Момент смерти

[Соня.Ю 64]

Неизбежна смерть. Но сам момент смерти страшнее, ведь интуитивно оберегаешь себя от боли в течении жизни, а тогда - преходящая понимание боль и остановка сердца... Но о смерти нужно помнить. Как мысленно приготовиться и не жалеть, что прожил жизнь зря...

 

[inna d 4 866]

Как раз читала "Преподобный Силуан Афонский"

 

Возьмем для примера опыт «смертной памяти». Под этим именем в аскетической письменности Отцов разумеется не обычное сознание человеком своей смертности, не простая память о том, что мы умрем, а особое духовное чувство.

Начинается смертная память с переживания краткости нашего земного существования: то ослабляясь, то усиливаясь, она по временам переходит в глубокое ощущение всего земного тленным и преходящим, изменяя тем самым отношение человека ко всему в мире; все, что не пребывает вечно, обесценивается в сознании, и появляется чувство бессмысленности всех стяжаний на земле.

Внимание ума отвлекается от окружающего внешнего мира, сосредоточиваясь внутри, где душа поставляется лицом перед непостижимой бездной мрака. Это видение приводит душу в ужас, порождающий напряженную молитву, неудержимую ни днем, ни ночью.

Время теряет свою протяженность, но сначала не потому, что душа увидела свет вечной жизни, а наоборот,– потому, что все поглощено чувством вечной смерти. Наконец, пройдя многие и различные стадии, душа действием благодати возводится в область безначального Божественного света. И это не есть философский «трансцензус», а жизнь в ее подлинном выявлении, не имеющая нужды в диалектических «доказательствах».

Это – неопределимое, недоказуемое и невыявляемое ведение, но несмотря на всю свою неопределимость, оно, как подлинная жизнь, несравненно могущественнее и внутренне убедительнее, чем самая безупречная отвлеченная диалектика. Старец молится:

«Господи, люди забыли Тебя, Творца их, и ищут свободы своей, не разумея, что Ты милостив, и любишь кающихся грешников, и даешь им Свою благодать Святого Духа».

Молясь всеведущему Богу, Старец не многословит и не поясняет своих мыслей.

«Люди ищут свободы «своей», т. е. вне Бога, вне истинной жизни, там, где ее нет и быть не может, где «тьма кромешная», ибо свобода только там, где нет смерти, где подлинное вечное бытие, т. е. в Боге.

«Ты милостив и даешь им благодать Святого Духа». Бог дает дар Святого Духа, и тогда человек становится свободным. «Где Дух Господень, там свобода» (2Кор. 3, 17). «Всякий, делающий грех, есть раб греха. Раб не пребывает в доме вечно. Итак если Сын освободит вас, то истинно свободны будете» (Иоан. 8, 34–36).

В благодатной молитве бытийное или, как говорил Старец, опытное познание человеческой свободы чрезвычайно глубоко. Он всей душой сознавал, что подлинное рабство есть только одно – рабство греху, что подлинная свобода есть только одна – воскресение в Боге.

Доколе человек не достигнет своего во Христе воскресения, дотоле в нем все искажено страхом смерти, а следовательно и рабством греху, а из непознавших еще благодати и воскресения искажений избегают лишь те, о которых сказано: «Блаженны не видевшие, но уверовавшие».

 

https://azbyka.ru/otechnik/Sofronij_Saharov/starets-siluan-afonskij/1_4_14

 

Не надо бояться смерти...Если будем стараться жить по заповедям Божиим, то смерть - это соединение с Богом. Вообще почитайте эту книгу, если не читали.

 

 

[ALEXANDR 2 726]

13 минут назад, Соня.Ю сказал:

Как мысленно приготовиться и не жалеть, что прожил жизнь зря...

 

Мне кажется нет таких способов .. Почитайте преподобного Силуана Афонского "Держи свой ум во аде и не отчаивайся!".. и надо помнить  призыв отца Иоанна Кронштадтского, что все призваны к святости .. 

[Olqa 13 252]

Когда-то встречался текст:

 

ПЛАЧ ПО УМЕРШЕМУ

Скрытый текст

Старые люди не боялись боли. Они ее не искали, но уж если надо было что-то испытать, вынести, пережить, шли спокойно, с достоинством. Не прятались. И перед смертью не робели. Говорили о ней без страха. -Вы меня глубоко не закапывайте. Как Господь позовёт, чтоб я с могилы встала, отряхнулась и на Суд пошла. Так одна старушка говорила. Из глухой белорусской деревни. А моя бабушка повторяла гомельское присловье: - Помирать – день терять.
А чего смерти бояться? Все умрём. Столько хороших людей уже умерло, что и нам не грех в могилу лечь.
Комфорт и безопасность изменили нас. Порог боли и чувствительности современного человека сильно отличает нас от наших даже ближайших предков, и в этом нет ничего плохого, я и сам каждое утро восхищаюсь чудом горячей воды и благодарю Бога за свет и тепло. Но мы другие. Защитив себя и обезопасив жизни свои, кое в чем мы сделались более уязвимыми, а порой и беззащитными. Факт смертности – нашей и наших близких – мы теперь переносим куда тяжелее и болезненней, нежели наши прадеды.
В старину человека с детства приучали к мысли, что ему придётся похоронить родителей. И молодые люди знали, что доведётся не просто переживать утрату родителей, но именно – похоронить и сделать это красиво и правильно. А еще было чудесное слово «досмотреть», и достоинство детей оценивалось по тому, как они утешают своих умирающих близких, как успокаивают их угасающую старость. Подумайте: с детства к этому готовили. Не боялись детей испугать или шокировать. Как готовили? Говорили о смерти спокойно, как о чём-то естественном, не смягчая ее трагичности, не врали себе и детям, не прятались от нее. Старики собирали себе на смерть, готовили рубахи и платки – в чём в гроб положат, не боялись часто причащаться, не пугались писать завещаний и – плакали, конечно же, плакали – как же без этого? Кому же охота помирать? Столько дел! Столько работы! Но плач этот был правильным, он разрешался в особый ритуал, обряд – горе избывалось, обряжаясь в погребальные обычаи и традиции.
И не только к смерти родителей готовили от юности. Муж и жена – скорее всего кто-то пойдёт к Богу раньше, и уже во время венчания люди учились разлуке. Не ведая того, наши предки приучали своих детей к одному из самых изящных духовных упражнений. Покойный Сенека, наставник умирания, советовал своим ученикам: «Нам надо постоянно думать о том, что смертны и мы и любимые нами» (Письма 63,15). Думать – постоянно. Пребывать в памяти смертной. Не давать суете и малодушию спрятать от нас трагичности мира. Но Сенека говорит не просто о памяти смертной вообще, об отстранённом созерцании космического закона. Это созерцание конкретно. Философ призывал к перемене самого фокуса «смертельного созерцания». Верующих часто, иногда – справедливо, укоряют в эгоизме. В созерцании своей финальности действительно есть нечто эгоцентричное. Но в том, что умру я – нет еще большой трагедии. Порой смерти ждёшь, как избавления, отрады. Но – умрут любимые мною люди. Вот это по-настоящему ужасно. Мир полон боли, несчастий, болезней, но быть живым – это так хорошо.
«Человек начинается с плача по умершему». Так говорил покойный Мераб Мамардашвили. Не с плача по себе умершему или умирающему начинается человек, а с принятия и избытия смерти своих любимых. Этому плачу в хороших семьях приобщали с детства – чтобы человек в ребенке проснулся как можно раньше, чтобы через мужественное принятие смертности своей и своих любимых с первых дней своей жизни научиться принимать, благословлять этот мир, и – сопротивляться ему. Все наши близкие и друзья, любимые и хорошие – это люди, которых мы однажды потеряем. А еще – это люди, которые потеряют нас.
Однако «плач по умершему» это не просто красивый образ или стерильное духовное упражнение. У нас есть религия. Она учит нас правильному плачу по умершему, целительному плачу. Когда я только начинал служить священником, меня всегда смущали наши белорусские похороны: «профессиональные» плакальщицы, сложнейшие и разнообразнейшие ритуалы, особый панихидный распев и завывательная манера исполнять песнопения и потребность на грани одержимости «адправить пакойника» (помолиться за покойного) «як след» (как положено). Потом я понял, как же важен этот вой, эти эпические слёзы, «лишние» обряды.
Это – Белоруссия. Здесь было так много горя. В войну белорусы потеряли каждого четвертого, и, может быть, перенести нам все эти беды и помогла способность хоронить, «как положено». Не надо льстить себе: мы всего лишь люди – сколько бы вы не знали языков, какую бы изысканную литературу не читали, горе и боль, слёзы и утраты у нас у всех – человеческие. И эту боль надо уметь выплакать, провыть, прокричать.
Смерть – всегда не вовремя. Смерть застаёт нас врасплох. И нам нужно не только умом, но и самой кожей избыть это горе. Даже распоследние материалисты это, если не понимали, то чувствовали, изобретая гражданские панихиды и пресные минуты молчания. А в церкви – дым кадила, чтение бесконечных поминальных записок, столы с приношениями и запечатанная земля, и как запоют «Со святыми упокой», подхватит вся церковь этот скорбно-торжественный мотив, а потом разрешится в мужественный и трагичный мажор икоса восьмого гласа – «Сам Един еси Бессмертный, сотворивый и создавый человека». Выкричаться нам надо, пропеть, простонать сквозь слёзы и благодарную грусть. И интеллигентнейшая из русских женщин в минуту боли и утраты могла написать:
Буду я, как стрелецкие жёнки, Под кремлёвскими башнями выть.
Современного человека, и, прежде всего ребенка, подростка со всех сторон ограждают от смерти, от самого факта и упоминания. Но ведь однажды ему предстоит проводить своих родителей в последний путь, и сделать он это должен «как следует». Религия есть некая культурная оформленность предельного человеческого опыта. Она дает не просто некий эмоциональный антидот, противоядие от чрезмерного потрясения, сознания необратимости, но само исполнение ритуала избывает скорбь, потому что кричим мы, плачемся Богу-Человеколюбцу, Утешителю сирот и смертников.
И Он не даёт нам ответов, как и пытливого Иова Он не уговорил, а только утешил – как? – не знаем ни мы, ни Иов. Дети, выросшие в семьях без подлинной религиозной традиции, более уязвимы, они беззащитны перед смертью, их не приучают с детства правильно переживать и осмыслять смерть и близких, и свою собственную. Наши панихиды, родительские субботы, грозные обряды, кутья, записочки и сорокоусты могут показаться ненужным усложнением, недостойным благородной евангельской истины. Но стоит ли от этого отказываться перед лицом всех наших утрат бывших и – непременно – будущих? А потому, смертнички мои, положу я в кадило побольше ладану и затяну длинную и громкую белорусскую панихиду, чтобы и живые, и мёртвые услышали и утешились скорой грядущей встречей.
АРХИМАНДРИТ САВВА (МАЖУКО)

 

[Olqa 13 252]

А это размышления игумении Феофилы Лепешинской из замечательной книги, которая есть на "Азбуке" "Старость рифмуется с радостью". Главы большие, есть и ещё много размышлений.

Скрытый текст

 

Широту впечатлений сменяет глубина, в тишине, день ото дня успокаиваясь, все больше погружаясь внутрь себя, утверждаешься на позициях вечности; тот, кто ничего не ждет от земного бытия, неуязвим для мiра, в жизни будущего века царит, как известно, безмолвие.
И может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Возможно, и Пушкин имел в виду не человеческое чувство, а состояние души, обращенной ввысь, пронизанной любовью к Богу и всему Его творению; говорят, старое и больное сердце способно любить сильнее молодого и здорового.

«Вот скоро настанет мой праздник»…

Так думать о смерти и так не готовиться к ней…
Ю. Ряшенцев.

Русский поэт Иван Тхоржевский (1878 – 1951) не сподобился великой славы. Но две строки его стихотворения оказались широко известны, они задевают всякого, кто хоть раз случайно их услышал, и запоминаются навеки.
Легкой жизни я просил у Бога:
Посмотри, как мрачно все кругом,
Бог ответил: подожди немного,
Ты меня попросишь о другом.
Вот уже кончается дорога,
С каждым годом тоньше жизни нить –
Легкой жизни я просил у Бога,
Легкой смерти надо бы просить.
Готовимся к экзаменам, готовимся к отпуску, готовимся к празднику, готовимся к событиям, которые уже вряд ли наступят, по крайней мере, для нас. Не готовимся только к смерти, а она придет обязательно, и, как подмечено в известном романе, внезапно. Ветшающее и стареющее близко к уничтожению, говорит апостол [72]; но люди, в том числе и старики, обычно чрезвычайно озабочены завтрашним днем и совершенно не помнят о будущем неизбежном; слабо веруя в жизнь вечную, они мало заботятся о состоянии бессмертной души, зато страстно мечтают о продлении существования на земле, конечно с изъятием болезней, страданий и прочих напастей; какое легкомыслие!
Ну да, всем же известно: пока молод – наслаждайся жизнью, а к старости покаешься, соответственно удостоишься небесных благ. «Гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, добренькая, гуляй как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к Богу» ( В.В. Розанов). Да и в Библии нетрудно найти подходящее место: «Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих»; правда, заканчивается цитата менее успокоительно: «только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд» [73].
Когда Н.В. Тимофеев-Ресовский сидел вместе с А.И. Солженицыным в камере на Лубянке, кроме физиков, энергетиков, биолога и экономиста лекции читали священники: один по курсу патристики, а другой выбрал самую актуальную в тех условиях тему: о непостыдной смерти. «Вкратце, – вспоминает ученый, – философское содержание сводилось к тому, что всякие люди начинают думать о смысле жизни и выдумывают обыкновенно всякую чепуху. А смысл-то жизни очень прост: непостыдно умереть, умереть порядочным человеком, чтобы, когда будешь умирать, не было совестно, чтобы совесть твоя была чиста».
Тимофеев-Ресовский, личность громадной мощи, получил волею его биографа Д. Гранина прозвище «Зубр» – по ассоциации с красивым, могучим, величественным животным, чрезвычайно редким, почти исчезнувшим с нашей планеты. Николай Владимирович никогда не сомневался в вечном нашем существовании, намеревался даже научно обосновать бессмертие. В больнице, где его лечили от пеллагры перед отправкой в «шарашку», он, дуэтом с бывшим церковным певчим, исполнял «Разбойника благоразумного», «Ныне отпущаеши» и «Верую» Кастальского.
Достоевский в «Сне смешного человека» включил в перечень благих достижений на планете с идеальным мироустройством счастливую смерть стариков: здесь они «умирали тихо, как бы засыпая, окруженные прощавшимися с ними людьми, благословляя их, улыбаясь им». Но у нас на земле так называемая естественная смерть, когда, достигнув глубочайшей старости, человек постепенно теряет силы, день ото дня слабеет, худеет, холодеет, дыхание затрудняется, сердце бьется все реже и, наконец, останавливается – такая смерть явление чрезвычайно редкое.
Перед лицом смерти мы, конечно, боимся, боимся боли, боимся исчезнуть, перестать быть, боимся и того неведомого, что ожидает нас за гранью; вся мировая литература соткана из страхов, вопрошаний, плача и криков о помощи, по сути, молитв: «сжалься над нами и помоги нам» [74]. Даже такой духовный авторитет и несокрушимый муж, как митрополит Московский Платон (1737 – 1812), чуждался мыслей о смерти, избегал говорить о ней, однако поступал как положено, принуждал себя к памяти о грядущем отшествии: задолго приготовил могилу и кипарисовый гроб, в который иногда ложился, часто ходил на Вифанское кладбище, трогательно прощался с обителями, которые любил. Дряхлея и теряя память, он вполне сознавал свое положение: «Каков бывал прежде Платон, а теперь хуже богаделенного старика; вот слава наша!», и вместо прежних роскошных нарядов надевал темную поношенную полуряску и скуфейку, обходясь без панагии и клобука с бриллиантами.
Однако того ли мы боимся, чего действительно следует бояться? Одна старушка, вполне религиозно устроенная, регулярно посещала храм, причащалась, всё как положено, кроме одного: подходя к исповеди, она произносила только имя свое, добавляя к нему «великую грешницу», и наклоняла голову под епитрахиль. А священник разрешал, очевидно, уверенный, как и она, и многие батюшки, что старые утрачивают способность грешить – будто бы грех умирает вместе с плотью; мог бы, впрочем, в связи с возрастом поинтересоваться, каялась ли она, когда еще грешила. Эта старушка именем Пелагия лежала в полном сознании, одну еду принимала, другую отвергала, вполне здраво просила принести воды умыться, подать лекарство, сделать обезболивающий укол. Но кроме того она настаивала, чтоб выгнали собак из комнаты, зачем их столько напустили, требовала палку, колотила по кровати и размахивала ею, отбивалась от тварей, которых кроме нее никто не видел.
Один жизнелюбивый, тридцати с небольшим лет, музыкант, Андрей Л., напрочь, по его выражению, лишенный всякого мистицизма, хоронил отца, бывшего первого или второго секретаря КПСС в крупном областном центре. Отец, само собой, тоже был от религии далек, но его старшая сестра иногда хаживала в церковь и пригласила двух прихожанок читать псалтирь до похорон. Ночью Л., устав от дороги и хлопот, крепко спал на веранде, как вдруг очнулся, явственно увидев склонившегося над ним отца, с перекошенным от страха лицом, в окружении чудовищно уродливых черных существ; ужасало осмысленное цинично-издевательское выражение на их вроде бы звериных «лицах»; отец плакал, упрекая: «зачем бросили одного, на издевательства и оскорбления». Андрей вскочил и побежал ко гробу; оказалось, чередная чтица заснула, а по отцовой щеке катилась настоящая слеза. Надо ли добавлять, что Андрей мгновенно уверовал и спешно крестился.
В греческом «Евергетиносе» повествуется о некоем богаче, накопившем столько же пороков, сколько и денег, надменном и гордом, корыстолюбивом и алчном. Этот Хрисаорий на пороге смерти увидел черных и страшных духов, которые стояли подле него, готовые схватить душу умирающего и унести в кромешный ад. Бедняга дрожал от страха, метался на постели и отчаянно вопил: «Дайте отсрочку! Хоть до утра! Хоть до утра!». С этим криком он умер.
Смерть, может быть, главное, что придает жизни смысл; ее горьковатый терпкий вкус делает каждое мгновение неповторимым, удваивает цену минут счастья и примиряет с страданием – мыслью о кратковременности всего на этом свете. Болезни и немощи научают смотреть смерти в лицо. Следуя рекомендациям былых подвижников, мы стараемся привить своему сознанию память смертную, ходим на похороны, посещаем кладбище и, да, усваиваем: все умирают. Но включить в число всех себя душа отказывается и бунтует, как Егор Булычев в одноименной пьесе Горького: «Ну пускай все! А я зачем?».
Забывая о последней минуте, мы растрачиваем время на пустяки, ничего не додумываем и тем более не доводим до конца. Теперь бытует и насаждается принцип: жизнь, какая бы ни была, лучше смерти, поэтому главное выживать, любой ценой, оправдывается и предательство, и отступничество, и вероломство. Антихрист тем ведь и будет аргументировать: поклониться ему, принять его начертание необходимо ради спасения плоти.
В западной культуре в большой моде активная борьба со смертью, в сущности отрицание собственной природы, и в то же время смертью переполнены экраны кинотеатров и телевизоров. Миллионы долларов тратятся на бесполезные операции, чудодейственные утешительные таблетки, на попытки заполучить бессмертие путем клонирования, переноса сознания в компьютер или замораживания в криогенном контейнере с перспективой оживления через сто лет, когда изобретут наконец лекарство от убившей клиента болезни.
Здоровье стало религией, целью и смыслом существования; кто боялся жизни, теперь боится смерти, с той же силой чувства. Понятно, душа привыкла к телу и не желает его насильственного отторжения. Потом, предстоит как бы второе рождение, нами владеет трепет в преддверии нового, будущего состояния, «боязнь страны, откуда ни один не возвращался».
Как правило, смерть предваряется болезнью, которая набрасывается внезапно, неожиданно: вдруг прихватило, вызвали «скорую», доставили в больницу, только что ощущал себя самостоятельной свободной личностью, как вдруг в руках врачей мгновенно стал рядовым объектом загадочных манипуляций, посторонние люди вертят обнаженное тело и смотрят как заблагорассудится им, умирающий глухой стеной отделен от остальных и словно раб ожидает милости.
Редкие жители земли получают конкретное извещение о грядущей кончине, даже с указанием даты; но и те, кто ничего сверхъестественного не испытал, таинственным образом узнают о близкой смерти и с какого-то момента начинают уходить: собирают вещи, выражая намерение уехать на родину. Эдмон Гонкур день за днем описал угасание своего младшего брата: Жюль прекратил смеяться, улыбаться, замкнулся в молчании, его перестали интересовать написанные им книги, он погрузился в глубокую печаль, потом впал в тихое беспамятство, бредил, призывал мать… «сколько нужно страданий, чтоб умереть!».
Те, кто уходит внезапно, лишены такого более или менее длительного терзания, как ожидание смерти, размышления о том, какой она будет, страха о боли и мучениях; но зато более или менее продолжительная болезнь дает бесценную возможность внутренне приготовиться к уходу, распорядиться делами, проститься с близкими, исповедаться, причаститься. Современница Пушкина графиня Толстая приводила вполне убедительный аргумент: неловко явиться перед Богом запыхавшись. Однако полагаться на спасительность церковных таинств и обрядов вне зависимости от нравственного состояния прожитой жизни было бы безумием.
Мы боимся смерти, как дети боятся темноты, и готовы спрятаться от нее хоть в беспамятство; печально, когда человек умирает, в сущности так и не пережив великого таинства своего ухода: лекарства, обезболивающие, успокоительные, одурманивающие, облегчают последние минуты, но лишают сознания и молитвенного предстояния Богу в последнем земном испытании.
«Смерть нужно заработать», утверждал Н. Гумилев, имея в виду право уйти только тогда, когда совершил всё, что мог. «Смерть придет тогда, когда достоин буду смерти. / И если я достоин – опасности в ней никакой», говорит Томас Бекет в поэме Т. Элиота «Убийство в соборе»; так что и тяжесть грехов не должна нас пугать в надежде на милость Божию. Бывают случаи, когда очень старый человек жаждет конца, как долгожданного отдыха, и умирает с улыбкой, словно засыпает.
Но гораздо чаще уходить не желают, душа возмущается и протестует, кажется, главная цель все еще не достигнута и последнее слово не сказано, а вот уже «полуразрушенный, полужилец могилы» (А. Фет), и ботинки меня переживут, и пальто, и телевизор. Крепко держит привычка к жизни, животный ужас перед физическим страданием в момент перехода, ну и конечно страх загробного суда и отвержения. Смертность в человечестве неизменно составляет сто процентов – все в курсе; казалось бы, каждый имел время и возможность привыкнуть к этой мысли, как-то подготовиться: кто предупрежден – вооружен, сказал Сервантес; но нет, конец внушает ужас, заставляет цепляться за землю, порождает малодушное бессмысленное сопротивление. Кто дерзнет сказать вслед за апостолом: «…Время моего отшествия настало. Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил, а теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь» [75]?
Жаль, что в школе не изучают шедевр Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича»; было бы чрезвычайно полезно каждому еще в отрочестве прочесть печальную повесть о человеке, в пустоте живущем и столь же бездарно умирающем, о человеке, чьим путем шествует, увы, большинство: существование заполняют семейные ссоры, служебные проблемы, деньги и приобретения, а когда заболел – лекарства и процедуры, предписания доктора и страстная надежда на выздоровление вплоть до агонии и последнего вздоха. «Загробные» проблемы кажутся нелепыми, лишними среди густого, по видимости насыщенного быта, «мне туда не надо, я туда не тороплюсь», самодовольно изрекал один здоровяк, впоследствии скончавшийся от рака легких, не дожив до пятидесяти. Чем глубже человек вовлечен в мирское, обыденное, мелочное, тем мрачнее и безнадежнее его мироощущение при мысли о финале земного бытия.
Тот же Толстой в «Войне и мире» описал напряженные размышления умирающего князя Андрея; они разрешились в сне о затворенной двери, когда его душевному взору открылась главная тайна: «я умер – я проснулся; смерть – пробуждение от жизни». Кого-то вполне устроило бы небытие, но выбирать нам не дано: хотим или не хотим, кончается тело, а душе предстоит странствие. Так веровали люди вплоть до времен научного прогресса.
Почему-то считается, что оттуда никто не приходил и загробные тайны от нас скрыты. На самом деле имеется множество книг, описывающих явления умерших: в большинстве случаев покойники приходят, чтобы свидетельствовать бессмертие, предостеречь своих близких от неверия, подвести их к мысли о христианской кончине. Чрезвычайно популярны опубликованные в последние десятилетия труды врачей, ученых, Э. Кублер-Росс, Р. Моуди, Р. Кэри, Э. Бекер и других, которые вели многолетние наблюдения за людьми, побывавшими на том свете в состоянии клинической смерти. Казалось бы, самые закоренелые материалисты должны принять изложенные ими факты как таблицу умножения и признать жизнь после жизни.
Для верующего память смертная есть необходимая добродетель и великое подспорье в скорбях; земные мерзости: несправедливость, предательство и торжество зла, силу богатства и деспотизм власти (см. 66-й сонет Шекспира), разочарования и огорчения, тяготы, заботы и болезни невозможно вынести, если представить, что они бесконечны.
Впрочем, даже здешние удовольствия, обращенные большей частью к плоти, не слишком привлекают того, кто познал духовную радость. Эразм Роттердамский на пятьдесят первом году жизни считал, что пожил достаточно и заключил, что не так уж падок до сей жизни, в которой не нашел «ничего прекрасного или приятного настолько, чтобы оно своей исключительностью способно было пробудить интерес у того, кому христианская вера дала истинное упование, что всякого, в меру своих сил хранившего благочестие, ожидает впереди жизнь гораздо более счастливая» [76].
Несколько веков назад погребение сопровождалось пышными обрядами, полными смысловой и эстетической значимости: мрачная красота траурных одеяний, штандарты и знамена, военный эскорт, сопровождавший похороны знатных особ, иллюстрировали боль разлуки и, конечно, величие события. Еще полвека назад смерть одного человека объединяла множество людей: собирались родственники, друзья и соседи, в доме закрывали ставни, зажигали свечи, похороны были торжественны и возвышенны: гроб несли или медленно везли через весь город, когда с оркестром, когда с пением «Святый Боже», в зависимости от мировоззрения сопровождающих. «Вот скоро настанет мой праздник…» – поется в христианском канте об ожидаемой кончине. А были времена, когда базары устраивали на кладбищах: мертвые воспринимались как часть Церкви, присутствующая в жизни живых.
Теперь смерть перестала быть общественным явлением. Связь между умирающим и близкими с момента помещения в больницу сводится к минимуму, тягостный груз ухода за ним переложен на медицинский персонал, зрелище предсмертных мук, запах мочи, испражнений и пота больше не угнетает родных, редко кто до самого конца сидит у постели умирающего, мало кого заботит ритуал прощания с уходящим. Покойника выкатывают из больничного морга в пристойном виде, загримированным, подкрашенным «под живого»; публичное проявление горя воспринимается как болезнь, как нервный припадок, немедленно суют капли, таблетки, чтобы успокоить. Катафалк незаметен в потоке уличного движения, траур не носят, семья вновь предается повседневным хлопотам, длительная скорбь считается малодушием и осуждается.
Теперь смерть вызывает брезгливость и отвращение: мы, порой и христиане, хотим вычеркнуть ее из своего быта, избегаем смотреть на умершего, прикасаться к нему, зловоние тлена отталкивает даже священников; мы препоручаем подготовку тела и захоронение «специалистам», готовые сколько угодно платить за свое устранение от неприятной процедуры. Другое дело знаменитости, которых мы знать не знали при жизни, ничем им не обязаны; почему не уронить слезу перед телекамерой, тусуясь во взвинченной массе, обтекающей набальзамированный утопающий в цветах символ, будь то принцесса Диана, Майкл Джексон или еще какой-нибудь суперпопулярный идол толпы.
За годы безбожия мы откатились к самым грубым языческим представлениям о загробном мире: стали, как в эпоху палеолита, снабжать покойника полезным инвентарем: деловые люди оставляют ему мобильный телефон, любящая дочь кладет в гроб матери портрет Пушкина, стихи Цветаевой и камешки из Коктебеля, на поминках ставят рюмку водки перед фотографией, в Пасху несут на могилку крашеные яйца, даже газеты доставляют при посещении кладбища на сороковой день, вероятно чтоб держать усопшего в курсе политических событий.
Как показывает опыт, похороны открывают о человеке нечто важное, хотя и трудно определимое: духовные чада игумена Никона (Воробьева; 1894 – 1963) рассказывали об атмосфере необъяснимой радости, которая пронизывала всех при отпевании батюшки. Чувство торжественной приподнятости, иногда даже ликования охватывает близких при погребении праведников, будь то знаменитый священник или мало кому известная церковная старушка-молитвенница.
Как говорит известный писатель, классик, Нобелевский лауреат Габриэль Гарсиа Маркес: «Ни юноша, ни старик не может быть уверен, что для него наступит завтра. Сегодня, может быть, последний раз, когда ты видишь тех, кого любишь. Поэтому не жди чего-то, сделай это сегодня, так как если завтра не придет никогда, ты будешь сожалеть о том дне, когда у тебя не нашлось времени для одной улыбки, одного объятия, одного поцелуя, и когда ты был слишком занят, чтобы выполнить последнее желание. Поддерживай близких тебе людей, шепчи им на ухо, как они тебе нужны, люби их и обращайся с ними бережно, найди время для того чтобы сказать «мне жаль», «прости меня», «пожалуйста» и «спасибо» и все те слова любви, которые ты знаешь. Проси у Господа мудрости и силы, покажи друзьям, как они важны для тебя».
Верующий во Христа по Его обетованию не умрет и не узрит смерти, потому что не то чтобы готовится заблаговременно, но действительно всю жизнь умирает, умирает для мира, освобождаясь от себялюбия и эгоизма, от грехов и суетных пристрастий; душа, говорил о. Иоанн Крестьянкин, начинает тосковать по небу и любить его больше, чем землю. О. Павел Флоренский, размышляя о надгробном слове о. Алексея Мечева, заметил: «сознательная гибель самости есть смерть, превосходящая смерть физиологическую»; тот кто умер при жизни и в ком произошло таинственное рождение, не видит смерти и не умирает, он еще здесь, на земле вошел в иную жизнь, он выстрадал мирную кончину и просто заснет, чтобы проснуться в другом царстве, тем и отличается успение от смерти.

 

 

[ALEXANDR 2 726]

22 минуты назад, Olga сказал:

Ольга спасибо. Все так. И слезы действительно не от скорби, а другие .. я то, только один раз и разревелся, неожиданно, когда склонился, в храме .. потом, дома понял что это были за слезы и обрадовался. Люди хотят как то сочувствовать и говорят, что скорбят,и чтобы не казаться черствым с грустью принимаешь их соболезнования, а сам понимаешь что происходит великое таинство, и в сердце мирно. В морге жена запретила пудрить, и отец в храме был красивый, очень красивый .. одна бабушка удивилась, что ему 85 лет ) .. завтра 9 дней. 

 

[inna d 4 866]

27 минут назад, Olga сказал:

Бывают случаи, когда очень старый человек жаждет конца, как долгожданного отдыха, и умирает с улыбкой, словно засыпает.

Так было с моей мамой. Ушла к Господу. Царство ей Небесное.

 

23 минуты назад, ALEXANDR сказал:

завтра 9 дней.

Упокой душу раба Твоего Георгия, прости его согрешения вольные и невольные, даруя ему Царствие Небесное.

 

23 минуты назад, ALEXANDR сказал:

сам понимаешь что происходит великое таинство, и в сердце мирно. В морге жена запретила пудрить, и отец в храме был красивый,

Да. Все так, как Вы сказали. Моей маме было 87 лет.

27 минут назад, Olga сказал:

Верующий во Христа по Его обетованию не умрет и не узрит смерти, потому что не то чтобы готовится заблаговременно, но действительно всю жизнь умирает, умирает для мира, освобождаясь от себялюбия и эгоизма, от грехов и суетных пристрастий; душа, говорил о. Иоанн Крестьянкин, начинает тосковать по небу и любить его больше, чем землю. О. Павел Флоренский, размышляя о надгробном слове о. Алексея Мечева, заметил: «сознательная гибель самости есть смерть, превосходящая смерть физиологическую»; тот кто умер при жизни и в ком произошло таинственное рождение, не видит смерти и не умирает, он еще здесь, на земле вошел в иную жизнь, он выстрадал мирную кончину и просто заснет, чтобы проснуться в другом царстве, тем и отличается успение от смерти.

Еще хочется просто добавить свои мысли: когда сердце у человека готово, когда оно смирится, тогда и усыпает человек в жизнь вечную. 

27 минут назад, Olga сказал:

Сегодня, может быть, последний раз, когда ты видишь тех, кого любишь. Поэтому не жди чего-то, сделай это сегодня, так как если завтра не придет никогда, ты будешь сожалеть о том дне, когда у тебя не нашлось времени для одной улыбки, одного объятия, одного поцелуя, и когда ты был слишком занят, чтобы выполнить последнее желание. Поддерживай близких тебе людей, шепчи им на ухо, как они тебе нужны, люби их и обращайся с ними бережно, найди время для того чтобы сказать «мне жаль», «прости меня», «пожалуйста» и «спасибо» и все те слова любви, которые ты знаешь. Проси у Господа мудрости и силы, покажи друзьям, как они важны для тебя».

И это надо нам успеть сделать. Особенно перед нашими старенькими родителями. Успеть сказать, что мы их любим Попросить прощения у них. Это так важно, нам смириться...

Изменено 5 октября, 2018 пользователем inna d

[~ Весна ~ 2 880]

39 минут назад, ALEXANDR сказал:

отец в храме был красивый, очень красивый

Царствие Небесное вашему отцу!

 

..А бывает покойники улыбаются! Я видела. Удивительно! 

"Во свете Твоем узрим свет!"

[Георгий. 1 432]

2 часа назад, Olga сказал:

А это размышления игумении Феофилы Лепешинской из замечательной книги, которая есть на "Азбуке" "Старость рифмуется с радостью". Главы большие, есть и ещё много размышлений.

Скрытый текст

 

Широту впечатлений сменяет глубина, в тишине, день ото дня успокаиваясь, все больше погружаясь внутрь себя, утверждаешься на позициях вечности; тот, кто ничего не ждет от земного бытия, неуязвим для мiра, в жизни будущего века царит, как известно, безмолвие.
И может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Возможно, и Пушкин имел в виду не человеческое чувство, а состояние души, обращенной ввысь, пронизанной любовью к Богу и всему Его творению; говорят, старое и больное сердце способно любить сильнее молодого и здорового.

«Вот скоро настанет мой праздник»…

Так думать о смерти и так не готовиться к ней…
Ю. Ряшенцев.

Русский поэт Иван Тхоржевский (1878 – 1951) не сподобился великой славы. Но две строки его стихотворения оказались широко известны, они задевают всякого, кто хоть раз случайно их услышал, и запоминаются навеки.
Легкой жизни я просил у Бога:
Посмотри, как мрачно все кругом,
Бог ответил: подожди немного,
Ты меня попросишь о другом.
Вот уже кончается дорога,
С каждым годом тоньше жизни нить –
Легкой жизни я просил у Бога,
Легкой смерти надо бы просить.
Готовимся к экзаменам, готовимся к отпуску, готовимся к празднику, готовимся к событиям, которые уже вряд ли наступят, по крайней мере, для нас. Не готовимся только к смерти, а она придет обязательно, и, как подмечено в известном романе, внезапно. Ветшающее и стареющее близко к уничтожению, говорит апостол [72]; но люди, в том числе и старики, обычно чрезвычайно озабочены завтрашним днем и совершенно не помнят о будущем неизбежном; слабо веруя в жизнь вечную, они мало заботятся о состоянии бессмертной души, зато страстно мечтают о продлении существования на земле, конечно с изъятием болезней, страданий и прочих напастей; какое легкомыслие!
Ну да, всем же известно: пока молод – наслаждайся жизнью, а к старости покаешься, соответственно удостоишься небесных благ. «Гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, добренькая, гуляй как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к Богу» ( В.В. Розанов). Да и в Библии нетрудно найти подходящее место: «Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих»; правда, заканчивается цитата менее успокоительно: «только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд» [73].
Когда Н.В. Тимофеев-Ресовский сидел вместе с А.И. Солженицыным в камере на Лубянке, кроме физиков, энергетиков, биолога и экономиста лекции читали священники: один по курсу патристики, а другой выбрал самую актуальную в тех условиях тему: о непостыдной смерти. «Вкратце, – вспоминает ученый, – философское содержание сводилось к тому, что всякие люди начинают думать о смысле жизни и выдумывают обыкновенно всякую чепуху. А смысл-то жизни очень прост: непостыдно умереть, умереть порядочным человеком, чтобы, когда будешь умирать, не было совестно, чтобы совесть твоя была чиста».
Тимофеев-Ресовский, личность громадной мощи, получил волею его биографа Д. Гранина прозвище «Зубр» – по ассоциации с красивым, могучим, величественным животным, чрезвычайно редким, почти исчезнувшим с нашей планеты. Николай Владимирович никогда не сомневался в вечном нашем существовании, намеревался даже научно обосновать бессмертие. В больнице, где его лечили от пеллагры перед отправкой в «шарашку», он, дуэтом с бывшим церковным певчим, исполнял «Разбойника благоразумного», «Ныне отпущаеши» и «Верую» Кастальского.
Достоевский в «Сне смешного человека» включил в перечень благих достижений на планете с идеальным мироустройством счастливую смерть стариков: здесь они «умирали тихо, как бы засыпая, окруженные прощавшимися с ними людьми, благословляя их, улыбаясь им». Но у нас на земле так называемая естественная смерть, когда, достигнув глубочайшей старости, человек постепенно теряет силы, день ото дня слабеет, худеет, холодеет, дыхание затрудняется, сердце бьется все реже и, наконец, останавливается – такая смерть явление чрезвычайно редкое.
Перед лицом смерти мы, конечно, боимся, боимся боли, боимся исчезнуть, перестать быть, боимся и того неведомого, что ожидает нас за гранью; вся мировая литература соткана из страхов, вопрошаний, плача и криков о помощи, по сути, молитв: «сжалься над нами и помоги нам» [74]. Даже такой духовный авторитет и несокрушимый муж, как митрополит Московский Платон (1737 – 1812), чуждался мыслей о смерти, избегал говорить о ней, однако поступал как положено, принуждал себя к памяти о грядущем отшествии: задолго приготовил могилу и кипарисовый гроб, в который иногда ложился, часто ходил на Вифанское кладбище, трогательно прощался с обителями, которые любил. Дряхлея и теряя память, он вполне сознавал свое положение: «Каков бывал прежде Платон, а теперь хуже богаделенного старика; вот слава наша!», и вместо прежних роскошных нарядов надевал темную поношенную полуряску и скуфейку, обходясь без панагии и клобука с бриллиантами.
Однако того ли мы боимся, чего действительно следует бояться? Одна старушка, вполне религиозно устроенная, регулярно посещала храм, причащалась, всё как положено, кроме одного: подходя к исповеди, она произносила только имя свое, добавляя к нему «великую грешницу», и наклоняла голову под епитрахиль. А священник разрешал, очевидно, уверенный, как и она, и многие батюшки, что старые утрачивают способность грешить – будто бы грех умирает вместе с плотью; мог бы, впрочем, в связи с возрастом поинтересоваться, каялась ли она, когда еще грешила. Эта старушка именем Пелагия лежала в полном сознании, одну еду принимала, другую отвергала, вполне здраво просила принести воды умыться, подать лекарство, сделать обезболивающий укол. Но кроме того она настаивала, чтоб выгнали собак из комнаты, зачем их столько напустили, требовала палку, колотила по кровати и размахивала ею, отбивалась от тварей, которых кроме нее никто не видел.
Один жизнелюбивый, тридцати с небольшим лет, музыкант, Андрей Л., напрочь, по его выражению, лишенный всякого мистицизма, хоронил отца, бывшего первого или второго секретаря КПСС в крупном областном центре. Отец, само собой, тоже был от религии далек, но его старшая сестра иногда хаживала в церковь и пригласила двух прихожанок читать псалтирь до похорон. Ночью Л., устав от дороги и хлопот, крепко спал на веранде, как вдруг очнулся, явственно увидев склонившегося над ним отца, с перекошенным от страха лицом, в окружении чудовищно уродливых черных существ; ужасало осмысленное цинично-издевательское выражение на их вроде бы звериных «лицах»; отец плакал, упрекая: «зачем бросили одного, на издевательства и оскорбления». Андрей вскочил и побежал ко гробу; оказалось, чередная чтица заснула, а по отцовой щеке катилась настоящая слеза. Надо ли добавлять, что Андрей мгновенно уверовал и спешно крестился.
В греческом «Евергетиносе» повествуется о некоем богаче, накопившем столько же пороков, сколько и денег, надменном и гордом, корыстолюбивом и алчном. Этот Хрисаорий на пороге смерти увидел черных и страшных духов, которые стояли подле него, готовые схватить душу умирающего и унести в кромешный ад. Бедняга дрожал от страха, метался на постели и отчаянно вопил: «Дайте отсрочку! Хоть до утра! Хоть до утра!». С этим криком он умер.
Смерть, может быть, главное, что придает жизни смысл; ее горьковатый терпкий вкус делает каждое мгновение неповторимым, удваивает цену минут счастья и примиряет с страданием – мыслью о кратковременности всего на этом свете. Болезни и немощи научают смотреть смерти в лицо. Следуя рекомендациям былых подвижников, мы стараемся привить своему сознанию память смертную, ходим на похороны, посещаем кладбище и, да, усваиваем: все умирают. Но включить в число всех себя душа отказывается и бунтует, как Егор Булычев в одноименной пьесе Горького: «Ну пускай все! А я зачем?».
Забывая о последней минуте, мы растрачиваем время на пустяки, ничего не додумываем и тем более не доводим до конца. Теперь бытует и насаждается принцип: жизнь, какая бы ни была, лучше смерти, поэтому главное выживать, любой ценой, оправдывается и предательство, и отступничество, и вероломство. Антихрист тем ведь и будет аргументировать: поклониться ему, принять его начертание необходимо ради спасения плоти.
В западной культуре в большой моде активная борьба со смертью, в сущности отрицание собственной природы, и в то же время смертью переполнены экраны кинотеатров и телевизоров. Миллионы долларов тратятся на бесполезные операции, чудодейственные утешительные таблетки, на попытки заполучить бессмертие путем клонирования, переноса сознания в компьютер или замораживания в криогенном контейнере с перспективой оживления через сто лет, когда изобретут наконец лекарство от убившей клиента болезни.
Здоровье стало религией, целью и смыслом существования; кто боялся жизни, теперь боится смерти, с той же силой чувства. Понятно, душа привыкла к телу и не желает его насильственного отторжения. Потом, предстоит как бы второе рождение, нами владеет трепет в преддверии нового, будущего состояния, «боязнь страны, откуда ни один не возвращался».
Как правило, смерть предваряется болезнью, которая набрасывается внезапно, неожиданно: вдруг прихватило, вызвали «скорую», доставили в больницу, только что ощущал себя самостоятельной свободной личностью, как вдруг в руках врачей мгновенно стал рядовым объектом загадочных манипуляций, посторонние люди вертят обнаженное тело и смотрят как заблагорассудится им, умирающий глухой стеной отделен от остальных и словно раб ожидает милости.
Редкие жители земли получают конкретное извещение о грядущей кончине, даже с указанием даты; но и те, кто ничего сверхъестественного не испытал, таинственным образом узнают о близкой смерти и с какого-то момента начинают уходить: собирают вещи, выражая намерение уехать на родину. Эдмон Гонкур день за днем описал угасание своего младшего брата: Жюль прекратил смеяться, улыбаться, замкнулся в молчании, его перестали интересовать написанные им книги, он погрузился в глубокую печаль, потом впал в тихое беспамятство, бредил, призывал мать… «сколько нужно страданий, чтоб умереть!».
Те, кто уходит внезапно, лишены такого более или менее длительного терзания, как ожидание смерти, размышления о том, какой она будет, страха о боли и мучениях; но зато более или менее продолжительная болезнь дает бесценную возможность внутренне приготовиться к уходу, распорядиться делами, проститься с близкими, исповедаться, причаститься. Современница Пушкина графиня Толстая приводила вполне убедительный аргумент: неловко явиться перед Богом запыхавшись. Однако полагаться на спасительность церковных таинств и обрядов вне зависимости от нравственного состояния прожитой жизни было бы безумием.
Мы боимся смерти, как дети боятся темноты, и готовы спрятаться от нее хоть в беспамятство; печально, когда человек умирает, в сущности так и не пережив великого таинства своего ухода: лекарства, обезболивающие, успокоительные, одурманивающие, облегчают последние минуты, но лишают сознания и молитвенного предстояния Богу в последнем земном испытании.
«Смерть нужно заработать», утверждал Н. Гумилев, имея в виду право уйти только тогда, когда совершил всё, что мог. «Смерть придет тогда, когда достоин буду смерти. / И если я достоин – опасности в ней никакой», говорит Томас Бекет в поэме Т. Элиота «Убийство в соборе»; так что и тяжесть грехов не должна нас пугать в надежде на милость Божию. Бывают случаи, когда очень старый человек жаждет конца, как долгожданного отдыха, и умирает с улыбкой, словно засыпает.
Но гораздо чаще уходить не желают, душа возмущается и протестует, кажется, главная цель все еще не достигнута и последнее слово не сказано, а вот уже «полуразрушенный, полужилец могилы» (А. Фет), и ботинки меня переживут, и пальто, и телевизор. Крепко держит привычка к жизни, животный ужас перед физическим страданием в момент перехода, ну и конечно страх загробного суда и отвержения. Смертность в человечестве неизменно составляет сто процентов – все в курсе; казалось бы, каждый имел время и возможность привыкнуть к этой мысли, как-то подготовиться: кто предупрежден – вооружен, сказал Сервантес; но нет, конец внушает ужас, заставляет цепляться за землю, порождает малодушное бессмысленное сопротивление. Кто дерзнет сказать вслед за апостолом: «…Время моего отшествия настало. Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил, а теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь» [75]?
Жаль, что в школе не изучают шедевр Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича»; было бы чрезвычайно полезно каждому еще в отрочестве прочесть печальную повесть о человеке, в пустоте живущем и столь же бездарно умирающем, о человеке, чьим путем шествует, увы, большинство: существование заполняют семейные ссоры, служебные проблемы, деньги и приобретения, а когда заболел – лекарства и процедуры, предписания доктора и страстная надежда на выздоровление вплоть до агонии и последнего вздоха. «Загробные» проблемы кажутся нелепыми, лишними среди густого, по видимости насыщенного быта, «мне туда не надо, я туда не тороплюсь», самодовольно изрекал один здоровяк, впоследствии скончавшийся от рака легких, не дожив до пятидесяти. Чем глубже человек вовлечен в мирское, обыденное, мелочное, тем мрачнее и безнадежнее его мироощущение при мысли о финале земного бытия.
Тот же Толстой в «Войне и мире» описал напряженные размышления умирающего князя Андрея; они разрешились в сне о затворенной двери, когда его душевному взору открылась главная тайна: «я умер – я проснулся; смерть – пробуждение от жизни». Кого-то вполне устроило бы небытие, но выбирать нам не дано: хотим или не хотим, кончается тело, а душе предстоит странствие. Так веровали люди вплоть до времен научного прогресса.
Почему-то считается, что оттуда никто не приходил и загробные тайны от нас скрыты. На самом деле имеется множество книг, описывающих явления умерших: в большинстве случаев покойники приходят, чтобы свидетельствовать бессмертие, предостеречь своих близких от неверия, подвести их к мысли о христианской кончине. Чрезвычайно популярны опубликованные в последние десятилетия труды врачей, ученых, Э. Кублер-Росс, Р. Моуди, Р. Кэри, Э. Бекер и других, которые вели многолетние наблюдения за людьми, побывавшими на том свете в состоянии клинической смерти. Казалось бы, самые закоренелые материалисты должны принять изложенные ими факты как таблицу умножения и признать жизнь после жизни.
Для верующего память смертная есть необходимая добродетель и великое подспорье в скорбях; земные мерзости: несправедливость, предательство и торжество зла, силу богатства и деспотизм власти (см. 66-й сонет Шекспира), разочарования и огорчения, тяготы, заботы и болезни невозможно вынести, если представить, что они бесконечны.
Впрочем, даже здешние удовольствия, обращенные большей частью к плоти, не слишком привлекают того, кто познал духовную радость. Эразм Роттердамский на пятьдесят первом году жизни считал, что пожил достаточно и заключил, что не так уж падок до сей жизни, в которой не нашел «ничего прекрасного или приятного настолько, чтобы оно своей исключительностью способно было пробудить интерес у того, кому христианская вера дала истинное упование, что всякого, в меру своих сил хранившего благочестие, ожидает впереди жизнь гораздо более счастливая» [76].
Несколько веков назад погребение сопровождалось пышными обрядами, полными смысловой и эстетической значимости: мрачная красота траурных одеяний, штандарты и знамена, военный эскорт, сопровождавший похороны знатных особ, иллюстрировали боль разлуки и, конечно, величие события. Еще полвека назад смерть одного человека объединяла множество людей: собирались родственники, друзья и соседи, в доме закрывали ставни, зажигали свечи, похороны были торжественны и возвышенны: гроб несли или медленно везли через весь город, когда с оркестром, когда с пением «Святый Боже», в зависимости от мировоззрения сопровождающих. «Вот скоро настанет мой праздник…» – поется в христианском канте об ожидаемой кончине. А были времена, когда базары устраивали на кладбищах: мертвые воспринимались как часть Церкви, присутствующая в жизни живых.
Теперь смерть перестала быть общественным явлением. Связь между умирающим и близкими с момента помещения в больницу сводится к минимуму, тягостный груз ухода за ним переложен на медицинский персонал, зрелище предсмертных мук, запах мочи, испражнений и пота больше не угнетает родных, редко кто до самого конца сидит у постели умирающего, мало кого заботит ритуал прощания с уходящим. Покойника выкатывают из больничного морга в пристойном виде, загримированным, подкрашенным «под живого»; публичное проявление горя воспринимается как болезнь, как нервный припадок, немедленно суют капли, таблетки, чтобы успокоить. Катафалк незаметен в потоке уличного движения, траур не носят, семья вновь предается повседневным хлопотам, длительная скорбь считается малодушием и осуждается.
Теперь смерть вызывает брезгливость и отвращение: мы, порой и христиане, хотим вычеркнуть ее из своего быта, избегаем смотреть на умершего, прикасаться к нему, зловоние тлена отталкивает даже священников; мы препоручаем подготовку тела и захоронение «специалистам», готовые сколько угодно платить за свое устранение от неприятной процедуры. Другое дело знаменитости, которых мы знать не знали при жизни, ничем им не обязаны; почему не уронить слезу перед телекамерой, тусуясь во взвинченной массе, обтекающей набальзамированный утопающий в цветах символ, будь то принцесса Диана, Майкл Джексон или еще какой-нибудь суперпопулярный идол толпы.
За годы безбожия мы откатились к самым грубым языческим представлениям о загробном мире: стали, как в эпоху палеолита, снабжать покойника полезным инвентарем: деловые люди оставляют ему мобильный телефон, любящая дочь кладет в гроб матери портрет Пушкина, стихи Цветаевой и камешки из Коктебеля, на поминках ставят рюмку водки перед фотографией, в Пасху несут на могилку крашеные яйца, даже газеты доставляют при посещении кладбища на сороковой день, вероятно чтоб держать усопшего в курсе политических событий.
Как показывает опыт, похороны открывают о человеке нечто важное, хотя и трудно определимое: духовные чада игумена Никона (Воробьева; 1894 – 1963) рассказывали об атмосфере необъяснимой радости, которая пронизывала всех при отпевании батюшки. Чувство торжественной приподнятости, иногда даже ликования охватывает близких при погребении праведников, будь то знаменитый священник или мало кому известная церковная старушка-молитвенница.
Как говорит известный писатель, классик, Нобелевский лауреат Габриэль Гарсиа Маркес: «Ни юноша, ни старик не может быть уверен, что для него наступит завтра. Сегодня, может быть, последний раз, когда ты видишь тех, кого любишь. Поэтому не жди чего-то, сделай это сегодня, так как если завтра не придет никогда, ты будешь сожалеть о том дне, когда у тебя не нашлось времени для одной улыбки, одного объятия, одного поцелуя, и когда ты был слишком занят, чтобы выполнить последнее желание. Поддерживай близких тебе людей, шепчи им на ухо, как они тебе нужны, люби их и обращайся с ними бережно, найди время для того чтобы сказать «мне жаль», «прости меня», «пожалуйста» и «спасибо» и все те слова любви, которые ты знаешь. Проси у Господа мудрости и силы, покажи друзьям, как они важны для тебя».
Верующий во Христа по Его обетованию не умрет и не узрит смерти, потому что не то чтобы готовится заблаговременно, но действительно всю жизнь умирает, умирает для мира, освобождаясь от себялюбия и эгоизма, от грехов и суетных пристрастий; душа, говорил о. Иоанн Крестьянкин, начинает тосковать по небу и любить его больше, чем землю. О. Павел Флоренский, размышляя о надгробном слове о. Алексея Мечева, заметил: «сознательная гибель самости есть смерть, превосходящая смерть физиологическую»; тот кто умер при жизни и в ком произошло таинственное рождение, не видит смерти и не умирает, он еще здесь, на земле вошел в иную жизнь, он выстрадал мирную кончину и просто заснет, чтобы проснуться в другом царстве, тем и отличается успение от смерти.

 

 

Оленька, если не трудно, под кат: 

Скрытый текст

"скрытый текст"

ставьте длинные тексты очень не удобно листать стр. форума, простите, и спасибо.

[~ Весна ~ 2 880]

Георгиев, а с телефона как?

[Георгий. 1 432]

5 часов назад, ~ Весна ~ сказал:

Георгиев, а с телефона как?

Не пробовал, не знаю, а может ссылку проще?!

[sibiryak 5 250]

18 часов назад, ~ Весна ~ сказал:

Георгиев, а с телефона как?

Похоже пока никак, попробовал сейчас.

 

13 часов назад, Георгиев сказал:

а может ссылку проще?!

Не уверен, хотя в наше то время.

Но может не у всех безлимитный трафик есть, и переходы по ссылкам лишний трафик и затраты.

[Георгий. 1 432]

7 минут назад, sibiryak сказал:

Похоже пока никак, попробовал сейчас.

 

Не уверен, в наше то время, но может не у всех безлимитный трафик есть, и переходы по ссылкам лишний трафик и затраты.

С тел. в инет не выхожу и не пользуюсь, поэтому не знаю как в этом случае быть.

[Olqa 13 252]

Ну да, я с телефона теперь. Поэтому не получается. Ссылку можно, но книга большая, в ней много глав, а нашего вопроса касаются не все. Ещё у одного автора читала, что мы горбем от мысли, что если бы вернуть ушедших, повторить что-то с начала, то я это не так сделала и другое успела. Но нет, так бы все точно и продолжалось, это только надежда такая несбыточная...

15 часов назад, ALEXANDR сказал:

Я-то только один раз разревелся...

Теперь другой путь начался, Саша, у Вас. Не знаю, у всех ли, нет, наступает пора скучания по ушедшим. Увидеть бы, поговорить...Не сразу наступает. Когда вроде привыкнешь, а чувства вдруг меняются...

[Olqa 13 252]

Епископ Александр (Милетант) " По дороге между жизнью и смертью"

 

https://azbyka.ru/otechnik/Aleksandr_Mileant/na-poroge-zhiznммжм   

 

 

Изменено 6 октября, 2018 пользователем Olga

[Olqa 13 252]

Ещё (для развития темы) "Утешение в смерти близких сердцу"  епископа Гермогена, бывшего протоиерея Константина Добронравова. С.-Петербург, 1898 г.

 

Если правильно помню, у Владыки, когда он был мирским батюшкой, умерла горячо любимая жена. Он очень сильно страдал. Но смог осилить горе. Данную книжицу можно было приобрести в книжных лавочках Оптины. Должна быть в инете. 

[ALEXANDR 2 726]

8 минут назад, Olga сказал:

Ещё (для развития темы) "Утешение в смерти близких сердцу"  епископа Гермогена 

https://azbyka.ru/audio/uteshenie-v-smerti-blizkix-serdcu.html

[Ерёмин Андрей 4 738]

В 04.10.2018 в 15:58, Соня.Ю сказал:

Но о смерти нужно помнить. Как мысленно приготовиться и не жалеть, что прожил жизнь зря...

Так вот и сказано в Книге Премудрости Иисуса сына Сирахова - Помни последняя твоя и вовеки не согрешишь.

В 04.10.2018 в 15:58, Соня.Ю сказал:

Неизбежна смерть. Но сам момент смерти страшнее, ведь интуитивно оберегаешь себя от боли в течении жизни, а тогда - преходящая понимание боль и остановка сердца..

Залетела душа в тело, настрадалась, улетела.

Что познать она успела, посетив сей белый свет?

Что ей дни, и что ей ночки? До последней самой точки

Всё вниманье оболочке, а души как будто нет.

А она ждала, кричала, что то в будущем искала

Только тело не внимало, тело есть хотело, спать.

А когда с душой прощалось спохватилось, испугалось:

Сколько, дескать, мне осталось? Не хочу, мол, умирать.

Расставались неумело. Тело сникло, побледнело.

Оказалось бренным тело, хоть имело гордый вид - 

На земле хотелось рая, а рай без Бога не бывает.

Тот кто время убивает, будет временем убит......

Залетела душа в тело, что успела, то успела.......