Таблица лидеров

Во имя Отца и Сына, и Святого Духа.Рече Господь Своим ученикам: «Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною» (Мк. 8, 34). Во время Великого Поста святая матерь наша Церковь положила совершать вечерние богослужения, которые называются Пассиями, то есть, страданиями. Чтобы, как мы слышали в сегодняшней священнической молитве в конце богослужения, «мы причащаяся страданий Твоих сподобилися и воскресения Твоего, и жизни вечной на небеси». Чтобы мы причастились страданий Христа Спасителя. Потому что за суетой, за житейскими заботами, за попечениями забываем ценой какой жизни и ценой какой смерти живет каждый из нас. Мы спасены от смерти, от вечной погибели кровью, страданием, и распятием Господа нашего Иисуса Христа, о котором апостол Павел сказал, что Он вместо предлежащей Ему славы претерпел крест. Что Он умер вместо нас и за нас. То, что должны были понести мы, все вместе кресты и все вместе наказания, Он сложил в один крест и вместо нас претерпел эти страдания, чтобы иметь право миловать тех, кто будет прибегать к Нему с истинным покаянием и раскаянием в своих грехах, избегая страданий, избегая наказаний, избегая вечной смерти, потому что один всесовершенный человек и истинный Бог пострадал вместо нас. Если судить каждого из нас по правде, по правде того закона, который мы знаем из Ветхого Завета, если бы нам праведно воздать за всю нашу с вами жизнь, то из стоящих этом в храме остались бы единицы, кто не был бы наказан Богом, если бы не было Христа. Мы помним Содом и Гоморру, в которых люди не дожили до своей старости. Нам Писание так и говорит: «Грешники не преполовят дней своих». Это было в Ветхом Завете. Но после того, как Христос пострадал за нас и принял наши грехи на Себя, Он получил от Бога право миловать, не вменяя, как говорит апостол Павел людям грехов их. Если они чистосердечно в этом раскаиваются, просто милует, а должен был по правде Ветхого Завета наказывать. А Он милует. Поэтому мы часто слышим в храме: «Господи, помилуй! Господи помилуй!» И три раза, и двенадцать, и сорок раз… Понимаем, что не по правде Господь судит нас, но по Своей милости. И мы с вами имеем надежду не на нашу жизнь, которая далека от истины, от христианства, а надеемся только на одну милость Божью. Старец Иоанн Крестьянкин сказал однажды: «Сейчас самый лучший учитель людей на пути спасения – это болезнь, скорби и страдания». Потому что мы лишились по своей нерадивой жизни истинного пути христианской жизни, подвижнической жизни, благочестивой, христианской, христолюбивой, многие расслаблены душой и телом, нерадивы и ленивы. И тогда Бог посылает этих учителей, которые учат каждого из нас истинам пути спасения. Святитель Феофан Затворник однажды сказал: Мы все в жизни несем толчки и пинки от Бога в тот момент, когда мы уклоняемся с правого пути, чтобы обратно вернуть нас на этот путь. Если бы не было уклонений с правого пути, не было бы этих скорбных обстоятельств, возвращающих нас вновь на единственно правильный, на единственный спасительный путь, о котором Господь сказал, что многие врата и пространный путь, который ведет в погибель. Потому что узки врата и тесен путь, который ведет в Царство небесное и мало, кто находит его, и мало, кто идет этим путем. Посмотрите, чем живет современный человек. Какое сейчас последнее время направление этого мира? Удовольствие? Комфорт? Развлекаловка? Веселье? Легкая прохладная жизнь? Это широкий путь. И на этом пути никогда человек не найдет ни радости, ни покоя, потому что все это кончится и кончается уже здесь реально при нашей жизни. Отец Иоанн Крестьянкин сказал в конце своей жизни, в своих письмах, которые мы недавно читали, очень печальную вещь. Он говорит: я заметил, как же люди сейчас в последнее время отрекаются от креста. Они не любят крест, не хотят его нести и через это страдают еще больше, потому что нам святитель Феофан затворник Вышинский сказал: все люди, хотят они этого или не хотят несут крест. Но надо нести, говорит он, с умом. Ради чего? Почему ты страдаешь? И благодаря Бога за этот крест, если ты христианин, ты можешь избавиться от последствий этого креста, и тяжесть его, горечь его преобразится в крест Христов. Хотим мы этого или не хотим, всем нам придется по нашим грехам все равно страдать. Отец наш Никон Оптинский сказал: в мире не было, нет и не будет покойного места. Единственное покойное место может найти человек на этой земле – это собственное сердце, в котором чистая совесть. Бог не пришел избавить нас от страданий, Бог не пришел чтобы убрать из этой жизни болезнь, стенокардию, глаукому, инсульт, голод, бездетность, безденежье, старость. Но нам никак в голову не приходит это. Это в план нашей жизни не вписывается. Мы никак этого не принимаем, мы не хотим принимать, что это наша жизнь, это наша реальность. Бог не обещал нам безбедного плавания, но всем нам обещал тихую пристань. Кто из нас с распростертыми объятиями принимают инфаркт, стенокардию, инсульт, старость, безденежье, то есть, тот крест, который посылает Бог? В какое время? В Ему угодное и Ему только Одному ведомое. И это будет правильно. То, что мы можем сделать по-человечески, поправить, попытаться ситуацию изменить, мы можем и имеем на это право как Христос. Он тоже по-человечески боялся креста, когда молился: Господи, да минует Меня чаша сия. Так и мы можем молиться о своих болезнях, старости, безденежье, бездетности, о тех многочисленных крестах, которых мы вольно или невольно несем, или по нашим грехам, или по человеческим амбициям, или ради возрастания и укрепления в вере: да минует меня чаша сия… Но, всегда через запятую, но не моя воля, Господи, но Твоя да будет. Захочешь – исцелишь. Нет – такова воля Божья. Как молился праведный Иов, и это должна быть молитвой каждого из нас: нагим я вышел из чрева матери моя, нагим и отыду. Бога дал – Бог взял. Якоже изволися Господи тако и бысть. Буде имя Господне благословенно отныне и до века. Страдания кончаются тогда, когда человек до конца принимает их. Человек избавляется от смерти тогда, когда он перестает бояться смерти, когда он знает, куда он идет. Тело идет в землю, из которого оно и было взято у первого Адама, а душа идет Богу, Который и дал ее. Кто Бог? Любящий Отец, начальник жизни и смерти, который зла, мщения, наказания человеку не творит, ибо Сам нам сказал: не хочу смерти грешника, но ежи обратитеся и живу быти ему. Святитель Феофан затворник Вышинский нам говоритл: Бог на Страшном Суде будет искать не за что бы осудить человека, а за что бы его оправдать. Только что-то бы нашлось в его жизни. И мы верим, надеемся, по мере наших немощных сил любим Церковь, любим Бога, любим Евангелие, как дети похожи на своего родного отца, так и мы стараемся хоть как-то подражать Христу – крест носим на своей груди, который должны лобызать каждое утро и каждый вечер, отходя ко сну. С одной стороны благодарим Бога за то, что мы живем его страданием и его смертью. А с другой - мы должны подражать Крестоносцу, Который сказал, что если кто хочет за Мной идти, пусть возьмет крест свой, у каждого он свой. Старец Макарий Оптинский говорил: каждый человек несет кресты внешние и внутренние. Что такое, говорит он, внешние кресты, которые несут все люди? Тяжелые обстоятельства жизни, старость, безденежье, болезни, испытания, скорби родных и близких, смерти, те или иные болезни – без этого не было и не будет ни одного человека в этом мире. Если, говорит он, люди еще как-то примеряются и стараются уметь нести внешние кресты, то есть кресты, которые еще тяжелее. Это кресты внутренние, которыми испытывается особенно душа христианская. Что такое, говорит он, внутренние кресты? Скорбь, уныние, безверие, бесчувствие, леность, безнадежность, апатия, мысли о том, что Бог не слышит, что все напрасно, что зря подвизаются, что ничего нет, что путь в никуда. Особенно, говорит Никодим Святогорец, самое крайнее и самое страшное испытание переносит человек перед смертью. Он говорит, последнее испытание человека перед смертью – это испытание безверием, потому что именно в тот последний момент душа должна быть научаема всю свою жизнь. Если она будет за все благодарить Бога и даже за последние свои минуты, то душа с живой верой это испытание минует. Почему? Потому что она научилась в течение своей жизни принимать все от Бога. И когда наступает даже сама минута кончины или ее преддверие, человек и за это благословляет десницу Божию, забирающую его к Себе. Но если эта вера не будет в течение жизни, если живого чувства к живому Богу не нет, многие, говорит он, не проходят через это испытание. Поэтому научимся сейчас, пока мы в уме, пока мы в живой вере, знать и понимать, что Христос пришел не избавить нас от страданий, не избавить нас от креста, который понес Сам. Все угодники Божьи, и все святые прошли через эти тесные обстоятельства жизни. Потому что мы несем крест, а крест, в свою очередь, несет нас. Кто не хочет нести крест, не будет носим крестом. И в Царствие Небесном двери райские открываются ключом, а ключ этот - наш крест, с которым мы придем. Если будет он на наших плечах, мы его снимаем и открываем царские врата, врата Царствия Небесного. А если мы его все время скидываем и в конце концов через ропот на Бога и на промысел Божий, его скинули, тогда нечем будет открывать царские врата. Поэтому надо сейчас, при жизни, научиться Бога благодарить за все и за вся, за горькое, за сладкое, за черное, как нам кажется, и за белое, за радостное и за скорбное, потому что мы не понимаем, какими путями всепремудрейший Бог ведет нас в Царствие Небесное. Во время полунощницы, особенно монастырской, мы слышим такие слова: глубиною мудрости человеколюбно вся строяй и полезное всем подавая. Это глубина премудрости. Почему у одной есть муж, а у другой нет? Почему у одних есть дети, а у других нет? Почему один в сорок лет инвалид первой группы, а другой до девяносто лет живет, просит у Бога смерти, а она не приходит. Почему у нас сейчас такое состояние, а не иное? Не нам выбирать свою жизнь и свою судьбу.Нам однажды старец Амвросий сказал: как бы ни тяжел был крест человека, но он вырастает на почве его собственного сердца. Кто делал эти ошибки? Ты. Кто сеял зло? Ты. Что ты сейчас пожинаешь? То, что посеял. На кого надо роптать? Только на самого себя. Ни на жизнь, ни на судьбу, ни на маму, ни на папу, ни на учителей, ни на духовника – на самого себя. Чтобы сказать истинно, всем сердцем, всей душой: достойное по делам моим приемлю. Помяни меня, Господи, во царствие Твоем. Сейчас перед нами только один крест. Но мы знаем, что на Голгофе было три креста. И все человечество, хочет оно этого или не хочет, все несут один из этих крестов. А может быть, некоторые и все вместе. Крест разбойника безумного несет девяносто процентов человечества. Почему? Потому что страдают, не знают веры и хулят Бога. Страдают бессмысленно, бесперспективно и безнадежно. Другие несут тоже крест, но осознают, почему они несут именно этот крест и становятся благоразумными из-за веры, не скидывают с себя этот крест, а молятся: достойное по делам моим приемлю. Помяни меня, Господи, во царствие Твоем. Что услышал первый разбойник, который нес свой, заслуженный, заработанный, самодельный крест, но был покаявшимся? Услышал: ныне со Мной будешь в раю. Но очень редкие, очень малые люди, на которых стоит этот мир, праведники, несут крест Христов, когда страдают не за свои грехи, не за свои дела, а несут крест страданий для вящей славы Божьей. Потому что мы слышим в Евангелие удивительные и непонятные слова. Подходят люди к Христу и спрашивают о слепорожденном, и задают очень правильный вопрос: Господи, кто согрешил? Он или родители его, что родился слепым. И вдруг слышат парадоксальную вещь от Христа: не согрешил ни он, ни родители его, но да явятся на нем дела Божьи. Вот это да! Ни он, ни родители его… А ему легче от этого? А он слепорожденным родился. Но да явятся на нем дела Божьи. И он был исцелен и прославил Христа. Он был свидетелем и участником чуда. Через его болезнь многие прозрели. И через его болезнь многие исцелились от безверия. Он стал орудием промысла Божьего. Вот оказывается, какая тайна есть в жизни. И может быть, некоторые периоды жизни мы несем одновременно все кресты: и разбойника безумного, когда ропщем, и разбойника благоразумного, когда каемся, и крест Христов, страдая ради наших родных и близких, когда в душном, темном, набитом храме молимся за родных и близких, разве это не крест? Многие лежат сейчас на диване и смотрят телевизор: фигурное катание, хоккей и прочее. А мы пришли в храм с давлением, со стенокардией, с плохим здоровьем, настроением. Ради чего? А чтобы быть со Христом. Потому что знаем: как ты ее, эту плоть ни лелей, все равно она в землю уйдет. А сколько можно душу надо напитать, посвятить ей время и не только молиться за самих себя, но и за тех людей, которых нет в этом храме. Бога нас поставил сюда, в этот храм, чтобы мы вымаливали нашу безбожную родню. А она у всех у нас есть. Кто скажет, что у него вся родня верующая? Никто. Для чего ты здесь? Чтобы нести крест. Какой? Христов. А почему? А потому что Христос страдал не за себя, а за людей. И ты несешь эти узкие и тесные обстоятельства жизни, испытываешь тесноту души и тела. Ради чего? Ради любви. И тогда твой крест становится Христовым. И тогда для тебя теснота - это широта, печаль о родных и близких превратится в радость и слезы покаяния, сожаления, раскаяния, они могут быть Богом превращены, претворены в слезы радости. Но должны знать – под лежачий камень вода не течет. Свой отрезок пути должны пройти так, как нам сказали Оптинские старцы: делай, что должно и будь, что будет. А будет то, что Бог даст. И если мы стараемся делать, что должно, то все остальное отдаем в руки Божьи: будь, что будет. Тогда чтобы с нами ни случилось, мы знаем, что это Бог дал. А когда мы не делаем того, что должно, тогда мы на себя накладываем крест разбойника безумного. Потому что залезли и влезли туда и сделали то, о чем нас никто не просил. Говорил тебе Бог: не лезь, не делай, не трогай, не смотри, не прикасайся. Ты залез, потрогал, пошел и получил. Кто в этом кресте виноват? Никто, кроме тебя самого. Ты можешь это крест превратить в крест разбойника благоразумного, когда покаешься. Люди скажут: я за собой особых грехов не вижу, а страдать страдаю. Где справедливость? Где правда? Где истина? Где мздовоздание? Где милосердие и любовь Божье ко мне? Отсюда безверие, ропот, безнадежность, разочарование. А мы должны помнить: Бог не обещал нам безбедного плавания, но всем нам обещал тихую пристань. О таких страдальцах, казалось бы, безвинно страдающих Иоанн Златоуст однажды сказал: если ты ржавое железо по своим грехам, то огнем испытаний Бог очистит тебя от ржавчины. Если ты золото, то огнем испытаний Бог тебе придаст еще больше блистательности. Святитель Феофан затворник Вышинский, говорил, что женщина знает, когда печет пироги, сколько времени их в духовке держать при температуре сто восемьдесят градусов. Если она не допечет, они будут клеклые, если пережарит, они тоже никому будут не нужны, только выбросить. Если, говорит он, женщина, у которой не очень много бывает мозгов, и то знает, сколько времени держать в огне пироги, неужели Бог не знает, сколько для нашей пользы держать нас в огне испытаний, чтобы мы сделались истинным хлебом, благоугодным Богу, для Бога, для личности, и для святых. И поэтому, когда мы будем ощущать в своей жизни какой-то крест на наших плечах, будем знать, что мы печемся, что наша душа созревает для вечности, потому что это нелегко. Вы все знаете: ребенка родить – какие это проблемы, какая это боль, какое это испытание... А мы во время Великого Поста читаем такие слова: Страха ради твоего господи во чреве прияхом, и поболехом, и родихом дух спасения, его же сотворихом на земли. Принимая христианство мы тоже зачинаем в своей душе и сердце духа, духа спасения, и взращиваем его в себе ради страха, ради любви Божьей. Рождение духа происходит тоже не без испытания, не без тесного пути, не без страданий ради Христа и ради Его Евангелия. Чтобы скатываться под горку не нужно никакого труда, сел и полетишь в тартарары. А вот подниматься вверх – это труд. И всегда, конечно, подъем тяжелый. И поэтому шаг за шагом каждый из нас должен подыматься, должен свою жизнь благословлять, должен Иисусову молитву, покаянную молитву растворять словами благодарности: упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой Дух Святой, Троица Святая, слава Тебе… Слава в вышних Богу и на земле мир, в человеках благоволение… Слава Тебе, Боже, слава Тебе, Боже, слава Тебе, Боже… Благословляйте Бога, благословляйте свою жизнь.Вспомните сказку «Морозко». Она непростая. Морозко спрашивает у Настеньки: тепло ли тебе, девица, тепло ли, красавица? А она сказала неправду: тепло, дедушка. И спрашивает у Марфушечки: тепло ли тебе, девица, тепло ли, красавица? Что, дед старый, не видишь, ручки-ножки, захолодели. Она правду сказала и дед старый, и ручки-ножки захолодели. Чем закончилась жизнь для одной и для другой? Одна благословила свой крест, приняла свой крест. А другая нет. И одна была оправдана, а другая наказана. Они обе оказались в одинаковых обстоятельствах. И та, и другая, может быть, понимала, что выхода из этого не будет, но если уж умирать, то умирать красиво, благородно, не ноя, а принимая. Принимая эти обстоятельства жизни. Потому что страдания, еще раз запомните, прекращаются тогда, когда человек до конца принимает их. И Бог нам дал эти силы. И Бог дает нам веру. Мы не можем изменить этот мир. Мы волоса своего не можем сделать белым или черным, конечно, если только не перекрасим. Сейчас этой химии сами знаете сколько. Даже Евангелие тогда не знало, что люди будут волосы красить. Говорит: человек не может сделать своего волоса белым или черным, а сейчас может. Вот тогда не было этой химии. А вот возраста себе прибавить не может никто. Кто себе еще годик накинет сверх Божьей программы? Никто. Дни наши у Бога все вписаны. И поэтому одна благословила свою жизнь, и она стала благословлена. А другая свою жизнь осудила, не приняла этих страданий и стала страдать из этого еще больше. Так вот это нам всем жизненная программа. Вот она тайна жизни – крестоношение. Умное, осознанное, радостное и верующее. Апостол Павел нам сказал: вам, верным, дано не только веровать во Христа, но и страдать за Христа. Это что за такое за дарование? Как простым человеческим умом можно это все понять? Веровать – это хорошо. Каждый скажет, и безбожник. В храм-то они приходят, покупают свечи, акафеисты читают, к Матроне ездят, к мощам ездят, но для чего? Чтобы избавиться. От чего? От страданий. И ищут, что угодно сделают, чтобы только их не было. А разве можно без этого прожить? Нет. Что под конец будет или даже в середине? Разочарование. Поначалу есть призывающий благодать. Пришли, Матроне помолились, свечку поставили. Бог эту маленькую свечечку принимает. А потом кто-то начинает думает, что церковь и христианство – это бюро добрых услуг, это место, где тебе обеспечено, гарантировано благополучие, и он этого ищет в церкви. И тогда он глубоко будет разочарован, потому что этого не найдет. Это не тот путь. Это не то место. Это место испытания. И мы заранее к этому должны умом и сердцем быть готовым. Апостол Павел так и говорит: вам дано не только веровать во Христа, но и страдать за Христа. И Бог, говорит он, не попустит нам быть искушаемыми сверх сил, но при испытании даст и избавление. Кто-то скажет, нет никаких сил. Бог не даст, апостол Павел говорит, испытания сверх сил. А можно без испытаний? А можно без скорбей? А можно, вот так сказать… ну, буду святую жизнь вести и вот так вот… ну, все вот по легкому. Апостол Павел говорит: «дано мне множество откровений, и чтобы я не превозносился чрезвычайностью откровений, и через это чрезвычайностью благодати, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, чтобы удручать меня. Трижды молился я об этом Богу, и Бог мне сказал: довольно для тебя благодати моей, ибо сила моя в немощи совершается». Но при этом он говорит: всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, за все благодарите. А я не хочу хвалиться только крестом и немощами моими, и я язвы Иисуса Христа ношу на теле моем. А что это такое: я раны Иисуса Христа ношу на теле моем? Монахи носят на своей груди два креста. Одни мирской крестик, который дан им при крещении. А другой крест параманный, деревянный крест, переплетенный тесемочкой, а на спине небольшой плат вышитый и там такие слова: я язвы Иисуса Христа ношу на теле моем. Монахи в этом подражают апостолу Павлу, который об этом сказал, а они носят на себе этот параманный крест с этой надписью, на голом теле носят этот параманный крест. Что же это такое? Бог пострадал, Христос прошел этим путем. Он мимо креста и мимо язв не прошел. Ты ли думаешь, что тебя это не коснется? Он безгрешный пострадал, а ты за свои грехи эти язвы носишь, свои язвы. Это напоминание, это воспоминание, это стержень, это фундамент, чтобы мы не ныли. Иоанн Златоуст однажды сказал наимудрейшую вещь: больной человек – это не тот, у кого много болезней, а это тот, кто при болезнях много ноет. Здоровый человек – это не тот, у кого нет болезней, а это тот, кто при болезни не ноет. Оказывается и здоровье, и болезнь, они отсюда, от головы, от веры, от сердца. Я все принимаю. А если ты все принимаешь, тогда для тебя и страдания нет никакого. А если ты не просто зациклен на своей телесной жизни, а живешь духом, тогда это вообще будет все второстепенная вещь. Я таких людей видел. Приезжаю к старцу Христофору, духовнику Тульской епархии, которому уже, наверное, было восемьдесят пять лет, и он слепым человеком был последние десять лет. Десять лет слепой по старости: глаукома, катаракта… операция одна, другая, но потом, в конце концов, ослеп… Приходили люди со всей Тулы и с окрестностей приезжали, и чрезвычайно любил Оптину пустынь, оптинских старцев, был начитан, напитан их наследием, всегда цитировал старца Амвросия, других оптинский старцевю Когда мы, монахи Оптинской пустыни, приезжали к нему, он говорил: у вас такое наследие, такое наследие… И еще один старец отец Иоанн Крестьянкин об этом оптинском наследии говорил: читайте оптинских старцев. В них вы найдете ответы на все свои вопросы. И кстати, мы милостью Божьей издали симфонию, то есть, тематический указатель, двухтомник, ко всем трудам оптинских старцев, более четырехсот тем. Этот двухтомник есть у нас в книжной лавке. Симфония по письмам старца Амвросия и по письмам старца Макария. Чтобы ни коснулось, все там тонко, духовно разобрано. И этот старец архимандрит Христофор любил оптинских старцев. Приезжал несколько раз я к нему, с вопросами, духовными проблемами. Однажды приезжая смотрю, что старец сидит, уже голова склоненена к груди и видно, так сказать, пребывает в молитве Иисусовой. Подошел к нему, сидит в белом подрясничке, всегда такой чистенький. Я подхожу и спрашиваю у него: батюшка, отец Христофор, как жизнь, как себя чувствуешь? Это кто, говорит, Мелхиседек? Я говорю: я, я. Он говорит: плотью я немощен, а духом бодр. Вот так и сказал: бодр. Слепой, восемьдесят пять лет. Вот он не ныл, не скулил и через это был духовной скалой. Бог дал зрение, Бог взял. Нагим я вышел из чрева матери, нагим и отыду. Буде имя Господне благословенно отныне и до века. Я был на похоронах его. На площаде около храма Димитрия Солонского, в котором он был почетным настоятелем, вся Тула собралась. Провожала немощного телом старца, но духом духовного атлета и духовного гиганта. Как эти люди такими становятся? Имея крепкую веру во Христа и неся осознанно, радостно свой жизненный крест. Поэтому мы, когда утром просыпаемся и будем целовать свой крест, будем вспоминать эти слова, которые сегодня услышали. И самое главное постараемся стяжать такой дух, такую молитву, такое внутреннее устроение, чтобы мы не просили у Бога избавления, а просили у Бога терпения, мудрости и благодарности это нести. И тогда мы будем выше всех жизненных обстоятельств, мы даже будем выше самой смерти. Мы будем ее победителями. Потому что нам дана Богом такая вера и такая сила, чтобы вытереть об нее ноги. Иду к тебе, возлюбленный мой Христе. Имею, верней, на это надежду, что примешь раба Твоего в Уарствие Небесном по великой Твоей милости. Вот, на что надо рассчитывать: на великую милость Божью. Почему? А потому что как я старался, как мог и я подвизался быть соучастником страданий Христовых. Господи, ты Сам это знаешь. Должна быть у нас быть такая молитва: не роптал, не проклинал а благословлял всю мою жизнь. Тогда и мы через это сподобимся, дай Бог, чтобы это было с каждым из нас, услышать блаженный глас Христа Спасителя: рабе благий и верный. В малом был еси верен, над многим тебя поставлю, вниди в радость Господа Бога твоего, аминь.

Если заглянешь в свое сердце, то увидишь настоящий толкучий рынок: сколько перебывает в нем различных помыслов, и наиболее пустых. Посему гораздо полезнее зреть нам свои согрешения, а не других. Между тем, посудите Вы сами, можно ли без труда и многих огорчений взойти в Царство Небесное? И если все святые несли свои кресты, да и Сам Спаситель наш был распят на кресте, то и мы должны взирая на них распинать плоть свою со страстьми и похотьми; а иначе, лежачи и покоясь, по всему как бы не свалиться в преисподнюю. Что делать, возлюбленный брате мой, если и праведные претерпевали в жизни сей многия скорби, а мы с Вами люди не безгрешные, и кольми паче должны терпеть всякия неприятности; и терпеть не с огорчением, как делают малодушные, но с радостию; как и св. ап. Иаков, брат Божий, советует, говоря: «Всяку радость имейте, братия моя, егда во искушения впадаете различна; ведяще, яко искушение соделывает терпение, терпение же человека делает совершенным!» (Иак. 1. 2). Ибо не столько мы можем приобрести себе пользы от молитвы своей, или от спокойной жизни, сколько от различных потрясений душевных и телесных! И так как сказано, что многими скорбьми подобает нам внити в Царствие Божие, то Господь Бог, глубиною мудрости Своея, человеколюбно и посылает на нас различныя огорчения, чтоб чрез оныя нас спасти. После сего скажу Вам и о себе, что я в жизни своей не много видел неприятностей от людей, не потому чтоб я был исправен, а по милости Божией ко мне; но вместо того я почти всю жизнь свою провел в различных болезнях телесных, ибо каких болезней я не перенес, как и теперь тяжко страдаю я от болезни в ногах 22 года, и никакия средства не облегчают мне боли, и все это должен терпеть я до смерти, ибо тако угодно Богу. Посему всякому человеку от Бога дан свой крест, которой и должен он несть; но мой крест, как болезнь тела, легче Вашего, ибо Вы страдаете душевно. Из писем прп. Антония Оптинского

Архимандрит Иоанн (Крестьянкин) "Опыт построения исповеди" (из раздела "Опыт построения исповеди по заповедям блаженства" . Пятая заповедь блаженства "Блажени милостивии: яко тии помиловани будут") Давайте проверим свою совесть, стоим ли мы на пути милосердия?! Есть дела милости телесной, а есть дела милости духовной. Главные дела милости телесной: – алчущего напитать; – жаждущего напоить; – одеть нагого или имеющего недостаток в приличной одежде. Остановимся пока на этих трех видах добродетели. Всегда ли мы с любовью и готовностью выполняем эти дела милосердия? Нет! Мы корыстолюбивы и скупы, нам все не хватает денег, нам все мало нашего имущества, и уж когда и оторвали от себя какую малую толику на дела милосердия, то необычайно довольны собой, почитаем себя выполняющими эту заповедь. Еще в минуту воодушевления, в минуту увлечения мы готовы бываем иногда на всякую жертву, а вот постоянно, неуклонно творить дела милосердия в обыденной жизни, среди постоянных мелких ежедневных раздражений, видя себя непонятым, несправедливо осужденным, отвергнутым всеми, встречая одно молчаливое нерасположение, не получая ответа, в полном одиночестве, – это мы считаем невозможным подвигом для себя! Потому что мы все покоим себя, боимся чем-то утеснить себя, в чем-то себя ограничить, смертельно боимся пожертвовать своими удобствами для удобства ближних. Отсюда неисцелимо страдаем грехами бессердечия и немилосердия. Мы не ищем тех несчастных, которые нуждаются в помощи. Даже если кто и укажет нам на бедность другого кого, то мы начинаем подсчитывать его доходы, обсуждать его жизнь, всячески ища оправдание своей жадности. Иногда придет в сердце благая мысль – раздать то лишнее, что накопилось в шкафу или сундуке, а начнем смотреть, и приходит лукавая мысль, что вот это платье мне на такой-то случай пригодится, эта одежда на другой случай еще подойдет, а вот эти вещи еще продать можно и... к концу пересмотра ничтожная кучка ненужного вам хлама отложится на дела благотворения по страшно звучащей пословице: "На Тебе, Боже, что нам негоже!" А может, кто насобирал себе на "черный день" деньги и вещи и припрятал от людских взоров, даже от своих близких, и часто ради этой страсти себе и ближним отказывал при нужде, лишь бы сохранить свои сбережения, радовался, когда эти сбережения все увеличивались, и горевал, когда приходилось с ними расставаться, – тем самым совершали грех упования на имущество свое, а не на Христа. Святой Симеон Новый Богослов говорит очень строго: "...кто имеет запрятанные деньги, тому невозможно веровать и надеяться на Бога" (Слово 21, п. 2). Так вот, кто из вас страдает этой страстью, скорее развяжите свою душу, раздайте нуждающимся запрятанные деньги, пожертвуйте на бедный храм, отдайте на помин души своей и родных своих. Есть еще один вид греха – это когда родные и близкие скрывают от умирающих истинное положение, успокаивают их ложной надеждой – это вместо того, чтобы настроить умирающего принять Таинства Соборования, Исповеди и Причащения Святых Христовых Таин. Кайтесь Господу, если по вашей вине кто-либо из близких или знакомых ушли в вечность, не напутствованные этими спасительными Таинствами или по невниманию крайнему к их положению на смертном одре, или по ложной боязни испугать смертью. Так могут поступать только люди, не верующие в жизнь за гробом. Очень страшно, если на вашей совести лежит такой грех крайнего немилосердия к ближнему. Нам так трудно расставаться со своим добром, до того трудно отцепиться от вещей и денег, что если случается потерять все это по каким-нибудь причинам, то мы не рады бываем и жизни. Господи, расположи наши сердца к раздаянию хотя бы того, без чего мы легко можем обойтись, избавь нас от страсти любоимения и отучи нас возлагать свою надежду на богатство, такое непрочное и мимотекущее!

В.А.Никифоров-Волгин Великий Пост Редкий великопостный звон разбивает скованное морозом солнечное утро, и оно будто бы рассыпается от колокольных ударов на мелкие снежные крупинки. Под ногами скрипит снег, как новые сапоги, которые я обуваю по праздникам. Чистый понедельник. Мать послала меня в церковь «к часам» и сказала с тихой строгостью: «Пост да молитва небо отворяют!» Иду через базар. Он пахнет Великим постом: редька, капуста, огурцы, сушеные грибы, баранки, снетки, постный сахар... Из деревень привезли много веников (в чистый понедельник была баня). Торговцы не ругаются, не зубоскалят, не бегают в казенку за сотками и говорят с покупателями тихо и деликатно: — Грибки монастырские! — Венички для очищения! — Огурчики печорские! — Снеточки причудские! От мороза голубой дым стоит над базаром. Увидел в руке проходившего мальчишки прутик вербы, и сердце охватила знобкая радость: скоро весна, скоро Пасха и от мороза только ручейки останутся! В церкви прохладно и голубовато, как в снежном утреннем лесу. Из алтаря вышел священник в черной епитрахили и произнес никогда не слышимые слова: «Господи, иже Пресвятаго Своего Духа в третий час апостолом Твоим ниспославый, Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас, молящихся»... Все опустились на колени, и лица молящихся, как у предстоящих перед Господом на картине «Страшный суд». И даже у купца Бабкина, который побоями вогнал жену в гроб и никому не отпускает товар в долг, губы дрожат от молитвы и на выпуклых глазах слезы. Около Распятия стоит чиновник Остряков и тоже крестится, а на масленице похвалялся моему отцу, что он, как образованный, не имеет права верить в Бога. Все молятся, и только церковный староста звенит медяками у свечного ящика. За окнами снежной пылью осыпались деревья, розовые от солнца. После долгой службы идешь домой и слушаешь внутри себя шепот: «Обнови нас, молящихся... даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего». А кругом солнце. Оно уже сожгло утренние морозы. Улица звенит от ледяных сосулек, падающих с крыш. Обед в этот день был необычайный: редька, грибная похлебка, гречневая каша без масла и чай яблочный. Перед тем как сесть за стол, долго крестились перед иконами. Обедал у нас нищий старичок Яков, и он сказывал: «В монастырях, по правилам святых отцов, на Великий пост положено сухоястие, хлеб да вода... А святой Ерм со своими учениками вкушали пищу единожды в день и только вечером»... Я задумался над словами Якова и перестал есть. — Ты что не ешь? — спросила мать. Я нахмурился и ответил басом, исподлобья: — Хочу быть святым Ермом! Все улыбнулись, а дедушка Яков погладил меня по голове и сказал: — Ишь ты, какой восприёмный! Постная похлебка так хорошо пахла, что я не сдержался и стал есть; дохлебал ее до конца и попросил еще тарелку, да погуще. Наступил вечер. Сумерки колыхнулись от звона к великому повечерию. Всей семьей мы пошли к чтению канона Андрея Критского. В храме полумрак. На середине стоит аналой в черной ризе, и на нем большая старая книга. Много богомольцев, но их почти не слышно, и все похожи на тихие деревца в вечернем саду. От скудного освещения лики святых стали глубже и строже. Полумрак вздрогнул от возгласа священника — тоже какого-то далекого, окутанного глубиной. На клиросе запели,— тихо-тихо и до того печально, что защемило в сердце: «Помощник и покровитель бысть мне во спасение: сей мой Бог, и прославлю Его, Бог Отца моего, и вознесу Его, славно бо прославися»... К аналою подошел священник, зажег свечу и начал читать Великий канон Андрея Критского: «Откуда начну плакати окаяннаго моего жития деяний; кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию, но яко благоутробен, даждь ми прегрешений оставление». После каждого прочитанного стиха хор вторит батюшке: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя»... Долгая, долгая, монастырски строгая служба. За погасшими окнами ходит темный вечер, осыпанный звездами. Подошла ко мне мать и шепнула на ухо: — Сядь на скамейку и отдохни малость... Я сел, и охватила меня от усталости сладкая дрема, но на клиросе запели: «Душе моя, душе моя, возстани, что спиши!» Я смахнул дрему, встал со скамейки и стал креститься. Батюшка читает: «Согреших, беззаконновах и отвергох заповедь Твою»... Эти слова заставляют меня задуматься. Я начинаю думать о своих грехах. На масленице стянул у отца из кармана гривенник и купил себе пряников; недавно запустил комом снега в спину извозчика; приятеля своего Гришку обозвал «рыжим бесом», хотя он совсем не рыжий; тетку Федосью прозвал «грызлой»; утаил от матери «сдачу», когда покупал керосин в лавке, и при встрече с батюшкой не снял шапку. Я становлюсь на колени и с сокрушением повторяю за хором: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя»... Когда шли из церкви домой, дорогою я сказал отцу, понурив голову: — Папка! Прости меня, я у тебя стянул гривенник! — Отец ответил: «Бог простит, сынок». После некоторого молчания обратился я и к матери: — Мама, и ты прости меня. Я сдачу за керосин на пряниках проел.— И мать тоже ответила: «Бог простит». Засыпая в постели, я подумал: — Как хорошо быть безгрешным!

Кому уподоблю себя, желающего одолеть свою гордость? Уподоблю себя человеку, пытающемуся руками низвергнуть гору. Все познания свои употребляю, все силы полагаю. Вижу, что неисполнимо желание мое – гора стоит непоколебимо – все же не оставляю труда своего. Вижу тщетность усилий своих, плачу о беспомощности своей, сетую о неисполнимости замысла. Уныние омрачает ум мой, леность сковывает тело, безнадежность ущемляет сердце. К чему это все, - говорят мне, - труд твой никому не нужен. Нужен, сквозь слезы отвечаю я, нужен, ведь сам Бог мне помогает в нем! Почему одни и те же слова, которые вчера оставались незамеченными, сегодня потрясают меня своим величием и мудростью, так что их хочется навсегда удержать в сердце? Непостоянство моего сердца этому причина. Вчера оно было ледяным, поэтому все изящное и строгое восхищало его, сегодня оно подобно тающему снегу, который радуется свету и теплоте. Что же происходит в глубинах сердца моего, куда не проникают ни зрение мое, ни ум мой? Там, подобно солнцу, с его восходами и закатами, рождается и умирает покаяние. Ты видишь, что все вокруг достойнее тебя, честнее, праведнее, смиреннее, чище. И радостно оттого, что они не презирают тебя, последнего, убогого, не гнушаются общением с тобою, но разговаривают с тобою как с равным, рядом с тобою садятся за столом, вместе с тобою ходят в храм и никогда ни делом, ни словом, ни взглядом не позволяют себе указать на твое недостоинство и нечистоту. Терпят тебя рядом с собою, покрывают недостатки, ошибки, грехи, милосердствуют и даже иногда просят исполнить какое-либо послушание, тем самым оказывая особую честь, оказывая внимание, и возводя в достоинство слуги и иногда даже друга. Это ли не радость, это ли не рай?.. Но все это только помыслы смиренномудрия, а само смирение не живет в окаянном сердце моем. Вижу, как должно быть, но стяжать этого не могу. Господи, подай мне смирение и кротость Твою и наполни ими сердце мое и преисполни, дабы не осталось места ни для чего другого, но все — смирение Твое сладчайшее. Из дневниковых записей иером. Василия (Рослякова)

Борьба за молитву Почему в один из воскресных дней (или, правильнее, в одну из Недель) Великого поста мы вспоминаем святителя Григория Паламу, архиепископа Фессалонитского? Пост называют временем воздержания, покаяния и молитвы. А святитель Григорий является одним из совершеннейших учителей молитвы в истории Православной Церкви. Более того: именно он смог объяснить, каков может и должен быть плод молитвы в его совершенном виде — когда молитва превращается из «благочестивого упражнения» в средство подлинного богообщения; когда в ней совершается преображение, ветхий человек умерщвляется и рождается новый, способный по благодати зреть Свет Божества, пребывать в огне Божественной любви и не быть опаляемым им, подобно купине. Говоря о духовной жизни, о мере своего личного преуспеяния в ней, мы часто бываем склонны указывать на время, в которое мы живем, на людей, которые нас окружают, на обстоятельства - как на серьезнейшие к этому преуспеянию препятствия. И многое из того, на что мы в таких случаях ссылаемся, — действительно преграда. Атмосфера, в которой находится человек, наличие или отсутствие примеров добродетели – все это оказывает на него огромное влияние, в значительной степени определяют его внутреннее состояние. Однако есть и еще один крайне существенный момент, о котором мы «благополучно забываем». Святитель Григорий вошел в историю не только как выдающийся аскет и богомудрый архипастырь, не только как замечательный богослов и церковный писатель. С его именем связана известная полемика по поводу природы того Света, который созерцали в молитве афонские иноки-исихасты. Полемика, увенчавшаяся победой — даже не его победой, а точнее сказать — Божественной истины. Почему не могли ученый муж Варлаам Калабрийский и его сторонники принять, вместить опыт святогорских отцов? Почему он казался им фантазией, прелестью и даже ересью? Почему они этот опыт уничижали и высмеивали? Потому что сами такого опыта не имели. Их жизнь не была подвигом, не была посвящена единому на потребу, не устремлялась вся к тому, что именовал преподобный Серафим «стяжанием Духа Святого». Они не жили молитвой и не знали Бога, открывающегося усердно ищущим Его. Они знали о Нем и не знали Его — такое бывает, к сожалению, очень часто. В одной Церкви находятся люди, в одних и тех же Таинствах участвуют, от одной Божественной Трапезы питаются, и даже, если о молитве говорить, одни и те же молитвы читают… И такая колоссальная разница, что пропасть меж теми и другими лежит. Но это не та пропасть, через которую не перейдешь: мостик через нее всегда перекинут. Стань делателем — ревностным, неустанным — и ты обязательно хотя бы краешком сердца почувствуешь то, что чувствовали святые, прикоснешься к тому сокровищу, ради которого они оставляли и в прах вменяли все, что имели, и поймешь, что по сравнению с ним весь мир не стоит ничего. Делателями были афонские монахи, и результат их делания — сердечная чистота, которая, по слову Евангелия, делает для твари возможным зрение Творца. Этот результат не оставлял сомнения в том, что созерцаемый святогорцами Свет не был некоей «иллюминацией», не был плодом горестного самообольщения, а был - Cветом Божественным, Нетварным. Не были такими делателями Варлаам и его союзники и потому оказались духовно слепы, уничижили и осмеяли дар благодати. И не будет, мне кажется, ошибкой сказать, что и мы все время являемся в каком-то смысле участниками все тех же паламитских споров. Только выступаем мы в них - то на одной стороне, то на другой. Когда мы подвизаемся в молитве, когда по усердию нашему, а паче по милости Своей, подает нам в ней Господь радость и утешение – мы единодушны и единомысленны со святителем Паламой и отцами-афонитами; хоть и в малых крупицах, но нам открыт и ясен их опыт, так что писания Фессалоникского архипастыря лишь уясняют нам то, что мы начинаем понимать уже сами. А когда сводится вся наша христианская жизнь лишь к некой констатации того факта, что мы христиане, к исповеданию веры внешнему, к вычитке, а не молитве, тогда небо оказывается закрытым для нас и жизнь не воспринимается, как чудо. И мы вместе с Варлаамом удивляемся и сомневаемся: да разве возможно то, о чем говорят эти аскеты? Скорее всего, они просто слишком много постятся и слишком мало спят… Слишком часто молитва, относясь по самому существу своему к области духовной, внутренней, оказывается оттесненной к сфере делания внешнего. Для многих людей чтение даже небольшого утреннего или вечернего молитвенного правила оказывается делом трудноисполнимым, вызывающим массу оговорок и нареканий: «Я был (была) бы рад (рада), но…» и далее следует целый список объяснений, почему чтение всех утренних и вечерних молитв решительно невозможно. При этом, однако, возможно многое другое. Разговор по телефону о погоде, просмотр мало отличающихся друг от друга по содержанию новостей в Интернете, долгое домашнее обсуждение какой-нибудь застарелой проблемы, разрешение которой от этого переливания из пустого в порожнее нимало не приближается. Ну, и, разумеется, телевизор. На него время находится практически всегда, он — вне конкуренции. Безусловно, дело не в том, что молитва требует какого-то продолжительного времени. Она требует внутренних усилий — не всегда больших, но просто непривычных для того, кто такие усилия себя делать регулярно не заставляет. Она требует некоего «умирания» для дел, интересов, правил этого мира — хотя бы кратковременного, на 15-20 минут утром и на столько же вечером. Почему? — Потому что для того, чтобы молиться, а не вычитывать, необходимо упраздняться от всего, что не есть Бог. От всего, что отвлекает, уводит от Него, встает во время молитвы между нами и Им. Это дается необычайно трудно, мучительно, но именно тут — корень, сердцевина всей нашей христианской жизни. Так проверяется, что мы любим больше — Бога или мир и все, что в нем. Или, по крайней мере, что мы стремимся больше любить, что выбираем. Вот почему столь важна молитва: она не только средство общения с Богом (хотя, кажется, что важнее этого?), она сама по себе, по тому, как мы относимся к ней, определяет всю нашу христианскую жизнь, все наше внутреннее содержание. Если мы верим, если Господь для нас — реальность, то молиться для нас так же естественно, как есть, пить, дышать; если же молитва воспринимается как помеха, как что-то отрывающее нас от более важных дел, от чего-то, в сравнении с чем она представляется вещью незначительной, то какая уж может быть вера? Только та разве, которую называет апостол мертвой. Сурово? Но так оно и есть. И если мы это понимаем, то — все в наших руках. А если предпочитаем, «видя не видеть», то… пожалуй, мы уже в чьих-то руках. Только в чьих? Впрочем, бывает и так, что и понимаем, и принимаем мы необходимость молитвы. И не как к чему-то внешнему к ней относимся, а дорожим возможностью хотя бы какое-то время в течение дня обращаться к Богу прямо, непосредственно, иногда молясь Ему словами, которые когда-то родились в сердцах святых и теперь становятся постепенно такими же родными и для наших сердец, иногда же говоря Господу о «своем» так, как это получается лично у нас. Мы уже и от разговоров лишних телефонных уходим, и от переливания из пустого в порожнее в беседах домашних. И даже телевизору чуть ли не бойкот пожизненный объявили. Но вот беда: все идет кувырком. Так день складывается, так подбираются дела, обстоятельства, так поступают с нами люди, словно они решили прогнать молитву из нашей жизни, не оставить ей никакого места. Это не они — люди, обстоятельства, дела. Это враг. Потому как ничто не мешает ему в такой степени, как молитва. Не мешает так губить нас. И, будучи хитрым и изобретательным, он использует для этой цели все – и людей, и дела, и обстоятельства. Так что кажется порой — ничего не поделать, безысходность какая-то… Однако есть и у нас против него своя хитрость, свой «секрет». Бог ищет в молитве, как и во всем прочем, прежде всего нашего произволения. Было бы оно только, а все остальное Он Сам обязательно устроит. И потому вот, что важно: дать молитве в жизни своей не просто место, а место первое. Это не значит, что мы должны проводить в ней большую часть дня, что нашим постоянным спутником должны быть молитвослов или четки. Нет, речь о малом идет. Есть у нас правило — пусть небольшое, соответствующее нашим небольшим духовным силам,— значит надо выполнять его, во что бы то ни стало. Бороться за него всеми силами, не уступая ни на шаг. Подсказывает нам наше сердце, что нужно о чем-то Господу помолиться, попросить помощи, вразумления, утешения, прощения,— не надо откладывать. Выдалась свободная минутка, час или два — уделить хотя бы какую-то часть этой свободы молитве. Уже не как средству у Бога что-то попросить, а как возможности с Ним побыть… …Когда становится жизнь человека такой борьбой, многое изменяется в ней, многое он начинает видеть и понимать совсем иначе. Многое… В том числе и учение святителя Григория Паламы, точнее — Церкви Православной — о Нетварном Божественном Свете, и о том, как сподобиться зрения его. Игумен Нектарий (Морозов) http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=59471&Itemid=3

В который раз читаю эти строки и благодарю Бога. "Потому и мир стоит до ныне, что имеет в себе праведников.Ибо из рода в род есть служащие Господу, иначе и мир бы не стоял...Блаженна страна, блажен город, блаженно поколение в которых много праведных, гораздо блаженнее сами праведники, через которых спасается мир" Прп.Ефрем Сирин.

Урок любви к врагам О людях, пострадавших за веру в ленинские и сталинские годы, мы знаем больше, чем о тех, кто пострадал в эпоху позднейшую. О последних мы вспоминаем нечасто. Может быть, потому, что их не так много. Их путь был иным, изначально гораздо более сложным: они в большинстве своем не унаследовали веру от родителей, не были воспитаны в ней. Они возвращались к отнятой, поруганной, растоптанной вере предков. Чтобы вернуться, надо было идти против мощного течения, бешено крутившего в своих водоворотах ее обломки и призванного навсегда уволочь русский народ от Православия. Но эти русские интеллигенты преодолевали течение и обретали веру. И платили за нее ту цену, которую назначала эпоха. Чем она была примечательна, эпоха Олимпиады-80, «борьбы за мир» и поспешного достраивания БАМа, начатого еще сталинскими зэками? Назрел подспудный, внешне малозаметный, но при этом колоссальный конфликт интеллигенции с властью, с режимом. Интеллектуалы, неспособные вписаться в систему, или уже целенаправленно этой системой отвергнутые, уходили в дворники, сторожа, кочегары и могильщики. Кто-то уходил в тюрьмы и лагеря. Кто-то продолжал жизнь внешне благополучную, лояльную, но мучился раздвоенностью, и это приводило к депрессии и алкоголизму… По-разному складывались судьбы тогдашних инакомыслящих, и разного они хотели. Кто-то был готов отдать жизнь за одни только политические свободы, за ценности «цивилизованного мира». А кто-то, признавая важность свободы в политическом, гражданском смысле этого слова, искал, тем не менее, свободы иной — непреходящей, неотъемлемой. Из первых получались борцы — бывало, что и железные. Вторые становились источниками любви, веры и надежды. * * * В пятьдесят лет трудно начинать новую жизнь. Тем более — такую, какая предстояла Татьяне Николаевне. Какое-то время она надеялась, что чаша сия минует ее. Потом поняла: посадят. Что оставалось? Молиться, чтоб Христос укрепил. Она была филолог, лингвист, специалист по французскому языку. Преподавала в Смоленском пединституте, переводила. Квартиру не заработала — жила в общежитии. В одиночку вырастила сына. Успела подержать на руках первого внука… «Радиостанцию «Свобода» можно было услышать только ночью: мы вставали в два и не спали до четырех, сжимая ручку настройки» — это из небольшой книжки воспоминаний[1], изданной потомством Татьяны Николаевны уже после ее смерти. Политическое свободомыслие в интеллигентских кругах не было уже в диковинку, но вот религия — об этом немногие задумывались всерьез. Татьяна Николаевна тоже не вдруг стала верующей. Образованность и внутренняя культура — вот что вело ее к христианству, как ни странно для кого-то это звучит. Она не могла не испытывать отвращения к грубой атеистической пропаганде, видела ее лживость, ненаучность, неисторичность. Более того: «Непримиримая ненависть к христианству и к религии вообще всегда удивляла меня. Я чувствовала здесь какую-то тайну. Казалось бы, чем мешает построению светлого коммунистического будущего религия, исповедующая добро?». Когда она прочитала, наконец, по-настоящему, полностью, Новый Завет — до подлинного осознания веры остался один шаг. Единомышленники же нашлись, что примечательно, не среди ее, Татьяны Николаевны, ровесников и коллег, а среди ровесников и товарищей ее сына. «Помню, как удивительно мне было видеть эту толпу молодых молящихся мужчин. Мы привыкли за долгие десятилетия, что в церковь ходят пожилые женщины. И я подумала, что эти юноши — вестники глубоких и серьезных перемен»,— так вспоминает Татьяна Николаевна о возникшем в те годы неформальном религиозном семинаре, душой которого стал ее же студент и кружковец (она вела кружок французского языка и литературы) Владимир Пореш, а вместе с ним — «деклассирован ный элемент», исключенный уже из трех вузов Александр Огородников. Сын Татьяны Николаевны Александр Щипков и его жена Люба тоже стали активными «семинаристами». С помощью почаевских монахов Огородникову удалось купить дом в деревне Редкино Калининской (теперь, слава Богу, Тверской!) области, и этот домик стал территорией духовной свободы. В Редкино ехали из разных городов. Молодежная (на 90 процентов) община была, конечно, подвержена головокружению: об этом говорит и утопичность некоторых планов (вести общее хозяйство, выращивать овощи, этим кормиться — и открыто проповедовать советским людям Евангелие), и вызывающее поведение. Но здесь нужно понять: этим молодым людям менее всего хотелось сидеть в подполье. Им хотелось другого: открыто принадлежать к абсолютно легальной Церкви. «Для меня, моей жены, моих друзей узнавание Христа в 70-е годы было событием восторженно радостным,— напишет через много лет Александр Щипков.— Мы громко пели „Взбранной воеводе” в буфете Ленинградского вокзала, шумно христосовались при встречах на улице, осеняли себя крестным знамением, завидев купола. Мы вообще не прятались, мы чувствовали себя дома, в своей стране. И чихать хотели на советскую власть. Это был эпатаж, но корни его — в эйфории от той внутренней свободы, которую дала нам Церковь». Из этого семинара вышло до десятка ныне действующих священников Русской Православной Церкви. Один из них — иерей Владимир Соколов, клирик храма во имя Девяти мучеников Кизических, что в Москве на Пресне, в двух шагах от Белого Дома. Тогда, в конце 70-х, он не думал о священстве, он был молодым актером театра и кино. Успел сняться в нескольких фильмах, названия которых ему трудно теперь вспомнить. Но как перевозил на своей машине нелегально размноженные молитвословы (молитвословы, подчеркнем, а не подрывную литературу!) — этого ему не забыть: «Едешь и понимаешь, что эта твоя поездка может быть последней перед долгим-долгим перерывом». — Мы не хотели ничего скрывать, — вспоминает отец Владимир, — в нашем поведении присутствовала бравада, конечно, но в нем была и истина тоже. Если ты христианин, ты наследник Царства: кого ты должен бояться здесь, на земле? Именно так должно действовать наше христианское сознание. И хорошо, что это сознание, это чувство тогда в нас родилось. — Чем Вам запомнилась Татьяна Николаевна Щипкова? Она ведь по возрасту годилась вам всем в матери. — Она и стала матерью для всех нас. И очень многому научила. Вкус к языку, к литературе, пример поведения по отношению к окружающим — все это шло от нее. Она сдерживала нашу молодую браваду, и это было мудро. Мы ведь не понимали, что нам необходимо созреть. Из зеленых ростков хлеба не испечешь. А она это понимала. * * * Эйфория длилась недолго: советская власть не любила, когда на нее «хотели чихать». Настало время испытаний: обысков, волчьих билетов, посадок. Находясь под следствием и уже поняв, что добром для нее это следствие не кончится, Татьяна Николаевна не могла не думать о судьбе тех, кто стал, по слову отца Владимира, ее детьми. Масла в огонь подливал следователь госбезопасности: «Все мог бы простить, но девчонок не прощу. Вы вовлекли их в эту вашу липкую паутину…» Сына Татьяны Николаевны, исключив из института, отправили в армию, в ТуркВО, где он заразился желтухой. Невестка, тоже исключенная, тщетно пыталась устроиться на работу — не брали даже уборщицей в детский сад. Было от чего пасть духом… Через два года после смерти Татьяны Николаевны жена ее сына и мать четырех ее внуков Любовь Щипкова рассказала мне, как увидела Татьяну Николаевну однажды утром — тихую, отрешенную, перебиравшую старые вещи. То, что осталось от умершей в блокаду мамы, что удалось вывезти из осажденного города, что связывало с детством… — Она была совсем не такая, как всегда. Я почувствовала, что в ней очень важные перемены происходят… Сама же Татьяна Николаевна рассказывает о своих внутренних переживаниях очень скупо, даже, можно сказать, бегло: приходится догадываться, что именно она чувствовала. «Суд был назначен на 29 декабря 1979 года. Видно, я все-таки сильно волновалась, потому что ночью у меня был приступ глаукомы, меня привезли в глазную клинику, и несколько часов врачи спасали мой правый глаз с помощью капель и пиявок. Утром я явилась на суд с повязкой на голове… арест был отложен на две недели, до 8 января. 7 января — православное Рождество… дивная рождественская ночь, полная звезд и сверкающе го снега. Я провела ее в московской церкви Адриана и Наталии, с друзьями за рождественским столом. Я исповедалась, причастилась и чувствовала себя готовой. Ехала на суд с вещами, понимая, что уже не вернусь. Мои молодые друзья пришли, но не были допущены в зал суда, который был заполнен исключительно мужчинами с военной выправкой…» Глаукома — опаснейшая болезнь глаз — в условиях лагерной медицины (то есть в условиях отсутствия всякой медпомощи) несколько раз ставила осужденную Щипкову на грань полной слепоты. Только Бог и спас. Воспоминания о трех годах в заключении Татьяна Николаевна посвятила главным образом не себе, а другим, своим, как говорили в старину, соузницам, женщинам-заключенным. Ей представлялось необходимым рассказать стране, обществу, власти о положении дел в местах лишения свободы. О том, что происходит там с людьми. О том, что бесчеловечность никого не исправляет; и о том, что души людей, спрятанных за вышки и заборы, — это почва, ждущая доброго семени. «Человек не может всегда, ежеминутно, беспрерывно ощущать себя преступником. Иногда он должен чувствовать себя просто человеком. Если все время заставлять страдать, человек перестает ощущать себя справедливо наказанным, даже совестливый человек, и начинает ощущать себя жертвой — и он прав. Нельзя возродиться, если тебя презирают и обращаются с тобой, как с животным». Она пыталась им помочь — девочкам, многие из которых разучились уже нормально говорить, только производили все новые глаголы и прилагательные от скудного «ненорматива». Тайком от начальства, крайне внимательного и подозрительного к «политической» Щипковой, создала лагерный альманах: тетрадь, в которую вписывались стихи Лермонтова, Кольцова, Фета, Ахматовой… Читала своего рода лекции — полушепотом, после отбоя. Предложила желающим заниматься французским языком, но это было немедленно и жестко пресечено: администрация не могла допустить, чтоб в колонии звучал непонятный язык. Вся зона знала, что «мать» — верующая; что именно за это она и сидит. Ей задавали вопросы, просили переписать молитвы. Потом не знали, куда спрятать листочки: «Зашмонают». Она объясняла: «В голове спрячь. Выучи и держи в голове — там уж точно не зашмонают». Выучить что-либо наизусть — это им было непривычно, но молитвы — учили. «Со сколь многими достаточно было поговорить подольше — и прояснялись глаза, другими становились лица. Да, ненадолго, но кто из нас способен всегда пребывать на высоте своей веры? И они втягиваются в свое вязкое болото, как мы, на воле — в свое…» После освобождения собратья-интеллигенты задавали Татьяне Николаевне наивные вопросы: «Многих вы там обратили?». Она отвечала: «Что вы! Обращает Господь, а я… если я помогла хотя бы одному человеку, это уже огромный, незаслуженный мною дар». И тут же вспоминала, что помогла, оказывается — не одной своей сестре по несчастью, а двум! Читая воспоминания Татьяны Щипковой, я очень хорошо увидела, чем она (на языке тогдашних охранителей — «религиозница») отличается от чисто политических диссидентов разных мастей, от тех самых борцов, хотя бы и железных. Для тех главное было — противостоять режиму, власти, общесоюзной или лагерной. Татьяна Щипкова тоже могла противостоять: «В ответ на взыскания я объявила, что буду бойкотировать политзанятия… когда закончилась поверка на плацу и все строем двинулись в клуб, я, к изумлению начальства, вышла из рядов и спокойно пошла в наш отрядный дом. Так продолжалось недели две. Лагерь пришел в восторг… Чем большей героиней я становилась с течением дней, тем более накалялись мои отношения с администрацией… Накалялась и я. Мной владела ненависть, ненависть к этим мундирам, к этим лицам, к этим командам. Я чувствовала себя сжатой в твердый комок и готовой к сопротивлению любой ценой. В начале второй недели меня вызвали в кабинет замполита. Там собралось все руководство колонии. Видно было, что они несколько растеряны. Открытое мое неповиновение очень опасно в уголовной зоне — так они мне объяснили. Оно может спровоцировать беспорядки. Я в ответ выразила им свое возмущение тем, что кресты при обыске срывают, тем, что Евангелие запрещено. Начальник оперчасти выкрикнул, как обычно, что меня надо расстрелять, на том мы и разошлись…» А через несколько дней «та, которую нужно расстрелять» просыпается среди ночи вся в слезах и понимает, что не может больше жить в состоянии ненависти. И снимает свой бойкот политзанятий по этой — единственной — причине. И счастлива: «Любите врагов ваших (Мф. 5, 44). Один раз в жизни мне было дано это почувствовать полной мерой. Я считаю это переживание самым главным в том духовном опыте, который дал мне лагерь». Невестка Татьяны Николаевны Любовь Щипкова говорила мне, что вернулась Татьяна Николаевна из лагеря — человеком иным, «лучше, чем была до того — еще добрее, еще светлее». А отец Владимир Соколов сказал следующее: — Она стала, может быть, более защищенной, интеллигентность ушла куда-то вовнутрь, но в то же время я почувствовал: там, в глубине, у нее родилось что-то такое, чего не было раньше, до ареста. Понимаете, когда человек попадает в такие условия — ему ничего не остается, кроме как поискать опоры у себя внутри: я еще раз убедился в этом впоследствии, окормляя заключенных. Меня поражала глубина вопросов, которые они мне задавали. Но что касается Татьяны Николаевны, главное, что она обрела в себе, — это, как мне представляется, благодарность Богу. Потому что без Его благодати она не вынесла бы всего этого. Она очень хорошо увидела там, что главный наш враг — не тоталитарный режим, нет, главный враг сидит внутри нас самих: это грех. А когда человек это понимает, когда он преодолевает этот барьер — он открывает в себе источник любви. Освобождением из уссурийского лагеря мытарства Татьяны Николаевны не закончились. Она попала в обычный для освободившихся зэков бюрократический переплет, усиленный, возможно, желанием властей посадить Щипкову вторично (когда человек не сломлен, это ведь видно всегда). Ее не прописывали, а без прописки нельзя было устроиться на работу… И нельзя было нигде жить. Человек автоматически превращался в бомжа. Сыну и невестке пришлось прятать маму от милиции. Обрести новый паспорт помог протоиерей Павел Адельгейм. Ну а чуть позже и времена изменились, и работать можно уже было — не только вахтером… В последние годы многотрудной жизни Татьяна Николаевна вернулась к любимой своей педагогической работе: до 77 лет преподавала в школе при Санкт-Петербургском институте богословия и философии. Один из ее учеников впоследствии написал: «Она была одной и той же, и в классе, за учительским столом, и в лагерном бараке среди уголовниц… красота и глубина интеллектуального знания и культурного предания реализуются в полной мере только в личной деятельной христианской жизни. В этом заключается сущность того православного церковного опыта, которым одарила меня Татьяна Николаевна». Похоронена она в Тарусе — это любимый многими старинный городок на Оке, в Калужской области. Что надо добавить? Нам, сегодняшним, необходима — не просто информация, нет, но неотступная живая память о том, что вот так было — не всегда. Возможность беспрепятственно вести церковную жизнь, воскресные школы для детей, масса православной литературы и прессы, православный интернет, архиереи и священники на телеэкранах, православные приходы за колючей проволокой, священники в армии и на флоте, домовые церкви в университетах — все это было не всегда. Наши предшественники — такие же люди, как и мы — находились в иных условиях. От них требовалось очень большое мужество. И очень сильная вера. Нам нужно помнить об этом — чтобы не впасть в самодовольство и самоуспокоение. Мы верующие? Православные? Воцерковленные? Прекрасно. А мы смогли бы — вот так? Как эти мальчики-студенты? Как их преподавательница за пять лет до заслуженной пенсии?.. Не знаем. И не будем знать. Если ничего не случится. Нам иногда кажется, что подвиг исповедничества — это то, что принадлежит прошлому, поскольку нас сегодня окружает совершенно другая реальность, не требующая никаких особых усилий, чтобы исповедовать Христа. Нам кажется, что эта реальность исповедничества — где-то позади, в прошлом. На самом деле исповедание веры, подвиг свидетельства всегда будет. Все мы должны твердо помнить и знать, что путь служения Христу и Его Церкви всегда связан с исповедничеством и даже с мученичеством. Святейший Патриарх Московский и всея Руси КИРИЛЛ, напутствие изданию книги «Женский портрет в тюремном интерьере. Записки православной» Марина Бирюкова Журнал "Православие и современность" №21 (37), 2011 г.

Не унывай, видя в себе немощи различные, это много зависит от переживаний твоих... Потерпи и себя. Бог даст, окрепнут твои силы душевные и телесные. Я вижу в тебе желание доброй христианской жизни, а если это есть, значит, жива душа твоя. «Жива будет душа моя и восхвалит Тя, и судьбы Твои помогут мне!» (Пс. 118, 175). Так восклицал св. пророк Давид от лица всякого верующего и к Богу прибегающего. Восклицай и ты так в надежде на милость Божию, – и Господь не оставит тебя, ибо ни Господь, ни Ангел-Хранитель не отступали от тебя, а с любовию хранят тебя, защищают тебя. Тебе лишь попускается до времени не чувствовать, не видеть этого заступления, хотя ты и признаешься, что по временам все-таки чувствуешь легкость и какое-то умиротворение. Благодари Господа и за эту милость. Когда чувствуешь к кому-либо нерасположение, или злобу, или раздражение, то нужно молиться за тех людей, независимо от того, виноваты они или не виноваты. Молись в простоте сердца, как советуют св. отцы: «Спаси, Господи, и помилуй раба Твоего (имя) и ради его св. молитв помоги мне, грешной!» – от такой молитвы умиротворяется сердце, хотя иногда не сразу. Можно молиться, если это происходит на людях, без всяких внешних молитвенных проявлений, сидя, ходя, лежа, ибо Бог зрит на сердце. Из писем прп. Никона Оптинского

…По слову Василия Великого, всякую вещь украшает мера, то есть соразмерность, которая потребна будет более всего к предлежащему Великому посту. Не без причины святой Исаак Сирин, первый из великих постников, написал: "Если понудим немощное тело паче силы его, то приходит смущение на смущение. Поэтому, чтобы бесполезно не смущаться, лучше снисходить немощи телесной, сколько потребно будет". Преподобный Иоанн Дамаскин говорит, что немощному смирение и благодарение полезнее непосильных подвигов телесных. Впрочем, кто прежде мог поститься, тому нелегко вдруг отступить от своего правила. Мы не выше святого Иоанна Златоуста, которого немощь телесная понудила жить в городе, чтобы иметь удобную пищу, хотя и простую, но удобоваримую. К стыду своему должно сознаться: как я никогда не был постником, то и написал вам все сказанное, как бы в свое оправдание. И к сказанному прибавлю Евангельское слово Самого Господа: могий вместити да вместит (Мф. 19: 12). Из писем прп. Амвросия Оптинского