Таблица лидеров

Христос воскресе! Достоуважаемая, дорогая о Господе матушка Евфросиния. Почтительнейше кланяюсь Вам и шлю свой искреннейший сердечный привет. Вчера получил Вашу открытку... Вижу из нее, что мое к Вам письмо большое и подробное, посланное помнится в конце второй седмицы Великого поста, очевидно пропало и до Вас не дошло. В том письме я горячо благодарил Вас за посылку, полученную мною в Неделю Православия, которую отец Евфросин отправил по Вашей просьбе из Белёва, и за Ваше обстоятельнейшее и интересное закрытое письмо, тоже исправно мною полученное (как и посылка дошла в самом лучшем виде). Затем описывал подробно свои обстоятельства: как приказом начальства Промысл Божий перевел меня на жительство в деревню Дубровку Юрлинского сельсовета, как хорошо устроился я там... на одной квартире вместе с отцом Аифалом, как я доволен этим и всеми своими новыми обстоятельствами, кроме частенько доходящих до голодания, скудости питания. Да, сильно голодновато теперь в наших краях и всем почти кругом, и нам с отцом Аифалом в особенности, как неспособным ничего зарабатывать слабым инвалидам, да еще не мастеровым, а то живи себе здесь да живи: так все здесь теперь по вкусу мне и по душе Промысл Божий мне устроил в отношении житья-бытья. Пустынная страна... лесистая, но и с открытыми местами с преобладанием везде любимых мною веселых березок и всегда зеленых елочек, живописно холмистая, с открывающимися с горок прекрасными широкими горизонтами, отдаленная от железной дороги и парохода и всякой современной цивилизации... Ведь это все то, о чем я мечтал, когда подумывал, где бы теперь устроиться жить, после того, как жить в родной Оптине стало невозможно, и не только в самой Оптине, но даже близ нее стало натянуто жить. И вот я о чем мечтал, Господь своими судьбами как раз-тo мне теперь и дал. Чего же мне еще надо! Кроме голодноватости, я всеми своими теперешними обстоятельствами кажется совершенно теперь доволен... что решительно никуда меня отсюда не тянет. Готов жить тут и жить при таких условиях, сколько поживется. Слава Богу! Слава Богу! И слава Богу!.. так хорошо меня устроившему, только и остается мне всегда благодарно повторять. А голодание... ведь и за это, как и за все, надо Господа благодарить: "слава Богу за все" великого святого Иоанна Златоуста. ...Ведь говорилось нам, что "предлежит нам алкати". Это тоже значит настоящая, правильная, наша дорога. Приходится голодать, но с искушением творит Господь тут же вскоре и избытие... многое множество раз... то так, то так, чтоб наша немощь могла понести. А ведь надо же, чтобы и терпению место было. Потерпеть голодность немножко, a там и опять Господь пришлет чего-либо покушать. А совсем Господь до сих пор не оставлял и не оставляет меня своею милостью. А если даже и придется с голоду мне помереть, если даже и это попустит мне Господь потерпеть – и на это никак нельзя мне роптать. Всегда я был чревоугодником, как и теперь им остаюсь – должен в этом сознаваться и каяться, а за постоянное и всегдашнее чревоугодие разве не справедливо, хоть и голодною смертью быть наказану? По-моему, вполне и вполне это справедливо. Вот и приходится и на это быть готовым, чтоб умереть, т. e. голодной смертью – ожидать, что и эта участь вполне может мне достаться в праведное наказание за мое постоянное чревоугодие, невоздержание в еде и лакомство, всегда, когда только бывает у меня к этому возможность... Не писал Вам до сего дня ничего, в том расчете, что Вы мое большое письмо вскоре после отправки своей открытки... получили, из него все что надо, про меня узнали, и что теперь не мне Вам еще писать, а остается только ждать чего-нибудь от Вас. Так я и ждал все время. Долго ничего от Вас не получая, удивился немножко этому, хотел на всякий случай написать Вам еще, и не дождавшись Вашего ответа на то мое постовое большое письмо, да не очень торопился с этим, все ожидая вперед чего-нибудь от Вас. Наконец вчера вот дождался Вашей открытки от 6 апреля и сегодня спешу Вам все объяснить. Очень, очень Вам благодарен за Ваши справки обо мне, доказывающие Ваше сочувствие к моему худейшему окаянству… Спаси Вас Господи и помилуй всех, всех. Многогрешный Викентий. Едим с отцом Аифалом крапивную похлебку, это постоянная наша пища теперь, одну только и едим все время, с небольшой подправкой из муки или мятой картошки, а то и вместе и с той и с другой. Слава Богу за все! Аминь. Письмо преподобномученика Викентия Оптинского из ссылки, 1931 год

Приезжая в Оптину, не чувствуешь себя чужим. Это проявляется и в подобных мелочах, и вообще в атмосфере тихой радости о Господе, которая объединяет всех. Нельзя не отметить необыкновенную красоту этих мест. Густые влажные леса, воздух упругий и сладкий, почти осязаемый, нигде больше таким не дышала, блестящая, покрытая солнечными зайчиками маленькая речка, богато расцвеченное небо на заре, одинокий колокол и очертания куполов в предрассветной дымке! Их темные силуэты напоминают о величии Божием, о вечной и незыблемой Основе всего сущего. А душа ликует и благодарит Бога за то, что есть на земле этот дивный уголок – благословенная Оптина! После поездки в Оптину я вдруг почувствовала, что моя душа будто стала здоровой. Мы часто живем с ощущением какой-то внутренней маеты, отсутствия ясности: там болит, здесь тянет. Вот и у меня были свои раны, они не давали покоя, постоянно напоминали о себе, в общем, мешали жить. Но я уже настолько привыкла к такому состоянию, что даже перестала воспринимать его как патологию, свыклась. И вот Оптина… Стою перед ее воротами, смотрю на монастырские стены, ставшие любимыми заранее по фотографиям, но сердце не замирает. Все вокруг как-то обыденно, по-утреннему просто. Вокруг суетятся люди, спешат к литургии. И мы встраиваемся в этот поток спешащих. Сразу иду на исповедь, чтобы за литургией причаститься. К батюшке стоит длинная вереница людей. В голове мелькают разные мысли, но я стараюсь, как могу, их отгонять, кажутся они мне не совсем правильными. Людей передо мной становится все меньше, и я вижу, как батюшка несколько раз оборачивается, будто смотрит, кто сейчас к нему подойдет. Ловлю на себе его взгляд и кажется, что он все понимает и что-то обо мне уже знает. В голове стучит мысль: вот я впервые в Оптиной, случилось то, чего я ждала очень долго, надо сказать о чем-то самом для меня больном и важном, что постоянно напоминает о себе. Подхожу, начинаю говорить. Батюшка открывает книжечку, и указывает мне прочитать две страницы. Вот уж чего не ожидала… Сажусь рядом на лавочку и читаю высказывания из святых отцов, истории из жизни монахов. Все настолько в точку, настолько про то самое больное, что хочется плакать. И почему я так долго не могла понять этого сама? Потом литургия в Казанском храме, огромное число людей. Немного расстраивают неизбежные в таких обстоятельствах суета и толкотня. По окончании литургии – ликующий звон колоколов, разливающийся по всей Оптиной и за ее пределами, монахи, торжественно удаляющиеся после службы в братский корпус. После мы побывали во всех монастырских храмах, приложились к мощам знаменитых оптинских старцев. Поездка в Оптину немного приоткрыла, что же за явление такое «старчество». И вот уже нужно уезжать.. Щемящее чувство: вот она, легендарная Оптина, о которой столько прочитано, услышано, но надо с ней расставаться. В тот момент кажется, что ничего особенного и не произошло. А потом, уже вернувшись домой, оказавшись в привычных для тебя обстоятельствах, понимаешь, что ты стал немного другим человеком. Ощущаешь, что в твою душу будто посветило солнышко, согрело ее, и она стала здоровой. Прочитанное в уголочке на лавочке в Оптиной будто впечаталось в сознание, стало частью тебя. И насколько же легче вдруг после этого стало жить! 2007г.

Когда я был в миру, то имел товарища, скептически относившегося к монастырям. «Не понимаю, для чего эти люди, особенно иноки, сидят поодиночке в келлиях и удаляются от людских взоров», – говорил он. А между тем человек этот был монахом в душе, и душа у него была чистая, возвышенная. Поэт и музыкант, он имел особенную способность произносить стихи, как никто другой. Музыка была его страстью. Бывало, рассказывает нам что-нибудь и вдруг восклицает: «Нет, я не умею объяснить это словами, а это вот что!» – сядет к роялю, закинет голову, сыграет импровизацию. «Поняли?» – спросит потом. Часто и не поймешь его, но он не изменял своей системы объяснений. Квартира его была обставлена со вкусом и не банально: не было в ней диванов со столами перед ними и креслами по бокам, но все было красиво, изящно, оригинально, как незауряден был и ее обитатель. Душа его всегда питалась высокими идеалами и далека была от всякой житейской прозы. Вначале он отвергал монашество, но после нашел полное удовлетворение своих высоких стремлений именно в монашестве, в монастыре на Афоне, куда ушел, оставив все в мире. Я счастлив был в миру тем, что сближался с людьми, действительно заслуживающими глубокого уважения. Случалось мне бывать и в больших собраниях. Другие играют в карты, танцуют, а я с несколькими лицами такого же душевного склада уйдем куда-нибудь в самую отдаленную гостиную и беседуем. Я, бывало, в миру не любил говорить глупостей; иногда нечего сказать – и молчу, а иногда – откуда что берется? Это многие замечали. Конечно, мое удаление от соблазнов мира сего многих смущало, а когда я перестал посещать шумные собрания и полюбил ходить в монастырь, обо мне начали отзываться как о сумасшедшем, или, по крайней мере, не совсем нормальном. – Слышали? Павел-то Иванович с монахами сошелся! – Неужели? Вот несчастный человек! – Таково было мнение обо мне мирских людей. Да, тяжело спасаться в миру, но все-таки возможно. Есть разные пути ко спасению. Святитель Николай Мирликийский ушел в пустыню, чтобы подвизаться там в посте и молитве, но Господь не благословил его оставаться там. Явившись святому, Господь велел ему идти в мир. – Это не та нива, на которой ты принесешь Мне плод, – сказал Господь. Святые Таисия, Мария Египетская, Евдокия также не жили в монастырях. Везде спастись можно, только не оставляйте Спасителя. Цепляйтесь за ризу Христову, и Он не оставит вас. Из бесед прп. Варсонофия Оптинского

О КРОТОСТИ МУДРОСТИ Беседа на Святой Литургии в четверг тридцать третьей недели по Пятидесятнице, в Партриаршьей капелле Святого Симеона Мироточивого. "Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков: итак будьте мудры, как змии, и просты, как голуби. Остерегайтесь же людей: ибо они будут отдавать вас в судилища и в синагогах своих будут бить вас, и поведут вас к правителям и царям за Меня, для свидетельства перед ними и язычниками. Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас. Предаст же брат брата на смерть, и отец – сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их; и будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется. ". (Матфей 10, 16-22; Зач. 36) Быть настоящим человеком в этом мире равносильно быть овцой среди волков, потому что "весь мир во зле лежит" (Иоанн 5, 19). Я уже говорил об этом, но повторюсь, потому что это следует хорошо запомнить: овца, находящаяся среди волков, подвергается опасности с двух сторон. Первая опасность заключается в том, что волки могут ее разорвать. Но не на это посылает нас Сын Божий. Вторая опасность заключается в том, что овца понимает, что не сможет выжить среди волков, если сама не станет волком. Поэтому она точит зубы, учится рычать, ее копыта превращаются в когти и овца становится волком. И на это Христос нас не посылает. Мы должны своей верой и своей жизнью по вере сделать так, чтобы волки, если захотят, стали овцами Христа. Христос дает нам решение, чтобы мы смогли избежать обеих опасностей и говорит нам: "итак, будьте мудры, как змии, и просты, как голуби". Мудрость убережет вас от волков и они не смогут разорвать вас. А кротость и доброта уберегут вас от превращения в волков. С другой стороны, это означает, что мы можем развивать способности своего разума, свои умственные способности практически бесконечно, но с условием, что параллельно будем развивать в себе и доброту, потому что тогда доброта будет сохранять в нас равновесие. Вместе с нами на этот мир тысячами очей своих смотрят пчелы и мухи. Но разумом мы видим то, чего они не могут видеть, а это - внутренние духовные качества и вечность. Но разум холоден. Иногда он режет помимо сердца, через сердце. В противоположность ему, доброта тепла, но слепа. Как я уже говорил, у нашего народа есть пословица: добрый да глупый - братья. То есть, если кто-нибудь добр, но при этом небольшого ума, каждый может не только воспользоваться этим, но и посмеяться над таким человеком, подшутить над ним. А для того, чтобы наш ум не перешел в злобу, а доброта не перешла в глупость, нужно соединить ум и доброту. Тогда это будет настоящий евангельский человек, настоящий православный христианин. И умный, и добрый. Опасно, если человек развивает только ум, забывая о доброте, или считая, что доброта существует только для маленьких людей, низших чинов, таким образом он может потратить впустую и свою жизнь, и жизнь своих близких. Потому что многие великие преступники и обманщики обладали весьма развитым умом и хорошими способностями, хорошо учились в школе. Но, как я уже говорил, им не хватило доброты. Здесь и лежит решение для христианина. Развивать разум, данный нам Богом, благодаря чему мы отличаемся от остальных живых существ, у которых есть только инстинкты. И у нас есть инстинкты, но есть и разум, подаренный нам Богом, которым Он нас возвысил. У нас есть и душа, и воля, и свобода. Пусть Господь научит нас и поможет нам всегда иметь и развивать и разум, и доброту, во славу Ему, нашей семье, нашему народу, на пользу всему человечеству и во спасение всех нас. Благослови вас Бог! 16 января 1997г.

Кабинет отца наместника располагался на втором этаже здания, восстановленного по сохранившимся архивным чертежам и рисункам. Поэтому и лестничный пролет в нем изготовили деревянный: «как раньше было». Архимандрит, он же «отец наместник», в своей полувековой жизни столь много времени провел пред закрытыми дверьми начальственных кабинетов, что, переселившись в собственное присутственное место, благословил входную дверь не закрывать… — У меня секретов нет, и скрывать в обители нечего. В результате этого, для многих непонятного, распоряжения через некоторое время отец наместник по скрипу деревянных ступеней мог сказать, кто к нему поднимается, а спустя год уже точно определял и состояние духа очередного посетителя. В этот раз архимандрит даже из-за стола навстречу вышел. Ступеньки сообщили, что весть будет неожиданная, неприятная и несет ее не кто иной, как отец эконом. Так и оказалось. Отец эконом — монах особенный. И не только потому, что росл, дороден и громогласен. Отличительная черта отца Михаила — постоянная занятость, деловитость и умение все видеть, замечать и исправлять. Он и монахом-то стал именно по этой причине. Приехал в монастырь вместе со студенческим отрядом — помощь в реставрации оказывать, — да так проникся заботами монастырскими, что академический отпуск взял. Когда же заметил, что утром без молитвы не работается, а вечером без «Свете тихий» не засыпается, написал прошение в монастырскую братию. Постригли. Нарекли Михаилом, да тут же и должность экономскую дали, как само собой разумеющуюся, только ему и предназначенную. Отец наместник никогда еще не видел эконома столь расстроенным… — Что там случилось, отец Михаил? — обеспокоился он. — Саня пропал. — Велика новость! — в сердцах ответил архимандрит. — Он все время куда-то пропадает и так же всегда находится. — Да нет, батюшка. Он всерьез пропал. — Как это «всерьез»? Пришлось отцу Михаилу поведать, что давеча, то есть вчера вечером, пришел к нему Саня и попросил благословения пойти на речку рыбу ловить. Зная, что из этой затеи, как и вообще из всех затей монастырского чудака, ничего толкового не выйдет, но не находя запретительных поводов, эконом благословил, но разрешил взять лишь одну удочку… Тут надобно немного рассказать о человеке, который являлся и, надеюсь, по сей день является неотъемлемой частью монастыря, хотя никто его в братию не принимал, пострига над ним не совершал, сана не возлагал и вообще толком не представлял, откуда этот человек взялся. Все звали его — Саня. Сам он определял себя, как православного хиппи, хотя, если бы не нательный крест на толстом гайтане, его можно было бы принять за какого-то современного дзэн-буддиста. В рассуждениях Сани иногда слышались столь мудреные обороты и философские изыски, что собеседник замирал в ожидании интересного вывода или определения, но, так их и не дождавшись, пожимал плечами и отходил в сторону. Саня вообще не следил за логикой своей речи, как, впрочем, и за самим собой. Наименование «юродивый» к нему было неприменимо, так как в окружающем мире он видел только красивое, удивительное и неповторимое. Прилипший к обуви комок грязи мог вызывать у Сани аллегорическое рассуждение о несопоставимости праха земного и красоты человеческой, которую даже духовная нечистота не может превозмочь, а приставший к этому комку лепесток одуванчика вводил хиппаря в трансцендентальное состояние, которому не мог помешать даже голод. Саню любили все — не за что-то конкретное, а просто за то, что он вообще был. Его вечно чем-то угощали, но у него никогда ничего не было. Все раздавалось или где-то благополучно забывалось. Внешний вид у монастырского сокровища был бродяжный. Хотя после первых произнесенных с хипповской утонченностью слов, после кроткого чистого взгляда, Санино одеяние становилось для его собеседника делом второстепенным, поэтому не всякий мог ответить, во что вообще Саня одет и как он толком выглядит. Испросив благословение на «улов рыбы», Саня получил у отца эконома удочку и краюху хлеба для наживки, так как накопать червей, а затем насадить их одного за другим на крючок новоявленному рыбаку было ни физически, ни нравственно невозможно. Еще отец Михаил хотел объяснить, где лучше поймать карася или бубыря, на что Саня ответил рассуждением о рыбарях-апостолах, которые рыбу ловили сетью, а не палкой с ниткой и согнутым гвоздем. Вооруженный орудием лова, Саня направился к нижним воротам обители, где почти вплотную к монастырской стене протекала быстрая речка. «Монастырский» ее берег был пологим, а противоположный — круча. С монастырской башни сперва было видно лысоватую Санину голову, но затем она скрылась в зарослях берегового лозняка. Специально за ним никто не наблюдал, да и рыбаков у монастырских стен всегда располагалась не менее десятка. Рыба — она в душе паломница, во всей округе не клюет, а около монашеского пристанища в любое время поймать можно. Среди кустов с рыбачьими прогалинами и затерялся монастырский хиппи. На вечерней службе Саня не показался, но этому не придали особого значения, а во время ужина о нем не вспоминали, так как он не различал трапезные: и в монашеской мог подкрепиться, и в паломнической его всегда кормили. Всполошились рано утром. Дело в том, что будильщика с колотушкой в этой обители не было и на полунощницу братию поднимал дежурный по монастырю. Дежурный, случалось, задерживался по причине сонливости, зато никогда не опаздывал Саня. Он всегда по периметру обходил монастырь минут за двадцать до начала самой ранней службы, громко распевая: «Се жених грядет в полунощи…» В этот раз Саниного будильного гласа не дождались, поэтому многие из братии припозднились, резонно и недоуменно спрашивая друг друга: «Куда делся Саня?» К окончанию полунощницы, когда вся братия била поклоны перед мощами преподобного старца, беспокойство отца эконома стало стремительно расти. Получается, он последним видел монастырского поселенца, которого, казалось бы, никто всерьез не воспринимает, но даже при недолгом его отсутствии понятно, что в обители не все благополучно. — Может, простыл на рыбалке, и в келье лежит? — подумалось эконому. — Надо бы проверить. Спускаясь с паперти храма, отец эконом понял, что ничего он проверить не сможет, так как не знает, где находится Санина «келья». Не знал и благочинный, также обеспокоенный. На вопрос: «Где Саня ночует?» толком смог ответить только глава монастырских паломников, братия лишь плечами пожимала… Оказалось, что Санина келья на скитской колокольне, за лестницей. Но там, кроме старого дивана без спинки да одеяла, да табурета, ничего не было, и непохоже было, чтобы в эту ночь кто-то там побывал. Не рассуждая, отец Михаил, прихватив с собою двух паломников, пошел на реку. Искали долго. Рыбаки были. Сани не было. В ответ на все вопросы отцы получали лишь недоуменные взгляды. Никто ничего не знал. Да и не было никого у реки ночью… Выспросив у эконома подробности, отец наместник снарядил целую поисковую экспедицию, а дежурным иеромонахам приказал служить молебен сорока Севастийским мученикам и преподобным старцам монастыря, дабы они указали, куда пропало монастырское сокровище. Не найти Саню было нельзя. И не только потому, что, как выяснилось, без него монастырь сиротствует. В милицию обращаться было тоже не с руки. Ведь фамилии Саниной никто не знал, биографии не ведал, да и паспорта у него не видели. Неприятностей отец наместник не боялся, но их нельзя было бы избежать, если бы Саня не нашелся. Да и монастырю Саня нужен. Зачем, толком не знал никто, но все понимали, что без него никак нельзя. В обители уже заканчивалась поздняя литургия, когда самое страшное предположение, в которое не хотелось верить, нашло себе подтверждение. Недалеко от угловой монастырской башни, у самой воды, в зарослях прибрежного камыша, лежала аккуратно сложенная стопка одежды. Саниной… В карманах обнаружились и монашеские четки, которые Саня всегда носил на шее, и разноцветные фенечки хиппи. Отец архимандрит, окончательно расстроенный, сокрушенно вздыхал, осеняя себя крестом. После трапезы, прошедшей сумрачно и тоскливо, он обреченно отправился в кабинет — звонить в милицию. Через час по монастырю ходили несколько хмурых милиционеров, пристающих с вопросами, в которых слышались подозрение и раздражение. Водолазы же обещались приехать в течении двух-трех недель, поэтому отец наместник, рассудив, что надежды больше нет, благословил отслужить заупокойную литию… Ее служили в левом храмовом приделе. Служили тихо, скорбно и сердечно. Когда иеродиакон возгласил «Во блаженном успении…», все — и монахи, и послушники, и паломники — со слезами затянули «Вечную память». Только допеть с сердечным умилением не удалось. С правой стороны храма, с клироса, послышалось столь тоскливо-слезное и страшное завывание, что хор поперхнулся, а отец эконом ринулся узнавать, что случилось. За клиросным аналоем, в темном углу, под кафизными лавками сидел Саня, и, заливаясь слезами, пел «Вечную память». Немая сцена гоголевского «Ревизора» — ничто по сравнению с остолбенением отца эконома и монахов. В довершение фантастической картины Саня был одет в железнодорожный китель с блестящими пуговицами, с погонами и множеством значков. Всеобщее молчание прервал запыхавшийся послушник, прибежавший с требованием эконому и благочинному срочно явиться в кабинет отца наместника. Отец Михаил схватил смиренно послушного Саню за руку, и, забыв о священнической и должностной стати, с развевающимися мантийными фалдами почти бегом ринулся к наместнику. На этот раз ступеньки к приемной архимандрита скрипели так, что ее хозяин не только встал навстречу, но даже выбежал к лестничному пролету. — Вот! — только и мог сказать отец эконом, указывая перстом на Саню. — Слав Те, Господи! — охнул наместник, затем замолчал и, рукою показывая на сидевшего в его кабинете незнакомого мужика, добавил: — И вот! Мужик же, уставившись на Саню, медленно менял жалостливое выражение собственного лица на возмущенное, а затем вслед за монахами заорал: — Вот он! — и добавил: — Вор! Когда эмоции улеглись, дело прояснилось. Вернувшись из рейса, железнодорожник изрядно выпил с коллегами. Дома по этой причине случился скандал. В сердцах работник железных дорог, машинист первого класса и ударник труда, хлопнул дверью и ушел на речку, прихватив для успокоения бутылку самогона. По этой причине ему нужен был напарник, ведь без «поговорить» бутылка никак не пилась. Тут и увидел железнодорожник странного человека у реки, который, поймав рыбку, очень внимательно ее рассматривал, гладил по головке и отпускал обратно. Присев рядом, первоклассный водитель паровозов-тепловозов обрел в Сане не просто чудака, но и удивительного слушателя… И не только слушателя! Саня своими короткими репликами, вздохами и междометиями быстро доказал железнодорожнику, что его жена только о нем думает и заботится, а, главное, что ее Сам Бог ему определил. К концу бутылки ударник железнодорожного труда окончательно решил вернуться к семейному очагу, но прежде захотел искупаться, так как понимал: в настоящем виде дома его правильно не поймут. Разделся и прыгнул в отрезвляющую воду! Пока доплыл на кажущийся недалекий противоположный берег, сильное течение отнесло его довольно далеко от Саниного рыбного места. Железнодорожник позволил себе немного передохнуть, да и уснул… А Саня тем временем обратил внимание на китель своего собеседника. Блестящие пуговицы, мерцающие под лунным светом погоны и разноцветные значки не могли оставить равнодушным монастырского православного хиппи… Не мог Саня красоту эту монахам не показать! А те уже по кельям разошлись. Лишь в храме кто-то заунывно читал Псалтирь. Саня примостился за правым клиросом, где его сморил сон: день-то долгий выдался, да еще железнодорожник уговорил рюмочку выпить. Когда Саня проснулся, иеродиакон как раз «Вечную память» возгласил. Надо же было поддержать! Монахи так красиво поют! Не удержишься… Протоиерей Александр Авдюгин

http://www.youtube.com/watch?v=9u4071YV1Mc&feature=player_detailpage#t=2160s ТК Культура.

Нашла в старых заметках. ) Сколько же времени прошло, чего только не было, и только Оптина, милая Оптина остается прежней, ни смотря ни на что! )) Слава Богу за всё! ))