Таблица лидеров

Вас более всего беспокоит, и упрекаете себя, что больше печетесь об угождении наставникам, нежели Богу, что мысль о том, что вы всякий грех должны исповедовать мне, больше удерживает вас, нежели страх прогневать Господа; и в самое желание угодить Богу вкрадывается желание иметь свидетеля в людях. Сии помыслы ведут вас к самонадеянности. Не страха ли ради Божия вы каетесь во грехах пред Богом, имея свидетеля — служителя Его, коему вверены ключи решать и вязать. Сие не есть ради угождения человеку, но более Богу. Святой Иоанн Лествичник в 4-й Степени пишет: «Душа, об исповеди грехов своих размышляющая, удерживается оного, яко уздою от беззакония, ибо мы не исповеданные нами преступления <и> впредь как бы во мраке бесстыдно повторяем. Являемая язва не растравляется на горшее, но уврачуется». Сие мнение противно вашему. Посему, хотя, как вам мнится, и боясь исповедать грех человеку, удерживаетесь от оного, очищаете себя от страстей и грехов, то вы тут ничего не теряете, а приобретаете благочестие и спокойствие совести. Но гораздо смиреннее, а, следовательно, и прочнее, не думая, что сами собою, но молитвами другого сие получили; высоким же путем шедшие многие пали велием падением. Рассудите, страха ли ради моего вы удерживаетесь от грехов? Я не сердцеведец. Еже­ли вы что от меня и скроете, взыскивать с вас и обличать не буду, и нечего вам меня бояться; из сего видите, что страх Божий понуждает вас исповедовать грехи, а, следова­тельно, и удерживаться от оных, а не мой. Из писем прп. Льва Оптинского

Вот ты завтра хочешь приобщиться св. Тайнам Христовым, и не говори: я завтра буду приобщаться; а говори: если Господь сподобит приобщиться мне грешному. Иначе бойся говорить. Вот какой был случай у вас, в Петербурге. Жил на Сергиевской улице очень богатый купец. Вся жизнь его была сплошная свадьба, и, в продолжение 17 лет, не приобщался он св. Тайнам. Вдруг, он почувствовал приближение смерти, и испугался. Тотчас же, послал своего слугу к священнику сказать, чтобы он пришел приобщить больного. Когда батюшка пришел и позвонил, то открыл ему дверь сам хозяин. Батюшка знал о его безумной жизни, разгневался и сказал, зачем он так насмехается над Св. Дарами, и хотел уходить. Тогда купец со слезами на глазах стал умолять батюшку зайти к нему грешному и исповедать его, т. к. он чувствует приближение смерти. Батюшка, наконец, уступил его просьбе, и он с великим сокрушением в сердце, рассказал ему всю свою жизнь. Батюшка дал ему разрешение грехов и хотел его приобщить, но тут произошло нечто необычайное: вдруг рот у купца сжался, и купец не мог его открыть, как он ни силился. Тогда он схватил долото и молоток и стал выбивать себе зубы, но рот сомкнулся окончательно. Мало по-малу силы его ослабели и он скончался. Так, — заметил старец, — Господь дал ему возможность очиститься от грехов, может быть, за молитвы матери, но не соединился с ним. Из воспоминаний о старце Варсонофии Оптинском Фреска в алтаре Казанского храма Оптиной пустыни

Одна раба Божия пришла как-то ко мне и просила меня объяснить ей значение слов <a href="http://bible.optina.ru/old:ps:136:start" target="_blank">136-го псалма</a> “На реках Вавилонских”, я ей обещал исполнить ее просьбу, и затем мне пришла мысль сказать всем вам несколько слов на эту тему, так как этот псалом весьма подходит к нам, инокам, и в особенности теперь, когда нас изгоняют из святой обители. Наше настоящее скорбное переживание весьма подходяще с тем переживанием иудеев, когда лишили их отечества, их возлюбленного Иерусалима, святого храма, и повели в плен; нам подходяще значение и смысл сего псалма, ибо в нем слышится скорбь и плачь, подобные тем, кои ныне преисполняют и наши сердца. http://dl.dropbox.com/u/10296212/blog/na_rekah_vavilonskih.mp3 В псалме оплакивается судьба Иерусалима и иудеев; им было попущено за их согрешение пленение Вавилонское, и когда их вели в Вавилон, они, принужденные ведущими их вавилонянами к пению, горько плакали, вспоминая свое отечество, свой славный город Иерусалим, свой храм. Как было у них хорошо, какого они лишились блага, счастья, свободы и удобства к служению Господу, и они скорбно восклицали: “Како воспоем песнь Господню на земли чуждей? Прильпне язык мой к гортани, если забудем тебе Иерусалиме, если будем искать иного утешения кроме тебя!”. Подобную скорбь, подобную печаль переживаем и мы, иноки, в настоящее время. Нас гонят из монастырей, хотят, чтобы мы забыли свои святые обители, чтобы мы оставили образ иноческого жития, чтобы начали иную жизнь, жизнь мирскую, чтобы мы пренебрегали своими монашескими обетами... Но... нет! Пусть и наш язык прильпнет к гортани нашей, если мы забудем наши монашеские обеты, оставим служение Господу, пренебрежем Его Святыми заповедями и пойдем по мирскому и пространному пути мира сего в забвении и грехах. “Прильпни язык мой гортани моему, аще не помяну тебе Иерусалиме!” Да не будет сего с нами! Будем всегда неизменно помнить, как хорошо нам было в Святых обителях, в которых самая обстановка, условия жизни и все возбуждало в нас желание служить Господу, исполнять Его святые заповеди, побуждало хранить свою совесть, очищать сердце от страстей, рождало хорошие благочестивые мысли и чувства, где все нас располагало к Богоугодному житию. Хотя теперь и силятся отнять у нас все эти удобства для духовного делания, но мы не забудем своих обетов, не оставим своего иноческого жития, будет стремиться служить Господу в усердном исполнении Его Святых заповедей, хотя бы и в мирской обстановке. Я замечаю, что многие из вас весьма скорбят о том, что приходится переселяться в иное место... <img src=http://www.optina.ru//photos/blog/336446.jpg width=400 hspace=10 vspace=10 align=left>Я сам на днях должен буду тоже выехать отсюда. Жаль оставлять обители, невольно делается грустно. Но хотя эта печаль вполне естественна и понятна, все же нам надо не забывать, что все это внешнее, а потому и не имеет первостепенной важности, что это не то, о чем нам надо скорбеть по преимуществу. В настоящей нашей печали не должны мы плакать и скорбеть безутешно, хотя нас и разбрасывают и разлучают, и принуждают насильно оставлять святые обители наши. Ведь здесь, как и во всем, есть воля Божия, попускающая претерпевать нам сие за грехи наши, да и сказано еще: “Блажени, есте егда разлучат вас и поносят вас”. Не о сем нам нужно скорбеть, а нужно нам глубже вникнуть в самих себя и тщательно проследить за своими помыслами, чувствами и плакать о имеющихся в нас страстных греховных чувствах, желаниях и помышлениях, их должны мы непременно изгнать, как Богу не угодные, и изгнав, уже отнюдь не допускать в свое сердце, ибо не можем мы в страстном состоянии петь песнь Господню. Невозможно сердцу страстному, сердцу не очищенному возглашать хвалебные гимны Богу. Такому оскверненному сердцу грехами, приличны не хвалебные песни, гимны, а горький покаянный плач о своем греховном страстном состоянии, плач о греховном своем пленении и молитвенное воздыхание ко Господу о помощи. Необходимо очистить сердце свое от всякой греховной скверны, ибо только чистым сердцем можно воспевать Богу песнь нову. “Терпя потерпех Господа” в подвиге ради Царства Небесного и “внят ми и услыша молитву мою, и возведе мя от рова страстей и от брения тины, и постави мя на камени” - веры Христовой, - “нозе мои, и исправи стопы моя”, то есть, направив и утвердив в делании святых заповедей Божиих, “и вложи во уста моя песнь нову, пение Богу нашему” <a href="http://bible.optina.ru/old:ps:039:02" target="_blank">(Пс.39,1-4)</a>. Итак, мы должны на все смотреть глубже, с духовной стороны, и Господь, по слову Апостола, всем хощет спастися, ибо любящему Бога все поспешествует во благое, все служит средством для спасения, ибо все внешнее при помощи Божией и при своем искреннем желании можно обратить во благо себе. Единственное зло есть грех. И святые отцы, усматривая во всем внешний духовный смысл, так истолковывают этот псалом: под пленом вавилонским разумели они пленение души человека грехом. Когда человек находится в плену у греховных страстей “Како воспою песнь Господню на земли чуждей?” - так восклицали они, чуждою землею называя страстное состояние сердца. Невозможно, невозможно в страстном состоянии богословствовать, петь хвалебные песни Господу,- нужно плакать, нужно, непременно нужно, прежде всего озаботиться и постараться землю сердца своего очистить от всего страстного, порочного, от всяких греховных помыслов и чувств покаянным плачем. ”Дщи Вавилоня окаянная блажен иже имет и разбиет младенцы твоя о камень”. Многие поражаются кажущейся им в этих словах жестокостью, понимая все буквально; правда, в Ветхом Завете так и понималось, но в Христовой новой благодати это понимается совершенно иначе. Младенцами здесь, как объясняют святые отцы, названы возникающие страстные помыслы, страстные движения. Эти-то вот страстные помыслы и движения, как только они возникнут, как только они родятся, в самом начале их возникновения, так сказать, в их младенчестве, на давая им возрастать, но пока они еще малы и не укрепились, и надо уничтожать, разбивать о камень. А Камень есть Христос. Бей именем Иисусовым, умерщвляй, уничтожай молитвой Иисусовой и вообще средствами благодати Христовой сих младенцев вавилонских! Вот какое глубокое понимание слов этого псалма оставили нам святые отцы! Невольно вспоминаю здесь сон Батюшки отца Варсонофия, лично мне им рассказанный. Видел он себя стоящим в каком-то храме высоко на хорах. Перед ним проходят младенцы чередой, один за другим. Идет один мимо него по хорам, падает с хор и разбивается об пол; другой точно также, проходит, падает и разбивается; третий также и все они идут, падают и разбиваются. Один из них задержался было возле Батюшки, видимо желая привлечь к себе его внимание и сочувствие, но Батюшка на него гневно прикрикнул и он упал с хор и разбился. Так действительного и разбивались Батюшкой Варсонофием вавилонские младенцы о камень. Так, действительно, и побеждал он страсти греховные силою Христовою, именем Иисусовым: “блажени, иже имет и разбиет младенцы твоя о камень”. Не задерживались в сердце Батюшки лукавые помыслы и движения страстные - эти младенцы вавилонские падали и разбивались они о камень. Так и нам надо никогда не останавливаться на помыслах. Пусть идут мимо, если они пришли к нам, отражайте их Иисусовой молитвой, пусть не находят они в сердцах наших сочувствия себе. Старайтесь очищать свои сердца, для этого-то и необходима, как я не раз говорил вам, кроме молитвы Иисусовой, памяти Божией, тщательная и откровенная исповедь, а я должен с прискорбием заметить, что некоторые из вас не только не открывают своих недостатков, но даже обманывают меня, духовного отца своего, лгут мне. До сих пор я не говорил этого, не обличал, по причинам мне известным, но вот теперь, говорю вам, что вижу и замечаю, как меня обманывают иногда и этого огорчает меня. К духовнику надо иметь откровенность и искренность, а не лукавство. Старайтесь тщательно очищать сердца свои от всего, Богу не угодного, откровенною исповедью, Иисусовой молитвой и исполнением заповедей Божиих, так как только очищенное сердце может петь песнь Господню. Из бесед преподобного Никона Оптинского

Но и при утешениях и сочувствии о. Никандра много на Гавриила все-таки нападали и тоска непонятная и какая-то скука. Тогда было трудно молиться. И Гавриил, окончив работу на кухне, выходил на монастырское кладбище — освежиться и отдохнуть. И вот среди памятников или где- нибудь на паперти храма не раз видит он какую-то скрывающуюся темную фигуру. Это великий старец-затворник иеросхимонах о. Мелхиседек: он по ночам, скрываясь от людей, выходил для молитвы на кладбище. Гавриила он не боялся,— сам выходил к нему навстречу и, не дожидаясь вопроса, начинал говорить ему такие благодатные речи, от которых растоплялся лед душевный, слезы умиления заливали ланиты, и Гавриил готов был стоять часами — лишь бы слушать и оживать в потоках живых, горящих огнем благодати, слов таинственного старца. Одно поражало Гавриила, в конце каждой такой беседы затворник непременно прибавлял: — «учись петь и читать хорошо, тебе придется быть в Москве». Но мысли о Москве у него в голове не было, и потому слова старца проходили как-то мало замеченными. Этому же содействовало то обстоятельство, что прошло уже четыре года со дня вступления Гавриила в обитель, а его все еще не увольняли из мира, и от того он находился в немалой тревоге за свое монашество. И вот, однажды, в такой скорби, он видит ночью сон: будто бы он несет хоругвь с незнакомым изображением Божией Матери и от Нее исходит голос: — Молись и благодари Меня, ибо Я—твоя Помощница. <img src=http://www.optina.ru//photos/blog/19_084.jpg width=450 hspace=10 vspace=10 align=left>Гавриил с умилением лобызал Ее Пречистый Лик и на этом проснулся, а вечером в тот же день о. Никандр привез Гавриилу из Сергиевой Лавры образ Черниговской Божией Матери,— тот самый, который Гавриил видел во сне. На другой день получено было и увольнение Казенной Палаты Радости Гавриила не было конца. С любовью и слезами благодарил он Бога и Царицу Небесную. В скором времени его приуказали к Введенской Оптинской пустыни и облекли в рясофор. Теперь он и по виду — монах. Послушание его было все то же — на «игуменской» кухне. Он достиг в это время уже больших успехов в поварском искусстве и далеко превзошел мирских поваров. Иногда тонкостью вкуса и изяществом убранства блюд, он настолько удивлял приезжих высоких лиц, что они считали недостаточным похвалить приготовление пред о. игуменом, но вызывали самого о. Гавриила и лично выражали ему свое восхищение, а иногда даже и заказывали ему несколько бутылочек квасу или меду, чтобы взять с собой — дома показать. Но все эти похвалы нисколько не интересовали и не надмевали о. Гавриила. У него была высокая напряженная духовная деятельность, ею он интересовался всего более, а не успехами у людей. Он старался приобрести добродетели и паче всего любовь. Ради нее он трудился изо всех сил и не обращал внимания на то, что ему приходилось быть постоянно то в жару, у горячей плиты, то спускаться в ледник, то потным и усталым ночевать в келий, которая зимой промерзала на аршин от пола сплошным льдом, так что мойка была тоже влажная и холодная как лед. Он простужался и болел, тифозной горячкой, а два раза по два месяца был слеп, ничего не видел. Вообще же, как сам Батюшка о себе говорил: — Плоть у него была немощна всегда, а дух всегда бодр весьма. Отчего это происходило? — исключительно от послушания. Оно приобрело ему и практические познания в делах обительских и познание самого себя — в отношении добра и зла, силы и бессилия. И открывалось ему ясно, при указании от старцев, что во всяком деле нужна помощь Божия и там, где приходила,— было все ясно, просто, светло и радостно. Где же нет благословения и помощи Божией, там какой-то духовный тупик, сплошная безвыходность и умирание духа. Потому о. Гавриил всегда начинал всякое дело с молитвы к Богу о помощи и научении и видел эту помощь во всем, что не делал. Озаренный же благодатью Христовой, дух его смирился и усиленно стремился к соединению со Христом через молитву. И, по-видимому, к этому времени нужно относить начало усвоения им делания «непрестанной умносердечной молитвы Иисусовой». Ибо с этого времени он начал чувствовать в себе скопление как бы по отдельным каплям благодатной любви, к которой и Апостол призывает, «николиже отпадающей» — любви. А с любовью сердце его обогатилось простотой и той детской незлобивостью, которая, сияя светом неземной мудрости, сама в себе несет человеку небесные радости. «Аще не умалитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное». В постоянных трудах и послушании и при бдительном руководстве старца преуспевал о. Гавриил во внутренней, духовной жизни. Более и более познавал он спасительность монашества, возлюбил его и всем сердцем стремился к нему. В простоте сердечной он искренне радовался, когда видел чье-нибудь пострижение, и долго не замечал, что его, столь ревностно трудившегося для обители и спасения своего, как бы обходят пострижением, не обращают внимания на его пламенное желание быть монахом. <img src=http://www.optina.ru/photos/albums/2169.jpg width=450 hspace=10 vspace=10 align=left>Радовался и умилялся он, когда постригали сначала 12 человек, а потом 20 человек и, наконец, сразу 40 человек, притом по времени поступления в Пустынь уже ближайших к нему, один из избранников — о. Никифор — был принят даже в один день с о. Гавриилом. Это обстоятельство послужило толчком к новому отношению о. Гавриила и к себе и к пустыни. Его мучило недоумение: почему его обходят? Какая причина? — тем более это было странно и непонятно для него, чем более он узнавал, что им довольны и о. игумен, и старцы, и что последние даже просили постричь о. Гавриила. Просил о пострижении его и о. Никандр, но получил отказ и с печалью поведал о том о. Гавриилу. — Касатик,— я просил о. игумена постричь тебя в мантию, а он мне ответил: Да!..— постриги его, а он и уйдет от нас. Как стрелы слова эти пронзили сердце о. Гавриила,— он даже на ногах не мог стоять, закружилась голова, в груди остановилось дыхание и он лег... Не скоро овладел собою. В голове между тем зароди-лось еще небывалые доселе мысли — Что же? — Бог — везде Бог... да и монахи, ведь и всюду такие же монахи,— святые!.. и обители мнози! Так в простоте своего сердца думал Гавриил, не видев других монахов, кроме Оптинских. — Там нуждаются в монахах и меня зовут усиленно: а здесь, видимо не нуждаются, особенно во мне. Уйду,— здесь я не нужен. Так зародилось желание уйти. Неизвестно, как отнеслись к нему старцы, Батюшка об этом никогда не говорил. Но во всяком случав, о намерении о. Гавриила никто в пустыни не знал, так как он и вида не подавал и послушание свое исправлял с прежним усердием. Осенью, в октябре, он попросился на богомолье в Киев, и о. игумен отпустил его в сопровождении еще трех почтенных монахов. В Киеве они пробыли две недели, приобщились Святых Христовых Тайн и усердно молились у всех Киевских святынь. Впоследствии Батюшка рассказывал, что ему особенно нравилось бывать в пещерах — у нетленных мощей преподобных, причем, сколько раз ни подходил он к мощам преп. Пимена многоболезненного, и — всякий раз непременно чувствовал какую-то особенную теплоту в теле своем и вообще переживал состояние совершенно особенное, и немало удивлялся этому и просил угодников Божиих помочь ему в будущем. Из Киева все четыре путника поехали в Москву. О. Гавриил остановился в Высоко-Петровском монастыре у о. Архимандрита Григория. Последний и прежде еще звал его к себе, а теперь уже со всею силою стал убеждать перейти к нему в Петровский монастырь, обласкал скорбящего и обещал в самом непродолжительном времени постричь в мантию. Храмы монастырские о. Гавриилу понравились, и он решил подать прошение о переводе митрополиту Иннокентию. И перевод состоялся. Но о. Гавриил вернулся пока в Оптину пустынь и опять вида не подавал о своем переходе в Москву. Между тем стал постепенно продавать свои вещи, но, получив за них деньги,— до времени оставлял вещи на своем месте, так что и наружно не было еще заметно его сборов. Однако нужно было выяснить — отпустит ли его Оптина пустынь? Для этого о. Гавриил пошел к письмоводителю о. Макарию, и тот дал успокоительный ответ: нет-де основания задерживать одного человека из братства в 300 человек. От письмоводителя весть об уходе о. Гавриила тотчас распространилась по обители. Узнали и о. Игумен и о. Никандр. Последний особенно печалился и горевал и всеми способами старался отклонить своего духовного друга от принятого решения. Он указывал и на хлопоты о. игумена по увольнению о. Гавриила из мира, и на его власть дать нелестную аттестацию, и обещал и скорое пострижение в монашество, и лучшую келию, и наконец, видя непреклонность о. Гавриила, сказал, обливаясь слезами: — Касатик! — ты идешь на крест, там тебе тяжело будет!.. О. Гавриилу тоже трудно было сдержать слезы, но он кое-как крепился и твердо ответил: — Что же? — ведь и из мира я шел на крест! Пусть эта крестная сила будет со мною до смерти. О. Никандр однако не успокоился,— опять приходит и сообщает, что о. игумен переводит о. Гавриила на клиросное послушание — петь и читать, и даст новую хорошую келию — и опять уговаривает: — Только ты останься! мы все тебя просим... Но о. Гавриил, хотя и перешел в новую прекрасную келию, которая была как рай в сравнении с прежней, холодной промерзлой башней, однако подчеркивал и оттенял для него прежнюю несправедливость обхода его монашеством. Поэтому, когда у него произошел прошальный разговор с о. Исаакием,— он со всею искренностью открыл всю тяжесть своего чувства — от осознания, что получил отказ в пострижении, он почувствовал себя как бы лишним в Оптинском братстве, ибо по его убеждению — «Монашество есть не награда, а покаяние». И в этом ему отказывают!.. Но он не стесняется объявить себя пламенным искателем монашества, и ради этого идет даже в Москву, где с радостью дают ему по-стрижение. Ибо «наружный вид монаха необходим и для внутреннего монаха», т. е. для души, сердца, разума и воли. О. игумен, видимо, был тронут настроением и словами о. Гавриила и потому обешал постричь его даже через неделю, если о. Гавриил пожелает остаться. Но последний, кланяясь в ноги о. игумену, просил не оставить этой милостью на буду шее время, если не оправдаются его надежды на Москву, а остаться в Оптиной не согласился, — «Иначе-де и вы станете считать меня нетвердым монахом, колеблющимся туда и сюда». Простившись и поблагодарив о. игумена, о. Гавриил быстро собрался к отъезду и, покинул Оптину пустынь, о которой до последнего времени вспоминал со слезами умиления и благодарности. Глава из книги Архимандрита Симеона (Холмогорова) "Един от древних" другие части

Благословенная Оптина!Небо на земле!Старцы-батюшки,братики о.Трофим,о.Ферапонт,о.Василий,молите Бога о нас! Недавно мне приснился О.Ферапонт.Немного предистории:После прочтения "Пасхи красной"я находилась в таком состоянии,которого до этого никогда не переживала.Во-первых я постоянно плакала-мне безумно было жалко убиенных братиков.Я как-будто знала их всю жизнь.Во-вторых:я пересматривала всю свою жизнь от "младых ногтей"...И наконец я стала истинно верующим человеком(хотя до этого была уже лет 5 воцерковлена).. На момент сна моя личная жизнь измотала меня до отчаяния...у меня было столько вопросов...И вот в это самое время снится мне сон. Я выхожу на крыльцо дачи и вижу около колодца о.Ферапонта(в полном монашеском облачении),Он достает из колодца ведрло с водой.А вокруг него стоит много-много ведер с чистейшей ключевой водой.О.Ферапонт глядя на меня и улыбаясь одними глазами,говорит:"Все будет хорошо"...

"Батюшка отец Анатолий, не разберусь я ни в чем, – начал я, – с детских лет бессознательно тянулся в монастырь и уже не в первый раз стучусь и к Вам, в Вашу обитель; а все еще никак не могу развязаться с миром, и кажется мне, что я все больше и больше запутываюсь в сетях сатанинских... <img src=http://content.foto.mail.ru/bk/mop.site/1/i-2.jpg hspace=10 vspace=10 align=left>Боюсь я за свою душу... Откуда это влечение в обитель, какое делает мне жизнь в миру такой немилой, что хочется бежать из него, какое обесценивает в моих глазах всякое мирское дело, не позволяет мне, из опасения измены пред Богом, завязываться мирскими связями, заставляет жить между миром и монастырем, между небом и землей... Если бы Вы знали, как это тяжело, как трудно остаться чистым среди мирской грязи, как болезненны греховные падения и, даже безотносительно к ним, какою бессмысленною кажется мне мирская жизнь, когда сознаешь, что зиждется она на неверном фундаменте, что живут люди не так, как повелел Господь, делают не то дело, какое должны были делать... Иной раз бывает так тяжело от всяких противоречий и перекрестных вопросов, что я боюсь даже думать... Так и кажется, что сойду с ума от своих тяжелых дум"... "А это от гордости", – ответил о. Анатолий. "Какая там гордость, батюшка, – возразил я, – кажется мне, что я сам себя боюсь; всегда я старался быть везде последним, боялся людей, сторонился и прятался от них"... "Это ничего; и гордость бывает разная. Есть гордость мирская – это мудрование; а есть гордость духовная – это самолюбие. Оно и точно, люди воистину с ума сходят, если на свой ум полагаются, да от него всего ожидают. А куда же нашему уму, ничтожному и зараженному, браться не за свое дело. Бери от него то, что он может дать, а большего не требуй... Наш учитель – смирение. Бог гордым противится, а смиренным дает благодать. А благодать Божия – это все... Там тебе и величайшая мудрость. Вот ты смирись, да скажи себе: "Хотя я и песчинка земная, но и обо мне печется Господь, и да свершается надо мною воля Божья"... Вот если ты скажешь это не умом только, но и сердцем, и действительно смело, как и подобает истинному христианину, положишься на Господа, с твердым намерением безропотно подчиниться воле Божией, какова бы она ни была, тогда рассеются пред тобою тучи и выглянет солнышко, и осветит тебя и согреет, и познаешь ты истинную радость от Господа, и все покажется тебе ясным и прозрачным, и перестанешь ты мучиться, и легко станет тебе на душе"... Я почувствовал, как затрепетало мое сердце от этих слов... "Как глубоко и как просто", – подумал я. О.Анатолий, между тем, продолжал: <img src=http://www.optina.ru/photos/albums/1341.jpg width=300 hspace=10 vspace=10 align=right>"Трудно было бы жить на земле, если бы и точно никого не было, кто бы помог нам разбираться в жизни... А ведь над нами Сам Господь Вседержитель, сама Любовь... Чего же нам бояться, да сокрушаться, зачем разбираться в трудностях жизни, загадывать, да разгадывать... Чем сложнее и труднее жизнь, тем меньше нужно это делать... Положись на волю Господню, и Господь тебя не посрамит тебя. Положись не словами, а делами... Оттого и трудной стала жизнь, что люди запутали ее своим мудрованием, что, вместо того, чтобы обращаться за помощью к Богу, стали обращаться к своему разуму и на него одного полагаться... Не бойся ни горя, ни болезней, ни страданий, ни всяких испытаний – все это посещения Божии, тебе же на пользу... Пред кончиною своей будешь благодарить Господа не за радости и счастье, а за горе и страдания, и чем больше их было в твоей жизни, тем легче будет умирать, тем легче будет возноситься душа твоя к Богу"... "Это так, батюшка; но, если задачей нашей жизни является спасение души, то не гордость, а страх Божий заставляет искать места, где можно легче спастись... Если даже сильные, духовно-мудрые люди с трудом выдерживают борьбу с кознями сатанинскими в миру, то куда же нам, слепым и слабым!.. Я помню свои детские годы... Мир точно умышленно развращал нас, и только в родной семье, да в келии старца, я слышал о том, о чем наедине говорила мне душа моя... И еще тогда я недоумевал, зачем оставаться в миру среди чужих и недобрых людей, и спрашивал старцев, куда мне идти и что делать с собою... Я знал, куда идти и что делать, но боялся следовать своей воле и запрашивал старцев, чтобы они открыли мне волю Божию, но они удерживали меня в миру, не пускали в монастырь; все говорили, что Господь предназначил мне иной путь, и что не пришел еще час мой... А чем дальше, тем было хуже, тем тяжелее... Жизнь стала складываться так, что без измены Богу, я уже не мог покинуть мира. Сначала подошло дело Св. Иоасафа; затем постройка храма Св. Николаю в Бари; а вот теперь подходит еще одно дело, и я не знаю, от Бога ли оно или нет, но хорошо знаю, что, если возьмусь за него, то оно окончательно привяжет меня к миру... Вот за этим, чтобы спросить Вас и посоветоваться, я и приехал сейчас в Оптину"... "А какое это дело?" – спросил меня о. Анатолий, пристально глядя на меня. "Царь хочет назначить меня на службу в Синод, Товарищем Обер-Прокурора, и вот я и не знаю, что это означает... Если бы Царь и Царица близко знали меня, тогда бы я не сомневался; но знают меня Их Величества мало, видели только несколько раз... Сказывается ли здесь воля Божия и Св. Иоасафа, промыслительную руку Которого я вижу над собой, в своей жизни, или, может быть здесь козни сатанинские, чтобы не пустить меня в монастырь... Место это высокое; много соблазнов для тщеславия и гордости и самолюбия; много будет у меня врагов, которые станут травить меня так, как сейчас травят всех, входящих в состав правительства; и я не знаю, как мне поступить, и ни в чем не могу сам разобраться... Откройте мне волю Божию, и как Вы скажете мне, так я и сделаю". "А ты верно знаешь, что Царь зовет тебя на это место?" – спросил о. Анатолий. "Верно знаю", – ответил я. "А коли Царь зовет, значит – зовет Бог. А Господь зовет тех, кто любит Царя, ибо Сам любит Царя и знает, что и ты Царя любишь... Нет греха больше, как противление воле Помазанника Божия... Береги его, ибо Им держится Земля Русская и Вера Православная... Молись за Царя и заслоняй Его от недобрых людей, слуг сатанинских... Царь не только Объявитель воли Божией людям, но"... О.Анатолий задумался, и слезы показались у него на глазах; взволнованный, он кончил невысказанную мысль, сказав: "Судьба Царя – судьба России. Радоваться будет Царь, радоваться будет и Россия. Заплачет Царь, заплачет и Россия, а... не будет Царя, не будет и России. Как человек с отрезанной головой уже не человек, а смердящий труп, так и Россия без Царя будет трупом смердящим. Иди же, иди смело, и да не смущают тебя помыслы об иночестве: у тебя еще много дела в миру. Твой монастырь внутри тебя; отнесешь его в обитель, когда Господь прикажет, когда не будет уже ничего, что станет удерживать тебя в миру"... Одарив меня иконами, о. Анатолий, с великой любовью, благословил и отпустил меня. И снова я уехал из Оптиной пустыни с тем чувством, с каким выезжал всякий раз за ограду любимой обители, точно из рая, с тем, чтобы снова погружаться в глубины житейского водоворота, в толщу мирской жизни для борьбы с нею, для борьбы с самим собою... Отрывок из книги "Воспоминания товарища Обер-прокурора Святейшего Синода князя Н.Д. Жевахова. Т. 1. Сентябрь 1915 - март 1917." часть 1

В начале XI века в Константинополе между искуснейшими в красноречии учителями мудрости произошел спор об этих трех святителях. Одни ставили выше прочих святителей Василия Великого, превосходившего всех словом и делами, твердого нравом, не легко прощающего согрешения и чуждого всего земного; ниже его ставили божественного Иоанна Златоуста: он был расположен к помилованию грешников и скоро допускал их к покаянию. Другие, напротив, возвышали божественного Златоуста, как мужа человеколюбивейшего, понимающего слабость человеческого естества, и как красноречивого витию, наставлявшего всех на покаяние множеством своих медоточивых речей. Иные, наконец, стояли за святого Григория Богослова, утверждая, что он достиг такой высоты в области богословия, что всех побеждал своей мудростью, как в словесных спорах, так и в истолковании догматов веры — поэтому и был назван Богословом. Спустя некоторое время после того, как возникли эти споры, явились великие святители Евхаитскому епископу Иоанну и сказали: «Мы равны у Бога, нет у нас ни разделения, ни противодействия друг другу. Нет между нами ни первого, ни второго. Поэтому повели прекратить споры, ибо как при жизни, так и после кончины мы имеем заботу о приведении к миру и единомыслию всех концов вселенной. Ввиду этого, соедини в один день память о нас и составь нам праздничную службу, а прочим передай, что мы имеем у Бога равное достоинство. Мы же совершающим память о нас будем споспешниками ко спасению». Сказав это, они удалились, а блаженный епископ Иоанн тотчас своими стараниями восстановил мир между враждовавшими и установил праздник трех святителей, как и повелели ему святые. Он установил совершать память их в 30-й день января месяца и составил им службу. Молитвами трех святителей Христос Бог да сохранит нас в мире и единомыслии и да сподобит нас Небесного Своего Царствия. Аминь. (Поучение, прочитанное на вечернем богослужении в Оптиной пустыни) * * * "...Жили на одном острове три пустынника, имевшие у себя икону трех святителей. И как были они люди простые, необразованные, то и молились пред сею иконою не иначе как простою своеобразною молитвою: «Трое вас, и трое нас, помилуйте нас». Так они постоянно твердили одну эту молитву. Вот пристали к этому острову путешественники, а старцы и просят, чтобы они научили их молиться. Путе­шественники начали учить их молитве «Отче наш», а выучив, поплыли далее морем на своем корабле. Но, отплыв несколько от берега, они вдруг увидели, что, учившиеся у них молитве, три старца бегут за ними по водам и кричат: «Остановитесь, мы вашу молитву забыли». Увидев их, ходящих по водам, путешественники изумились и, не останавливаясь, только сказали им: «Молитесь, как умеете». Старцы вернулись и остались при своей молитве". Из писем прп. Амвросия Оптинского