пойдем крестным ходом, как бывало испокон веков, окна храма забиты фанерой, двери глухо закрыты. Но мы зажжем свечи, которые у каждого в руках, храм озарится светом. Мы верим в воскресение света из тьмы. Свет, который внутри нас, никакой враг погасить не в силах. Воинство наше—мужья, братья и сыновья, и дочери—в этот час стоит на страже нашей страны против сил тьмы. Храните в себе свет, веруйте в победу. Победа грядет, как светлое воскресение.

И, перебегая от свечи к свече, по храму потекла сплошная волна света. Зажигая друг у друга тонкие восковые свечи, каждый стоял с огнем, когда раскрылись врата и священник поднялся, весь золотой, сверкающий.

Полный сияния, храм начинал заутреню 1942 г., и хор откликался хору, и нежные гирлянды цветов на иконостасе и на клиросах, и весь воздух содрогнулись от весеннего клика: «Христос воскресе!»

И каждый понял, что хоть он и темен снаружи, как этот храм, но внутри себя ни разу не чувствовал ни тьмы, ни сомнения, что все пройдет, что затаенная во мраке правда живет, не угасает. Что день воскресения близок. Что воинства не допустят германскую тьму в нашу светлую жизнь, что с нами вместе и Невский, и Владимир, и Сергий, и древние воины, и древние просветители—все прошлое и все настоящее нашего народа, слитые воедино, победят во имя будущего, для сохранения навеки неугасимого света нашей родины и нашей культуры.

(Этот текст, в числе других, посвященных празднику Пасхи в годы войны, читали на "Радонеже")

Есть продолжение...

[~ Весна ~ 2 876]

Оля, благодарю от всего сердца! 

А будет продолжение? 

[Olqa 13 242]

ИНФОРМАЦИЯ НАЧАЛЬНИКА УНКВД г. МОСКВЫ И МОСКОВСКОЙ ОБЛАСТИ М.И.ЖУРАВЛЕВА
№ 1730
Не ранее 5 апреля 1942 г.

В ночь с 4 на 5 апреля, а также утром 5 апреля 1942 г. в связи с религиозным праздником Пасхи во всех действующих церквах г. Москвы и Московской области проходило богослужение.

Основной состав верующих, присутствующих на богослужениях,—женщины в возрасте 40 лет и старше.

Количество верующих, посетивших церкви г. Москвы, колебалось примерно от 1000 до 2500, кроме отдельных церквей, таких, как:

1. Церковь Богоявления (Елоховская пл.) — 6500 человек

2. Церковь Знамения (Переславская ул.) — 4000 человек

3. Церковь Ильи Обыденного (2-й Обыденский пер.) — 4000 человек

4. Церковь Преображенского кладбища (Преображенская площадь) — 4000 человек

5. Церковь Ризположения (с. Леонове) — 3500 человек

6. Церковь Воскресения (Русаковская ул.) — 3500 человек

Всего по городу Москве в 30 действующих церквах присутствовало до 75000 человек.

В церквах Московской области количество верующих, присутствующих на богослужениях, колебалось примерно от 200 до 1000 человек, за исключением некоторых церквей, как то:

1. Церковь Загорье (г. Коломна) — 2500 человек

2. Церковь в селе Железо-Николовское, Высоковского района — 2200 человек

3. Церковь в селе Зятьково, Талдомского района — 2000 человек

4. Церковь в г. Подольске — 1700 человек

5. Церковь в селе Зачатье, Лопасненского района — 1700 человек

6. Церковь Акима и Анны (г. Можайск) — 1700 человек

7. Церковь в г. Кашира — 2000 человек

Всего по Московской области в 124 действующих церквах присутствовало на богослужениях около 85 000 человек.

Из поступивших материалов в Управление НКВД видно, что верующее население и духовенство в связи с религиозным праздником Пасхи, а также полученным разрешением беспрепятственного хождения населения г. Москвы и районов Московской области в ночь с 4 на 5 апреля реагировало положительно, о чем свидетельствуют следующие высказывания:

«Вот все говорят, что советская власть притесняет верующих и церковь, а на деле получается не так: несмотря на осадное положение, разрешили совершать богослужение, ходить по городу без пропусков, а чтобы народ знал об этом разрешении, объявили по радио. Если бы было такое положение в Германии,— разве этот бы изверг разрешил нам ночью ходить без пропусков и свободно молиться,—конечно, нет. Гитлер, наверное, издевается над своим народом так, как и с нашими, которые попадают к ним в плен. За такое их отношение всех солдат в плен брать не надо, а их надо всех уничтожать» (Кузьмина —домохозяйка, проживает в Филях).

«Боже мой, наш Сталин разрешил нам ходить всю ночь под Пасху. Дай ему Бог здоровья. Это ведь нужно же все помнить, даже о нас, грешных» (Ревина М. И.. проживает по Покровской улице, д. № 2/1).

«Вы слышали, т. Сталин разрешил хождение по Москве в пасхальную ночь всем беспрепятственно. Подумайте только, как т. Сталин заботится и думает о нас. Дай Бог ему здоровья» (Саводкина М. П., проживает по ул. Баумана, д. 6).

«Господи! Какой сегодня радостный день! Правительство пошло навстречу народу и дали Пасху справить. Мало того, что разрешили всю ночь по городу ходить и церковную службу служить, еще дали сегодня сырковой массы, масла, мяса и муки. Вот спасибо правительству!» (Никитина, проживает по Ленинградскому шоссе, д. 55).

«Советское правительство поставило бедных наравне с другими людьми, а при царе они были втоптаны в грязь. Советская власть дала людям учение, защиту на работе, матерям и беременным помогает. Много нам правительство хорошего сделало, а Гитлер проклятый нашу жизнь искалечил. Прости. Господи, что на Пасху сквернословлю» (Каштанова А., домохозяйка).

На последнее замечание Каштановой другая верующая. Белякова, возразила ей и со своей стороны заявила:

«Гитлера ругать не грех и на Пасху, потому что он не от Бога, а от дьявола. Он предан дьяволу, а поэтому и делает такие преступления. У Гитлера душа черта, а поэтому и ругать его можно и на Пасху, так как дьявола ругать никогда не грех».

Наряду с положительными высказываниями были отмечены ряд отрицательных и антисоветских высказываний со стороны незначительной части церковников.

«Я очень удовлетворен тем, что наша пасхальная заутреня состоялась в обычное, положенное время. Очевидно, согласие власти на разрешение хождения по улицам в эту ночь вызвано общественным мнением наших союзников. Но и тут все же полностью наша власть не пошла навстречу церкви, так как она не дала хоть на эту ночь электричества в храмы. Неужели это было так трудно и неисполнимо? Ведь храмы все затемнены, и свет не мог проникнуть на улицу. Особенно же меня возмущает появление в святом алтаре наших храмов каких-то фотографов. Помилуйте, на что же это похоже! Это же ведь не театр. Этого никогда не допускалось, даже и для верующих фотографов. Теперь заведомые безбожники стоят у престола Божия со своими лейками. Возмутительно и даже, говоря грубо, нахально. Все это, конечно, делается для наших союзников, чтобы показать им полное благополучие нашей церкви. Все это в конечном итоге смешно» (Розен, профессор-хирург)

[Olqa 13 242]

19 минут назад, ~ Весна ~ сказал:

Оля, благодарю от всего сердца! 

А будет продолжение? 

Христос Воскресе! Лена, благодарю! Ещё есть немножко )).

[Olqa 13 242]

«Я раньше говорил и сейчас скажу, что с наступлением весны нас немцы разобьют, и не существовать у нас советской власти. Наши правители уже почувствовали, что им недолго осталось царствовать, вот они и стали подделываться к массе. Слышали, вчера комендант г. Москвы объявил, что в связи с нашим праздником разрешается ходить и после 12 часов ночи. Это много значит, но это они сделали не по своей охоте, а на них из-за границы нажимают. Но все равно народ им ни в чем не верит» (Беликов Е. Е., колхозник. Мытищинский район).

«Церкви поломали, а теперь разрешают ходить в ночное время, несмотря на то. что у нас осадное положение. Это все сделано для того, чтобы показать зарубежным странам, что советская власть верующих не притесняет, теперь службы в оставшихся церквах проходят с большим успехом и даже с архиереем, причем их фотографируют и посылают в разные концы света фото. чтобы показать, что наша власть не противоречит религиозным людям и не угнетает их» (Лихов, рабочий, г. Перово).

«Надо было объявить это дней за 4-5, а то за несколько часов. Это милостивое разрешение, очевидно, последовало через давление заграничных государств, но ни в коем случае не по инициативе Советского правительства» (Сурская А. М.. домохозяйка, г. Перово).

В церкви Петра и Павла (г. Москва) 4 апреля с. г. во время вечерней службы Савицкая Анна Ивановна, жена белого офицера, судимая в 1938 г. по ст. 58 УК, заявила: «Немцы в дни Пасхи особенного ничего делать не будут, так как не захотят помешать верующим хорошо отпраздновать Пасху, а вот после Пасхи они дадут жару коммунистам».

В Коломенском. Орехово-Зуевском и Малоярославецком районах в ночь с 4 на 5 апреля с. г. активными церковниками были организованы нелегальные моления.

В с. Мягково. Коломенского района, нелегальное моление происходило на дому у пенсионера Белова. Присутствовало 7 человек.

В дер. Козлове. Малоярославецкого района, в доме церковницы Хохловой Ксении Егоровны, муж которой арестован по ст. 58, п.1а. проводилось нелегальное моление и освящение куличей. Руководителем и организатором этих молений являлся бывший поп церкви дёр. Козлове Чернышев, приехавший в деревню из Тульской области во время оккупации района.

Начальник

Управления НКВД

г. Москвы и МО

ст. майор госбезопасности Журавлев