Таблица лидеров

Дорогие люди,мне как-то самой не поздоровилось- голова болит и кружится не могу стоять-сразу клонит на сторону..врач велел в больницу

Спасибо большое всем за молитвы-моему брату Саше сделали операцию и все хорошо=будьте и вы все здоровы и благополучны!!!

Я смотрела видео как делают оклад на Евангелие. Аж сердце сжалось, какая трепетная и ответственная работа.

Лена , помоги Господи Вам.А вот врача придётся всё же послушать и сходить в больницу.

В Оптиной исповедь утром перед литургией и вечером после всенощных. Сегодня вроде бы вечером не всенощная служба, так что, скорее всего не получится.

Не переживайте, все будет хорошо. Помолимся.

Александра Львовна Толстая "Дочь" (отрывок). " ... Было уже десять, когда меня привезли на Лубянку, 2 и ввели в комендатуру. Мелькала передо мной громадная фигура рыжего коменданта Попова. Я сидела на стуле и клевала носом. В первом часу ночи допросили, и я узнала, за что арестована. Больше года тому назад друзья просили меня предоставить им квартиру Толстовского товарищества для совещаний, что я охотно сделала. Я знала, что совещания эти были политического характера, но не знала, что у меня на квартире собиралась головка Тактического центра. Я не принимала участия в совещаниях. Раза два ставила самовар и поила их чаем. Иногда меня вызывали по телефону, и, когда я входила в комнату, все замолкали. Об этих собраниях я давно забыла, но теперь, узнав, за что арестована, поняла, что мое дело серьезно. Меня привели в камеру около двух часов ночи. Мучила жажда. - Товарищ! Дайте воды, пожалуйста, - попросила я надзирателя. - Не полагается. Дверь захлопнулась, щелкнул замок. Камера маленькая, узкая. Я едва успела постелить постель, как электричество погасло. Когда я была моложе, у меня было счастливое свойство. После несчастий, сильных волнений наступала реакция, и я могла заснуть немедленно, лежа, сидя, а когда была на войне, ухитрялась спать даже верхом на лошади. Накануне я совсем не спала, глаза слипались. Я легла на койку, закрыла глаза, но тотчас же вскочила: в батареях что-то зашуршало. Я замерла. Шорох повторился, зашуршало по стене и мягко шлепнулось на пол, один раз, другой, третий... "Крысы!" Я постучала о край койки. Шум прекратился, но через несколько секунд возобновился, послышался топот. Животные пищали, догоняли друг друга, казалось, вся камера была полна крысами. "Только бы на койку не влезли", - подумала я и в ту же минуту почувствовала, как крыса карабкается по пледу. Я в ужасе дернула конец, животное оборвалось и шлепнулось на пол. Я подоткнула плед так, чтобы он не висел, но крысы карабкались по стене, по ножкам табуретки, бегали по подоконнику. Я нащупала табуретку, схватила ее и вне себя от ужаса махала ею в темноте. - Что за шум, гражданка? В карцер захотели? - крикнул в волчок надзиратель. - Зажгите огонь, пожалуйста! Камера полна крыс! - Не полагается! - Он захлопнул волчок. Я слышала, как шаги его удалялись по коридору. Опять на секунду все затихло. Мучительно хотелось спать. Но не успела я сомкнуть глаз, как снова ожила камера. Крысы лезли со всех сторон, не стесняясь моим присутствием, наглея все больше и больше. Они были здесь хозяевами. В ужасе, не помня себя, я бросилась к двери, сотрясая ее в припадке безумия, и вдруг ясно представила себе, что заперта, заперта одна, в темноте с этими чудовищами. Волосы зашевелились на голове. Я вскочила на койку, встала на колени и стала биться головой об стену. Удары были бесшумные, глухие. Но в самом движении было что-то успокоительное, и крысы не лезли на койку. И вдруг, может быть потому, что я стояла на коленях, на кровати, как в далеком детстве, помимо воли стали выговариваться знакомые, чудесные слова. "Отче наш", и я стукнулась головой об стену, "иже еси на небесех", опять удар, "да святится..." и когда кончила, начала снова. Крысы дрались, бесчинствовали, нахальничали... Я не обращала на них внимания: "И остави нам долги наши..." Вероятно, я как-то заснула. Просыпаясь, я с силой отшвырнула с груди что-то мягкое. Крыса ударилась об пол и побежала. Сквозь решетки матового окна чуть пробивался голубовато-серый свет наступающего утра... ...Приговорили четверых к высшей мере наказания. Остальных приговорили на разные сроки. Виноградского и красноречивых профессоров скоро выпустили. Мне дали три года заключения в концентрационном лагере. Я не думала о наказании и была счастлива, что не попала в компанию людей, получивших свободу. В концентрационном лагере* Нас вывели во двор тюрьмы. Меня и красивую, с голубыми глазами и толстой косой, машинистку. Было душно, парило. Чего-то ждали. Несколько групп, окруженных конвойными, выходили во двор. Это были заключенные, приговоренные в другие лагеря по одному с нами делу. Перебросились словами, простились. Нас погнали двое конвойных, вооруженных с головы до ног, - меня и машинистку. Тяжелый мешок давил плечи. Идти по мостовой больно, до кровавых мозолей сбили себе ноги. Духота становилась все более и более нестерпимой. А надо было идти на другой конец города, к Крутицким казармам. - Товарищи, - обратилась к красноармейцам красивая машинистка, - разрешите идти по тротуару, ногам больно! - Не полагается! Тучи сгущались, темнело небо. Мы шли медленно, хотя "товарищи" и подгоняли нас. Дышать становилось все труднее и труднее. Закапал дождь, сначала нерешительно, редкими крупными каплями; небо разрезала молния, загрохотал, отдаваясь эхом, гром, и вдруг полился частый крупный дождь, разрежая воздух, омывая пыль с мостовых. По улице текли ручьи, бежали прохожие, торопясь уйти от дождя, стало оживленно и почти весело. - Эй, постойте-ка вы! - обратился к нам красноармеец. - Вот здесь маленько обождем, - и он указал под ворота большого каменного дома. Я достала портсигар, протянула его конвойным. - Покурим! Улыбнулись, и показалось, что сбежала с лица искусственная, злобная, точно по распоряжению начальства присвоенная маска. Я разулась, под водосточной трубой обмыла вспухшие ноги, и стало еще веселее. Дождь прошел. Несмело, сквозь уходящую иссиня-черную тучу проглядывало солнце, блестели мостовые, тротуары, крыши домов. - Эй, гражданки! Идите по плитувару, что ли! - крикнул красноармеец. Ишь, ноги-то как нажгли! Теперь уже легче было идти босиком по гладким, непросохшим еще тротуарам. - Надолго это вас? - спросил красноармеец. - На три года. - Э-э-э-эх! - вздохнул он сочувственно. - Пропала ваша молодость. Я взглянула на машинистку. Она еще молодая, лет двадцати пяти. Мне тридцать восемь, три года просижу - сорок один, - много... Заныло в груди. Лучше не думать... Подошли наконец к высоким старинным стенам Новоспасского монастыря, превращенного теперь в тюрьму. У тяжелых деревянных ворот дежурили двое часовых. - Получайте! - крикнули конвойные. - Привели двух. Часовой лениво поднялся со скамеечки, загремел ключами, зарычал запор в громадном, как бывают на амбарах, замке; нас впустили, и снова медленно и плавно закрылись за нами ворота. Мы в заключении. Кладбище. Старые, облезлые памятники, белые уютные стены низких монастырских домов, тенистые деревья с обмытыми блестящими листьями, горьковато-сладкий запах тополя. Странно. Как будто я здесь была когда-то? Нет, место незнакомое, но ощущение торжественного покоя, уюта то же, как бывает только в монастырях. Вспомнилось, как в далеком детстве я ездила с матерью к Троице-Сергию. - Шкура подзаборная, мать твою... Из-за угла растрепанные, потные, с перекошенными злобой лицами выскочили две женщины. Более пожилая, вцепившись в волосы молодой, сзади старалась прижать eе руки. Молодая, не переставая изрыгать отвратительные ругательства, мотая головой, точно огрызаясь, изо всех сил и руками, и зубами старалась отбиться. С крыльца, чуть не сбив нас с ног, выскочил надзиратель. - Разойдитесь, сволочь! - крикнул он, подбегая к женщинам и хватая старшую за ворот. Поправляя косынки и переругиваясь, женщины пошли прочь. Мы вошли в контору. Дрожали колени, не то от усталости, не то под впечатлением только что виденного. С ними, вот с "такими", придется сидеть мне три года! Стриженая, с курчавыми черными волосами, красивая девушка, еврейка, что-то писала за столом. Женщина средних лет, в холщовой рубахе навыпуск, в посконной синей юбке и самодельных туфлях на босу ногу, встала из-за другого стола и с приветливой улыбкой подошла к нам. - Пожалуйста, сюда, - сказала она, - мне нужно вас зарегистрировать. Ваша фамилия, возраст, прежнее звание? - задавала она обычные вопросы. - Ваша фамилия Толстая? - переспросила она. - Имя, отчество? - Александра Львовна. Что-то промелькнуло у нее в лице, не то удивление, не то радость. Закурив папиросу и небрежно раскачиваясь, еврейка вышла на крыльцо, и сейчас же лицо пожилой женщины преобразилось. Она схватила мою руку и крепко сжала ее. - Дочь Льва Николаевича Толстого? Да? - поспешно спросила она меня. - Да. Мне было не до нее. Только что виденная мною сцена не выходила из головы. - Большая часть арестованных уголовные? - спросила я ее. - Какой ужас! - Голубушка, Александра Львовна, ничего, ничего, право ничего! Везде жить можно, и здесь хорошо, не так ужасно, как кажется сперва. Пойдемте, я помогу вам отнести вещи в камеру. Голос низкий, задушевный. - Как ваша фамилия? - Моя фамилия Каулбарс. - Дочь бывшего губернатора? - Да. Я снова, совсем уже по-другому, взглянула на нее. А она, поймав мой удивленный взгляд, грустно и ласково улыбнулась. Навстречу нам, неся перекинутое на левую руку белье, озабоченной, деловой походкой шла маленькая стриженая женщина. - Александра Федоровна! - обратилась к ней дочь губернатора. - У нас найдется местечко в камере? - И, оглянувшись по сторонам, она наклонилась и быстро прошептала: - Дочь Толстого, возьмите в нашу камеру, непременно! Та улыбнулась и кивнула головой: - Пойдемте! Мы прошли по асфальтовой дорожке. С правой стороны тянулось каменное двухэтажное здание, с левой - кладбище. - Сюда, наверх по лестнице, направо в дверь. Я толкнула дверь и очутилась в низкой светлой квартирке. И опять пахнуло спокойствием монастыря от этих чистых крошечных комнат, печей из старинного, с синими ободками кафеля, белых стен, некрашеных, как у нас в деревне, полов. Высокая, со смуглым лицом старушка, в ситцевом, подвязанном под подбородком сереньком платочке и ситцевом же черном с белыми крапинками платье, встала с койки и поклонилась. - Тетя Лиза! - сказала ей Александра Федоровна. - Это дочь Толстого, вы про него слыхали? - Слыхала, - ответила она просто, - наши единоверцы очень даже уважают его. Вот где с дочкой его привел Господь увидеться! - и она снова поклонилась и села. Лицо спокойное, благородное, светлая и радостная улыбка, во всем облике что-то важное, значительное. ...Должно быть, я никогда не узнаю, как трудно было моим друзьям доставать все то, что они приносили мне в заключение. Передачи были громадные, я никогда не могла бы одна поглотить всего, что приносилось, но нас было 8-9 человек, и иногда на два последних дня еды не хватало. Среди заключенных давно уже были разговоры о том, что львиная доля продуктов шла на администрацию лагеря. Все возмущались втихомолку, но говорить громко об этом боялись. - А что полагается коменданту и его помощникам? - спросила я как-то у старосты. - Да ничего не полагается, у них свои пайки... - Так почему же никто не протестует? Староста только махнула рукой. А на обед опять принесли суп из очистков и кашу без масла. - Я пойду к коменданту, - сказала я, - это черт знает что такое. Нельзя же молча смотреть, как заключенные голодают. - Напрасно вы это, Александра Львовна, ей-богу, напрасно. Но остановить меня было трудно... Схватив котелок, я пошла в контору. Комендант в фуражке сидел за письменным столом и с видимым напряжением рассматривал какую-то бумагу. - Товарищ комендант! Смотрите, чем нас кормят. - Что-о-о-о? - Неужели нам полагается вместо картошки картофельные очистки в суп? и каша без масла? - Вы что, гражданка Толстая, бунтовать вздумали? - Я хочу, чтобы заключенные получали то, что им положено. Больше ничего. Широкое веснушчатое лицо вдруг побагровело, громадный кулак поднялся в воздух и с силой ударился о стол. - Молчать! Эй, кто там? Назначить гражданку Толстую дежурить в кухню на двадцать пятое и двадцать шестое декабря. Я повернулась и вышла. В день Рождества я встала в шесть часов и пошла в кухню. Было еще темно. Дядя Миша - единственный монах, каким-то чудом удержавшийся в Новоспасском, - гремя ключами, пошел выдавать продукты. На кухне одна из кухарок стала делить на две половины масло, сахар и мясо. - Что это вы делаете? Куда это? - Коменданту и служащим. - Не надо! - сказала я. - То есть как это не надо? - Не надо резать. Все это пойдет на заключенных. Администрации ничего не полагается. Кухарки ворчали, бранились, но я, как цербер, следила за продуктами, поступавшими в кухню, и настояла на своем. В первый день Рождества заключенные получили хороший обед. Но комендант смотрел на меня волком. Заключенные качали головами. - Не простит он вам этого. Не сможет теперь отомстить, потом сорвет. Да я и сама чувствовала, что положение мое в лагере должно было измениться. Прежде мне разрешали иногда ходить в город: в наркомпрос за волшебным фонарем для лекций, к зубному врачу. Комендант ценил мою работу по организации тюремной школы и устройству лекций. В его отчетах, вероятно, немало писалось о культурно-просветительной работе Новоспасского лагеря. Теперь я была на подозрении. Я боялась писать дневник, боялась, как делала это раньше, отправлять написанное в пустой посуде из-под передачи домой. Я стала искать место, где бы я могла хранить дневник в камере. Один из кафелей с синими изразцами в лежанке расшатался. Я вынула его, положила листки и опять заделала. - Что это вы все пишете? - спрашивала меня портниха Маня, сидевшая за воровство и недавно переведенная в нашу камеру. - Вас описываю, - ответила я, смеясь. Она ничего не сказала, но я чувствовала, что она заинтересовалась моим писанием. Мы боялись этой Мани, она была дружна с женой коменданта. - Маня, что это? Какая красота! - воскликнула однажды армянка, когда Маня раз вернула узел с только что принесенной работой. - Комендантской .жене платье шью, - ответила Маня. - Тоже сказала - жене!.. - возмутилась одна из женщин. - Таких-то жен у него... счет потеряешь, - и она с жадным любопытством потянулась к кровати, на которой Маня раскладывала великолепный тяжелый бархат густо-лилового цвета. Через несколько дней Маня сдала лиловое платье и принесла другую материю, еще лучше: превосходный плотный, белый с золотыми разводами шелк. Вечером в комнату старосты вошла армянка с кусочком материи в руках. - Смотрите. Из архиерейских саккосов шьет. Ей-богу, - взволнованно прошептала она. Среди лоскутков, валявшихся на полу, она нашла золотой крест. - Александра Федоровна, - спросила я старосту, когда мы остались с ней вдвоем, - вы знали, что комендант грабит монастырскую ризницу? - Знала, - сказала она, - давно знала. Но что поделаешь? Все равно нынче-завтра разграбят. Да уж теперь и нет ничего. Знаете, какой крест спустил? Золотой, пять фунтов весу. А это уж так, остатки - архиерейская одежда осталась... Я, знаете, стараюсь об этих вещах не думать. Вот уже скоро два года, как я по тюрьмам мотаюсь. Сколько раз, бывало, люди волнуются, так же, как вы, вступаются за заключенных, думают, можно войну с администрацией вести. Напрасно это. Какой он ни есть зверь, но мы уже знаем, как с ним ладить. Ну, а начнешь с ним войну, либо его уберут, либо нет. А что, если не уберут? Он озвереет так, что житья с ним не 6удет. Ну, а если сменят, может, еще худшего пришлют. И верьте мне, какой бы он ни был вор, мерзавец, коли он член партии, не простят они вам этого... Никогда..."

Ну вот видите, Вы сами Владислав пишите, что не знаете как у меня. А я то знаю за себя) Видите разницу? Или Вы больше за меня уже знаете? Истина в Евангелии. Если действительно очень хочется ее понять, то надо его читать, и с толкованиями святых отцов. Преп. Серафим Саровский знал его наизусть, но читал каждый день и за неделю прочитывал всё и так всю жизнь. По мере вашего духовного возрастания и истина будет открываться с каждым разом все больше и больше. Но читать еще не все. Надо исполнять и обязательно быть в церкви, учавствовать в Святых Таинствах - обязательно! Без этого Благодати не будет. Очень хорошо, что Вы это понимаете. Несомненно Бог любит всех, потому, что Бог есть любовь! И конечно Вы Его любите всем сердцем, всею душой, всем разумением своим. Но есть еще вторая заповедь. Возлюби ближнего, как самого себя. На сих двух заповедях держится закон и пророки. Вот что говорит о такой любви к ближнему преп. Амвросий https://azbyka.ru/otechnik/prochee/uchenie-optinskih-startsev/9 Если почитаем ваши посты на форуме, то как раз все это и видим, о чем говорит батюшка Амвросий :) Без любви к ближнему невозможно любить Бога, «ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» (1 Ин. 4: 20). А без любви к Богу невозможно спасение. Любовь это и есть жертва. Пожалуй нет)