Таблица лидеров

Русская девушка. Об Ольге Николаевне Романовой (П.Савченко) В одном из стихотворений в прозе И. С. Тургенев назвал героиню его — “девушка”, а потом решил уточнить этот образ и добавил — “русская девушка”. Чуткий художник лучше других знал, что на нашей земле самородной красотой вырастала русская девушка; что сложившиеся исторически черты ее характера, ее проявленный нашей великой литературой глубокий и прекрасный облик — резко выделили ее в явление самобытное, в одну из красот нашего народа; красот — таких нам дорогих и таких горделивых. С глубокой болью поэтому переживаем мы, при виде общего крушения всего прекрасного в нашей несчастной стране, утрату, дорогую утрату облика и типа русской девушки — одной из наших неотъемлемых и коренных драгоценностей. Мы верим, конечно, что утрата эта временная, что в будущей России и взойдет и окрепнет новая поросль достойных преемниц девушек Пушкина, Тургенева и Чехова; и это будет великое благо русской жизни. Нам хочется привлечь внимание к одному из прекрасных образов так недавно и так трагически ушедшей из русской жизни девушки, пока одной из последних подлинных, по чертам характера и общему облику своей юной жизни — русских девушек. Мы говорим о старшей дочери покойного Государя Императора — Великой Княжне Ольге Николаевне. О дне рождения ее мы читаем такую подробную запись в дневнике Государя: “3 ноября1. Пятница. Вечно памятный для меня день, в течение которого я много выстрадал! Еще в час ночи у милой Аликс начались боли, которые не давали ей спать. Весь день она пролежала в кровати в сильных мучениях — бедная! Я не мог равнодушно смотреть на нее. Около 2 час. ночи дорогая Мама приехала из Гатчины; втроем с ней и Эллой (Великая Княгиня Елизавета Феодоровна) находились неотступно при Аликс. В 9 часов ровно услышали детский писк и всё, мы вздохнули свободно! Богом посланную дочку при молитве мы назвали Ольгой!” Запись 5 ноября: “Сегодня я присутствовал при ванне нашей дочки. Она —большой ребенок, 10 фунтов весом и 55 сантиметров длины. Почти не верится, что это наше дитя. Боже, что за счастье! Аликс весь день пролежала... она себя чувствовала хорошо, маленькая душка тоже”. 6 ноября: “Утром любовался нашей прелестной дочкой. Она кажется вовсе не новорожденной, потому что такой большой ребенок с покрытой волосами головкой”. В ближайшие годы в Царской Семье появились еще три дочери — сестры Великой Княжны: Татьяна (1897 год), Мария (1899 год) и Анастасия (1901 год). Августейшие родители их всегда делили на “старших” (Ольгу и Татьяну) и “младших”; естественно, что и в их среде большая близость и общность интересов постепенно установилась по этим парам. Все они росли в исключительно дружной, жившей ладом, образцовой Царской Семье, под неослабным и глубоко душевным вниманием прекрасной их матери-Государыни. В одном из воспоминаний (А. А. Танеевой) мы знакомимся с такой картиной из их детства: “Пока дети были маленькие, они в белых платьицах и цветных кушаках играли на ковре с игрушками, которые сохранялись в высокой корзине в кабинете Государыни”. С шумом обычно они спускались из своих верхних комнат и попадали в любимую “взрослую” обстановку бледно-лилового кабинета с его громадным ковром, с массой цветов, целых кустов цветущей сирени или розанов; а над кушеткой они любили огромную картину “Сон Пресвятой Богородицы” с прекрасным ликом Приснодевы. Дети велись всецело Императрицей. “От первых месяцев, — вспоминает П. Жильяр, — я сохранил совершенно отчетливое воспоминание о крайнем интересе, с коим Императрица относилась к воспитанию и обучению своих детей, как мать, всецело преданная своему долгу”. Государь в обыкновенное время видел своих детей довольно мало: его занятия и требования придворной жизни мешали ему отдавать им все то время, которое он хотел бы им посвятить. Он всецело передал Императрице заботу об их воспитании и в редкие минуты близости с ними любил без всякой задней мысли, с полным душевным спокойствием наслаждаться их присутствием”. У каждой из девочек была своя особая русская няня. Когда Княжны подрастали, няньки превращались в горничных; все они были простые крестьянки и передали своим питомцам чистую русскую речь, любовь к иконам, лампадкам, к старине и сказкам. Так в начале XX столетия мы благостно переносимся ко временам Татьяны Лариной, Лизы Калитиной, когда няни зароняли в юные души зерна чистой веры и глубокой любви ко всему русскому, родному; когда незримо, но прочно формировались образы русской девушки с ее непередаваемым очарованием и властными жизненными силами. Жизнь Царской Семьи в те годы была очень тихая и строго размеренная. Утром у детей уроки и рукоделие; к завтраку собиралась вся Семья (“завтракали семейно”, “завтракали с детьми одни”, — записывал почти ежедневно Государь); затем, если погода была хорошая, — гуляли, катались (“Ольга и Татьяна ехали рядом на велосипедах”, — запись в мае 1904 года); приходили с работами в кабинет Государыни (“Императрица не позволяла им сидеть сложа руки”, — вспоминает А. А. Танеева). Чай подавали ровно в пять часов, чаще всего в кабинет Государя; затем опять прогулка (“После чая отправился на озеро с Машей и Ольгой”, — пишет в мае 1904 года Государь). В восемь часов вечера сходились к семейному обеду; часто к обеду с Августейшими родителями приходили только две старшие дочери. А после обеда обычно Государь читал вслух Гоголя или иные произведения русской литературы, и читал прекрасно, так что дети очень любили это время. Когда Великой Княжне Ольге исполнилось восемь лет, она начинает все чаще появляться вне дворца с Государем, у которого в дневнике появляются краткие записи: “В 11 с полов. поехал с Ольгой к обедне”; “тотчас после завтрака поехали с Ольгой... в Царское Село”; “поехали с Аликс и Ольгой посмотреть полковое учение улан”. Великая Княжна Ольга становилась уже большой — такой она показалась и Государю в день ее рождения — 3 ноября 1904 года: “Ольге минуло девять лет, — писал он в дневнике, — совсем большая девочка”. Государь все чаще остается с ней; во время дневных прогулок любит обходить вдвоем с ней парк. О чем беседовали они? Припомним, что это были жуткие месяцы неудач японской войны и тревог внутренней смуты. Переобремененный делами и тяжело все это переживавший Государь был рад, вероятно, отвести душу в наивных беседах со своей старшей, скажем, забегая вперед, любимой дочкой (через десять лет у них шли иные беседы). А ее интересы вращались тогда лишь в кругу уютной, сплоченной большой Царской Семьи и маленьких домашних событий. То сами устроят сюрпризом маленький спектакль (инсценировка “Стрекозы и муравья”), то заберутся в кабинет Государя рассмотреть его новые альбомы, а то — новость: сцены кинематографа придворного фотографа Гана. Настанут морозы — катание с гор у берега небольшого озера, игры с Наследником, у которого и сани с ослом Ванькой, старым артистом цирка Чинизелли, и умный Джой. “Дети Их Величеств, — замечает А. А. Танеева, — были горячие патриоты; они обожали Россию и все русское; между собой говорили только по-русски”. На сохранившихся письмах Великой Княжны виден четкий круглый, добрый почерк. С конца сентября 1905 года в особой классной комнате начались уроки французского языка, которому Великую Княжну учил благороднейший П. Жильяр, впоследствии воспитатель Наследника-Цесаревича. Он сохранил такие воспоминания о первом уроке: “Меня провели во второй этаж, в маленькую комнату с очень скромной обстановкой в английском вкусе. Дверь отворилась, и вошла Императрица, держа за руку двух дочерей, Ольгу и Татьяну. Сказав несколько любезных слов, она заняла место за столом и сделала мне знак сесть против нее; дети поместились по обе стороны. Старшая из Великих Княжон, Ольга, девочка десяти лет, очень белокурая, с глазами, полными лукавого огонька, с приподнятым слегка носиком, рассматривала меня с выражением, в котором, казалось, было желание с первой же минуты отыскать слабое место, — но от этого ребенка веяло чистотой и правдивостью, которые сразу привлекали к нему симпатии... “Сестры дышали свежестью и здоровьем, — писал он позже, — они были добры и необыкновенно естественны. Старшая, Великая Княжна Ольга Николаевна, была умна и рассудительна”. Продолжая занятия со своими ученицами, П. Жильяр сделал такое наблюдение: “Одна подробность особенно ясно обнаруживает заботу о точности, которую Императрица вносила в свое попечение о дочерях, и свидетельствует также о внимательности, которую она хотела внушить им к их наставникам, требуя от них порядка, который составляет первое условие вежливости. Я всегда при входе находил книги и тетради старательно разложенными на столе перед местом каждой из моих учениц. Меня никогда не заставляли ждать ни одной минуты”. А. А. Танеева вспоминает: “В эту осень Ольге Николаевне исполнилось шестнадцать лет, срок совершеннолетия для Великих Княжон. Она получила от родителей разные бриллиантовые вещи и колье. Все Великие Княжны в шестнадцать лет получали жемчужные и бриллиантовые ожерелья, но Государыня не хотела, чтобы Министерство Двора тратило столько денег сразу на их покупку Великим Княжнам, и придумала так, что два раза в год, в дни рождения и именин, получали по одному бриллианту и по одной жемчужине. Таким образом у Великой Княжны Ольги образовалось два колье по тридцать два камня, собранных для нее с малого детства. Вечером был бал, один из самых красивых балов при Дворе. Танцевали внизу в большой столовой. В огромные стеклянные двери, открытые настежь, смотрела южная благоухающая ночь. Приглашены были все Великие Князья с их семьями, офицеры местного гарнизона и знакомые, проживавшие в Ялте. Великая Княжна Ольга Николаевна, первый раз в длинном платье из мягкой розовой материи, с белокурыми волосами, красиво причесанная, веселая и свежая, как цветочек, была центром всеобщего внимания. Она была назначена шефом 3-го гусарского Елисаветградского полка, что ее особенно обрадовало. После бала был ужин за маленькими круглыми столами”. Начиналась жизнь взрослой дочери Государя. Внешне это было связано с парадной, показной жизнью нашего блистательного Двора—появление с Государем на торжествах, на придворных балах, в театрах; с Государыней — на благотворительных базарах, в поездках по России. Многие помнят стройную, изящную фигуру старшей дочери Государя, радостно украшавшей царские выходы. Но все это внешнее, блестящее, парадное, показное, что для случайного, поверхностного наблюдателя, для толпы, составляло какой-то законченный облик Великой Княжны и делало ее такой похожей на ее сестер, совершенно не гармонировало ни с подлинной скромной и простой повседневной жизнью Великой Княжны Ольги, ни с истинным строем внутреннего мира девушки, которая сумела развить, а часто и проявлять свою глубокую индивидуальность, девушки, у которой были свои думы и мысли и намечались свои дороги не поверхностного, а глубокого восприятия жизни. В последние годы перед войной, когда Великой Княжне исполнилось восемнадцать лет, о ней можно было говорить как о сложившемся юном характере, полном неотразимого обаяния и красоты; многие, знавшие ее в те годы, довольно полно и поразительно созвучно очерчивают строй ее сложного ясного внутреннего мира. Невольно ее рисуют пока на фоне всех дружных, всегда бывших вместе Августейших сестер. П. Жильяр с умиленными чувствами вспоминает своих учениц в эти годы: “Великие Княжны были прелестны своей свежестью и здоровьем. Трудно было найти четырех сестер, столь различных по характерам и в то же время столь тесно сплоченных дружбой. Последняя не мешала их личной самостоятельности и, несмотря на различие темпераментов, объединяла их живой связью. В общем, трудноопределимая прелесть этих четырех сестер состояла в их большой простоте, естественности, свежести и врожденной доброте. Старшая, Ольга Николаевна, обладала очень живым умом. У нее было много рассудительности и в то же время непосредственности. Она была очень самостоятельного характера и обладала быстрой и забавной находчивостью в ответах. “Великие Княжны, — вспоминает А. А. Танеева, начиная также с общего фона дружных сестер, — выросли простые, ласковые, образованные девушки, ни в чем не выказывая своего положения в обращении с другими. Ольга и Мария Николаевны были похожи на Семью отца и имели чисто русский тип. Ольга Николаевна была замечательно умна и способна, и учение было для нее шуткой, почему она иногда ленилась. Характерными чертами у нее были сильная воля и неподкупная честность и прямота, в чем она походила на мать. Эти прекрасные качества были у нее с детства, но ребенком Ольга Николаевна была нередко упряма, непослушна и очень вспыльчива; впоследствии она умела себя сдерживать. У нее были чудные белокурые волосы, большие голубые глаза и дивный цвет лица, немного вздернутый нос, походивший на нос Государя”. Два вопроса невольно возникают в интересах более подробной обрисовки характера Великой Княжны: первый — ее индивидуальные отличия в сравнении с внутренним миром ее любимой сестры, почти погодка, росшей с ней в одних и тех же условиях, Великой Княжны Татьяны, вопрос, завещанный еще Пушкиным, да еще в этой созвучной игре имен, как в чисто русской семье Лариных, — вечный вопрос двух основных женских характеров — Марфы и Марии; второй — ее отношения к Государю и Государыне, то есть к тем основным влияниям, среди которых и создался ее характер. На первый вопрос П. Жильяр отвечает так: “Татьяна Николаевна, от природы скорее сдержанная, была менее откровенна и непосредственна, чем старшая сестра Она была также менее даровита, но искупала этот недостаток большой последовательностью и ровностью характера. Она была очень красива, хотя не имела прелести Ольги Николаевны. Своей красотой и природным умением держаться она в обществе затмевала сестру, которая меньше занималась своей особой и как-то стушевывалась. Обе сестры нежно любили друг друга”. Душевный мир Великой Княжны Ольги слагался в кругу на редкость сплоченной, деятельной взаимной любовью, прекрасной внутренним ладом Царской Семьи. А святыня семьи — самый прочный и незаменимый фундамент для построения человека, для расцвета всего прекрасного в нем. “Их маленькие детские души, — с мудрой любовью говорил Достоевский, — требуют безпрерывного и неустанного соприкосновения с вашими родительскими душами, требуют, чтобы вы были для них, так сказать, всегда духовно на горе, как предмет любви, великого нелицемерного уважения и прекрасного подражания”. И это именно было в Царской Семье. В те немногие часы, когда Государь мог быть с детьми, он озарял их своим высоким нравственным светом и примером. “Отношения дочерей к Государю, — вспоминает П. Жильяр, — были прелестны. Он был для них одновременно Царем, отцом и товарищем. Чувства, испытываемые ими к нему, видоизменялись в зависимости от обстоятельств. Они никогда не ошибались, как в каждом отдельном случае, относиться к отцу; их чувство переходило от религиозного поклонения до полной доверчивости и самой сердечной дружбы. Он был для них то тем, перед которым почтительно преклонялись министры, Великие Князья и сама их мать, то отцом, сердце которого с такой добротой раскрывалось навстречу их заботам или огорчениям, то, наконец, тем, кто вдали от нескромных глаз умел при случае так весело присоединиться к их молодым забавам”. Отношение Великих Княжон к Государыне обусловливалось прежде всего отношением взрослых дочерей к очень строгой и требовательной матери, которая их всем сердцем любила и детьми только тогда и жила. По воспоминаниям П. Жильяра: “Мать, которую они обожали, была в их глазах как бы непогрешима; одна Ольга Николаевна имела иногда поползновения к самостоятельности. Они были полны очаровательной предупредительности по отношению к ней. С общего согласия и по собственному почину, они устроили очередное дежурство при матери: когда Императрице нездоровилось, то исполнявшая в этот день дочернюю обязанность безвыходно оставалась при ней”. Государыня всегда была при детях (говорила она с ними по-английски; этим языком Великие Княжны владели отлично); часами проводила время в классной, руководя занятиями; учила их рукоделию. Великая Княжна Ольга не любила рукодельничать, хотя работала очень хорошо, и всегда во время этих занятий старалась устроиться чтицей. Физически Великие Княжны были воспитаны на английский манер: спали в больших детских, на походных кроватях (воспоминание А. А. Танеевой), почти без подушек и мало покрытые; холодная ванна по утрам и теплая — каждый вечер. Одевались очень просто; платье и обувь переходили от старших к младшим, и нередко заставали их в аккуратно заштопанных ситцевых платьях (за время войны ни одной не было сшито ничего нового). Великая Княжна Ольга, как обладавшая лучшим вкусом, заведовала выбором фасонов для сестер. Каждой из них выдавалось на личные расходы по пятнадцать рублей в месяц, и из этих денег они должны были каждое воскресенье, бывая в церкви, класть на тарелку по рублю. Особой чертой Царской Семьи, как отмечают воспоминания, была та, что их никто и никогда не видел не знающими, что с собой делать: всегда у каждой Великой Княжны находилось какое-либо занятие, всегда он были оживлены. Из сестер Великая Княжна Ольга была ближе всех с совершенно иной по характеру Татьяной Николаевной; особенно нежные отношения старшей сестры были у нее к Наследнику, который ее любил больше всех в семье — и когда обижался из-за чего-нибудь на отца и мать, то заявлял им, что он Ольгин сын, собирал свои игрушки и уходил в ее комнату. Великие Княжны воспитывались в строгих требованиях внимательного отношения к каждому человеку, а не в кичливом сознании своих превосходств и высокого положения. Государь всегда повторял: “Чем выше человек, тем скорее он должен помогать всем и никогда в обращении не напоминать своего положения; такими должны быть и мои дети!” Они такими и были, и это прежде всего проявлялось по отношению к ближайшим окружающим, к прислуге. Из служащих, близких простой жизни Царской Семьи, упомянем камердинера Их Величеств, старика Волкова. “Любовью он пользовался всеобщей, — читаем в одном из воспоминаний, — и девочки постоянно висли на нем; старик делал сердитое лицо, а те тормошили его, поведывали все радости и горести”. Став взрослыми, Великие Княжны продолжали делиться с “дедой” своими переживаниями; рассказывали даже, в кого влюблялись. Любили Великие Княжны картины кинематографа, где фигурировали они сами. Как только получалась такая картина, они начинали приставать к Волкову, чтобы он непременно шел с ними. “Насмотрелся я на вас и так”, — ворчал старик, но шел и просиживал с ними весь сеанс. Любимицей его была старшая. “Ольга — это Романова!” — с гордостью говорил он про нее. “Какое время пришло! — рассуждал он. — Замуж дочек пора выдавать, а выдавать не за кого, да и народ-то все пустой стал, махонький!” А и то правда! “Далекими кажутся мне годы, — вспоминает А. А. Танеева, — когда подрастали Великие Княжны и мы, близкие, думали о их возможных свадьбах. За границу уезжать им не хотелось, дома же женихов не было. С детства мысль о браке волновала Великих Княжон, так как для них брак был связан с отъездом за границу. Особенно же Великая Княжна Ольга Николаевна и слышать не хотела об отъезде из родины. Вопрос этот был больным местом для нее, и она почти враждебно относилась к иностранным женихам”. С начала 1914 года для бедной Великой Княжны Ольги, прямой и русской души, этот вопрос до крайности обострился; приехал румынский наследный принц (теперешний король Карол II) с красавицей-матерью, королевой Марией; приближенные стали дразнить Великую Княжну возможностью брака, но она и слышать не хотела. Она ведь знала, что “князья не вольны, как девицы — не по сердцу они себе подруг берут, а по расчетам иных людей, для выгоды чужой...” “В конце мая, — вспоминает П. Жильяр, — при Дворе разнесся слух о предстоящем обручении Великой Княжны Ольги Николаевны с принцем Каролом румынским. Ей было тогда восемнадцать с половиной лет. Родители с обеих сторон, казалось, доброжелательно относились к этому предположению, которое политическая обстановка делала желательным. Я знал также, что министр иностранных дел Сазонов прилагал все старания, чтобы оно осуществилось, и что окончательное решение должно быть принято во время предстоящей вскоре поездки Русской Императорской Семьи в Румынию. В начале июля, когда мы были однажды наедине с Великой Княжной Ольгой Николаевной, она вдруг сказала мне со свойственной ей прямотой, проникнутой той откровенностью и доверчивостью, которые дозволяли наши отношения, начавшиеся еще в то время, когда она была маленькой девочкой: “Скажите мне правду, вы знаете, почему мы едем в Румынию?” Я ответил ей с некоторым смущением: “Думаю, что это акт вежливости, которую Государь оказывает румынскому королю, чтобы ответить на его прежнее посещение”. “Да, это, может быть, официальный повод, но настоящая причина?.. Ах, я понимаю, вы не должны ее знать, но я уверена, что все вокруг меня об этом говорят и что вы ее знаете”. Когда я наклонил голову в знак согласия, она добавила: “Ну, вот так! Если я этого не захочу, этого не будет. Папа мне обещал не принуждать меня... а я не хочу покидать Россию”. “Но вы будете иметь возможность возвращаться сюда, когда вам это будет угодно”. “Несмотря на все, я буду чужой в моей стране, а я русская и хочу остаться русской!” 13 июня мы отплыли из Ялты на императорской яхте “Штандарт”, и на следующий день утром подошли к Констанце. Торжественная встреча; интимный завтрак, чай, затем парад, а вечером — пышный обед. Ольга Николаевна, сидя около принца Карола, с обычной приветливостью отвечала на его вопросы. Что касается остальных Великих Княжон, — они с трудом скрывали скуку, которую всегда испытывали в подобных случаях, и поминутно наклонялись в мою сторону, указывая смеющимися глазами на старшую сестру. Вечер рано окончился, и час спустя яхта отошла, держа направление на Одессу. На следующий день утром я узнал, что предположение о сватовстве было оставлено или, по крайней мере, отложено на неопределенное время. Ольга Николаевна настояла на своем”. Так заканчивает это интересное воспоминание П. Жильяр и в ссылке добавляет: “Кто мог предвидеть тогда, что эта свадьба могла спасти ее от ожидавшей тяжкой участи”. Кто знает, что судьба готовила бы ей? Мы видим только по этой документальной записи, что высшее чувство, которым она руководствовалась при решении этого, для нее чисто личного, вопроса, — чувство глубокого патриотизма. “Я русская и хочу остаться русской!” Через месяц запылали первые зори Великой войны. Царская Семья, как затем и многие, многие хорошие семьи, была “призвана” на эту страду России. Государь часто отлучался из Царского Села, а затем и совсем переселился в Ставку. Государыня возложила на себя большой труд по организации помощи раненым и вскоре сама стала, кроме того рядовой сестрой милосердия. СтаршиеВеликие Княжны явились ее усердными и деятельными помощницами. А. А. Танеева так вспоминает о начале этой работы: “Государыня организовала особый эвакуационный пункт, в который входило около восьмидесяти пяти лазаретов; обслуживали эти лазареты около десяти санитарных поездов ее имени и имени детей. Чтобы лучше руководить деятельностью лазаретов, Императрица решила лично пройти курс сестер милосердия военного времени с двумя Великими Княжнами; преподавательницей выбрали княжну Гедройц, хирурга — заведующего Дворцовым госпиталем. Два часа ежедневно занимались с ней, а для практики поступили рядовыми хирургическими сестрами в лазарет при госпитале. Выдержав экзамен, Императрица и Великие Княжны наряду с другими сестрами получили красные кресты и аттестаты на звание сестры милосердия. Началось страшно трудное и утомительное время. С раннего утра до поздней ночи не прекращалась лихорадочная деятельность. Вставали рано, ложились иногда в два часа ночи; Великие Княжны целыми днями не снимали костюмов сестер милосердия. Когда прибывали санитарные поезда, Императрица и Великие Княжны делали перевязки, ни на минуту не присаживаясь”. 20 октября 1914 года Императрица писала Государю: “Пошли за мной, Ольгой и Татьяной. Мы как-то мало видим друг друга, а есть так много, о чем хотелось бы поговорить и расспросить, а к утру мы торопимся”. “Как всегда, — читаем мы в одном из воспоминаний, — в тяжелые и тревожные минуты Их Величества черпали нужную им поддержку в религии и в любви своих детей. Великие Княжны просто и благодушно относились к все более и более суровому образу жизни во дворце. Правда, что все их прежнее существование, совершенно лишенное всего, что обычно красит девичью жизнь, приготовило их к этому. В 1914 году, когда вспыхнула война, Ольге Николаевне было почти девятнадцать лет, а Татьяне Николаевне минуло семнадцать. Они не присутствовали ни на одном балу; им удалось лишь участвовать в двух-трех вечерах у своей тетки, Великой Княгини Ольги Александровны. С начала военных действий у них была лишь одна - мысль — облегчить заботы и тревоги своих родителей; они окружали их своей любовью, которая выражалась в самых трогательных и нежных знаках внимания”. Сказывалась крепкая русская семья. Первые годы войны, когда внимание всех было приковано всецело к фронту, совершенно перестроили жизнь Великой Княжны Ольги. Из замкнутого круга семьи с ее простой, строго размеренной жизнью ей пришлось, вопреки всем склонностям и чертам ее характера, повести жизнь работницы вне семьи, а иногда и общественного деятеля. Рабочий день начинался для нее с девяти часов утра. “Татьяна с Ольгой уже улетели в лазарет”, — писала Государыня. Там они — простые сестры милосердия. “Сегодня мы присутствовали (“Я, — пишет Государыня, — всегда помогаю, передаю инструменты, а Ольга продевает нитки в иглы”) при первой нашей большой ампутации (целая рука была отрезана), потом мы все делали перевязки... очень серьезные в большом лазарете”. Говоря об одной из сестер, Государыня замечает: “Она постоянно меня удивляет своим обращением: в ней нет ничего любящего и женственного, как в наших девочках”. Работа обычно затягивалась. “Ольга и Татьяна (а они всегда вместе) вернулись только около двух, у них было много дела”. Почти ежедневно Государыня записывала: “Старшие девочки вечером идут чистить инструменты”. Нельзя, конечно, считать, что их цена, как сестер милосердия, была в этой обычной работе. Появление в лазаретах Августейших дочерей Государя само по себе облегчало страдания и скрашивало часы мук. Тем более что они от всей души, всеми средствами хотели утешать и исцелять. “Ольга, — пишет Государыня, — поведет Наследника в Большой дворец повидать офицеров, которым не терпится увидеть его”. Государыню зовут к телефону, чтобы сказать об умирающем. “Ольга и я отправились с Большой дворец взглянуть на него. Он лежал там так мирно, покрытый моими цветами...” Часто Великим Княжнам приходилось самим выезжать в Петроград для председательствования в благотворительных комитетах их имени или для сбора пожертвований. Для Великой Княжны Ольги это было непривычным и очень нелегким делом, так как она и стеснялась, и не любила никаких личных выступлений. Государыня писала: “Ольга и Татьяна—в Ольгинском комитете. Это так хорошо для девочек: они учатся самостоятельности, и они разовьются гораздо больше, раз им приходится самостоятельно думать и говорить без моей постоянной помощи...”; “Солнечное утро, и мы, конечно, едем в город”, — как говорит Ольга... “Я взяла с собой Ольгу, чтобы посидела рядом со мной, она тогда более привыкнет видеть людей и слышать, что происходит. Она умное дитя...”; “Ольга и Татьяна отправились в город принимать подарки в Зимнем дворце...”; “Выставка-базар действуют очень хорошо. Наши вещи раскупаются, прежде чем они появятся; каждой из нас удается ежедневно изготовить подушку и покрышку...”; “Ольга и Татьяна в отчаянии отправились в город на концерт в цирке в пользу Ольгинского комитета; без ее ведома пригласили всех министров и послов, так что она вынуждена была поехать...”; “Плевицкая принесла Ольге деньги от концертов, которые она давала; она пела для Ольги в Киеве...” Великим Княжнам приходилось часто за это время сопровождать Государыню в ее поездках по России для посещения военных госпиталей и в Ставку. “Великие Княжны, — вспоминает П.Жильяр, — очень любили эти поездки в Могилев, всегда слишком короткие, как им казалось; это вносило небольшую перемену в их однообразную и суровую жизнь. Они пользовались там большей свободой, чем в Царском Селе. Станция в Могилеве была очень далеко от города и стояла почти в поле. Великие Княжны в часы своего досуга посещали окрестных крестьян и семьи железнодорожных служащих. Их простая и безыскусная доброта побеждала все сердца, и так как они очень любили детей, их всегда можно было видеть окруженными толпою ребятишек, которых они собирали по дороге и закармливали конфектами”. Работа, поездки и одиночество Государыни сблизили ее со “старшими”, особенно с Великой Княжной Ольгой, с ней — отчасти потому, что она за это время часто прихварывала. Припомним выдержки из писем Государыни: “Ольга встала только для прогулки, а теперь после чая она остается на диване, и мы будем обедать наверху — это моя система лечения — она должна больше лежать, так как она ходи/p>

Медведица схимонахини Елены (Случай из жизни схимонахини Елены († 1975 г.) и ее родной сестры – монахини Нины († 1968 г.), подвизавшихся в Абхазии с 1924 года в келье близ села Георгиевка в долине реки Джампал. Автор этого рассказа - Игумен N) Оглушительный рев потряс скрытую ветвями вековых дубов келью на крутом склоне ущелья, где жили две немолодые монахини. Сестра Нина бросилась к окну, и тут же испуганно отпрянула от него. На маленькой полянке перед входом в келью сидела огромная медведица с поднятой вверх лапой. Она, словно показывала ее сестрам, и, раскачиваясь всем телом, ревела каким-то плачущим голосом. К окну подошла мать Елена и заметила, что из распухшей лапы торчит большая занозистая щепка. – Вон как плачет, – монахиня покачала головой. – Видать, больно… Ну, да что теперь поделаешь, надо ей помогать. Пойду, вытаскивать занозу. – Что ты, что ты, сестра!? – Нина в ужасе прижала руки к груди, – она же тебя съест! – Да с чего же это она меня съест? Видишь как ей больно? Посмотри, у нее же слезы в глазах! И как ни пыталась Нина удержать сестру, мать Елена все равно вышла за дверь… Еще давно, молоденькой послушницей, Елена, по благословению матушки игумении, закончила фельдшерские курсы и до тех пор, пока большевики в 1923 году не разогнали монастырь, лечила сестер и прихожанок своей обители. Привычным движением она вынула из походного стерилизатора пинцет и скальпель, перекрестилась на иконы и вышла на полянку. Осмотрев опухшую лапу, монахиня вздохнула: – Ну что же, милая, придется потерпеть. Без скальпеля тут, видно, не обойтись. Она взяла огромную когтистую лапу и попробовала сначала, раскачивая занозу, вытянуть ее вверх. Медведица, совсем как человек, закряхтела от боли. Но заноза сидела крепко и не сдвинулась с места. Пришлось сделать надрез. Из-под кожи хлынул ручей гноя и почерневшей крови. Огромная заноза была похожа на гарпун с расходящимися в стороны зазубринами, которые крепко удерживали ее под кожей. Промыв рану чистой водой, монахиня, за неимением других средств, смочила тампон освященным маслом и длинным куском старой простыни примотала к больному месту. – Ну, матушка, приходи теперь на перевязку, – старица бесстрашно погладила огромный медвежий лоб. И медведица, будто понимая человеческую речь, несколько раз благодарно качнула головой, словно благодарила за помощь. Держа навесу больную лапу и, смешно подскакивая на трех ногах, она заковыляла вниз по склону и быстро скрылась в колючем кустарнике. На следующее утро, когда мать Елена еще совершала свое келейное правило, в ее каморку постучалась с молитвой сестра Нина: – Матушка, поди-ка, посмотри в окно! Вот диво-то! Твоя пациентка пришла. Видно на перевязку. – Ничего, пусть подождет. Я скоро закончу правило. Медведица терпеливо сидела у самой двери, держа, как и прежде, навесу больную лапу. Мать Елена сделала ей перевязку, а затем, вынув из кармана передника кусок хлеба, положила его на ладонь. Пациентка осторожно, вытянув губы трубочкой, взяла с ладони угощение и долго, с нескрываемым удовольствием жевала, оценивая неведомое доселе лакомство. Так повторялось несколько дней. И вот, наконец, лапа исцелилась полностью, но медведица no-прежнему продолжала каждую неделю наведываться к монахиням. Она усаживалась посредине полянки у самой кельи и ожидала угощения. Но не всегда сестры могли угостить Венеру, – так прозвали медведицу, – хлебом. Нередко они и сами сидели без крошки. И тогда мать Елена, собрав в горшок разных съедобных трав, добавляла туда немного муки и, поварив несколько минут, угощала этой похлебкой медведицу. Случалось, что сестры забывали про гостью, и тогда Венера, подождав с полчаса, начинала нетерпеливо царапать толстую дубовую дверь до тех пор, пока о ней не вспоминали и не выносили хотя бы маленький кусочек чего-либо съестного. В результате, вся дверь кельи была покрыта глубокими царапинами от огромных когтей лесного зверя. В те послевоенные годы ни врачей, ни лекарств в Абхазии было не сыскать. Богобоязненные жители окрестных греческих селений Георгиевка, Чины и Апушта со всеми своими бедами и болезнями приходили к схимонахине Елене за советом и помощью. Множество людей: детей, и взрослых исцелила подвижница не только благодаря своим медицинским познаниям и богатой практике, но, как замечали очень многие, – молитвой, крестом, святым маслом и крещенской водой. Ранним утром, придя по холодку, несколько женщин ожидали матушку Елену недалеко от кельи. Вдруг из зарослей колючек показалась огромная голова медведя. От неожиданности женщины несколько секунд не могли открыть рот. Но затем громко, всем хором завизжали от ужаса и бросились к калитке. – Куда это вы? – мать Елена вышла на порог кельи и рукой сделала знак паломницам, чтобы они вернулись. Те в нерешительности остановились за оградой. – Да она ведь совсем ручная. Не бойтесь! Венера никого не тронет. – Мы боимся, матушка! Она такая большая! – Идите, идите сюда. Говорю же вам, эта медведица очень добрая и никому не причинит зла. Зная подвижническую жизнь старицы и, почитая ее как святого человека, засвидетельствованного от Бога даром прозорливости и исцелений, женщины поверили и осторожно вошли в калитку. – Ну, кто угостит Венеру хлебушком? – мать Елена обвела паломниц внимательным взглядом. Все молча, широко раскрытыми глазами смотрели то на монахиню, то на медведицу. Выйдя, наконец, из зарослей, Венера по-хозяйски уселась на поляне перед кельей в ожидании обычного лакомства. Из-за женских юбок показалась девочка лет шести: – Можно, я дам ей хлеба? Мать Елена положила на детскую ладошку кусок хлеба, и Венера, как всегда аккуратно, взяла хлеб губами. – Ой, как щекотно, – малышка засмеялась и отдернула ручку. Старица вынесла кукурузный початок, дала медведице и, похлопав ее по спине, сказала: – Ну, а теперь, Венера, иди. Мне сегодня некогда. Видишь сколько гостей! Грузно поднявшись, Венера шумно вздохнула и пошла прочь, вниз по склону. * * * В послевоенные годы нередко приходилось сестрам голодать. Маленький узкий огородик на крутом склоне горы не мог их прокормить. В Сухум сестры показываться боялись, так как милиция нередко устраивала облавы на монахов, а у сестер, к тому же, не было паспортов. Бывало, что и местные жители, которые глубоко почитали м. Елену, считая своим святым долгом поддерживать монахинь, подолгу не появлялись у пустынной кельи. В одно такое голодное утро, выйдя из зарослей колючей барцинии, медведица положила у ног м. Елены восемь початков кукурузы. Столько поместилось в ее широкой пасти. – Мать Нина, иди-ка сюда! Посмотри! Венера решила нас подкормить, принесла нам кукурузы. Сестра укоризненно покачала головой: – А кукуруза-то с чужого поля, наверное. – Ай-ай-ай! Так значит, ты початки у кого-то стащила! Как нехорошо обижать бедных! Многие сейчас голодают! Сами голодные, но трудятся, обрабатывают землю… а ты воруешь у них кукурузу и приносишь к нам. Смотри, больше не носи! – и старица погрозила Венере пальцем. Трудно сказать, как поняла медведица это приказание, но только на другой день она принесла вместо початков кукурузы... свеклу. А в следующий раз – ветку с яблоками. И ничего с ней нельзя было поделать. И тогда сестры вспомнили про ворона, который кормил в пустыне пророка Илию. «Видно так внушил ей Господь: помочь нам выжить в трудную минуту» – решили они, и успокоились. О медведице знали все местные жители, в том числе и греки-охотники из Сухума, которые однажды написали матушке такое письмо: «Мы слышали, матушка Елена, что у вас есть ручной медведь. Приезжая на охоту в ваши места, мы можем случайно убить его. Сделайте ему ошейник, чтобы мы могли легко его узнать». Матушка сшила из многослойной красной ткани толстый ошейник, позвала медведицу и сказала ей: – Послушай-ка, Венера, что тут про тебя написали охотники. И прочитала вслух письмо. – Так вот, – добавила старица, – придется тебе носить теперь ошейник! Да смотри, не сбрасывай его, а то придут охотники и застрелят тебя, «бух-бух» сделают, – и мать Елена показала пальцем, как стреляют их ружья. Венера испуганно дернула ушами, будто поняла сказанное, и безропотно дала надеть на себя ошейник. С этих пор медведица в течение восьми или девяти лет покорно ходила с ошейником, хотя могла бы легко от него избавиться одним движением когтистой лапы... * * * Ниже кельи матушек, ближе к греческому селу Георгиевка, стоял дом одного соседа – Костаса. Характер у него был недобрый. Замечали, что, проходя мимо сельского храма великомученика Георгия, который не закрывался даже во времена гонений, он демонстративно плевал на землю и бормотал по себя что-то злобное. Этот Костас терпеть не мог монахинь и нарочно, снимая несколько жердей из хлипкой ограды, запускал своих коз в огород к сестрам, зная, что у тех не было ни сил, ни денег, чтобы выстроить более надежный забор. – Костас, – жаловались матушки, – опять твои козы залезли к нам в огород! Они съели почти всю нашу капусту! Но в ответ он только смеялся. Так бы это и продолжалось, как вдруг на огород Костаса, туда, где росла кукуруза, стала приходить медведица и поедать спелые початки. Он попытался спугнуть зверя – подвесил рельс и начал усиленно колотить в него... Но медведица, ничуть не смущаясь, спокойно поедала кукурузу у него на глазах. Трясясь от ярости, он прибежал к монахиням и закричал: – Мать Елена! Это вы все колдуете! Ваш медведь залез к нам в огород и ест нашу кукурузу! Монахиня спокойно ему отвечала: – Во-первых, колдовство – это великий грех, и мы такими вещами никогда не занимались. А во-вторых, когда ваши козы ели капусту в нашем огороде – ты почему-то не возмущался!?.. – Ну, я это так не оставлю! Убью вашего медведя! Сосед сдержал слово. Он собрал приятелей с ружьями, они устроили на тропе, выше дороги, засаду и застрелили медведицу. Затем освежевали ее, сложили мясо в мешки и навьючили на лошадь. Проезжая над кельей сестер, они хвастливо закричали сверху: – Мать Елена! Мы убили вашего медведя, теперь будем есть мясо! Старица заплакала и только сказала им в ответ: – Кушайте на здоровье... Очень жаль ей было медведицу... Позже, к сестрам несколько раз приходили другие медведи, но они, опасаясь, что животных снова застрелят, не стали их приручать. Однако сосед на этом не успокоился. Увидев, как смиренно приняли монахини его первую месть, он еще более озлобился и решил окончательно выжить «этих колдуний», как он называл монахинь, из окрестностей Георгиевки. Зная, что мать Елена «своим колдовством» исцелила тяжело больную жену начальника райотдела милиции, и что тот не отреагирует на его донос, Костас придумал другую хитрость. На горном склоне, где жили сестры, росло немало реликтовых дубов, рубить которые было строго запрещено. За порубку полагался большой штраф и даже тюрьма. Заметив однажды, что сестры куда-то отлучились, он взял пилу и пошел к дереву, которое наметил свалить. За ним, увязался поросенок, который обычно, словно домашняя собачонка, сопровождал Костаса при его отлучках из дома. Страшный план Костаса заключался в том, чтобы, спилив дуб недалеко от кельи, обвинить затем монахинь в самовольном лесоповале. Когда же сосед, обливаясь пoтом, допилил дерево до середины, оно вдруг громко затрещало и стало, как ему показалось, крениться прямо на него. Испугавшись, что дуб сейчас его раздавит, он бросился прочь, но, запнувшись о выступающие из земли мощные корни дерева, упал – да так, что сломал сразу обе ноги. – Помогите!!! – раздался его истошный вопль. На крик прибежал поросенок, пасшийся где-то в кустах, и стал сосать кровь из раны хозяина, откуда торчал кусок сломанной кости. Жена Костаса, работая на огороде, услышала крики мужа и прибежала на помощь. Но поднять его не смогла – он был так тяжел, что ей не под силу было даже сдвинуть его с места. Тогда женщина стала звать на помощь сестер. В это самое время они как раз возвращались домой, спускаясь по тропе с дороги вниз, к своей келье. Сестры услышали крик соседки о помощи, подошли к ней, но и втроем они не смогли поднять Костаса. Вдруг на дороге, выше того места, где сосед пилил дерево, появился всем хорошо знакомый житель из села Чины верхом на осле. Увидев его, соседская жена закричала: – Сократ, помоги! Мой муж сломал обе ноги! Но тот лишь крикнул в ответ: – Да пусть эта собака лучше сдохнет! Я хорошо знаю, какие пакости он делал матушкам, да еще хвастался этим. Не буду ему помогать! Тогда мать Елена стала просить Сократа: – Ради Христа, Сократ, помоги нам! Мы же христиане, а Господь учил нас любить своих врагов и делать добро тем, кто ненавидит нас! Неужели ты оставишь трех женщин без помощи? Ведь мы без тебя не сможем дотащить его до дороги! На эту просьбу Сократ не смог ответить отказом. Он спустился вниз и помог погрузить соседа на осла. Его привезли в Георгиевку, а оттуда на машине отправили в больницу, где врачам пришлось ампутировать обе ноги немного ниже колена, поскольку на месте перелома появились признаки гангрены. Однако эта беда не вразумила Костаса. Наоборот, он озлобился еще больше. Когда же культи обросли кожей, и он смог садиться на постели, то, рассказывая соседям по палате о том, как он сломал ноги, неизменно заканчивал такой тирадой: – Ничего! Колдуньи за мои ноги еще поплатятся! Как только вернусь домой – застрелю богомолок! Я знаю, что это всё – из-за них! Это они наколдовали! И вот что удивительно! На совершенно заживших было культях, обтянутых новой розовой кожицей вдруг появились черные участки некроза. Врачи были поражены тем, что у Костаса вновь началась гангрена, несмотря на хорошо сделанную операцию и отсутствие каких-либо признаков болезни в послеоперационный период. Тем временем гангрена быстро распространялась все выше и выше. Пришлось снова класть Костаса на операционный стол. Но на этот раз ноги ему ампутировали уже значительно выше колена, как говорят в народе: «по самое некуда». Хирург, делавший операцию, был верующим человеком. Он хорошо знал от пациентов об угрозах, которыми сыпал Костас в адрес двух монахинь. Поэтому в этой новой болезни, начавшейся вскоре после таких страшных обещаний больного, доктор увидел кару Божью. Накладывая новые швы, он сказал операционной сестре, гречанке из села Георгиевка: – Ты знаешь, Парфена, я уверен, что это – наказание Божие. Ведь недаром в писании Господь сказал: «у Меня отмщение и воздаяние…». Вот Он и воздал! Ну, теперь твой односельчанин уже никогда не сможет навредить вашим матушкам. Послушная мышь. Эту историю рассказал покойный владыка Антоний, митрополит Сурожский. "Когда-то мы - бабушка, мама и я - жили в церковном доме. Там завелись мыши, они бегали повсюду, и мы не знали, что с ними делать. Мы не хотели ставить мышеловки, потому что нам было жалко мышей. Вдруг я вспомнил, что в Великом требнике есть обращение ко всем животным, которые нарушают человеческую жизнь, - как бы призыв уйти. Там перечислены десятки разных тварей бессловесных, начиная со львов и кончая букашками. Я прочел и подумал: "Не может быть! Как я могу употребить такую молитву? Я не верю,что она мне поможет". Но потом стал размышлять так: "Ведь святой, который составил эту молитву, верил в это". Тогда я обратился к этому святому (не помню уже, кто составил эту молитву). Я сказал ему так: - Я не верю, что у меня что-то получится, когда я прочту эту молитву, но ты ее составил, написал, ты ее произносил из глубины веры. И когда ты ее произносил, то получал помощь, иначе ты не стал бы заносить ее в книгу. Помоги мне: я прочту твою молитву, а ты эту молитву произнеси из глубины твоей святости и принеси Богу. Я сел на кровать, положил на колени Великий требник и дождался, пока из-за камина показалась мышь.Я ее перекрестил и сказал: - Сядь и слушай! К моему изумлению мышь села на задние лапки и так сидела, не шелохнувшись. И вот я этой английской мышке прочел вслух на славянском языке молитву. Кончив, перекрестил ее и сказал: - А теперь иди и скажи всем другим! Она ушла, и после этого ни одной мыши у нас в доме никогда больше не появлялось!" Бык пожаловался. Это случилось в конце 50-х годов прошлого века в знаменитой Глинской Пустыни. Там на скотном дворе трудился монах Адриан. Маленького роста, худенький (в чем только душа держится?), отец Адриан "командовал" огромными и страшными быками. Слушались они его беспрекословно. На водопой он их не гнал, а провожал, помахивая тоненькой хворостиной. На быках в монастыре пахали. Однажды отец Адриан пришел к настоятелю и говорит: - Отец архимандрит, бык Соловей жалуется. Его били. - Да ты что, отец Адриан! Как же бык может жаловаться? - Жалуется, я вижу, он мне жалуется! - Хорошо, иди. Я узнаю, кто работал и кто быка обижал. И действительно, как выяснил отец архимандрит, монах-пахарь бил быка Соловья. Корова плачет А вот какую историю рассказал архимандрит Амвросий Юрасов. "Моя сестра Мария купила себе корову. Корова дойная, но с характером. Когда ее стали доить, она неудобно встала. Сестра ее легонько стукнула по ноге и сказала: - Ну-ка, поставь ногу как положено! Корова обиделась и не дала молока. Тогда сестра прогнала ее во двор. В это время шла другая сестра и увидела: корова стоит и плачет. Слезы прямо капают. Подходит корова к этой сестре, сказать-то ничего не может, но сразу видно - жалуется. Сестра эта в дом вошла и говорит: - Мария, корова-то плачет. - Да вот я ей немножко грубовато сказала, да по ноге ударила. Она мне молока после этого не дала. Ну что делать-то? Надо помириться как-то с коровой. Отрезали сестры хлебушка, посыпали солью, вышли, дали корове, погладили... Корова-то успокоилась и стала после этого молоко давать. И такое в жизни бывает. Вместо послесловия Святитель Игнатий Брянчанинов, рассказав в своем "Отечнике" об одном пустыннике и его послушнице-волчице, заключает свой рассказ так: "Это - Твоя сила, Христе! Это Твои чудеса, Христе! Тебе принадлежат дивные дела, совершаемые служителями Твоими во имя Твое! То достойно неутешного плача, что звери ощущают Твое величие и не ощущают его человеки!"

Лидия Чарская "Пасха мучеников" Это было давно, очень давно – в первом столетии от Рождества Христова. Над Римом и покорёнными им народами владычествовал жестокий, бессердечный и болезненно самолюбивый император Нерон, совершивший многочисленные кровавые преступления. Любя до безумия поклонение и лесть окружающих, этот правитель возомнил себя божеством и требовал, чтобы ему воздавали божеские почести. Он приказал убить свою мать, заподозрив её в государственной измене, погубил своего брата Британика и своего старого воспитателя, мудреца Сенеку. Его безумства не имели границ. То он воображал себя великим артистом, то гениальным певцом и музыкантом, то поэтом исключительного таланта и выступал публично с чтением собственных стихов или пением под аккомпанемент лютни. Или же он выезжал в качестве циркового наездника на арену Колизея и брал призы в общем состязании. Дикая толпа, согнанная в театр по желанию императора, неистово рукоплескала ему. Льстецы восхваляли его таланты… Нерон торжествовал. Но страшнее всех безумств императора было предпринятое им гонение на христиан. Глубоко преданный своим язычески богам, Нерон не выносил христианской веры, в основу которой положено поклонение Единому Истинному Богу. В годы его правления христиан подвергали всевозможным пыткам и мучениям. Их зашивали в шкуры диких зверей и травили собаками, распинали на крестах, заворачивали в пропитанные смолой одежды и сжигали живыми, бросали на съедение диким зверям на арене цирка или давили колесницами гладиаторов. Несчастные скрывались в лесах и подземных пещерах, не оставляя своей истинной веры. Когда же нельзя было скрыться, они смело принимали лютые муки и казнь. Эта стойкость, это бесстрашие перед смертью всё больше и больше возбуждали гнев ненасытного варвара. * * * Раннехристианское богослужение в катакомбах (гравюра XIX века) Чудная, тихая ночь стояла над Римом и его окрестностями. Синее южное небо ласково улыбалось лучами ярких звёзд… Медленно выплыл из-за облаков серебряный месяц и своим млечным светом затопил и город с его пышными дворцами, языческими храмами, домами, и тянувшуюся вдаль миртовую рощу. В прибрежных тростниках тёмной реки скользил небольшой челнок. Весенний рокот Тибра окончательно заглушил и без того чуть слышные голоса сидевших в лодке. Их было трое: седой старик с длинной бородой, высокий стройный юноша, управляющий челноком, и девушка, едва достигшая шестнадцати лет, с глубокими, прекрасными, как весенняя ночь, глазами и детской улыбкой. – Что, Ниния, дитя моё, не жутко тебе? Здесь на каждом шагу нас может выследить стража Нерона, – послышался голос старшего спутника. – О, дорогой отец мой, как я могу бояться, когда со мной ты и Ливий?! В ответе девушки не было ни тени робости. – Благодарю, Ниния, за добрый отзыв! Ты права: пока твой благородный отец и я с тобой, тебе нечего бояться, – прозвучал сильный молодой голос юноши. Старый Клавдий положил ему руку на плечо: – Ты ошибаешься, Ливий, сын мой, и без нас у Нинии был и будет Заступник – Христос. Спаситель мира вечно пребывает с ней, как и с каждым из нас, христиан, возлюбленных детей Своих. Лодка ударилась о песчаный берег и остановилась. – Мы приплыли к назначенному месту. Миртовая роща перед нами. Выйдем из лодки, вход в подземелье должен быть недалеко, за большим камнем, – сказал старый Клавдий и первым вышел из лодки. За ним последовали дочь и ее жених Ливий, лишь недавно принявший христианскую веру в том самом подземном храме-пещере, куда они втроем направлялись сейчас. Снова выглянул из-за облака месяц и осветил дорогу. Старый Клавдий, не раз бывший здесь и доставивший сюда молодых людей на ночное богослужение, шёл впереди, указывая путь. Ниния об руку с Ливием спешила по следам отца… Вот и большой камень, за ним густые заросли миртовых деревьев. Еще несколько шагов, и Клавдий остановился. – Сюда, дети мои. Дом Божий – здесь. Действительно, у корней огромного мирта было небольшое отверстие. Старик стал медленно спускаться в подземелье. За ним молодые люди. Ещё не достигнув нижних ступеней лестницы, выдолбленных в каменистой почве пещеры, путники услышали тихие голоса, торжественно и радостно певшие молитвы. Где-то вдали забрезжил огонёк прикреплённого к стене факела, и вскоре они очутились под сводами большой катакомбы, наполненной молящимися христианами из самых разнообразных слоев римского общества. Тут были богатые и бедные, патриции и плебеи, легионеры, купцы, художники, поэты, женщины, девушки, дети – все, кто успел проникнуться верой во Христа. Древний старец читал молитвы, остальные вторили ему проникновенными, радостными голосами. Ряд лампад-светильников, подвешенных между колоннами, освещал помещение. Посередине находился высокий крест, выточенный из камня. Со слезами молились христиане в этом тихом пристанище, скрытом густой миртовой рощей. Ниния стояла среди женщин с левой стороны молельни, – её отец и жених с правой, среди мужчин-христиан. Всего несколько дней оставалось до христианской Пасхи, когда вспоминается Воскресение Христово, а после праздника в этой катакомбе священник должен был благословить брачный союз Нинии с Ливием. Молодые люди с детства знали друг друга. Их отцы были соседями и друзьями. Старый Клавдий имел небольшую цветочную лавку в предместье Рима и поставлял римлянам розы на праздники их богов. Но вот он стал христианином, раздал всё имущество бедным и убедил дочь Нинию, соседа Плиния и его сына Ливия принять христианство. Каждый день приходил он в это подземелье, иногда приводил с собой и детей. Ниния шла на всенощное бдение христиан как на праздник. Вдохновлённая примером отца, она с детства искала Истинного Бога, Бога милосердия, кротости и любви. Сегодня она особенно горячо молилась, забыв весь мир, прося Христа Спасителя благословить её союз с Ливием. – Господи Великий и Милосердный! Вдвоём с Ливием мы будем славить Твоё имя, будем распространять свет Твоего учения. Боже! Помоги нам! Спаси и сохрани нас. Но вдруг её молитва неожиданно оборвалась. Смятение пробежало по рядам молящихся. Мальчик-христианин, стоявший у входа в катакомбы, прибежал с криком: – Спасайтесь! Спасайтесь! Императорская стража окружила подземелье! Плач женщин был ему ответом. Многие кинулись к выходу, старец-священник остановил бегущих: – Возлюбленные братья и сестры! – повышая голос, обратился он к своей пастве. – Спасения нет! Враги идут по нашим следам! Приготовимся же встретить с радостью лютую казнь и муки. Постоим за Спасителя нашего. Скоро Светлая Пасха. Не есть ли это добрый знак для нас всех, дети мои, принять чашу страдания в одно время с Божественным Страдальцем? Эти слова ободряюще подействовали на христиан. Все бросились к подножию каменного Распятия и распростёрлись перед ним ниц. Ниния находилась ближе всех к изображению Христа. – Если суждено мне погибнуть, – говорила она, – дай мне, Боже мой, сделать это спокойно и радостно, как подобает истинной христианке. Юноша Ливий очутился возле неё. – Позволь мне спасти тебя, – Позволь мне спасти тебя, Ниния, – воскликнул он горячо. – Я знаю потайной ход, он ведёт на пустынное место у берега. Мы успеем спастись: ты, твой отец и я. – А другие, Ливий? А другие? – взволнованно спрашивала девушка. – Всем не успеть, любимая: подземелье узко, едва можно пройти одному человеку… – Тогда я останусь, чтобы разделить общую участь, – смело ответила девушка. Рука старого Клавдия легла на её голову. – Иного ответа и не ждал от тебя, дочь моя! На всё воля Господня. Ведь Христос Спаситель ждёт тебя в селении праведных. И он благословил свою любимицу. В это время старец-священник запел громким, проникновенным голосом: – Слава в вышних Богу… Хор христиан подхватил священные слова, и своды катакомбы огласились торжественным пением. Внезапно послышались громкие грубые голоса, бряцание оружия, и целый отряд легионеров, потрясая мечами, вбежал в пещеру. – Смерть христианам! Смерть изменникам императора! – кричали они, окружая молящихся. Вскоре связанных христиан повели в тюрьму по улицам Рима. * * * Жан-Леон Жером. Последняя молитва христианских мучеников Был канун Пасхи. В огромном здании цирка, находившемся на правом берегу Тибра, около «Золотого дома» Нерона, – так называли римляне этот дворец императора, – в помещении, отделённом занавесом от арены, были собраны взятые несколько дней назад в подземелье христиане. Ложи цирка, весь амфитеатр были наполнены жадной до зрелищ римской публикой. Тут были и патриции с подругами, одетыми со сказочной роскошью, и бедное население Рима. В центральной ложе возлежал на шкуре царственно красивой пантеры сам «божественный Август» (титул Нерона) и ждал представление. Его вторая жена, красавица Поппея-Сабина, не уступавшая в кровожадности и хищности своему супругу, красовалась тут же с прекрасным невинным личиком, мало гармонировавшим с её злобной душой. Сенаторы, приближённые императора и вельможи теснились в ближайших к императорской ложах. Блестящая стража охраняла их. Красивое, хищное лицо Нерона носило на себе следы особенного возбуждения. Он заранее предвкушал наслаждение от зрелища мук христиан. Самым искренним образом он считал их государственными изменниками и врагами. Теперь, после недавнего пожара, истребившего половину Рима, в котором льстецы и приспешники императора в угоду ему обвиняли христиан, Нерон, веря клевете, с особенным нетерпением ждал казни ненавистных ему людей. По знаку, данному императором, заиграла невидимая музыка. Десятки тысяч роз полетели в ложу императора и на арену. Новый знак Нерона – и рабы подняли тяжёлую дверь огромной клетки, откуда выскочила чудовищных размеров львица. За ней выпрыгнули два льва и несколько тигров. Голодные звери, рыча, медленно двинулись по арене. – Не бойся, Ниния! Не бойся, дитя моё! Земные муки и пытки ничтожны. Великая награда ждёт тебя на небесах, – говорил старый Клавдий, держа трепетавшую дочь в своих объятиях. В последнюю минуту смелость, казалось, покинула девушку. Она была так молода, ей так хотелось жить! До последней минуты она ждала помилования от императора. Но вой зверей лишил Нинию последней надежды. Она прижалась к груди отца. Подошёл Ливий. – Почему ты не позволила увести тебя из подземелья, когда была ещё возможность спастись! – произнёс он, глядя с любовью в глаза невесты. – Нет! Нет! Я не жалею об этом! – воодушевленно вскричала юная христианка. – Как жить, когда умирают мои друзья и ближние во имя Его?! Но всё же мне жутко, Ливий, жутко, когда подумаю, что сейчас погибну в когтях лютой львицы, в мучениях приму смерть! И она тихо заплакала, закрыв лицо руками. Старый Клавдий крепче обвил руками плечи дочери. – Не бойся, Ниния, не бойся, дитя моё! – говорил он, гладя её по голове. – Несколько десятков лет назад Богочеловек принял муки за нас на Кресте. Неужели же мы не найдём силы последовать Его Божественному примеру? Голос его креп с каждой минутой. Вдохновенно звучала его речь. Решимостью, готовностью принять за Христа какие угодно муки горели глаза. Христиане, до сих пор со страхом в душе ожидавшие смертного часа на арене цирка в когтях свирепых зверей, теперь окружали почтенного старца и внимательно слушали его. Он говорил о крестных страданиях распятого Христа, о вечном блаженстве, ожидающем мучеников за веру Христову. Появление воинов-стражников прервало его. Они, грубо растолкав ряды христиан, вытолкнули часть их на арену под тихие напутственные слова Клавдия: – Мужайтесь, братья и сестры! Помните воскресшего Спасителя Христа! Не страшно смерть во имя Его. В нынешнюю ночь воскрес Он! Христос воскрес, браться и сестры! Воскресит Он, Благой, и нас, Своих верных рабов! Упал тяжёлый занавес у входа. Наступила минута молчания и тишины. И вдруг дикий рёв зверей, стоны и вопли терзаемых жертв огласили цирк Нерона. С ними слились громкие рукоплескания толпы. Едва владея собой, держа крепко за руки отца и жениха, Ниния ждала своей очереди. Вот снова приподнялся и упал занавес. Снова появились воины и грубо схватили оставшихся обречённых. Глазам девушки представилось ужасное зрелище. На залитой кровью арене лежали растерзанные тела христиан. Дикие звери с глухим рычанием доканчивали свою страшную расправу. Ближе других к входу находилась чудовищная львица. Её страшная пасть была испачкана кровью. Ярко и алчно светились хищные глаза. Львица выгнула спину и сделала прыжок по направлению к девушке. Теперь она в десяти шагах от неё. С ужасом следила Ниния за приближение зверя. И когда чудовище очутилось перед ней, страх из сердца Нинии неожиданно исчез. – Христос воскрес нынче в ночь из мёртвых! – вскричала она, поднимая руку. – Идём же к Нему, друзья! Он ждёт нас на небесах! И чистым звонким голосом она запела хвалебную песнь Христу. Что-то особенно прекрасное и смелое было в этом порыве девушки, в её чистом, светлом пении, восторженных, радостных глазах. Она как бы ясно уже видела Христа, простиравшего к ней руки. И теперь уже она бесстрашно взглянула в глаза зверя. Случилось необычайное и непредвиденное. Вместо того, чтобы броситься и растерзать свою жертву, львица, словно играя, как собака, подползла к ней на животе. И другие звери, перестав терзать трупы несчастных, с глухим рычанием отошли в сторону. Император поднялся в ложе и сделал знак. Красавец-раб подал ему лютню. Мнивший себя великим музыкантом и певцом, Нерон запел, аккомпанируя себе. Нерон пел долго, песню за песней, и, когда он закончил, публика с шумом поднялась со своих мест и бурно рукоплескала императору, превознося его до небес. Довольный произведённым впечатлением, Нерон поклонился толпе и, махнув рукой, громко произнёс, указывая на арену: – Уберите зверей! Прощение христианам. Пусть живут те, кто слышал сейчас певца Августа, их императора. Христианская девушка сумела заставить зазвучать нынче в сердце артиста голос музы. Пусть живёт она и её друзья. Убрать зверей! Тихий вздох облегчения вырвался из груди оставшихся в живых мучеников. Его покрыли рукоплескания в честь великодушия Августина. А на арене христиане обнимались и восторженно, со слезами поздравляя друг друга, повторяли: – Христос воскрес! Христос воскрес!

Дорогие о Господе братья и сестры! Любви Вам! Это мой подарок Вам.

Всякое Дыхание хвалит Господа!

Все мы желаем получить спасение и наследовать Царствие Небесное, но часто забываем, что многими скорбьми подобает нам внити в Царствие Божие (Деян. 14, 22), и потому нередко ищем счастия земного и отрады временной в заботах житейских и привязанности к мирским вещам. Потому Всеблагий Господь всепремудрым Своим промыслом и разрушает узел сей, наводя неожиданные лишения и неожиданную скорбь, чтобы мы осмотрелись и обратили душевный взор свой к приобретению благ не временных, а вечных, которые прочны и никогда не изменяемы. И делает это Господь с нами по безмерной любви Своей к человекам, как говорит Апостол: егоже любит Господь, наказует: биет же всякого сына, егоже приемлет (Евр. 12, 6). Велика вам послана скорбь, но утешайте себя тем, что чрез эту скорбь вы включены в число сынов Божиих, по безмерной любви Божией к вам. Поэтому храните великое сие достоинство христианское, покоряясь воле Божией не только безропотно, но и с благодарением. Постоянно отрадная жизнь приводит к неотрадным весьма последствиям. И в природе видим, не всегда приятная весна и плодородное лето, а бывает и дождливая осень, и холодная снежная зима, и половодье, и разные ветры и бури, и сверх того неурожай и голод, и иные многие беды. Все это потребно, чтобы человек научился благоразумию, терпению и смирению. Так как в благополучии большей частию он забывается, а в различных скорбях делается более внимательным к своему спасению. Из писем прп. Амвросия Оптинского

"Бог мой послал Ангела Своего и заградил пасть львам, и они не повредили мне, потому что я оказался пред Ним чист..." (Книга пророка Даниила 6:22)