Вера и война. Воспоминания. 75-летию Победы посвещаем.

[inna d 4952]

Из сорок первого года

Протодиакон Владимир Василик

Эту историю рассказал мне петербургский протоиерей Димитрий Василенков, известный военный священник, неоднократно выезжавший в военные командировки и не раз бывавший под огнем, раненный в 2009 году на Кавказе, человек рассудительный и духовно трезвый.

    

Однажды отец Димитрий зашел в магазин «24 часа» на Волхонском шоссе, где в сентябре 1941 года шли тяжелые кровопролитные бои, и увидел мертвенно бледную продавщицу с перевязанной рукой. Спрашивает:

– Что случилось?

– Батюшка, я с собой покончить хотела.

– Как, почему?!

И услышал следующую историю.

В этот день у продавщицы (назовем ее Анна) все не клеилось. С утра нахамил муж с похмелья, у ребенка поднялась температура, да еще и хозяин магазина несправедливо оштрафовал за упущение, в котором Анна была неповинна. А денег в семье и так в обрез. И после горячего с ним разговора по телефону, в сердечной обиде на пьяницу-мужа, на мироеда-хозяина, на жизнь в целом решилась она покончить с собой. Взяла огромный острый хозяйственный нож и полоснула себя по левой руке. На мгновение острая боль отрезвила ее, но через секунду Анна с темной решимостью подумала: «Нет, идти – так до конца!» Взяла было нож в левую кровоточащую руку и замахнулась на еще целую правую.

Вдруг рука ее застыла. Анна увидела, что в магазин входят трое. В военной форме, но необычной – без погон, с нашивками, с винтовками за плечами. При всей своей боли и отчаянии Анна была поражена. На мгновение в голове мелькнуло: «Реконструкторы, наверное». Нет, непохоже. Форма на вид настоящая, не новодел. И главное – лица. Лица чистых и сильных людей – как тогда подумалось Анне, – людей не из нашего времени.

И совсем она была потрясена, когда услышала:

– Что творишь, дура? Покончить с собой вздумала? Разве ради этого в сорок первом мы здесь погибли? Мы умирали ЗА ВАС. Остановись!

И услышала она: «Покончить с собой вздумала? Разве ради этого в сорок первом мы здесь погибли? Мы умирали ЗА ВАС. Остановись!»

Эти суровые слова прозвучали для нее как благодатный приказ свыше. Злоба и отчаяние исчезли как дым. Анна быстро схватила платок, перевязала руку. Сами полились из глаз слезы благодарности Богу и этим неведомым солдатам, в сорок первом положившим душу свою за други своя и теперь спасшим ее от конечной погибели.

Анна спросила их:

– Как вас благодарить?

И в ответ услышала:

– Поминай нас в церкви. А имена наши – Петр, Иван, Дмитрий.

Протодиакон Владимир Василик

24 июня 2020 г.

http://pravoslavie.ru/132095.html

Edited June 24, 2020 by inna d
дополнено

[Vаlentinа 694]

2 часа назад, Roza сказал:

Остаётся только скорбеть о себе.

Простите, просто тема о Любви, наложилась на мои  вчерашние переживания.

Роза, не печальтесь. Главное, Вы делаете дела любви, а о мере любви может судить только Сам Бог, и только Он увеличивает её в нас. И если Ваши собеседники Вас выслушали и не нашли возражений, это очень много. Со мной такое бывало не раз, я тоже расстраивалась, скорбела. Но слово, сказанное о Господе, не бывает всуе. Оно действует, пусть не сразу, пусть медленно, в самой глубине сердца. И часто приносит плод, со временем. Я вот недавно была просто поражена. Человек, которого я увещевала, казалось, совершенно безрезультатно, очень упорный в своих взглядах, год спустя пришёл ко мне и рассказал, что он полностью переменил образ мыслей. Такое было счастье! Это всегда воспринимается как чудо Божие! Бог - взращивает! Не сомневайтесь, сейте в мире. Там, где только можно будет взрастить, Господь всё устроит.

Edited June 24, 2020 by Alentina

[Roza 816]

30 минут назад, inna d сказал:

 

Ведь наверняка Вы помолились об этих раскольниках, воздохнув ко Господу.

 

Эти люди говорили неправду на нашу Церковь. Иногда ловлю себя на мысли, что готова с кулаками вразумлять клеветников, нет уже сил терпеть всю эту грязь. Ревность, что называется, не по разуму.  Вчера общалась корректно, аргументированно, но без ЛЮБВИ, поэтому безрезультатно. Сегодня, вспоминая наш  вчерашний разговор, поняла,  что надо было  сухую конкретику с фактами по другому изложить.

 

2 часа назад, Roza сказал:

Возлюби ближнего, как самого себя. Кто имеет такую любовь к ближнему?

Есть такая книга ,, Откровенные рассказы странника". Там в 4 главе описывается пример, как люди выполняют эту заповедь.

 

,,...Отошедши от сего города верст пять, увидел я на самой дороге небогатое село и небогатую деревянную церковь, но хорошо украшенную снаружи и росписанную. Проходя мимо, я пожелал воздать поклонение храму Божию, и вошедши на паперть церковную, помолился. Сбоку церкви на лужке играли двое каких-то малюток лет по пяти или шести. Я подумал, что это поповы дети, хотя они и были очень хорошо наряжены. Итак, помолившись, пошел далее. Не успел отойти шагов десять от церкви, как я услышал за собою крик: нищенькой! нищенькой! постой! Это кричали и бежали ко мне виденные мною малютки — мальчик и девочка; я остановился, а они, подбежав, схватили меня за руку: пойдем к маменьке, она нищих любит. Я не нищий, говорю им, а прохожий человек. А как же у тебя мешок? Это мой дорожный хлеб. Нет, пойдем непременно, маменька даст тебе денег на дорогу. Да где же ваша маменька, спросил я. Вон за церковью, за этой рощицей.

Они повели меня в прекрасный сад, посредине коего я увидел большой господский дом; мы вошли в самые палаты, какая там чистота и убранство! Вот и выбежала к нам барыня. Милости прошу! милости прошу! откуда тебя Бог послал к нам? садись, садись, любезный! Сама сняла с меня сумку, положила на стол, а меня посадила на премягкий стул; не хочешь ли покушать? или чайку? и нет ли каких нужд у тебя? Всенижайше благодарю вас, отвечал я, кушанья у меня целый мешок, я чаю хотя и пью, но по нашему мужицкому быту привычки к нему не имею, усердие ваше и ласковое обхождение дороже для меня угощения; буду молить Бога, чтобы Он благословил вас за такое евангельское страннолюбие. 

А потому я встал, да и говорю: прошу прощения, матушка, мне пора идти; да будет Господь Иисус Христос с вами, и с любезными вашими деточками. Ах, нет! Боже тебя сохрани уходить, не пущу тебя. Вот к вечеру муж мой приедет из города, он там служит по выборам судьею в уездном суде. Как он обрадуется, увидевши тебя! Он каждого странника почитает за посланника Божия. А если ты уйдешь, то он очень опечалится, не увидевши тебя: к тому же завтра воскресенье, ты помолишься с нами у обедни, и чем Бог послал, откушаешь вместе; у нас каждый праздник бывает гостей до тридцати нищих Христовых братии. Да что же ты ничего и не сказал мне про себя, откуда ты и куда шествуешь! Поговори со мною, я люблю слушать духовные беседы людей богоугодных. Дети, дети! возьмите сумочку странника и отнесите в образную комнату, там он будет ночевать. Слушая сии слова ее, я удивлялся, да и подумал: с человеком ли я беседую, или какое мне привидение?

Наконец, время приблизилось к обеду, и мы сели за стол. Пришли еще четыре барыни и стали с нами кушать. Окончивши первое кушанье, одна из пришедших барынь встала, сделала поклон к образу, а потом поклонилась нам, пошла и принесла другое кушанье и опять села; потом другая барыня так же пошла за третьим кушаньем. Я, видевши это, стал говорить хозяйке: осмелюсь, матушка, спросить, эти барыни-то родня вам, что ли? Да, они мне сестры: это кухарка, это кучерова жена, это ключница, а это моя горничная, и все замужние, у меня во всем доме нет ни одной девушки. Слыша и видя сие, я еще в большее приходил удивление, благодарил Бога, указавшего мне таких богоугодных людей, и ощущал сильное действие молитвы в сердце; а потому, чтобы поскорее уединиться и не мешать молитве, вставши из-за стола, я сказал барыне: вам нужно отдохнуть после обеда, а я, по привычке моей к ходьбе, пойду погулять по саду. Нет, я не отдыхаю, сказала барыня; и я пойду с тобою в сад, а ты мне расскажешь что-нибудь поучительное. А если тебе идти одному, то дети не дадут тебе покоя; они, как скоро тебя увидят, то не отойдут от тебя ни на минуту, так они любят нищих, Христовых братий и странников.

Нечего мне было делать, и мы пошли. Вошедши в сад чтобы удобнее мне было сохранять безмолвие и не говорить, я поклонился барыне в ноги, да и сказал: прошу вас, матушка, во имя Божие скажите мне, давно ли вы провождаете такую богоугодную жизнь и каким образом достигли сего благочестия? Пожалуй, я тебе все расскажу. Вот видишь, мать моя правнучка святителя Иоасафа, которого мощи на вскрытии почивают в Белгороде. У нас был большой дом в городе, флигель коего нанимал небогатый дворянин. Наконец, он умер, а жена его осталась беременною, родила, и сама умерла после родов. Рожденный остался круглым бедным сиротою; моя маменька из жалости взяла его к себе на воспитание, чрез год родилась и я. Мы вместе росли и вместе учились у одних учителей и учительниц, и так свыклись, как будто родные брат с сестрой. По некотором времени скончался и мой родитель, а матушка, оставя городскую жизнь, переехала с нами вот в это свое село на житье. Когда мы пришли в возраст, маменька выдала меня за своего воспитанника, отдала нам это свое село, а сама, построив себе келью, определилась в монастырь. Давши нам свое родительское благословение, она сделала нам такое завещание, чтобы мы жили по-христиански, молились усердно Богу и более всего старались исполнять главнейшую заповедь Божию, т. е. любовь к ближним, питали и помогали нищим Христовым братиям, в простоте и смирении, детей воспитывали в страхе Божием и с рабами обходились как с братьями. Вот так мы и живем здесь уединенно уже десять лет, стараясь сколько возможно исполнять завещание нашей матушки. У нас есть и нищеприемница, в которой и теперь живут более десяти человек увечных и больных; пожалуй, завтра сходим к ним.

Только что мы уселись читать, приехал и барин. Увидевши меня, он любезно меня обнял, и мы братски, по христиански расцеловались, повел в свою комнату, да и говорит: пойдем, любезнейший брат, в мой кабинет, благослови мою келью. Я думаю, что она (указал на барыню) тебе надоела. Она как увидит странника или странницу, или какого больного, то рада и день и ночь не отходить от них; во всем ее роде исстари такое обыкновение.

После сего мы пошли ужинать. За столом по прежнему сидели с нами все люди — мужчины и женщины. Какое было благоговейное молчание и тишина во время стола! Поужинавши мы все, люди и дети, долго молились. Меня заставили читать акафист Иисусу Сладчайшему.

По окончании служители их пошли на покой, и мы втроем остались в комнате. Вот барыня принесла мне белую рубашку и чулки — я поклонился в ноги, да и говорю: не возьму я матушка чулок, я их от роду не нашивал, мы привыкли всегда ходить в онучах. Она побежала опять и при несла свой старый кафтан, тонкого желтого сукна, да и разрезала на две онучи, а барин, сказавши: вот у него бедного и опорочки то почти развалились, принес новые свои башмаки, большие, которые он сверху сапогов надевает, потом и говорит мне: поди вон в ту комнату, там никого нет, да перемени с себя белье. Я пошел, переоделся и опять вышел к ним. Они посадили меня на стул, и начали обувать, барин стал обертывать онучами мне ноги, а барыня начала надевать башмаки. Я сперва не стал было даваться, но они приказали мне сидеть и говорили: сиди и молчи, Христос умывал ноги ученикам. Мне нечего было делать, и я начал плакать, заплакали и они.

Вот видишь, пришел к нам один нищий с паспортом отставного солдата, старый, дряхлый, и так беден, что почти и наг и бос, говорил мало и так просто, как бы степной мужик. Мы взяли его в нищеприемницу; дней чрез пять он сильно захворал, а потому мы и перенесли его вот в эту беседку, успокоили и начали сами с женою ходить за ним и лечить его. Наконец, он стал уже видимо приближаться к смерти; мы приготовили его, позвавши нашего священника его исповедать, приобщить и особоровать. Накануне своей смерти он встал, потребовал у меня лист бумаги и перо, попросил, чтобы я запер двери и никого бы не впускал, покуда напишет он завещание сыну своему, которое и просил переслать после смерти его в Петербург по адресу. Изумился я, когда увидел, как он писал не только прекрасным, самым образованным почерком, но и сочинение его было превосходно, правильно и очень нежно. Вот я завтра прочту тебе это его завещание; я имею у себя с него копию.

Все это привело меня в удивление, и возбудило любопытство спросить его о его происхождении и жизни. Он, обязав меня клятвою не открывать сего никому прежде его смерти, во славу Божию рассказал мне свою жизнь. Я был князь, имевший очень богатое состояние и провождавший самую пышную, роскошную и рассеянную жизнь. Жена моя умерла, и я жил с сыном моим, счастливо служившим капитаном в гвардии. Однажды, собираясь ехать на бал к одной важной персоне, я был сильно рассержен моим камердинером; не перетерпевши своего азарта, я жестоко ударил его в голову и приказал сослать его в деревню. Это было вечером, а на другой день утром камердинер умер от воспаления в голове. Но это с рук сошло, и я, пожалевши о моей неосторожности, вскоре и забыл об этом. Вот проходит шесть недель и оный умерший камердинер начал являться мне, прежде во сне; каждую ночь беспокоил и укорял меня, непрестанно повторяя: бессовестный, ты мой убийца! Потом я начал видеть его и наяву, в бодрствовании. Чем дальше, тем чаще он начал мне являться, а потом почти непрестанно меня беспокоил. Наконец, вместе с ним я начал видеть и других умерших мужчин, коих я жестоко оскорблял, и женщин, коих соблазнил. Все они беспрерывно укоряли меня и не давали мне покоя до того, что я не мог ни спать, ни есть, ни чем-либо заниматься; совершенно истощился в силах, и кожа моя прильнула к костям моим. Все старание искусных врачей нисколько не помогало. Я поехал лечиться в чужие края, но пролечась там полгода, нисколько не получил облегчения и мучительные видения все жестоко умножались. Меня привезли оттуда едва живого; и я испытывал в полной мере ужасы адских мучений души, прежде еще отделения ее от тела. Тогда я уверился, что есть ад и узнал, что значит он.

Будучи в таком мучительном состоянии, я сознал мои беззакония, раскаялся, исповедался, дал свободу всем при мне служившим людям, в заклял себя на всю жизнь мучить себя всякими трудами и сокрыться в нищенском образе, дабы за беззакония мои быть последнейшим служителем людей самого низкого класса. Лишь только с твердостию я на сие решился, тут же и кончились беспокоившие меня видения. Я чувствовал такую отраду и сладость от примирения с Богом, что не могу вполне сего изобразить. Вот здесь я также опытно узнал, что значит рай, и, каким образом разверзается царствие Божие внутри сердец наших. Вскоре я совершенно выздоровел, исполнил мои намерения и с паспортом отставного солдата тайно ушел: из моей родины. И вот уже 15 лет, как я скитаюсь по всей Сибири. Иногда нанимался у мужиков в посильные работы, иногда Христовым именем прокармливал себя. Ах! при всех сих лишениях какое я вкушал блаженство, счастие и спокойствие совести! Это вполне может чувствовать только тот, кто из мучительного ада, милосердием Ходатая переведен в рай Божий. Рассказавши сие, он вручил мне свое завещание для отправки к его сыну и на другой день скончался.

Так мы с добрым барином лежали, да и поговаривали. Вот и я спросил его: думаю, батюшка, вам не без хлопот и не без беспокойства с странноприемницей? Ведь также много нашей братии странников ходят от нечего делать, или по лености к делу, да и шалят на дороге, как мне случалось видеть. Не много таких случаев было, все больше попадали истинные странники, ответил барин. Да мы еще более ласкаем и удерживаем у себя пожить таких шалунов. Они, поживши между добрыми нашими нищими, Христовыми братиями, часто исправляются и выходят из нищеприемницы смиренными и кроткими людьми. Вот недавно был сему пример. Один здешний городской мещанин до того развратился, что решительно все гоняли его палками от своих ворот, и никто ему не давал даже и куска хлеба. Он был пьяный, буйный и драчливый человек, да еще и воровал, В таком виде и голодный пришел он к нам; просил хлеба и вина, до коего он был чрезвычайный охотник. Мы, ласково принявши его, сказали: живи у нас, мы будем давать тебе вина сколько хочешь, но только с тек уговором, чтобы ты, напившись, сейчас ложился спать, если же хотя мало забунтуешь и заколобродишь, то не только прогоним тебя и никогда не примем, но даже я сделаю отношение исправнику или городничему, чтоб сослать тебя на поселение, как подозрительного бродягу. Согласившись на сие, он у нас остался. С неделю, или более, действительно пил много, сколько хотел; но всегда по обещанию своему и по приверженности к вину (чтоб его не лишиться) ложился спать, или выходил на огород, лежал там и молчал. Когда он отрезвлялся, братья нищеприемницы уговаривали его и давали совет, чтобы воздерживаться, хотя сначала понемногу. Итак, он постепенно стал пить меньше и, наконец, месяца чрез три сделался воздержным человеком и теперь где-то нанимается, и не ест втуне чужой хлеб. Вот третьего дня он приходил ко мне с благодарностию. Какая мудрость, по руководству любви совершаемая! подумал я, да и воскликнул: благословен Бог, являющий милость свою в ограде ограждения вашего!

После сих бесед мы с барином, соснувши с час или с полтора, услышали благовест к заутрени, собрались и пошли, и только что вошли в церковь, а уже барыня давно тут и есть и со своими деточками. Отслушали утреню; а после нее началась вскоре и божественная литургия. Мы с барином, да с одним малюткою стали в алтаре, а барыня с малюткою барышней — у алтарного окна, чтобы видеть возношение св. даров. Боже мой! Как они молились на коленях и заливались радостными слезами! Какие просветленные сделались у них лица, так что и я на них глядя досыта наплакался.

По окончании службы господа, священник, слуги и все нищие пошли вместе к обеденному столу, а нищих-то было человек до сорока; тут и увечные, и с больными лицами, и ребята. Все сели за один стол. Какая была тишина и молчание! Я, принявши дерзновение, легонько сказал барину: в обителях читают жития святых во время трапезы; вот бы так и вам, а у вас есть круг четьи-миней. Барин, обратившись к барыне, говорит: в самом деле, Маша, заведем-ка такой порядок. Это будет преназидательно. Вот в первый обед буду читать я, потом ты, а там батюшка, а в последствии братья, по очереди, кто умеет. Священник, кушая, стал говорить: слушать я люблю, а уж читать покорный слуга, у меня нисколько нет свободного времени. Как прибежишь домой, то не знаешь, как поворачиваться все хлопоты, да заботы; и то надо, и другое надо; ребят куча, да и скота вволю, целый день в суете, уж не до читания, или поучения. Что и в семинарии-то выучил, так и то давно уже забыл. Услышавши это, я содрогнулся, а барыня, сидя возле меня, как схватит меня за руку, да и начала говорить: батюшка это говорит по смирению, он всегда так себя унижает, а он предобрейший и богоугодной жизни; вот уже 20 лет вдовствует и воспитывает целую семью внучат, а притом и часто служит.

Началось опять молчание; против меня сидел совершенно слепой нищий из нищеприемницы. Барин кормил его, разрезывал рыбу, подавал ложку, наливал ему похлебку. Пристально смотревши, я заметил, что у сего нищего все рот открыт, а язык беспрестанно шевелится и как бы трепещется; я подумал, не молитвенник ли он, и стал примечать больше. При самом окончании обеда одной старухе сделалось дурно, ее крепко схватило и она застонала. Барин с барыней отвели ее в свою спальню и положили на постель; барыня осталась ходить за ней; священник на случай пошел за запасными св. дарами; а барин приказал запрячь карету и поскакал за доктором в город. Все разошлись..."

 

Р.S. Если можно, этот большой текст (хотела сократить, но рука не поднялась, такой пример благочестие сокращать) скрыть - у меня с телефона не получается.

Edited June 24, 2020 by Roza

[inna d 4952]

В 24.06.2020 в 11:04, Roza сказал:

Вот вчера общалась с раскольниками. Разложила все по полочкам, да так, что у них все ,, аргументы" закончились и они умолкли.  Вроде бы радоваться надо. Но не радуюсь, в душе знаю, что все мои контр-аргументы - ничто. Не удалось вразумить и привести  людей в дух истины, потому что общалась с ними без ЛЮБВИ. Люди не прочувствовали во мне - ЛЮБОВЬ, которая  свидетельствует об истинности нашей Церкви.

Роза, простите, может невпопад, но вот наткнулась на такую вещь у митрополита Антония Сурожского

Скрытый текст

 

А если говорить о вере в человека, я вспоминаю, как я спускался с лестницы гостиницы Россия, и ко мне подошел молодой офицер и говорит: «Судя по вашей одеже, вы - верующий?» Я говорю: «Да». «А я вот в Бога не верю». «Ну, и тем хуже для вас». А он мне говорит: «А что между нами общего, что у меня общего с Богом?» Я ему говорю: «А вы во что-нибудь верите?» «Да, я верю в человека». «И вы знаете, у Вас есть громадное общее поле с Богом: Бог так верит в человека, что Он создал весь мир, вселил туда человека, Сам стал человеком и умер за человека. У вас очень много общего с Богом. вы можете к Нему подойти». Он на меня посмотрел и сказал: «Об этом я никогда не думал, надо подумать». Так что есть разные, очень разные походы.

К нам приезжают протестанты, собирают по 20 тысяч человек. Надо ли идти в народ, миссионерство должно в чем заключаться? Вы когда-то проповедовали и замечательно об этом рассказали. У Вас, конечно, особый дар. Я видела какую-то девчушку на остановке автобуса, которая проповедовала и все от нее шарахались, потому что она выглядела как сумасшедшая. Я тогда задала себе вопрос: надо ли идти в народ? Миссионерство в чем должно заключаться. Рассказы по школам, по гимназиям. Можно говорит два часа, но ни разу не упомянуть слово «Бог». Нужно ли идти на стадион? У нас, по-моему, это не принято, но протестанты ходят.

Я не уверен в том, что для того, чтобы проповедовать Христа нам надо как протестанты идти на стадион. Но мы никогда не должны стыдиться своей веры. И где бы мы ни были, в какой бы обстановке мы ни оказывались, мы должны быть готовы быть признаны как верующие, даже если это людям смешно или отвратительно. Но с другой стороны, я думаю (и я об этом в свое время писал и патриарху Пимену и другим людям), что ждать, чтобы люди пришли в церковь, недостаточно. Мы не пауки, которые сидим в паутине и ждем, чтобы муха попалась, потому что есть люди, у которых есть или предрассудки, или несчастный опыт церкви, которые в церковь не придут, но которым Бог нужен. И поэтому мне кажется, что надо людей искать, где они находятся. Я не знаю, какие возможности в этом отношении сейчас в России, но я думаю, что если не какие-то самозванцы-прихожане, а какие-нибудь опытные, умные священники выходили бы на проповедь на улицы, то может быть, они своей проповедью зажгли бы кого-нибудь. Во-первых, они доказали бы, что им не стыдно, что они не бояться насмешки, а надо быть готовым на насмешку, причем, иногда не только насмешку и на худшее - на толчки. Но надо быть готовым к тому и сказать: «Я вам принес Христа». Причем, не обязательно начинать с проповедью о Христе, а начинать с человека, который перед тобой. Что в твоей душе? Вот то, что я упомянул недавно об этом офицере, который меня спрашивал, что у меня общего с Богом: любовь и вера в человека. И вот, начни с этого. Начни с этого: вы во что-нибудь верите? - Да. - Во что? И вот я Вам еще к этому прибавлю нечто. Мне вспоминается рассказ из жизни старца Силуана. Я не помню, в книге ли отца Софрония или в письме, которое когда-то писал во Францию, рассказ о том, что его посетил русский миссионер из Китая, который ему говорил о том, что китайцев обратить совершенно невозможно: они совершенно закрыты и безнадежны. И Силуан ему говорит: «А что вы делаете для того, чтобы их обратить?» «Я иду к ним в капище, выжидаю момент, когда тихо и начинаю кричать: что же молитесь на эти истуканы? Вы разве не видите, что это просто дерево и камень? Разбейте это и обратитесь к истинному Богу». «А что дальше бывает?» - спрашивает Силуан. «Меня выкидывают вон с пинками». Силуан говорит: «А знаете что, вы пойдите как-нибудь в храм, постойте и посмотрите, с какой верой и доверием они молятся, и когда это дойдет до Вашего сердца, попросите одного из жрецов выйти с Вами и посидеть на ступеньках и рассказать вам о своей вере. И каждый раз, когда он будет говорить нечто, что вам дает возможность, прибавьте: «Ах, как то, что вы говорите прекрасно, если только к этому прибавить то-то - какая бы была полнота». И мне кажется, что это очень важно.

В двадцатые годы в России проповедовал на улицах и на собраниях такой Владимир Филимонович Марцинковский. Он в свое время был иподьяконом патриарха Тихона, который его благословил на проповедь в момент, когда революция случилась. И он оставил книгу своих воспоминаний и между прочим, говорит: «Когда ты с кем-нибудь споришь, несогласен с группой людей, не говори против него, потому что если ты будешь говорить против него, он будет изо всех сил защищаться, а говори выше него, чтобы ему захотелось вырасти в новую меру».

 

http://www.mitras.ru/archive/040911.htm

 

В книге "Спасение мира" откуда я взяла этот отрывок есть сноска на книгу Марцинковский В.Ф. "Записки верующего" Прага, 1929 год, стр.327

 

Сама пока не искала эту книгу. Но мысли высказаны удивительные. Как думаете, братия и сестры, что значит"говори выше него, чтобы ему захотелось вырасти в новую меру"

Как это?

Edited June 28, 2020 by inna d
ошибка

[Vаlentinа 694]

1 час назад, inna d сказал:

Как думаете, братия и сестры, что значит"говори выше него, чтобы ему захотелось вырасти в новую меру"

Как это?

: ) Я думаю, это как в рассказе духовного сына преп. Варсонофия Оптинского Василия Шустина про Ангельский язык:

 

Скрытый текст

Однажды, когда я приехал туда, старец почувствовал себя нехорошо, и просил меня пройтись с ним по скиту. …Наконец, он остановился перед гробницами монахов и стал благословлять могилы. — "Эти могилки - моих духовных детей. Вот здесь похоронен приват-доцент Московского Университета Л. Он был математик и астроном! Изучая высшие науки, он преклонился перед величием творения и их Создателя. Товарищ профессора и его жена, которая была доктором медицины, насмехались над ним. Он был ученик знаменитого профессора Лебедева. Жена Л., работая в клинике, влюбилась в одного профессора и бежала в Париж вместе со своими детьми. Л. очень горевал и, по прошествии нескольких лет, приехал к нам, чтобы найти здесь облегчение своему горю, и здесь он по Божьему соизволению опасно заболел воспалением легких. Случай был очень тяжелый. Я видел, что он скоро умрет, и предложил ему удалиться совсем от мира и принять пострижение. Уже очень много времени он не имел никаких сведений о семье. Л. подумал и согласился.

 

Через несколько месяцев явилась в скит одна очень экзальтированная дама и стала кричать: "Дайте мне моего супруга!" Сначала я не понял, что она хочет, но потом разобрал, что она говорит о Л. Я сказал ей, что муж находится среди ангелов. Она с раздражением изъявила желание посмотреть на могилу своего супруга. Но я сказал, что вход в скит женщинам воспрещен и поэтому я не могу ей позволить войти сюда. Тогда она начала говорить о себе, гордиться своими знаниями. "Я изучила двенадцать иностранных языков и приобрела известность своими работами за границей".

 

Она думала, что ее научный ценз откроет двери скита. Я ей сказал, что хотя она и знает много языков, но одного, самого главного языка не знает - это языка ангельского. Она иронически спросила: "Где такой язык?" "Чтобы знать его, - сказал я, - нужно читать Священное Писание. Это и есть язык ангельский".

 

Она объявила, что здесь ей более нечего делать и что она сейчас же отправляется за границу читать лекции в швейцарском университете. Я просил ее прислать мне письмо, когда жизнь ее будет для нее тяжела, и сказал, что она еще раз приедет сюда. Она засмеялась и удалилась.

 

Через несколько месяцев она прислала мне письмо из Швейцарии, где писала, что она очень несчастна. Ее гражданский муж изменил ей и покинул ее, уведя с собой ее детей. Она уже, по моему совету, начала читать Евангелие и нашла много интересного. В письме она предложила мне несколько вопросов. Для разрешения их я предложил ей приехать к нам. Она приехала и прожила у нас довольно долгое время, а затем стала приезжать по несколько раз в год. И сделалась верующей, доброй. Впоследствии я видел ее. Она сделалась очень скромной, и, когда батюшка входил в приемную, она всегда подходила к нему, бросалась в ноги. Она была очень богата и все имущество раздала бедным. Какая перемена произошла в ней!" — Мудрость мира явилась безумием перед Богом.

 

[Olqa 13383]

Удивительное Радостное Письмо из блокадного Ленинграда.

«Только вчера послала тебе, мой мальчик, письмо. А сегодня вечером пишу снова. Знаешь, Пашенька, я давно хотела написать тебе РАДОСТНОЕ письмо. Думала, что так и не смогу. Смерть папы, бабушки, Валечки. Казалось, ничего в жизни не обрадует меня, кроме встречи с тобой. 

А сегодня был день чудес, радостных, нежданных. 
Поверишь, я была на праздновании дня рождения Пушкина! Музей был закрыт с начала войны... И вдруг получаю розовенький листочек – приглашение в музей! 

Пришло восемь человек из близлежащих домов. Выступали Вс. Вишневский, В. Имбер и Николай Тихонов. С какой пронзающей душу верой Вишневский сказал: «Голод уйдет! Поверьте: мы победим!» В. Имбер читала «Памяти Пушкина». На бюсте Пушкина был венок, настоящий, из живых цветов. А я вспоминала, как малышом ты потерялся в музее, и я с трудом отыскала тебя у этого самого бюста. Ты тогда сказал: «Я с каменным дядей гулял!» Помнишь! Знаешь, сынок, нас было 8 человек. Всего. Но мы были в центре Вечности... и Бессмертия. 

Жизнь будет! Она бесконечна. 

Дом Пушкина не пострадал. Бомба упала в Мойку и не взорвалась! Есть в мире места, неприкасаемые, хранимые свыше! 

Я, Пашенька, пока не очень хорошо хожу (только не волнуйся – ничего серьезного), а из дома Пушкина пошла (первый раз) на Стрелку. Силы появились! А день какой сегодня чудесный! Солнце! Нежная зелень деревьев! Ах, какое чудо!!! Ты не представляешь, Румянцевский садик разбили на квадратики... под огороды! А на набережной разрыхлили газон для ЦВЕТОВ! 

Милый, меня так взволновал запах парной земли... Я целыми пригоршнями подносила ее к лицу и до головокружения вдыхала ее запах – запах жизни! Господи, скоро я увижу ЦВЕТЫ! Павлик! Какие у нас ЛЮДИ! Город, в котором сажают в блокаду цветы, победить нельзя! 

Вернулась домой. Зашла Зинаида Васильевна. Рассказала, что весь персонал их детского дома собрался, чтобы посмотреть драку двух мальчуганов. Представляешь, они ДРАЛИСЬ! Женщины плакали от счастья. Дети молча лежали, только с трудом начали вставать. И вдруг... ДЕРУТСЯ! И не из-за еды! А свои мальчишеские отношения выясняют. Ожил маленький народ! Победа! Еще какая победа! 

Вечером у меня стала кружиться голова. Тетя Дуся (бывшая лифтерша – помнишь ее?) говорит: «От слабости, Лексевна, поди, долго не протянешь». А я ей: «От радости!» Не поняла, посмотрела, словно я умом тронулась. А я, Павлик, поверила сегодня, что у нас будет ЖИЗНЬ. И ты вернешься, сынок! Я это ЗНАЮ, ЗНАЮ, ЗНАЮ! 

Только не узнаешь ты нашей квартиры. Сожгли все, что горело, даже паркет. Ничего – наживем! А вот твою комнату не тронули. Там все так, как было. Даже листочек из блокнота и карандашик, оставленный тобой на письменном столе. 

Мы с твоей Лелей (чудесная девочка) часто сидим у тебя в комнате... С ТОБОЙ! Твоя Леля давно мне дочь. У меня – никого. У нее – тоже. Один свет на двоих – твое возвращение. Без нее, моего Ангела Хранителя, я эту зиму не пережила бы. Теперь-то точно доживу и внуков поняньчу. 

Не выдавай меня, сынок, Леля рассердится. Но в такой особый счастливый день проболтаюсь. У каждого ленинградца есть сумочка, баульчик с самым ценным, с которым не расстаются. А знаешь, что у Лели в сумочке, кроме документов и карточек? Не догадаешься!!! Узелок со свадебным платьем и туфельками, которые ты ей купил 20 июня 41 года! Голодала, а на хлеб не поменяла. Знает, девочка, что наденет свой свадебный наряд! Волшебная наша девочка! 

Видишь, сынок, получилось!!!! у меня РАДОСТНОЕ письмо. 
Будем жить, Павлик, уже втроем. И внуки у меня будут. Красивые и добрые, как ты и Леля! 

Целую тебя, мой ненаглядный мальчик, кровиночка моя, надежда, жизнь моя! Береги себя, сынок! 

Мне кажется, что прожитый сегодня СЧАСТЛИВЫЙ день – Божье знамение. 

Твоя мама 6 июня 1943 г.» 

********************************* 

Вера Алексеевна Вечерская умерла 8 июня 1943 года. О ее смерти Павлик узнал через полгода. РАДОСТНОЕ письмо матери хранил всю войну в кармане гимнастерки вместе с фотографией Лели. 

Фронтовые друзья не однажды просили прочитать это последнее РАДОСТНОЕ материнское письмо. И обязательно кто-то вслед за Верой Алексеевной повторял: «Будем жить, будем!» Павлик вернулся. Они с Лелей поженились. У них самих есть уже и внуки, и правнуки. 

И еще... Кроме обычных праздников, в их семье есть праздник РАДОСТНОГО дня, «дня чудес радостных и нежданных». Маршрут их праздничной прогулки тот, которым в предпоследний день жизни шла Вера Алексеевна.

Текст подготовили: "Livejournal".

https://vk.com/wall-88229325_370060

 

[Olqa 13383]

Случилось это во время Великой Отечественной войны. Немцы заняли железнодорожную станцию, но в рядом стоящую деревню не заходили. Ванька в свои 14 лет работал с партизанами и занимался тем, что закладывал взрывчатку под составы немецких поездов. Он частенько наведывался на станцию и немцы, даже не подозревали, что этот пацан и есть подрывник, которого они так долго ищут. 

Однажды, после очередного задания он возвращался в деревню и случайно набрел на полуразрушенную церковь. Копаясь в обломках, случайно нашел, как он подумал, красивую картинку в золотистой рамке. С нее на него смотрел пожилой человек преклонного возраста с ясными глазами и строгим взглядом. "Красиво!" — подумал Ванька и, смахнув с нее пыль, засунул ее за пазуху. 

Направляясь к выходу, увидел немецкий патруль. Ванька вообще-то всегда спокойно реагировал на появление патруля, но в этот момент он почему-то напугался и, сам того не понимая, бросился бежать. Два немецких солдата бросились за ним, крича ему вослед: «Sofort bleibe stehen!» , что означало, немедленно остановись! Но Ванька несся во весь дух к лесу, не оглядываясь назад. И вдруг перед самой границей леса появился Потап, деревенский мужик, а тут Ванька увидел его в форме полицая. 

«А, ну, стой, гаденыш!» — крикнул Потап и вскинул винтовку. «Дядя Потап, так это же я, Ванька!» «Так, это ты подкладываешь взрывчатку под поезда?» «Так ты и есть предатель, дядя Потап?» Потап нажал на курок, грянул выстрел. Пуля ударила в грудь. Удар был такой силы, что Ванька отлетел метра на три назад и плашмя рухнул на землю. Тут же подбежали солдаты. Один из них подошел к навзничь лежавшему телу и толкнул его ногой. Тот не шевелился, а изо рта текла кровь. Солдат наклонился и выдернул из Ванькиной руки два куска бикфордова шнура и показал их второму. Второй покачал головой и махнул Потапу, чтобы тот подошел.« Gut schießt Du! Гуд стреляешь, — похвалил немецкий солдат Потапа, получишь дополнительную банку тушенки. Они отправились обратно на станцию сообщить, что подрывник уничтожен. 

Очнулся Ванька оттого, что его лицо облизывал пёс, которого он приютил. Ванька попытался встать, но резкая боль в груди заставила его вскрикнуть, и он снова лег на спину. Собрав силы, он повернулся на бок и с трудом превозмогая боль, ему удалось сесть. "Как же так?" - подумал Ванька - "я не умер!" Сунув руку за пазуху, вытащил икону. Глядя на нее, он не мог поверить в то, что видел! Святой Николай Чудотворец держал пулю в руке, которую поднял в благословляющем жесте. Ванька еще раз осмотрел икону. Но она была написана на деревянной доске, которой был уже не один десяток лет. Только сейчас Ванька понял то, что случилось. 

Он, как и все советские дети не умел молиться, да и не знал, как это делается. Он только помнил, как это делала его бабушка украдкой. Он добрел до леса, прислонил икону к дереву и, склонившись до земли, не обращая внимания на боль в груди, обливаясь слезами, причитал: "Спасибо тебе, дедушка! Спасибо, что спас меня!" 

Наконец успокоившись, он лег на траву и, глядя широко раскрытыми глазами на небо, по которому плыли белые облака, подумал: "Бог точно есть! Бабушка все время говорила об этом, а я не верил. А сейчас он спас меня". Ванька поднялся, засунул икону за пазуху и тут же поймал себя на мысли, что боли в груди не было. Он потрогал себя и действительно — грудь уже не болела. "Чудеса!" — подумал Ванька и пошел в лес к партизанам. 

Всю войну Ванька прошел, не оставляя икону нигде ни на минуту. За всю войну он не получил даже царапины, хоть и участвовал порой в самых ожесточенных сражениях и переделках. Сейчас икона стоит у Ивана Дмитриевича в красном углу, и Николай Чудотворец так и держит пулю, выпущенную предательской рукой Потапа. Многие эксперты смотрели на это чудо, но никто никакого объяснения этому так и не смог дать...

(Николай Анисимов)

[Olqa 13383]

Николай Авдеев. Судьбы людей. Послевойна

Анна Георг Словцова:

 

....После войны семья наша почти два года кочевала по разорённой войной Украине, так как воинская часть отца восстанавливала разрушенные немцами аэродромы. На одном из полустанков отец, выскочивший с чайником за кипятком, вдруг вернулся, неся вместе с товарищем безногого солдата. За ними внесли солдатский рюкзак и старенький баян. Ноги у солдата были отняты по самый пах. А сам он был молод, красив и, что называется, в "стельку" пьян.

 

На удивлённые вопросы мамы и бабушки отец отвечал кратко и потрясённо: "Он пел!" Молодого инвалида старательно обтёрли мокрым полотенцем и уложили на топчан теплушки.

 

Тем временем офицеры, желая установить личность солдата, проверили его рюкзак и были полностью сражены: безногий солдат был награждён пятью боевыми орденами, а отдельно, в красной коробочке, лежал Орден Ленина. И был инвалид сержантом Авдеевым Николаем Павловичем от роду двадцати пяти лет. Офицеры, прошедшие войну, многие, как мой отец, ещё и финскую, знали цену таким наградам.

Среди орденов лежало письмо. Видно было, что его неоднократно комкали, а потом расправляли. Письмо было подписано: "любящая тебя Шурочка". "Любящая Шурочка" писала, что будь у Николая хоть одна нога - она бы за ним в госпиталь приехала. А уж совсем ползуна она, молодая и красивая, взять не может. Так и писала Шурочка - "ползуна!" В вагоне повисла угрюмая тишина. Мама всхлипнула, бабушка убеждённо сказала: "Бог её накажет!" - и ещё раз бережно обтёрла лицо спящего.

 

Спал безногий солдат долго, а проснувшись, казалось, совсем не удивился, что едет неизвестно куда и неизвестно с кем. Так же легко согласился он остаться пока в нашей части, сказав при этом: "Там видно будет". Охотно откликнулся Николай и на просьбу спеть, с которой на удивление робко обратился мой отец, вообще-то человек не робкого десятка. Он впоследствии как-то, казалось нам тогда, робел перед Авдеевым. Это было преклонением перед уникальным талантом.

 

Авдеев запел. Бархатный бас поплыл по вагону и словно заполнил собой окружающее пространство. Не стало слышно грохота колёс, за окном исчез мелькающий пейзаж. Сейчас иногда говорят - "попал в другое измерение". Нечто подобное произошло тогда с пассажирами вагона-теплушки. Я до сих пор думаю, что мне довелось в детстве слышать певца, обладающего не только уникальным голосом, но и ещё богатой, широкой душой, что и отличает великих певцов от бездарностей. Однажды я спросила бабушку: "Почему, когда дядя Коля поёт, облака то останавливаются, то бегут всё быстрей?" Бабушка задумалась, а потом ответила мне, как взрослой: "А ведь и правда! Это у нас душа от его голоса то замирает, то к Богу устремляется. Талант у Коленьки такой особый".

 

А вскоре произошло то, что заставило окружающих посмотреть на певческий талант Авдеева с ещё большим изумлением.

Через дорогу от школы, где жили офицерские семьи, в небольшом домике жила пожилая еврейка - тётя Пейся со своей очень красивой дочерью Розой. Эта ещё совсем молодая женщина была совершенно седой и немой. Это произошло с ней, когда в одном из маленьких местечек Белоруссии немцы уничтожали евреев. Чудом спасённая русскими соседями, лёжа в подвале со ртом, завязанным полотенцем, чтобы не кричала, Роза слышала, как зовут её из рядом горящего дома её дети - близнецы.

 

Несчастная мать выжила, но онемела и поседела.

 

В один из летних вечеров, когда Роза с лотком маковых ирисок зашла к нам во двор, на своей тележке на крыльцо выкатился дядя Коля. Надо сказать, что к этому времени он был уже официально оформлен комендантом офицерского общежития и получал зарплату, по существу был членом нашей семьи. Женщины поставили перед ним тазик с вишней, мы, дети, облепили его, и он рассказывал нам что-то очень смешное. При виде седой Розы дядя Коля вдруг замолчал и как-то особенно внимательно стал вглядываться в её лицо. Потом он запел. Запел, даже не попросив, как обычно, принести ему баян. Помню, что пел он какую-то незнакомую песню о несчастной уточке - лебёдушке, у которой злые охотники, потехи ради, убили её утят-лебедят. Могучий бас Авдеева то жалобно лился, то скорбно и гневно рокотал. Подняв глаза, я увидела, что все окна большого дома были открыты и в них молча застыли люди. И вот Роза как-то страшно замычала, потом упала на колени, подняла руки к небу, и из губ её вырвался молодой, звонкий и безумный от горя голос. На еврейском языке взывала к Богу несчастная мать. Несколько женщин, бросившихся к ней, застыли по знаку руки певца. А он всё пел, а Роза кричала всё тише и тише, пока с плачем не упала на траву. Её спешно подняли, внесли в дом, и около неё захлопотал наш полковой врач.

 

А мы, рано повзрослевшие дети войны, как суслики, столбиками, остались сидеть молча в тёплой темноте южной ночи. Мы понимали, что стали свидетелями чуда, которое запомним на всю жизнь. Утром пришла тётя Пейся и, встав перед дядей Колей на колени, поцеловала ему руку. И снова все плакали. Впрочем, в моём детстве плакали часто даже мужчины. "Почему взрослые плачут? - спросила я маму. "Это слёзы войны, - ответила мне она, - в войну-то нам плакать было некогда, да и нельзя. Надо было выстоять, чтобы детей спасти. А теперь вот слёзы и отливаются. Твоё поколение уже не будет плакать. Только радоваться".

Надо сказать, что я с горечью вспоминаю эти мамины слова. Радуюсь редко.

Шёл 1948 год. И вот стало происходить что-то странное, непонятное нам, детям. С улиц города стали исчезать инвалиды, которых до этого было так много. Постукивали палочками слепые, но безрукие и безногие, особенно такие, как дядя Коля, практически исчезли. Взрослые испуганно и возмущённо шептались о том, что людей забирают ночами и куда-то увозят. В один из вечеров я услышала, как родители тихо говорили, что дядю Колю придётся спрятать, отправить к родным мамы, на дальний казачий хутор.

...Но здесь произошло событие, которое предопределило дальнейшую судьбу Николая Авдеева и стало таким ярким эпизодом в моей жизни.
В 1948 году страна-победительница торжественно праздновала 800-летие Москвы. Повсюду висели флаги и транспаранты, проходили праздничные мероприятия. Одним из таких мероприятий должен был стать концерт в Доме офицеров.
Случилось так, что проездом на какую-то инспекционную поездку в городе на целый день остановился маршал Георгий Константинович Жуков. Взрослые называли его коротко и уважительно "сам Маршал". Именно так это и звучало - с большой буквы.
Отец пояснил мне, что я видела его в кино, когда, как и все, неоднократно смотрела Парад Победы.
"Ну, на коне! Помнишь?" - говорил отец. Честно говоря, коня я помнила очень хорошо, удивляясь каждый раз, почему у него перебинтованы ноги. Маршала же я практически не разглядела.
И вот офицерам объявили, что на концерте сводной самодеятельности воинских частей будет присутствовать Жуков. Каждый вечер шли репетиции, и на одной из них было решено, что цветы маршалу буду вручать я. Не могу сказать, что меня, в отличие от моей семьи, это обрадовало. Скорее, наоборот. Мне вообще очень не хотелось идти на концерт, ведь я всё это видела и слышала неоднократно. Теперь я уже никогда не узнаю, почему выбор пал на меня. Скорее, из-за совершенно кукольной внешности, которая, кстати, полностью не совпадала с моим мальчишеским характером. Два дня у нас в коммуналке строчил старый "Зингер".

Мне спешно шили пышное платье из списанного парашюта. Шила мама. А бабушка, наспех нас накормив, вдруг стала днём, стоя на коленях, молиться перед иконой Святого Георгия Победоносца. Эта удивительно красивая икона была единственной сохранившейся из её большого иконостаса. В старом казачьем офицерском роду была она семейной. Много поколений молились перед ней, да и всех мальчиков у нас называли Георгием и Виктором. Я была удивлена, услышав, что бабушка непрестанно молится за дядю Колю.

В торжественный день из меня изобразили нечто вроде кукольной Мальвины, вручили сноп мокрых гладиолусов и раз десять заставили повторить приветствие высокому гостю. В результате, когда подъехали три машины, и из первой вышел коренастый человек с суровым, как мне показалось, лицом и звёздами Героя на кителе, я всё начисто забыла. И буквально на одном дыхании выпалила: "Товарищ Жуков! Мы все вас поздравляем! Пожалуйста, живите долго со своим красивым конём!" Вокруг раздался гомерический хохот. Но громче всех, буквально до слёз, смеялся сам маршал. Кто-то из его сопровождения поспешно взял у меня огромный букет, и Жуков, продолжая смеяться, сказал: "Ну вот теперь я тебя вижу. Пойдём со мной!" И подав мне, как взрослой, руку повёл меня по лестнице, в ложу. В ложе стояли стулья и большое бархатное кресло для высокого гостя. Но он, смеясь, сказал: "Кресло для маленькой дамы!" - и, посадив меня в кресло, пододвинул свой стул ближе к перилам ложи. В ужасе и отчаянии от своего провала и позора я сжалась в кресле в комочек. "Как тебя зовут?" - спросил Жуков. "Людмила", - прошептала я. "Люсенька, значит!" - Жуков погладил меня по моим очень длинным волосам. Концерт начался. На сцене танцевали гопак, пели все известные фронтовые песни, снова танцевали. Мне же хотелось одного: сбежать и забиться куда-нибудь в тёмный уголок. На маршала я боялась даже поднять глаза.

Но вдруг я просто подскочила от удивления. На сцене, вместо конферансье, появился мой отец. Напряжённым, каким-то чужим голосом отец объявил: "А сейчас перед вами выступит кавалер орденов (шло их перечисление) и кавалер ордена Ленина, танкист, сержант Николай Авдеев!" Дядю Колю давно уже знали и любили. Зал затих. Детским своим умом я не поняла сути происходящего. Но зрители в зале поняли сразу, что безногий человек на сцене был вызовом власти. Вызовом её безжалостному лицемерию по отношению к людям, которые, защищая Родину, защитили и эту самую власть. Власть, которая сейчас так жестоко и бессовестно избавлялась от покалеченных войной. Я всё это поняла, повзрослев. А тогда два офицера вынесли на сцену Авдеева, сидящего в таком же бархатном кресле с баяном в руках.
И вот полилась песня: "Уж, ты ноченька, ночка тёмная…" Голос не пел. Он сначала тихо плакал, а потом громко зарыдал от одиночества и тоски. Зал замер. Вряд ли в нём был тогда человек, который не потерял в войну своих близких. Но зрители не успели зааплодировать, потому что певец сразу заговорил: "Товарищи! В старинных битвах отстояли Отечество наше и свою столицу - Москву! Но и за сто лет до нас прадеды наши погибали за Москву и Россию! Помянем же их!" И Авдеев запел: "Шумел, горел пожар московский…"
Показалось, это перед всеми совершенно зримо пошли в своих сверкающих киверах победители 1812 года. В едином порыве зал стал дружно и слаженно отхлопывать рефрен песни. В ложе стали раздаваться восхищённые голоса. Я, наконец осмелев, посмотрела на Жукова. Он, сжав руками барьер ложи, откинулся на спинку стула. Явное удивление и восхищение читалось на его лице. Но вдруг баян замолчал. Руки певца бессильно упали на него, Авдеев повернул голову в сторону маршальской ложи, и серебряная труба его голоса в полной тишине пропела: "Судьба играет человеком, она изменчива всегда…"
Зал буквально взорвался от восторга. На сцене выросла гора цветов. Жуков слегка повернул голову и властно сказал кому-то позади себя: "Узнай, распорядись!"
Здесь я наконец-то пришла в себя и, тронув Жукова за колено, сказала: "А я всё про дядю Колю знаю!"
"Тогда расскажи", - ответил он мне и наклонился ближе. Но раздались звуки рояля, и снова, но уже торжественно и скорбно, заполнил зал фантастический голос: "Ты взойди моя заря, заря моя последняя…"
В порыве чувств люди в зале стали вставать, многие плакали. Я вновь посмотрела на Жукова. Он сидел так же, откинувшись на спинку стула, с вытянутыми на барьер ложи руками. Но глаза у него были закрыты, и лицо побледнело и стало печальным и усталым. Скорбно и моляще прогудел бас Авдеева: "Ты укрепи меня, Господь!" И в этот момент в неподалёку стоящей церкви ударили колокола. Зал бушевал.
Жуков открыл глаза и, произнеся: "Фантастика!", снова наклонился ко мне и, как мне показалось, строго спросил: "Так что же ты знаешь про дядю Колю?"
Я заторопилась: "Его мой папа на станции нашёл. Он у нас теперь комендантом работает, и в семье, как родной. Он, знаете, какой добрый и всё-всё умеет!" Лицо маршала оставалось таким же печальным и усталым. "Детка, как ты думаешь, что для этого человека можно сейчас сделать?" - спросил он у меня как у взрослой.
Я на секунду задумалась: "Баян ему доктор подарил, а он совсем старенький. Новый бы надо купить! Да уж это когда разживёмся", - заговорила я бабушкиными словами. "А главное - дяде Коле жильё какое-нибудь надо. Мы-то в целой каптёрке живём, а он в чуланчике возле котельной ютится!"
Жуков слушал меня молча и неулыбчиво. И вдруг спросил: "А тебе самой что хочется?"
И здесь я поняла, что нужно вовсю пользоваться случаем. "Мне ничего не надо. Я вообще счастливая. У меня папа с войны вернулся. А вот Ниночке, подружке моей, нужен специальный детский дом, потому что она немая. У неё немцы язык отрезали и свастику на ручке выжгли. Это чтобы её родители-подпольщики заговорили. Но они всё равно никого не выдали, и их расстреляли".
Я не увидела лица маршала. Он вдруг поднял меня на руки и крепко обнял. На какое-то время я услышала, как под кителем со звёздами Героя ровно и сильно бьётся сердце Жукова. Потом он опустил меня на пол и бросил: "Пошли!"
Дядя Коля сидел внизу на диванчике, смотрел, как мы спускаемся к нему, и лицо его показалось мне таким же усталым и печальным. Потом маршал подошёл к Авдееву и сел рядом. Некоторое время они сидели молча. Но вот Жуков заговорил. О чём говорили они - безногий сержант и маршал со звёздами Героя - Николай не рассказывал, но бабушка говорила, что всю следующую ночь он не спал. Домой ехали мы с дядей Колей. В руках у меня были два огромных пакета с конфетами, а рядом на сиденье лежали два роскошных набора рижских духов.
На следующее утро Николая Авдеева увезли в штаб, где ему торжественно вручили сияющий малиновым перламутром аккордеон, а главное - конверт с ордером на комнату в большом и красивом доме. Комната оказалась тоже очень большой и красивой, с большим окном и паркетными полами.

Николай Авдеев окончил музыкальное училище и до конца жизни работал заведующим Дома культуры. А умер он рано, когда ему исполнилось 47 лет. У него было два сына-близнеца, которые стали впоследствии хорошими врачами. Дивный голос своего отца они не унаследовали. Он ушёл с ним.

За Ниночкой приехали из Киева и увезли её в хороший интернат, где, говорили, она была всеобщей любимицей. Но умерла Ниночка, не дожив до двадцати лет. Не знаю, то ли сердце её было сломлено пережитым ужасом, то ли, как говорила бабушка, родители-мученики ждали и звали её.
Отца же моего почему-то направили на курсы политработников в Смоленске. Служил он потом в войсковых училищах, и помню, что всегда заботился особенно о курсантах-сиротах. Многие из них, став сейчас седыми отставниками, вспоминают о нём с любовью и уважением...

[Olqa 13383]

Нам пишут. 

 

Сегодня вела занятие у детей. Рассказывала про Витю Черевичкина, убитого фашистами в ноябре 1941 года в Ростове. Третьеклассники долго не верили всей этой истории. Размахивали айфонами, кричали: «А докажите, что подвиг был!» Пришлось доказывать. На фото. Затем школьники задали вопрос: «Зачем же немцы хотели нас захватить?» Ответила. И дальше по тексту, дети: «Ну если немцы так сильно хотели у нас забрать землю, надо было добровольно отдать! Нас бы тогда не убили! Земли же много! Вон ее сколько пустой за городом!» Это дети 2007 года рождения. Периода запредельных цен на нефть. Айфоны у каждого четвертого в классе. Вот для их родителей и для них нужны рассекреченные архивы. Их психику уже не травмировать видом расстрелянных или сожженных тел… Им непонятно, зачем мы вообще воевали! Вот это — для них! 

 

И про Витю Черевичкина.. Мы в своем детстве постоянно пели дворовую песню «Жил в Ростове Витя Черевичкин..». Все пели — и плакали. Мои третьеклассники услышали сегодня эту песню впервые. 

 

На фото: 

Витя Черевичкин убитый фашистскими извергами с голубем в руке. 

 

Фотография расстрелянного мальчика с мертвым голубем в руках, сделанная военным корреспондентом Максом Альпертом, стала обвинительным документом на Нюрнбергском процессе. А каждый советский школьник знал песню неизвестного автора: 

(Текст https://vk.com/wall-76137996_3140294)

[Olqa 13383]

 Весенний мотив

[Георгий Гребенщиков] 

(Из страничек военного быта)

 

В Троицын день я невольно спохватился, что весна уже кончается. Истекает месяц май, а я еще не видел ни цветов, ни ярких красок пестрой, празднующей “Красную Горку” Руси, не слыхал песен. Совсем не заметил, когда наступила и как прошла весна...  

И сам Троицын день я заметил только потому, что мимо нашего лагеря солдаты целым взводом пронесли зеленые березки для украшения

маленькой израненной снарядами церковки. В ней накануне было освящение, а в Троицын день - первая обедня после изгнания немцев. И непривычно было идти в церковь без колокольного призыва. Колокола еще осенью где-то схоронены в землю, во временной могиле, смолкнув неизвестно на какое время. Как-то грустно и значительно: медные глашатаи молчат и ржавеют в земле и, может быть, навсегда останутся там как обреченные, без вести пропавшие пленники.

В Троицу у нас выдался первый досужий день. Я почувствовал впервые, что устал от полугодовой суетни, от первых ожиданий, переходов, всевозможных неожиданных сюрпризов военного быта, а главное - от неизвестного грядущего, перед которым часто делается жутко, редко - радостно. И это был первый день, когда я выбрал минуту и ушел один в окрестности местечка, где тут же у околицы стоит высокая густая рожь. Еез узкие “шнуры” то тут, то там переплетены колючей проволокой, изрыты окопами, но все же есть места, где, спрятанный до головы, идешь зеленой межою и забываешь о притаившейся где-то тут же смерти.
Рожь чистая, густая и высокая, вся выметала колос. Она разбудила во мне давно затоптанного городом сына земли, пахаря, влюбленного в посевы.
Где теперь хозяева, засевавшие эти полоски?
Осенью здесь были немцы и, когда земля покрывалась первым снегом, они отступили, сожгли все села и деревни и увели всех мужиков с собою в плен. Ржаные полосы стоят теперь сиротами и, опутанные колючей проволокою, изрытые окопами, навевают грусть...
Мне делается тоскливо, я склоняюсь к колосьям, прислушиваюсь к легкому их шелесту, и -
“Кажется, шепчут колосья друг другу:
скучно нам слушать осеннюю вьюгу”...
В моих глазницах делается вдруг тепло и влажно... Теперь мне любопытно самому остановиться на этом психологическом моменте. Я уже сказал, что почувствовал усталость только тогда, когда наступил момент безделья. Помню также и о страхе. Однажды на Алтае мне, к стыду моему, пришлось улепетывать от медведя (я был без оружия). Когда я бежал, мне было смешно, но когда оказался в полной безопасности, - ощутил весь ужас того, как захрустели бы мои кости в объятиях лесного короля.
Так и теперь: не было ни опасности, ни какого-либо определенного мотива для страдания, не видел я перед собой ничего такого, что вызывало бы обиду или горе. Даже “осенней вьюги” не было... Напротив, - рожь зеленела и чуть-чуть колыхалась под ветерком, нежилась на майском солнышке, а я вспомнил эти злополучные две строчки и... нервы разрядились...
Да, мне было грустно, как одинокой девушке, оттого, что весна, оказывается, прошла...
Когда она благоухала и цвела? Когда справляла свой торжественный концерт?
Помню, на одной из остановок на Двине я видел белый куст черемухи. Потом где-то с полуразрушенного кладбища кивнула мне цветущая сирень... И еще видел: ехали с обозом мимо нас солдаты, и какой-то, должно быть, большой эстет, - конюх украсил гриву своей лошади ветками цветущей яблони. А сам сидел на возу и на пастушеской жалейке наигрывал веселенький мотив...
Тогда мне даже стало завидно и совестно:
“Простой солдат любуется весной и чувствует ее... А я? Огрубел, стал черствым... Пропах весь лошадиным потом и сыромятной кожей!”
Потом, в апреле, когда надоел гороховый суп и пресловутые снетки, я вспомнил, что ни разу не охотился и даже не видел пролета птиц!
Как же так?
Где вся эта весенняя кутерьма: бесчисленные голоса крылатых стай, свист и шелест крыльев, шумные танцы на берегах озер и рек, ревнивые гонки и драки, тетеревиные тока?!.
Когда все это было? Или здесь этого не было, весна сюда не заглянула, птиц не прислала?..
Да, весна прошла мимо... А нам не до поэзии, не до цветов, и не до песен.
Каждый день проходит через нас не так уж много раненых. Но все же серой вереницей тянутся и тянутся с позиций, как непрерывная и мутная река... А на их место такою же рекой вливаются от туда, из глубин России, новые оторванные от полей и нив. Полей, которые останутся, быть может, вовсе незасеянными, порастут бурьяном, а засеянные осенью будут шептать друг другу:
“Скучно вам слушать осеннюю вьюгу!”...
И пугает новая забота: будет ли хлеб-то? Уродится ли? А если уродится, - как соберут, кто?.. Господи!?.
Какие уж тут песни и цветы?
А весна-то и прошла!.. Целая весна прошла, не бросив в душу ни одного цветка... Как это обидно...
И хочется мне, страшно хочется рассказать вам о весне на моей родине!.. Я понимаю, господа, что вы вправе обвинить меня в пристрастии: уж больно часто я “навязываю” вам красоты моей родины. И все-таки я буду уверять вас: нет привольнее, ароматичнее и чище гладких степей прииртышских или барабинских, или бельагачских,или минусинских!..
Нет раздольнее рек Оби и Енисея, нет прозрачнее горных озер Колыванских, нет выше и причудливее гор Алтайских... И нет глубже и голубее сибирского неба, нет ярче звезд, задумчиво и вечно вглядывающихся в глубины бирюзового Байкала!.. О, как люблю я мою родину именно здесь, вдали от нее, в стране унылой и обезображенной тяжелыми железными шагами войны!..

И теперь, как никогда, почувствовал я, как дорога для каждого его родина, его родная деревенька, его родная церковка, убогая, некрашеная, но высоко простирающая к небу свой крест и каждый праздник посылающая в окрестные трудовые поля свои призывы, чтобы каждый пришел к ней и принес свой огонек труда и мирной радости и отдыха...

(Год написания рассказа - 1916, дореволюционный, ещё Вера, ещё Праздники, ещё храмы)
 

Edited June 25, 2021 by Olqa

[Olqa 13383]

Лидия Сергеевна Запарина
СКУПОЕ СЕРДЦЕ
Сырой осенний вечер. С подарком в руках спешу на именины. Пройдя Красную площадь, направляюсь к Охотному ряду. У стены дома рядом с женщиной,
продающей заграничные перчатки, — военный. Он о чем- то невнятно просит, но люди спешат, и на него никто не обращает внимания. Из-под распахнутой шинели поблескивают ордена, в руке — палка. «Военный, и просит...» Вынимаю из кармана мелочь и  подаю.
— Не нужно! Скажите, как мне домой доехать? 
Женщина с перчатками возмущенно шипит:
— Вот напился — до дома дороги не найдет... А еще говорит, что капитан.
— Где вы живете?
Молчит и тяжело опирается спиной о стену дома. Не получив ответа, прячу деньги в карман и с облегчением отхожу: пусть не напивается до потери сознания...
Мои каблуки звонко стучат по асфальту. И вдруг — толчок в сердце: а как этот человек доберется до дома, если все, как я, пройдут мимо? Замедляю шаги, становится досадно: не возвращаться же к нему...«Военный, демобилизован, с палочкой», — вертится в
мозгу. Как притянутая веревкой, поворачиваю обратно и с
надеждой думаю: «Может быть, кто-нибудь уже помог». Нет, стоит на месте: невысокий, худой.
— Куда вам ехать?
— А где я?
— На Красной площади.
Проводит по лицу грязной рукой без двух пальцев.
— Ничего не понимаю: был у товарища, выпили, а я
контужен, вот и развезло... Мне в Сокольники надо.
Рассказываю, как добраться. Мотает головой:
— Не найду, туман здесь, — стучит себя по лбу.
«Неужели я должна довести его до метро?! А если кто-нибудь из знакомых увидит меня с этим пьянчугой?»
Военный тоскливо поводит плечами, видно, что он вконец измучен. С усилием предлагаю:
— Пойдемте, я провожу вас.
Идем рядом. Ноги ему плохо повинуются, но он старается изо всех сил, размахивает свободной рукой и постукивает палочкой. Начинает длинно жаловаться на милиционеров, которые его куда-то не пускали. Одергиваю, чтобы не бранился.
— Извините, не буду. Вы не думайте, что я всегда такой был... Нет! Воевал! От Москвы до Берлина дошел. Сам Жуков наградил. Потом ранили... — Он вздыхает и спотыкается. Подходим к метро. В ярком свете ламп фигура пьяного
выступает во всей неприглядности.
— Вот мы и у цели. Теперь входите в эту дверь, а потом — на эскалатор. До свиданья, — с облегчением говорю я. Военный смущенно качает головой:
— Одного меня милиция сюда не пропустит.  Раздраженно соглашаюсь:
— Хорошо, пойдем вместе.
— Все равно не поверят, что я с вами, — мнется военный.
— Боже мой! Что же надо сделать?!
— Возьмите меня под руку, — не глядя в лицо, шепчет он.
Смотрю на его спину, измазанную чем-то белым, на облепленный грязью подол старой шинели, оглядываю свое
коверкотовое пальто и, зажмурив глаза, с отвращением просовываю руку под его холодный локоть. Входим. Контролерши с недоумением оглядывают нас. На эскалаторе военный робко жмется ко мне. Мое раздражение гаснет, я ободряюще улыбаюсь ему, хочу полов-
чей поддержать, но делаю неосторожное движение и выбиваю палку из его руки. Он теряет равновесие и падает. Мужчина в фетровой шляпе подхватывает палку, кто-то сзади поднимает упавшего и помогает сойти со ступенек. Оборачиваюсь, чтобы поблагодарить, и замираю: милиционер... Он сейчас заберет моего пьяненького! Не ожидая, пока это случится, хватаю его под руки и торопливо говорю:
— Это мой знакомый, он не один, а со мной. 
Милиционер усмехается:
— Не безпокойтесь, гражданочка, все понятно, — и отходит.
Видимо, от всех волнений мой спутник протрезвился окончательно, так как на перрон выходит бодрым шагом.
— Пожалуйста, помогите капитану доехать до Сокольников, — прошу я пассажиров.
— Давайте его сюда, — откликается несколько голосов. Подходит поезд. Военный растроганно смотрит на меня:
— Какая вы замечательная, какая добрая, совсем будто родная. Век вас не забуду!
Он говорит еще что-то, но его вталкивают в вагон, и поезд трогается. Вижу, как на прощанье он мне машет рукой. Стою... Смотрю вслед ушедшему поезду и чувствую, как едкие слезы текут из моих глаз.
Почему капитан благодарил меня, а не я его? Кто шел от Москвы до Берлина в то время, когда я отсиживалась
в эвакуации? Он и миллионы других... Почему же теперь, увидев его пьяным, я не почувствовала ничего, кроме презрения?
О, скупое сердце, не умеющее ни помнить, ни благодарить, как много ты должно людям!

[*Владислав* 2291]

Видео сделали в Псково-Печерском ко дню Победы.

Вспомнили всех насельников монастыря - ветеранов Великой отечественной.

 

С Днём Великой Победы, дорогие друзья! 

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!

 

https://t.me/ppm1473/1053

Edited May 10, 2022 by *Владислав*

[~ Весна ~ 2903]

«Мы все встанем в строй и все пойдём в священный бой!»

https://t.me/SIL0VIKI/48262

 

В день Великой Победы мы вспоминаем подвиг наших предков в борьбе с фашизмом и тех, кто продолжает эту борьбу в ходе спецоперации на Украине.

Православный хор инженерных войск России «За Веру и Отечество» исполнил песню «Прощание славянки» у стен Главного храма ВС РФ. Под звуки именно этого марша было принято провожать солдат на фронт. 

Наши бойцы — достойные наследники советского народа-освободителя. Нам есть кем гордиться! 

С Днём Победы! (с) 

 

 

 

 

[inna d 4952]

Смоленск в годы войны (1941–1943 гг.)

К 80-летию освобождения Смоленска от немецко-фашистских захватчиков (1943–2023 гг.)

Владимир Немыченков

 

Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.

Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала: – Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.

Константин Симонов, 1941 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Смоленск называют западными воротами России, ключ от которых в течение веков попеременно переходил из рук в руки. С древности город стоял на пути, который вел вглубь страны, к её сердцу – Москве. Смоленская дорога видела и дипломатов, и купцов, и завоевателей. В Отечественную войну 1812 года по ней в два конца – к Москве со славой победителей и домой с позором гонимых грабителей и насильников – прошла многоязыкая «Великая армия» объединенной Европы под предводительством Наполеона Бонапарта[1]. В Великую Отечественную войну 1941–1945 гг. этот путь – туда и обратно – повторили войска другого «объединителя Европы» и претендента на мировое господство Адольфа Гитлера.

https://pravoslavie.ru/156238.html

 

Не стала весь текст переносить, очень большой. Зацепило очень про Смоленск. Мой папа родом из деревни Кривцы Духовщинского района. Увидела здесь фото погорелых деревень и людей. Многое множество детей оставшишся без родителей. Трагедия случилась и с семьей папы. Осталось четверо детей. Их маленьких, голодных пешком гнали в Германию. Как выжили и чем питались? По кусочку хлеба. Потом лагеря в Резекне. И уже там их выкупил хозяин на работы в своем крестьянском хозяйстве.

 

Сейчас тоже война. И пока конца не предвидется.

[Olqa 13383]

Архимандрит Савва Мажуко читает рассказ А. Н. Толстого "Русский характер"

https://t.me/savvamazhuko/2359

[Olqa 13383]

С Великим Праздником Победы!!! В нашем поселке на праздничном концерте девчушка лет 10-ти  читала это стихотворение:
Стихотворение Мусы Джалиля "Чулочки"⁠⁠
Их расстреляли на рассвете
Когда еще белела мгла,
Там были женщины и дети
И эта девочка была.
Сперва велели им раздеться,
Затем к обрыву стать спиной,
И вдруг раздался голос детский
Наивный, чистый и живой:
-Чулочки тоже снять мне, дядя?
Не упрекая, не браня,
Смотрели прямо в душу глядя
Трехлетней девочки глаза.
"Чулочки тоже..?"
И смятеньем эсесовец объят.
Рука сама собой в волнении
Вдруг опускает автомат.
И снова скован взглядом детским,
И кажется, что в землю врос.
"Глаза, как у моей Утины" -
В смятеньи смутном произнес,
Овеянный невольной дрожью.
Нет! Он убить ее не сможет,
Но дал он очередь спеша…
Упала девочка в чулочках.
Снять не успела, не смогла.
Солдат, солдат, а если б дочка
Твоя вот здесь бы так легла,
И это маленькое сердце
Пробито пулею твоей.
Ты человек не просто немец,
Ты страшный зверь среди людей.
Шагал эсесовец упрямо,
Шагал, не подымая глаз.
Впервые может эта дума
В сознании отравленном зажглась,
И снова взгляд светился детский,
И снова слышится опять,
И не забудется навеки
"ЧУЛОЧКИ, ДЯДЯ, ТОЖЕ СНЯТЬ?"

[Olqa 13383]

В Милане на кладбище Мисокко между четыpехгpанными темно–зелеными колоннами подстpиженных кипаpисов и белыми мpамоpными изваяниями находятся четыpе могилы, огоpоженные общей огpадой из гладкообтесанного кpасного камня. 
 И когда бы вы ни пpишли сюда - в дождь, в ненастье - вы всегда увидите на этих могнлах свежие букетики из алых гвоздик, поставленные в глазиpованные голубые глиняные кувшины, вpытые в землю. 
 По воскpесеньям сотни людей навещают этот уголок кладбища: pабочие, pаботницы, pыбаки, кpестьяне и кpестьянки, бесшумно ступающие в обувп на веpевочных подошвах. В молчаливом благоговении они стоят возле четыpех могил, пока кто–нибудь из пpисутствующих не поднимет загоpелую коpичневую pуку и не начнет говоpить. 
 Спpосите кого–нибудь из этих людей, кто здесь похоpонен, и вам скажут, спокойно глядя в лицо: 
 - Здесь похоpонены наши бpатья. 
 …В янваpе 1943 года, когда у немцев на фpонте дела сложились плохо, фашисты пpивезли в Милан гpуппу pусских военнопленных. Они водили их по улицам, закованных в кандалы, босых, в pубищах, сквозь котоpые были видны чеpные, незасохшие pаны. 
 Немцы хотели, чтобы ужасный вид этих людей внушил итальянцам веpу в скоpую победу над Pоссией. 
 Но получилось обpатное. 
 Pусские военнопленные шли по улицам с гоpдо поднятыми головами, стpого деpжа стpой. Устpемив взгляд впеpед, они пели песню, полную непонятных итальянцам, но гpозных слов. А когда немецкий солдат, одетый в меховую куpтку, удаpил одного pусского по лицу за то, что он pассмеялся, указывая своим товаpищам на статую Муссолини, сделанную из зеленоватого и скользкого, как мыло, камня, pусский шагнул впеpед к немцу и обеими pуками, закованными в кандалы, отбpосил немца на панель с такой стpашной силой, что цепи кандалов лопнули, а pуки pусского, pассеченные стальными бpаслетами, залились кpовью. 
 Здесь, возле летнего кафе «Эспланада», пpоизошло побоище скованных, изpаненных pусских солдат с немецкой охpаной и подоспевшей на помощь немцам итальянской полицией. Pусские дpались ногами, головами, били, словно молотами, скованными pуками. Все видели, как один pусский, пpыгнув на спину немцу–охpаннику, толкнул его на стеклянную витpину магазина, навалился всем телом, - и остpые осколки стекла, остававшиеся тоpчать в pаме, вонзились в голову и шею немца. 
 Сколько дней потоп пpохожие испуганно обходили мpамоpные плиты, покpытые чеpными пятнами кpови! А там, где pусский солдат, пpислонившись к стене, дpался /последним, остались глубокие отпечатки босых ног. И, кто–то уже тогда в эти отпечатки на льду положил по алому цветку гвоздики. Полиция на следующий же день на pассвете обнаpужила на статуе Муссолини веpевочную петлю, накинутую на его каменную шею. На конце петли болталась дощечка с надписью: «Это за pусских». 
 Оставшихся в живых четыpех pусских солдат немцы заставили pыть тpаншеи в паpке, где была pасположена мощная пpотивовоздушная батаpея. 
 Это было в ночь на 14 февpаля 1943 года. В холодную темную миланскую ночь, памятную тепеpь всем жителям гоpода. 
 Батаpея была хоpошо замаскиpована деpевьями и макетами зданий, сделанными из соломы и скpывавшими под собой дальнобойные зенитки. В эту ночь англо–амеpиканская авиация совеpшила воздушный налет на гоpод. Он был внезапен. Немцы не успели даже как следует сбpосить маскиpовку со своих оpудий. Но все же огнем дальнобойной батаpеи почти в пеpвую минуту было сбито два амеpиканских бомбаpдиpовщика. 
 Но тут пpоизошло вот что: pусские солдаты, отбpосив киpки, сняли с себя гимнастеpки, облили их маслом, пpедназначеннным для чистки оpудий, зажгли и пылающие куски одежды швыpнули на валявшиеся в кучке соломенные маскиpовочные щиты. 
 Вся батаpея озаpилась светом пожаpа. Она стала хоpошим оpиентиpом для бомбаpдиpовщиков. Pусские снова взялись за киpки, но тепеpь они уже не копали землю, они pазбивали ими пpицельные пpиспособления у двух оpудий… 
 Англичанам и амеpиканцам удалось благополучно сбpосить бомбы и без дальнейших потеpь веpнуться на свои базы. На сей pаз их удаp был действительно нанесен по военному объекту, освещенному пылающей маскиpовкой, а не - как это часто бывало - по pабочим кваpталам гоpода, погpуженного в темноту. 
 И как знать, не случись этого, может быть, дpевние памятники аpхитектуpы - Сан Лоpенцо, Сан Сатиpо или хpам Санта Маpиа делла гpациа, где Леонаpдо да Винчи написал свою «Тайную вечеpю», или театp «ла Скала», выстpоенный в XVIII веке аpхитектоpом Пьеpмаpини, или знаменитый Миланский собоp были бы пpевpащены в эту ночь в pазвалины. 
 Pусские солдаты вызвали огонь на себя здесь, в чужой и далекой стpане, как они делали это на своей pодной земле, сpажаясь за каждую ее пядь, одухотвоpенные великой любовью к Pодине и великой ненавистью к вpагу. 
 Тела погибших pусских солдат были унесены итальянскими pабочими и похоpонены на кладбище Мисокко. 
 Когда фашистская полиция обнаpужила, кто покоится в этих могилах, она не стала уничтожать их. Здесь полиция устpаивала засады на тех, кто пpиносил алые гвоздики. Много людей, пойманных у этих могил, попало в тюpьму. 
 Когда же в Милан пpибыли англо–амеpиканские войска, к английскому генеpалу, командующему войсками, пpишли итальянские pабочие и pассказывали о подвиге pусских, спасших амеpиканских и английских летчиков. Pабочие посоветовали генеpалу посетить кладбище и воздать воинские почести геpоям и спасителям. Генеpал вежливо поблагодаpил pабочих. А потом он пpиказал итальянской полиции - тем же полицейским, котоpые служили и pаньше, пpи Муссолини, - усилить надзоp за посетителями кладбища Мисокко. А коppеспондентам газет генеpал заявил, что он подозpевает, будто делегация pабочих, посетивших его, имела только одну цель - умалить военные заслуги соединенных англо–амеpиканских войск. 
 Но итальянский наpод думал и судил иначе о военных заслугах истинных воинов. 
 В день тоpжественного военного паpада англо–амеpиканских оккупационных войск тысячи pабочих и кpестьян с флагами вышли на улицу и стpойными колоннами двинулись к центpу гоpода. Полиция, увеpенная, что эта демонстpация пpоисходит в честь англо–амеpиканских войск, с почтительной готовностью освобождала демонстpантам доpогу. Но демонстpанты, не доходя до главной площади, где выстpоились англо–амеpиканские войска, кpуто свеpнули в стоpону и пошли к кладбищу Мисокко, где сpеди темно–зеленых колонн кипаpисов и белых памятников находились пpостые и скpомные могилы pусских воинов… 
 Если кому–нибудь из вас пpиведется побывать в Милане, вы должны пойти на кладбище Мисокко. Там, на участке № 16, вы найдете четыpе могилы, в котоpых покоятся советские воины - Андpей Петpов, Степан Гавpилов, Семен Чеpный, Василий Василовский. И когда бы вы ни пpишли сюда - в дождь, в ненастье, - вы увидите в глазиpованных кpестьянских глиняных кувшинах на этих могилах свежие алые гвоздики. 
 1948 г. 
 «Годы огневые», Вадим Михайлович Кожевников, 1972г.