Что есть спасение и что есть гибель человека

[Юрий Кур 3 260]

13 часов назад, Вечно в пути (Светлана) сказал:

Просто выгони идолов из сердца

просто ... )

[inna d 4 845]

1 час назад, Юрий Кур сказал:

15 часов назад, Вечно в пути (Светлана) сказал:

Просто выгони идолов из сердца

просто ... )

Кто тут временные? Слазь! Кончилось ваше время....

Это Маяковский. Из поэмы "Хорошо"

 

 

Интересная беседа. Многое для меня становится понятно, т.к. происходило в моей жизни. 

Изменено 3 апреля, 2023 пользователем inna d
дополнено

[Юрий Кур 3 260]

7 минут назад, inna d сказал:

Кто тут временные? Слазь! Кончилось ваше время....

Щас они, слезли и побежали ))

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

8 часов назад, Юрий Кур сказал:

просто ... )

Это ведет мысли в правильном направлении. Что кроме Бога, никто и ничто тебе не поможет (особенно я сам) ...)

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

Как бесы влияют на душевные страсти

 

 

Как говорит авва Евагрий, за каждой страстью стоят бесы, как он их называет «предстоятели душевных страстей». Бесы влияют именно на душевные страсти. На телесность они почти не влияют…Если человек сам их не призывает, творя из ряда вон выходящие согрешения.

 

Душевная страсть в человеке проявляется из-за болезни души. Из-за того, что человек начинает что-то любить в этом мире больше, чем Бога. Он уже не любит Бога и не тянется к Богу всем сердцем своим, как должно. А он тянется к чему-то другому. Как правило, чаще всего, это жажда удовольствий. Но в основании этой жажды удовольствия все равно лежит любовь к себе. То есть, я люблю себя, а не Бога, и поэтому я люблю удовольствия, мне приятно их получать. И, в силу этого, я люблю некие вещи, которые мне это удовольствие приносят. Я уже не к Богу устремлен, я устремлен к тому, чтобы сделать приятное самому себе. А это уже грех. То есть, совершая грех, я уклоняюсь к тому, что творю свою волю, я уклоняюсь к самоволию, я живу для себя, а не творю волю Божью. Всякий мой шаг, когда я поступаю по самоволию, а не по воле Божьей, я совершаю грех. И всякий раз этот грех совершается для получения удовольствия, и всякий раз, когда я совершаю грех ради получения удовольствия, враг, бесы, демоны, как пишет авва Евагрий, начинают иметь надо мной некое влияние.

 

Вспомним историю Адама и Евы в момент их грехопадения. Бес обещает нам некую приятность. Он соблазняет нас приятностью и удовольствием. Подчеркивая при этом, что удовольствие, которое он нам обещает, удовольствие, к которому он нас влечет, вызывает неудовольствие Бога. То есть, есть некая приятная вещь, которую Бог запрещает тебе делать. Потому что Бог всегда запрещает делать приятные веши. Так кого лучше слушать: того, кто помогает тебе достигнуть приятности, или того, кто все  твои приятности и удовольствия игнорирует. Он запрещает, потому что он хочет, чтобы удовольствием для всякого человека был только он сам. Он очень ревнив, и в силу этого он страстно блюдет, чтобы мы не получали никакого удовольствия, кроме общения с ним. Такую мысль враг развивает с тем, чтобы человек усомнился бы в любви Бога к нему и загорелся бы вожделением того, что предлагает ему враг: получить удовольствие.

На самом деле этот соблазн легко преодолеть даже в современных условиях, поскольку мы все крещеные, но мы этого сделать чаще всего не можем. И в момент, когда мы согрешаем, мы согрешаем ради того, чтобы получить нечто, для нас приятное, получить удовольствие, получить некое радостное, вожделенное переживание. И при этом мы переживаем, что Бог не любит нас. Сатана не заставит нас совершить запретное дело, если не внушит нам то, что Бог не прав, не справедлив, не благ в отношении к нам. Когда мы, послушавшись, поверив бесу, вкушаем запретное удовольствие, в этот момент мы отдаем часть своей души врагу. Конечно, не всецело, слава Богу, только часть. Но мы отдаем часть своей души в руки врага. Мы послушались его. Мы поверили ему. И через это он начинает приобретать над нами власть.

 

Конечно, большинство людей, даже верующих и церковных, не видят за всем этим действом каких-то бесовских движений, бесовских наваждений. Для него выгоднее скрывать себя в этих соблазнах. И обычно человек соблазняется чем-то, потому что ему это нечто кажется приятным, и ему кажется, что этот выбор объективен. И что он сам очень хочет это совершить, если б только Бог не мешал. Когда человек совершает, он просто думает, что он совершил некое приятное дело, получил удовольствие, получил то, что хотел. Действительно, приятное было, удовольствие получено, вот только как бы с Богом договориться и совесть не мучила. И человека иногда совесть мучает, все-таки, но человек вкусил запретную приятность, и теперь ему хочется эту приятность повторить. И он ищет возможности на то, чтобы эту приятность повторить.

 

Именно на этом рычаге, на этой особенности душевной организации и играет соблазнитель. Он предлагает нам вновь и вновь вкушать удовольствия, вкушать наслаждения. Вкушать и подчинить себя все больше и больше этому наслаждению, так, что человек уже больше не может ни о чем думать, как об этом наслаждении, ему хочется это наслаждение постоянно. Он так привыкает делать, он жить по-другому не может. Человек постепенно сам добровольно начинает исполнять волю врага. И исполняет ее все больше и больше. И если человек нерадив, если совесть он привык не слушаться, то постепенно враг как бы всасывает всю душу человека в себя (условно, не как в кинематографе). Постепенно в душе человека не остается ни одного места, в котором бы он был свободен. В котором он мог бы способен исполнить волю Божью. Он так привыкает получать наслаждение, он так любит наслаждаться, что хочет делать это непрестанно. И делает это все чаще и чаще, все больше и больше втягиваясь в это дело, и постепенно враг приобретает огромную власть над этим человеком. Эту последнюю степень развития этой страстности святые отцы называют пороком. Человек отдал всю свою свободу за возможность безраздельно наслаждаться этой страстью.

 

Но у большинства людей, все-таки, не так. И человек пытается сопротивляться. Он понимает, что эта страсть мучительна. Ему стыдно, другая часть его сердца, все-таки, предана Богу. И он понимает, что, хотя эта страсть и приносит удовольствие, но она и мучительна, потому что он верующий  человек. И начинается борьба. Человек все равно пытается сопротивляться. Как правило, в том, что совершается падение, он винит либо других людей, либо тело. На самом же деле причина в том, что он любит удовольствия, и что, самое важное, он не любит Бога. Конечно, когда человек сопротивляется, бесы пытаются обрушить на него то, что он заслуживает как человек, послушавшийся их: страх и смущение. Человек начинает бояться: бояться их, бояться отмщения, бояться муки, бояться, что Бог его накажет, бояться всего. Страх начинает пожирать душу с огромной силой. Или какое-то смущение, когда человек становится не уверен во всем. Вот это выматывает душу.

 

Они не могут заставить его сделать больше, чем то, на что он сам согласиться. Но обрушить на него последствия послушания им, его грехопадения, они могут. Поэтому люди, которые пытаются бороться с собственными страстями, часто ходят унылыми, подавленными и испуганными. Они боятся наказания, боятся возмездия, боятся, что что-то случится не так. И это просто обессиливает душу. Не хватает сил, чтобы с этой страстью побороться. Человек, конечно, пытается молиться, чтобы Господь исцелил его от этой страсти. Но этого, как правило, недостаточно. Потому что есть вторая причина, изначальная причина, по которой он согрешил и стал страстен: это нелюбовь к Богу. [Итак, у страстей две причины: любовь человека к себе и нелюбовь к Богу].

 

Для того, чтобы были силы сопротивляться, человек должен делать то, что является принципом, методом, фундаментом любви к Богу: он должен подчинить себя исполнению заповедей. Когда он, с одной стороны, молится об исцелении от страсти, а с другой стороны, берет заповеди и начинает исполнять, тогда он может победить душевную страсть.

Изменено 3 апреля, 2023 пользователем Вечно в пути (Светлана)

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

Как победить сладость страсти

 

 

Как возненавидеть сладость страсти, как возлюбить сладость заповеди? С одной стороны, говорится, что можно добиться этого принуждением. Принуждением себя к добру. «Царство небесное нудится, и  нуждницы восхищают его». Принуждение себя к деланию дел, противных страсти, являются тем механизмом, тем методом, который помогает от страсти исцелиться. Отчасти это так, и опыты такие в Церкви отчасти известны…Когда человек принуждает себя к добру, да еще за послушание, да еще сопровождаемый молитвами того, кто это послушание дал – это, действительно, один из способов исцелиться от страстной наклонности, принуждая себя к деланию того, что этой страстной наклонности противоположно. Но этого, по существу, в большем числе случаев всегда мало.

 

Главным же действием, которое помогает человеку именно в этом вопросе (возненавидеть сладость страсти и возлюбить сладость заповеди) будет молитва. Ибо в молитве есть опыт богообщения, общения с Богом. Именно при встрече с Богом, то есть в опыте богообщения, в опыте стояния перед Богом, человек переживает (именно переживает, не познает это дискуссивно, разумом) свое собственное состояние как невыносимо отвратительное. Видя себя в лучах божественной благодати, человек начинает гнушаться собой, и все эти сласти, которые он через этот более или менее напряженный опыт молитвы начинает ненавидеть.

 

И, в то же время, через переживание в тайне богообщения встречи с Богом человек именно начинает воспламеняться вожделением к тому, что велит Бог: вожделением к заповедям Божьим. Начинает их желать, жаждать, и, исполняя их, сопровождая это исполнение молитвой, он, в конце концов,  доходит до состояния, когда он испытывает от этого утешение, подъем. И он действительно начинает любить эти заповеди. Этому учит молитва, но именно молитва, а не чтение того или иного молитвенного текста…

 

Некогда каждый человек, впервые вступив по собственной воле на путь страсти, делает то, что кажется ему и вредным, и неправильным, и нечестным, плохим, идет против Бога или против совести. Но ему очень хочется это сделать. Потому осуждая человека или выпивая вино, он хочет доставить себе приятность. Он знает, что так нельзя, но он не может отказать себе в удовольствии сделать приятное…И не находит при этом приятности в слове Божьем. Либо потому, что его не знает, либо знает, но никакой приятности в этом не видит, потому что не исполняет сознательно и целенаправленно те заповеди, которые в слое Божьем. А стало быть,  не дает реализоваться благодати, а потому и сладости от заповеди не испытывает. Таким образом, человек добровольно погружает себя в приятность по собственной воле, для угождения себе или другим людям, по самоугодию. Это и приводит к невозможности вырваться из этого. Он добровольно делает что-то приятное для себя, то, что нельзя, и, сделав это, он попадает в ловушку страсти. И вырваться ему очень трудно. И вырываясь, в зависимости от количества лет, проведенных в страсти, он теряет радость и наслаждение. Он привык получать наслаждение от этой страсти. И, потеряв это наслаждение, он не знает, для чего жить. И обретет эту радость и наслаждение еще нескоро, только тогда, когда пройдет дурман опьяняющей его страсти.

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

Как освободиться от страсти

 

 

Освободиться от мучительства страсти человеку очень трудно. Когда человек добровольно отдает себя в плен страсти, некой зависимости, добровольно освободиться он не может… Особенно это плохо, когда происходит после крещения. Крещением мы освобождаемся от мучительства страсти, от зависимости от чего-либо, мы делаемся свободными. Когда после крещения мы возвращаемся снова к страсти, от корой было освободились, то отдаем себя снова в рабы греху, и освободиться будет уже очень сложно. Крещение делает это почти даром. Потом придется употребить уже все усилия, для  того, чтобы отстоять свою свободу.

 

Раз добровольно освободиться не получается, мы должны принудить себя к тому, чтобы вернуться в свободное состояние, те есть принуждать себя к тому, чтобы делать дело, противное той сладости, которая управляет нами (например, как Мария Египетская). Это принуждение необходимо, но само по себе сделать ничего не может. Оно необходимо, и, чем дольше человек был отягощен страстью, тем больше от него требуется усилий по ее преодолению, тем больший труд, тем большее терпение. Но в любом случае, для того, чтобы от страсти освободиться, нужна еще и благодать. Потому что, отдав себя в зависимость от страсти после крещения, человек презрел благодать. Он оказался неблагодарным по отношению к той благодати, которой был восстановлен, в отношении той благодати, которая ему была дана. Он не ценил тот дар, который ему был дан. Он не ценил собственную свободу, он не ценил благодать, данную Богом, поэтому трудности восстановления. Трудности принуждения включают в себя и труд по осознанию своей неблагодарности,  по тому, чтобы просить у Бога прощения за свою неблагодарность.

 

Осознание должно пройти до самой глубины души человека, что если я получу свободу, если Бог меня от этой страсти исцелит, больше я к этому легкомысленно относиться не буду. А это бывает очень часто. Потому что человек презрел дар, данный ему Богом. Бог освободил человека от мучительства страсти, а человек сам добровольно отдал себя страсти… Для осознания этого человек должен смириться, должен понять, что он не может управлять собой, что он  хуже и слабее очень многих людей, раз он так подвержен страсти… Усилия по принуждению, сопровождаемые благодатью, необходимы. И для это необходимо знание того, что человек должен с неизбежностью принести те плоды покаяния, труды покаяния, потому что впал он в страсть по собственной воле, по собственному нерадению, и, как правило, по собственной гордыне.  Поэтому понесенные труды являются не искуплением совершенного греха, а сокрушением души. Ибо в этих трудах душа смиряется, сокрушается, познает, насколько она беспомощна, насколько она испорчена. И вот это смирение вводит ее в состояние нищеты духовной, и эта нищета духовная приобщает к благодати. И человек, пока пребывает в этой духовной нищете, становится несокрушим.

 

И именно по этой причине страсть и есть страдание человека. И потому страсть мучительна. Любая страсть – наркотик. Потому что я ощущаю зависимость от той сладости, которая заключена в той или иной страсти. Неважно, блуд ли это или осуждение

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

Унываю, борясь со страстью

 

 

Добротолюбие, авва Евагрий: «Бес уныния, который называется также полуденным, тяжелее всех бесов. Он приступает к монаху около четвертого часа (по нашему десятого утра) и кружит душу его часа до восьмого (второго по полудни), и сначала заставляет с неудовольствием видеть, что солнце медленно движется, или совсем не движется, и что день сделался будто пятидесятичасовым. Потом понуждает его почасту посматривать в окно, или даже выходить из кельи – взглянуть на солнце, чтоб узнать, сколько еще до девяти часов, причем не преминет внушить ему поглядеть туда и сюда, нет ли кого из братий. Тут же он вызывает у него досаду на место и на самый род жизни, и на рукоделье, прибавляя, что иссякла любовь у братий и нет утешающего. Если в те дни кто-нибудь оскорбил монаха, то и это припоминает демон к умножению досады. Затем наводит его на желание других мест, в которых удобнее находить необходимое для удовлетворения потребностей, взявшись за мастерство, которое менее трудно, но более прибыльно. К этому прибавляет, что не от места зависит угодить Господу. Богу везде можно поклоняться. Связывает с этим воспоминание о домашних и о прежнем довольстве, а тут пророчит долгую жизнь, представляет труды подвижничества и всякие употребляет хитрости, чтоб монах наконец, оставя келью, бежал с поприща. За этим бесом другой не тотчас следует. Но кто борется и победит, у того после подвига следует мирное некое состояние, и душа преисполняется неизреченною радостью».

 

Авва Евагрий говорит, что бес уныния самый тяжелый. Помысел этот самый тяжелый. Каждый человек, хоть мало-мальски знакомый с подвижничеством, хоть в чем-то пытающийся употребить труд в отношении христианских заповедей, духовной жизни, молитвенной практики, знает, что такое уныние. Хотя чаще всего человек и не понимает, что с ним происходит, мысли, которые описывает авва Евагрий, ему знакомы, хотя он  представляются ему его собственными мыслями, разумными мыслями. Мысль, что во всяком месте можно спастись – это в 90% случаев помысел уныния. Потому что он пытается отвлечь человека от какого-то действительно правильного и решительного дела. Авва Евагрий очень точно передает это состояние, но лишь в отношении монахов. У мирян свои особенности.

 

Важно понимать, что борьба с этим помыслом есть борьба не только тяжелая, не только многотрудная, но и многолетняя. Важно заметить, что в обыденной церковной и околоцерковной среде бытует мнение, что само по себе состояние уныния – это какое-то недоразумение, неопытность человека, который этим помыслом борим. Предполагается, что ты только захоти, не надо предаваться унынию: уныние – это плохо, это грех, это демон. Ну, вот не надо. Давай, больше не унывай и живи себе спокойно, и радуйся жизни. Это легкомысленное отношение к этой проблеме, этой брани серьезной, глубокой. Все отцы уделили очень много места борьбе с этим помыслом, этой страстью, с этим бесом. И здесь авва Евагрий подчеркивает, что, несмотря на все усилия преодолеть, не слушаться, не подчиняться помыслу, который внушает тебе делать то, что описал авва Евагрий, этот помысел никуда не уходит. Он продолжает действовать. И много лет пройдет, прежде чем этот помысел прекратит свое воздействие. Как говорит авва Евагрий, после этого подвига настает мирное некое состояние… Иоанн Лествичник боролся с этим помыслом именно тем, что составлял записки… Это отнюдь не является неким случайным эпизодом в жизни христианина, в жизни подвижника. И относится легкомысленно, декларационно (давай, с сегодняшнего дня больше не унывай) – это непонимание всей проблематики брани с помыслом уныния.

 

Важно знать, что уныние бывает двоякое. Во-первых, оно бывает обусловлено тем простым фундаментальным фактором, что любой христианин, любой христианский подвижник, он по существу, умирает для жизни этого мира: ветхий человек в нем распинается, чтобы жил новый. Это умирание для мира, это распятие ветхого человека, усилия по отсечению своей воли и страстей, то есть, собственно того, что доставляло на протяжении какого прожитого отрезка пути утешение и радость, вот это все мы пресекаем, это все мы уничтожаем, боремся с этим. И естественно, это умирание, то есть отказ от страстного удовольствия, запретного удовольствия, от того, чем мы привыкли утешаться и радоваться, и приводит к унынию. Это нормальное, системное состояние человека.

 

А вот утешение, после того, как человек распял своего ветхого человека, после того, как он победил какую-нибудь страсть, или какое-нибудь удовольствие или стремление, или тягу к какому-нибудь утешению и удовольствию, радость горняя, радость божественная, утешение благодатное Святого Духа приходит не сразу… Поэтому какой-то напряженный подвиг со страстью приводит к тому, что мы действительно подлинно лишаем себя привычной радости, а утешение приходит только через некоторое время, только в конце подвига. И поэтому нерв борьбы со страстями заключается в том, что человек переносит уныние. Обычно Бог помогает всегда, тотчас же помогает. Утешает не тотчас же. А помогает тотчас же, как человек решил побороться с той или иной страстью, той или иной прихотью, тем или иным капризом, и помощь эта божественная подается тем, что человек обретает силу терпеть. Именно в этом терпении, которое и рождается именно в отношении каких-то скорбных, неприятных, унылых обстоятельств, унылого состояния души… Отказавшись от всех привычных страстей и удовольствий, человек и погружается в то, что а других-то удовольствий у него нет. Он терпит отказ от мирских, запретных или страстных наслаждений, и, претерпев до конца на этом пути, он постепенно получает через какое-то время утешение от Бога.

 

Это терпение и есть линия фронта в отношении к обступающему человека унынию, с которым нужно побороться и победить. Эта помощь в терпении подается сразу. Это то, что надлежит пройти каждому человеку, и тот, кто боится бороться с унынием, кто боится с ним встретится, обычно и не может побороть страсть. Он всегда, чувствуя, что уныние приступает, предпочитает утешиться удовлетворением той или иной привычки, совершением того или иного греха или утолением той или иной страсти. Только бы уныние не мучало. И поэтому далеко продвинуться не может. В этом случает это традиционная парадигма прохождения христианской жизни, христианского подвига.

 

А бывает уныние несистемное, когда человек ввергает себя в уныние тем, что в данный момент, или когда-то раньше он чрезмерно наслаждался недозволенными страстями, чрезмерно грешил, получал чрезмерно удовольствие. И в результате он должен претерпеть какое-то уныние. Особенно тяжело это переносится христианскими подвижниками, если они уже во время начатого христианского служения, христианской жизни вдруг позволили себе какое-то чрезмерное наслаждение удовольствием. Оно тем и отличается от системного уныния,  что помощи Божьей человек не обретает. Его это уныние мучает страшно. Если он действительно осознал греховность того, чему предавался раньше, он действительно хочет изменить свою жизнь, тогда должно родиться покаяние, он должен прочувствовать, что это было злом и грехом. Осознать, раскаяться в этом, изменить направление своей воли, дав клятву, обретя решимость больше никогда этого не делать. Когда это покаяние родиться, когда это уныние в покаянном сознании будет преодолено, тогда он от уныния избавится, и этот грех, это страстное увлечение будет считаться прощенным.

 

Если в первом случае утешение окружающих людей помогает, облегчает, то в случае уныния, вызванного личными прегрешениями, личными удовольствиями, когда человек сам когда-то наслаждался, и поэтому сам вырыл эту яму, которая теперь зияет в его сердце и засасывает этой пустотой, и он томиться от этого уныния, утешение братий не помогает. Скорее даже отвлекает. Потому что ему нужно испить чашу собственного прегрешения до дна. Он должен увидеть в этом именно предстоянии, открывшейся в нем пустоте, тяжести греха и переживании оставленности, отдаленности от Бога, он должен испить до дна, чтобы покаяние было подлинным, совершенным, а наличие утешений, утешающих людей очень часто расслабляет человека.      

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

 В унынии утешение не полезно

 

 

Если человек пытается утешиться при унынии, развлечься, утешаться хочется все чаще и чаще. Жизнь представляется все более бессмысленной, непутевой, и развеять это каким-то утешением хочется все чаще и чаще. И это желание утешиться и развлечься уже никак с конкретным унынием не связано. Получается состояние, как с человеком, начинающим выпивать: он начинает выпивать, потому что ему тоскливо... В итоге человек загоняет себя в состояние, которое еще хуже, чем было.

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

В любой немощи делай что-то ради Бога

 

 

«Те, которые произволением всегда расположены к самоугодию, отказываются делать и то, что им под силу, под тем предлогом, что нет помощи свыше». Это очень коварное состояние,  и иногда оно как раковая опухоль поражает людей. Причем, по всей видимости, людей не простых. Людей, некогда решившихся следовать за Богом очень решительно. Но потом что-то происходит, что-то не так, а может, нет духовного наставника, руководителя или еще какие-то причины. Но как-то так происходит, действительно, что-то ломается в человеке, и сознание его немощи его давит. Нет, не давит, раздавливает. То есть, сознание полной своей неспособности что-либо делать так его однажды поражает, что просто пригнуло его к земле, и он ничего не может сделать.

 

Действительно, человек реально немощен. Реально. Он очень немощен, особенно, если он хочет жить по правде, и любит жить по правде, а мир зол, и наполнен соблазнами. И вот, повоевав с этим злом и с этими соблазнами, внутри себя, в том числе, человек понимает, как он немощен, как он грешен, как он испорчен, тщеславен, горд, и это сознание своей немощности парализует человека. И он забывает, что всегда есть то, что человек сделать может. Всегда. На самом дне человеческого падения, в самой парализованной грехом человеческой воле всегда остается что-то, что еще не отдано врагу. Ибо Бог не оставляет человека никогда, и всегда остается нечто, что еще имеет связь с Богом, ибо спасение человека в Боге есть процесс, называемый синергией. Если Бог присутствует в человеке, человек еще что-то может сделать в отношении ко спасению, в отношении шагов, направленных к Богу. И каждый человек в состоянии найти в своей собственной жизни, что он делать может. И если он будет честен, он обязательно это найдет. Если он хочет найти, то найдет.

 

Если же он не хочет творить волю Божью, а хочет творить только свою волю, то сознание своей немощи есть уже не констатация факта, что человек действительно испорчен, отравлен грехом, немощен в борьбе с грехом, а есть лукавое самооправдание. Пока человек, при всей своей немощности, знает, что он это может делать, и делает из последних сил то, что может делать, этот человек борется. Плохо ли, хорошо ли, но борется за себя перед лицом Бога, он идет к Богу. Может, он что-то делает не так, может он где-то лукавит, и может изменить  в своей жизни больше, чем он изменил. Это его отношения с Богом. Это Его суд. И никто не вправе здесь что-либо говорить, делать, думать, советовать. А вот когда человек ничего не делает для того, чтобы исправить свою жизнь, утверждая, что он не в состоянии ничего сделать, вот такой человек определенно лукавит. Определенно. На самом деле он знает, что он может делать, но просто делать это не хочет. То, что мы реально можем сделать, нам обычно по силам, хотя и совершается нами на пределе этих сил…

 

Есть люди, для которых приход на литургию и просто стояние на этой литургии является подвигом… Но он, вжавшись в стену, стоит всю службу. Он даже молиться не может, потому что голова болит, и сердце мрачно, но он стоит, надеясь, что Бог даст ему милость, хоть какую-нибудь отраду. И никто не вправе говорить такому человеку: «Что ты? Ты же можешь сделать больше». Только человек и его Бог знают, что они на самом деле могут сделать. Никто не вправе судить человека, что он может, и что он не может. Но если мы видим, что человек ничего не делает, вообще ничего, никакого труда, никакого подвига, пусть крошечного, но на грани своих сил и возможностей, то очевидно, что такой человек лукавит, он лжет.

Изменено 9 апреля, 2023 пользователем Вечно в пути (Светлана)

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

В 28.03.2023 в 13:28, ~ Весна ~ сказал:

У меня вот какой вопрос. Когда ты заставляешь себя так сделать, когда, с Божией помощью, ты стерпишь, что тебя постоянно ругают, когда несогласие с близкими перестаёт "гореть" у тебя внутри и ты как бы отпускаешь эту ситуацию, убеждая себя в том, что у каждого своя жизнь, и свой выбор. Да, становится спокойнее на сердце. Но где та грань, чтобы это не стало равнодушием? 

Теперь пойдут ролики, которые, возможно, будут полезны для прояснения этого вопроса.

Спасибо также Инне, она несколько раз помогла мне с направлением развития темы.

 

Сейчас будет один основополагающих роликов этой темы. Всем советую его просмотреть.

 

Путь к тайнам духовного мира

 

 

Преп. Исаак Сирин: «Как скоро монах лишится любви, сердце его тотчас лишается Бога». Если человек потерял любовь, он потерял все. «Сначала нужно приобрести любовь, которая есть первоначальное созерцание Святой Троицы, а после того и без деяний, естественным путем, будет у меня созерцание духовного… Я же, крестившийся Духом Святым и исполненный благодати, хочу внутрь себя приять ощущение живущего во мне Христа. Ибо Христос Ипостасиею Своею соделал обновление естества нашего, в Него облечены мы водою и Духом, и в неизреченном таинстве соединил Он нас с Собою, и соделал членами тела Своего; но здесь – в виде только залога, а в новом мире естественно сообщает Он жизнь прочим членам. Для чего поэтому желаешь и домогаешься созерцания прежде любви, когда божественный Павел отверг оное без любви?

Ибо, сказав, что «делание заповедей служит мне препятствием к созерцанию», явно похулил ты любовь к ближнему, и предпочел ей созерцание, и вожделеваешь видеть его там, где оно не усматривается. Пока не можем мы еще видеть созерцания, мудрейший, но само созерцание показывает нам себя на своем месте. Как по мере естественного возраста душа приемлет улучшение ведения, и ощущает существующее в мире, и день ото дня более и более обучается этому, так и в духовном человек приемлет в себя духовное созерцание и Божественное ощущение, и обучается этому в той мере, в какой ум возрастает в житии разума, и простирается вперед. Когда же придет в область любви, тогда созерцает духовное на своем месте. Но сколько бы человек ни употреблял усилия, чтобы духовное снизошло к нему, оно не покоряется. И если дерзновенно возмечтает он, и возведет взор к духовному, и будет доходить до него разумением не вовремя, то скоро притупляется зрение его, и вместо действительного усматриваются им призраки и образы».

 

Возьмем более-менее простой пример: человек читает Священное Писание, он хочет его понять. Он изо всех сил тщится. Он размышляет, он думает, он молится: «Господи, открой мне, что это значит», он читает толкования святых отцов, он спрашивает людей знающих, и никогда не дойдет до понимания духовного. Никогда ему не откроется Священное Писание. Даже если он перестанет спать и есть, даже если он уйдет в монахи и посвятит жизнь свою изучению Священного Писания, как делают это профессора богословия, он ничего не увидит в нем. Ни одна духовная тайна ему не откроется. А если откроется, то это будет ложь. Он-то будет думать, что это откровение свыше, что это некая божественная тайна. Тогда как на самом деле это будет прелесть, призрак, а вовсе не истина.

 

Поэтому единственный путь, который открывается к духовному созерцанию, к духовным тайнам, единственная дверь, единственная дорога – это любовь. Любовь же понимается не как какое-то возвышенное состояние (его испытывает душевный человек), а любовь проявляется прежде всего в исполнении заповедей Иисуса Христа, которые все направлены прежде всего на то, чтобы приобщить человека к любви Христовой. Нет другого пути для постижения духовных тайн, как человек, который очищает себя заповедью Христа о любви. То есть когда для человека ближний становится источником служения и заботы. Когда неосуждение, терпение, смирение, несение немощей ближнего становятся жизнью человека. Когда он отрекается от себя, чтобы другому было хорошо, и правильно, и комфортно, только тогда он неожиданно для себя, не ища, достигает созерцания…

 

Познать Бога в Духе Святом не удастся, пока не будет начато исполнение заповедей. Потому что все, что необходимо для человека, ему уже сказано. Любую из них возьмите, они носят универсальный характер. «Не судите, и не судимы будете». «Друг друга тяготы носите, и таким образом исполните закон Христов». «Просят у тебя идти одно поприще, иди с ним два». Всякое служение другому человеку, не телесное, не формальное, а вот когда ты напитаешь своим сердцем, своей душой напитаешь страждущего человека, когда потерпишь его в его немощи, когда покроешь его непутевость, его ничтожество, когда покроешь его грехи, когда смолчишь, не укоришь, пожалеешь, не осудишь, вот тогда ты прокладываешь ступеньку к тому, чтобы познать Христа.

 

Мы же хотим сначала что-то узнать, а потом начать что-то делать для ближнего своего. А потому ничего не получается. Все становится недейственным. Конечно, если человека угораздит искать тайны в этом состоянии, как профессоров богословия, изучающих Священное Писание, или догматику, или еще что-то, им тоже открываются тайны, они тоже что-то познают, им тоже как-то что-то мнится,  как бы получаемое свыше откровение. И они говорят о нем, как об откровении, и оно их волнует, как откровение, оно вдохновляет их и окрыляет их, как вдохновение, но это только призрак. Вне служения ближнему, вне исполнения заповедей по отношению к ближнему ни одна подлинная тайна, подлинное созерцание, подлинная истина божественная не открываются.

 

Исаак Сирин говорит довольно странную вещь на вопрос о том, как же деятельная любовь и созерцание, ради которого монахи уходят в пустыню: нет никакой тайны, нет никакого созерцания, ничего нет, если ты не любишь. Особенно характерен момент: а что он сам считает любовью?  Он сам отказался от епископского служения, потому что был не в состоянии укорять других людей. Он был не в состоянии быть строгим к ним. Он был не в состоянии делать им замечания, учить их жизни, наказывать, ему было невыносимо это делать. В этом смысле первоначальный путь к созерцанию, познанию Бога открыт для каждого человека: будь снисходительным, будь долготерпеливым. Не учи, не обличай, не злословь, не воспитывай, и тебе откроется вот эта первая ступень, за которой будет восхождение к Богу, к божественным тайнам, к тому, что Бог действительно обнимет тебя и поднимет тебя. К этому всему путь откроется в исполнении обычных самых вещей.

 

Но мы же совершенно не хотим так жить. Во-первых, мы не хотим никого потерпеть. Даже если внешне мы не делаем замечания [человеку], внутри мы перепилим его всего, вдоль и поперек перешинкуем, потому что считаем, что он делает неправильно. Тайна закрыта. Молитва закрыта. Очень много людей жалуются на то, что они не могут молиться. Они свидетельствуют о том, что, читая утренние и вечерние молитвы, они не могут собрать ум. Не говоря уже о том, чтобы войти в саму ткань, в само естество, дыхание молитвы, просто для того, чтобы быть на молитве с Богом. Но это происходит именно потому, что люди не хотят идти путем любви.

 

Часто люди оправдывают себя тем, что любовь – это слишком высоко, это само совершенство – а мы должны простой человеческой жизнью жить. Это не честно. Люди часто так говорят, что любовь – это высота. Но они лгут. Потому что каждый из людей прекрасно знает, как он хочет, чтобы к нему относились другие. Никто не хочет, чтобы его укоряли. Для этого не нужно читать Священное Писание. Никому не нравится, когда ему делают замечания. И каждый по опыту, на собственной шкуре знает, как это больно. И тем больнее, чем более близкий человек делает замечание. Любой по опыту знает, что неприятно слышать, когда тебя осуждают. Даже если за дело, даже если человек, который имеет на это право. Все равно не нравится, что делают замечания. Но при этом сами не упустим случая, чтобы покритиковать другого, поучить, повоспитывать. Хотя сами не хотим быть в роли воспитуемого, в роли осуждаемого, в роли укоряемого человека.

 

Дело даже не в высоких понятиях любви, даже не в христианстве. А то, что Христос говорит: «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними». Мы и это извратили. А что я хочу? Я хочу пить. Поэтому куплю бутылку коньяка и напою другого. Поэтому Христос говорит: «Как не хочешь, чтобы с тобой поступали люди, так и ты к ним не относись». Просто не делай того, что тебе неприятно самому получать. И люди все равно не хотят. Они категорически не хотят быть просто справедливыми. Ладно, если ты осуждаешь и злословишь, и укоряешь, и учишь, и делаешь замечания, просто тогда прими это же от других людей. Просто прими и потерпи: я укоряю, меня укоряют, все честно, Господи. И даже в этом случае тебе откроется хоть какой-то источник молитвы, хоть какой-то первичный момент предстояния Богу, ты почувствуешь это. Но если ты категорически ни одно из нормальных человеческих условий принимать не хочешь, то молитва становится для тебя просто закрытой…

 

Надо принять этот путь любви, хоть какое-то принимание другого человека, просто принимание, открытие ему своего сердца. Я не буду тебя переделывать, я не буду тебя перевоспитывать, я не буду тебя учить, я тебя буду любить. Таким, какой ты есть. Получится из этого чего-нибудь, не получится – я просто принципиально отказываюсь от иных способов с тобой взаимодействовать. Если Бог захочет тебе что-то открыть – откроет, не захочет – не откроет. Это все не мое дело. Мое дело – сохранить ровные отношения с тобой. Чтобы радоваться тебе, чтобы кормить тебя от сердца, чтобы смотреть в твои глаза искренне. И тогда, вот в этом состоянии, когда другой принимается. Апостол Павел приводит обоснование этой позиции : «Бог ведь принял нас тогда, когда мы были грешниками». Он умер за нас, когда мы были грешниками, объятия свои раскрыл, когда мы были грешниками. Он жил с нами, когда мы были грешниками. Он ходил по этой земле, не гнушался нами, хотя Он был святой, а мы, даже апостолы, были грешниками. Совершенно онтологически далекими от Него. Потому что Он совершенный и безгрешный, а даже лучшие из апостолов были несовершенны и грешны. Не говоря уже о прокаженных, фарисеях, расслабленных, больных, умирающих – они же все страдали за свои грехи. И он каждому из них мог придти и сказать простое человеческое слово, совершенно на полном основании, без зазрения совести мог придти и сказать каждому: «Так тебе и надо». Потому что это правда так. И Он, как Бог, может это сказать. Но Он никому не говорит. Наоборот, входит в каждую беду, в каждую болезнь, для того, чтобы там ничего не судить, никому не сказать, никого не обличить. А просто сидеть, разделяя с ним трапезу, и это оказывается лучшим средством для спасения людей.

 

Но мы каким-то потрясающим способом глухи к этому. Наши души настолько оглохли и ослепли от гордыни, что ни при каких обстоятельствах мы это не примем. Ну, худо-бедно, еще в отношении далеких, чужих людей, мы можем добиться, чтобы они перестали нас как-то волновать. Но это чаще не любовь, а равнодушие, но, по крайне мере, мы не кидаемся за каждым пьяницей, мы не пытаемся научить его жизни. Не кидаемся на каждого чиновника, чтобы научить его честности. Не пытаемся с каждым подростком на улице вести воспитательную беседу о том, что пиво и сигареты – это вред. Но в отношении близких, родных, разделяющих с нами кров, мы непримиримы. Мы все время от них чего-то требуем. Мы все время от них чего-то ждем. Мы всегда им готовы преподнести урок… Даже родителям и бабушкам… И учим, и учим, всех: дедушек, бабушек, внуков, правнуков, жен, мужей, племянников, тетей, дядей, всех учим жизни. Потому и не открывается нам молитва. Приходит человек: «Батюшка, я все время хожу в храм, но вот сердце не на месте. Я-то хожу, а мама не ходит. Как же она будет спасаться?» Как же так. Ведь ты же не любишь свою маму. Не любишь ее. Ты никого еще не любишь. Тебе главное – притащить ее сюда. Именно затащить ее сюда, чтобы рядом стояла, а ты бы радовалась, что вот: ТЫ притащила. ТЫ спасла. Человек сам еще вне спасения, он не знает Христа, и не узнает никогда, пока не захочет любить. Бог-то ведь не тащит никого. Понимаете, что такое любовь: Он никого не тащит в Царство Божье. Он не тащит не потому, что равнодушен, а потому, что любит. Любит. Он стучится в дверь, а не взламывает ее, как сатана. Он стучится, скребется. Шепчет на ухо слова любви, чтобы мы открыли Ему. И вот только с этого пути, с этого момента. Но само постижение Его кротости, оно откроется нам всем только тогда, когда мы также будем скрестись в дверь другого человека: «Можно, я войду? Можно, я скажу? Позволь мне сказать. Лучше тебя, сын, никого на этом свете нет. Я так рад, что имею честь быть твоим отцом». Это несложные слова, но мы скажем совсем другие, и скрестись в дверь не будем. Потому что мы все другим путем идем. А потом сетуем, что Бог нам не открывается, потому что мы изначально отвергаем даже не Его дорогу, а даже дверь, путь, врата, ведущие на эту дорогу.     

Изменено 11 апреля, 2023 пользователем Вечно в пути (Светлана)

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

Продолжение

 

Преп Исаак Сирин: «Посему истинное созерцание естеств чувственных и сверхчувственных, и Самой Святой Троицы, приходит в откровении Христовом. Ему научил и его указал человекам Христос, когда первоначально в Своей Ипостаси совершил обновление естества человеческого, возвратил и дал ему первую свободу и проложил нам путь Собою к тому, чтобы животворящими Его заповедями восходить к истине.

И естество тогда только способно соделаться зрителем истинного, а не мечтательного созерцания, когда человек первоначально претерпением страданий, деланием и скорбью совлечется ветхого страстного человека, как новорожденный младенец совлекается одежды, выносимой из матерних ложесн. Тогда ум способен возродиться духовно, быть узренным в мире Духа и приять созерцание отечества своего».

 

Откуда берутся эти страдания, «претерпеванием страданий деланием и скорбью совлечется ветхого человека»? Оно и берется от того, первое, что со мной происходят обстоятельства, какие-то, а я их терплю, потому что считаю, что эти обстоятельства посланы мне Богом. Нечасто эти обстоятельства обезличены, например, дом сгорел, стихийное бедствие, кризис. Нечто произошло, ни одного человека за этим не стоит. А раз не стоит человека зловредного, стало быть я принимаю это от Бога. Раз не человек, значит, сделал это Бог. Значит, надо принять это дело, со мной происшедшее. Значит, Богу виднее, я доверяю Ему. Если я Ему доверяю, значит, это путь любви. Я хочу Его вмешательство, Его волю принять я хочу Его волю вместить. Я принимаю все Им совершаемое, как совершаемое не просто к благу для меня, а совершаемое с Его заботой обо мне. Это велит мне вера.

 

Но большинство-то обстоятельств, из которых складывается моя жизнь, они не обезличены, за ними стоят люди: родители, друзья, соседи, начальники, подчиненные, дети. Только принимая этих людей без осуждения и укорения я могу взойти к этому созерцанию. Но это ж только легко сказать, а принимая неправду другого человека, смиряясь с неправдой другого человека, не осуждая другого человека за его неправду, я же испытываю скорбь. Потому что скорбит мое греховное, гордое естество. Часто люди говорят: «Он же делает неправду, как его не осуждать?» Предполагается, не осуждать надо людей, которые делают правду. То есть люди предполагают, что заповедь «не суди» относится к тем людям, которые ведут себя хорошо. А вот когда люди делают плохие поступки – тогда вперед и с песней судить, судить, и чем строже, тем лучше, чтобы порядка было больше. Так мы вывернули внутри собственного сознания заповедь Христа. Ведь «не судить» предполагает, что мы без суда подходим к чужой неправде… «Как не же судить, если человек негодяй?!». Вот и все, и христианство умерло, еще не родившись. В тебе умерло  христианство, в тебе умер Христос. Ты закрыл для себя дверь дальше. Христос, говоря не судить, Он и предполагал, что мы будем именно так относиться к человеку. Ведь, возвращаясь к уже сказанному, каждый не хочет, чтобы его судили. И, в принципе, каждый своего ребенка всегда может оправдать. Хотя порой наши дети творят ужасные вещи, но мы можем их оправдать и не осудить. А вот когда чужие дети, не важно , сколько им лет, творят безобразия, тут мы будем безжалостны и строги.

 

И получается, что истинное созерцание естеств чувственных, оно проходит через скорбь. Да, я вижу неправду, я терплю неправду. Я ничего не делаю больше, чем сделал Христос, терпящий человеческую неправду. Он не пришел изменить мир. Он не пришел изгнать из него неправду. Он не пришел сделать его праведным миром. Он пришел нас спасти. И спасение в том и заключается, что мы перестаем судить человеческую неправду. И, пока вы не перестанете судить человеческую неправду, вы никогда не сможете перестать творить неправду. Только перестав судить, вы сами делаетесь способными не поступать неправедно. Пока вы судите, вы всегда будете делать неправду. Но вы ее не видите. Вы видите неправду другого человека. Так устроен человек: он судит, поэтому не видит своей мерзости. И, только когда он перестанет судить, он увидит, насколько он сам неправеден. Просто люди ему попались другие, которые не судили его за его неправду. И, чтобы открылся этот путь, нужно однажды, стиснув зубы, промолчать. И еще раз промолчать. И еще раз промолчать. Не потому, что так велят обстоятельства жизни, а потому что так велит Христос. И вот когда я буду это делать, я буду скорбеть, потому что на какой-то момент мне покажется, что я схожу с ума или весь мир сходит с ума: как же так, неправду творят, а я молчу. Я же должен судить людей за их неправду, говорит нам все наше гордое существо. «Ты должен судить, должен. Кто еще осудит, если не ты? Ты же апостол правды. Ты же последний совершенный человек на этой земле. Ты же выше Христа, который не судил. Как ты можешь смотреть? Конечно, нужно судить». И все, и человек, разрываемый на части внутренней своей гордыней судит. И вот, когда в первый раз он смолчит, и во второй смолчит, и в третий смолчит, и почувствует, что боль пронзила сердце, в нем родится молитва: за себя и за этих людей. И снова пронзит боль. «Но как же, они же неправедные».

- А ты кто? Ты что, праведник, что ли? Если ты судишь, то такой же нарушитель, как и они. А если посмотреть побольше, то ли ты делаешь, не хитришь, не лукавишь, честен ли? Что ты делаешь? Разве ты не такой же скверный, как они?

- Да, вроде такой же.

- Так иди и молись о себе. Бог открывает тебе источник жизни и спасения. Иди, молись.

И человек от этой скорби начинает постепенно молиться. И только в этой молитве он приобщается сначала к опыту, Бог открывает ему сердце и показывает и его собственную неправду, и показывает любовь, которой Он покрывает всех людей. Никогда вы этой любви не увидите, если не научитесь молчать. Не научитесь хоть что-то сделать ради другого человека. Понести хоть чьи-нибудь немощи. Хоть как-то смириться перед другими человеками. Путь к созерцанию открывается через эту скорбь, которую мы терпим, исполняя заповеди Христовы. 

 

Преп. Исаак Сирин: «Если зрение ума не будет очищено деланием заповедей, делами безмолвного жития, не приобретет  в совершенстве света любви, не преуспеет возрастом обновления Христа, улучшением ведения не приблизится к духовным естествам в той степени, на которой ищет ангельского духовного жития; то не возможет соделаться истинным зрителем Божественного созерцания. Все же те подобия духовного, какие думает составить себе ум, называются призраком, а не действительностью. И это, что ум видит одно вместо другого, происходит оттого, что он не очистился. Ибо естество истины пребывает всегда неизменным и не изменяется никогда в подобие; причиною же мечтания образов сих бывает немощь, а не чистота ума».

 

Человек попадает в ложные видения. Причем, здесь не только обычная прелесть, когда тебе думается, что ты видишь ангелов, или свет, или еще что-то. Очень модно видеть муки, приготовленные в аду. Кроме этих духовных прелестей, есть еще и умные прелести. Когда человеку кажется, что он знает истину. А на самом деле он ее не знает. Путь к истине, как таковой, открывается не на пути чтения книг, не на пути размышления о судьбах мира, и даже не на пути молитвы. Он открывается только на пути делания заповедей Иисуса Христа, посвященных любви. Без них все становится искажением в самом начале пути.

 

 Люди, которые пошли к тому, что они называют истиной, тому, что им открылось, как истина, и они проповедует об этом, как истину, они ошиблись в самом начале, потому что они были непримиримы к людям, живущим рядом с ними. Непримиримость их привела к тому, что они стали искать альтернативных путей, в том числе и для богословия, для представления о Церкви, для представления об Евагелии, о жизни. Они изначально пошли путем, отстраняясь от ближнего. Закрывая от ближнего сердце, потому что он грешник. Не жалея ближнего, не желая терпеть его немощи.

 

Апостол Павел говорит, что ты можешь считать, что кушать идоложертвенное – это пустяки. И правильно, и считай…Но, не дай Бог тебя в этом состоянии увидит твой брат и смутится. Потому что ты отвечаешь за то, что подумает твой брат. Ты можешь быть свободен как угодно, но твоя свобода заканчивается, когда тебя видит твой брат и смущается. Ты в ответе за брата своего. Ты должен все делать с оглядкой, как он подумает. Как он отнесется к этому. Чтобы он не смутился… Когда я закрыл свое сердце от человека, возгнушался им, презрел его, не захотел возиться с ним, слушать его бредни, все, для меня умер Христос. Я буду высоким богословом, только Христа со мной уже не будет… То, что он человек, неизмеримо выше, чем любое богословие. Потому что он человек. Пока мы не поймем, что он человек, и не научимся открывать свое сердце, свою душу, свое время этому просто человеку, все молитвенные пути, само познание истины будет для нас закрыто. В высоты –то мы улететь можем, только в этих бесконечных высотах, в этом бесконечном свете и в этой бесконечной свободе не будет Христа. А кому это все нужно, если Христа там не будет.    

Изменено 12 апреля, 2023 пользователем Вечно в пути (Светлана)

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

О долготерпении

 

 

Ефрем Сирин: «Будь долготерпелив, чтобы стать сильным в благоразумии. Долготерпение прекрасный дар, оно изгоняет раздражительность, гнев и презрительность, приводит душу в мирное состояние. Книга притч: «Долготерпеливый лучше храброго». Апостол Павел: «Любовь долготерпит», «будьте долготерпеливы» (в отношении другого человека).

 

Я, мое поколение, мы не читали Священного Писания, нам его не показали. Мы читали другие книжки, и вот, в одной из этих книжек, которые мы читали, было написано в отношении всякого русского человека: «Чем хуже был бы твой удел, когда б ты менее терпел?» Как бы призывая, что хватит терпеть, хватит, сколько уже можно терпеть-то! Сколько можно заниматься этим падлючим терпением, этим унижением, этим раболепством, этой мерзостью терпеливого человека. Добились.

То самое клятое, ненавидимое всеми разрушителями долготерпение когда-то сделало нас великим народом. Дало нам огромную территорию, покорило народы. Привело к тому, что мы победили всех своих врагов. Помогло нашим воинам в Баязете, на Шипке, в Осовце. Это же все долготерпение. Больше ничего. Человек, который с детских лет терпит Великий пост, строго. Ну, зачем? Не было тогда либералом в русских деревнях, чтобы убедить, что не нужно этого юному человеку. Нужно ему и мороженку, и сладости, и все такое: зачем подрывать детский организм?! Но выросший на Великом посте, который он постился с детства, этот солдатик мог сидеть в крепости на одной ложке воды и выдержать, потому что он был терпелив. Он мог сидеть на Шипке в тридцатиградусный мороз без зимнего обмундирования и костров и выдержать. Он мог сидеть по пояс в воде сутками и не заболеть, выдержать. Потому что терпеть он учился с детства. Именно это качество русского человека привело к тому, что мы стали таким великим народом, что нас все боялись. Мы терпели многое, и создали великую культуру, великую цивилизацию, великую страну. А потом соблазнились идеей обманчивой свободы и потеряли, дай Бог, не навсегда, конечно, и потеряли способность терпеть.

 

И вот все рушится, потому что терпеть мы не можем. Мы не можем ничего. Долготерпение, как здесь пишет Ефрем Сирин, изгоняет гнев. Но мы не можем терпеть, поэтому всегда гневаемся, всегда злимся, всегда ропщем, всегда раздражаемся. На всех, на все. Мы не можем терпеть терпеть мужей, не можем терпеть жен, не можем терпеть соседей, не можем терпеть детей, не можем терпеть начальников. Не можем терпеть вообще ничего. Ни власти, ни поста, ни церковной службы, ни молитвы – ничего. Поэтому рушится наша жизнь, рушатся наши семьи, рушится наша страна, потому что мы ничего не можем потерпеть. Мы вот с тоской вспоминаем ушедшую эпоху. Ну, кто застал ее. Как там было хорошо, как было тихо, как было мирно, какие были дружные семьи. Какие были большие праздники. Как дружно жили соседи. И как-то совершенно не понимаем, что в основе всего этого лежало просто терпение. Терпение людей, выдержавших войну, переживших разруху, колхозы, гулаги, переживших молчание, переживших восстановление хозяйства, переживших бедность, бараки, удобства на улице, печки. Жизнь впятером, всемером, вдесятером в одной комнате. И ни ссор, ни конфликтов, ни у невестки со свекровью, ни у тещи с зятем, ни у мамы с дочкой, ни у родителей с детьми. Там еще племянники были, внуки, двоюродные бабушки. И все уживались. По одной простой причине. Где загадка, где тайна? Да нет никакой тайны: просто они умели терпеть.

Им тоже все не нравилось: не нравился объем, не нравилась площадь, не нравилось количество и качество спальных мест, им не нравилось то, что не хватает воздуха, того, что шумно, оттого, что кто-то курит, а кто-то пьет, а кто-то ест, а кто-то дышит тебе прямо в рот или в затылок. Кто-то под окнами поет, а кто-то танцует. Все это тоже не нравилось, но люди были терпеливы. И переносили немощи других. Теперь у нас огромные квартиры, мы можем каждому ребенку дать комнату, мы можем каждому родственнику, если он приезжает, приготовить свою собственную двухспальную кровать. Но этот родственник не может прожить у нас даже дня, он срывается, взрывается, или взрываемся мы, кричим, скандалим, и он съезжает – лучше в гостиницу. Кто, когда в советскую эпоху останавливался в гостинице, если есть родственники. Никому в голову не приходило. Ни человеку, приезжающему в город, где есть друзья  и родственники, ни родственникам и друзьям, если в город приезжал человек, и не останавливался у них дома. По одной простой причине, что люди могли терпеть. Терпеть. Удивительное качество – долготерпение – является основой общежития. Это путь к тому, чтобы жить общиной, жить монастырем, жить семьей или единым народом. Нужно терпение, больше ничего не нужно. Долготерпение, терпеливое перенесение всего: неудобства и недостатки других, и скудость эпохи, и страх, и трепет, и войну, и голод. Люди смогли вынести все, потому что могли терпеть… Вот это долготерпение и есть цвет нации, опора семьи и стержень Церкви. Если мы не научимся терпеть, мы не научимся ничему. Ничего, просто, не выйдет у нас.

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

Кому можно делать замечания

 

 

Преп. Марк Подвижник: «Того, кто не состоит в подчинении тебе, не обличай в проступке в лице ибо это дело более власти, чем совета».

 

Человек не должен делать замечания, если не принужден к этому волей Божьей. Если воля Божья не принудила его к тому, чтобы он следил за какими-то людьми, смотрел за ними, отвечал за них, то он не имеет права делать им замечания. Он не отвечает за них, он не властен над ними. Бог не поставил его над этими людьми. В этом смысле важно понимать, что и семья  это есть определенная иерархия, и родители имеют [право] делать замечания в отношении детей, а дети не имеют право делать замечания в отношении родителей. Муж есть глава жены, он тоже может делать замечания своей жене, но никогда не нужно забывать, что она – сонаследница вечной жизни. Что она, хотя и должна его слушаться, но это послушание не административное. Он не на работе, он не в среде своих подчиненных, он глава, но не начальник. Он глава, но не администратор. Не надо путать директора офиса с главой. Потому что это  совершенно разные вещи, организационно и органически. И поэтому муж, хотя и имеет на это право (действительно имеет, в отличии от жены), но он должен мудро, очень осторожно использовать это свое право, эту свою власть, потому что они в равных отношениях к друг к другу, в том смысле, что их связывает взаимная любовь и взаимная ответственность над детьми. Пользоваться этим своим правом мужчина должен очень трепетно и осторожно, чтобы не навредить своей семье и тем отношениям, которые его связывают с супругой.

 

И действительно, любое обличение, делаемое человеком, показывает, что тот, кто обличает, имеет на это власть. Значит, если я решил обличить своего брата, то у меня есть какая-то власть над ним. Я показываю эту свою власть. А кто мне дал эту власть? Откуда она у меня? Кто дал мне право обличать этого человека? Кто вложил во мне слово, чтобы я пророчествовал? Кто мне вложил такое дерзновение, чтобы я шел и обличал? Конечно, Бог может это сделать, но человек обличающий должен предоставить доказательства того, что он действительно послан Богом на обличение этого человека. А иначе он самозванец: кто дал ему право меня обличать, меня учить, мне делать замечания? Конечно, в евангельском тексте есть подобные слова: «Если согрешил против тебя брат твой, иди и обличи». Скажи ему об его грехе. Но это представляется действием, именно напоминающим то, о чем говорит здесь Марк Подвижник – это действие совета, а не власти. Я прихожу к брату, и говорю, как бы советую, не имея над ним дерзновенную власть, а используя как бы некий совет: «Ты знаешь, брат, мне кажется, ты ошибаешься. Надо бы делать так и так. Мне так кажется. Потому что апостол, или Евангелие, или пророки говорят то-то и то-то». Но именно как совет, как общение равных, а не как обличение власть имеющего…

 

Если кажется, что человек совершил ошибку или грех, должно сказать: «Слушай брат, мне кажется, у тебя здесь проблема, давай помогу, потому что это опасно». В виде совета. Не свысока. Не свысока своего опыта или начальственного положения. Вот это надо уметь делать. Надо иметь в своем сердце понимание того, что люди -  не подчиненные тебе. Что есть люди, на которых ты можешь повысить голос, а есть люди, на которых нельзя повышать голос. Об этом еще в Книге притч сказано немало, иначе любая дружба развалится. Почему он и разваливается у людей, которые пытаются вместе что-то делать, вместе управлять, вместе строить бизнес. Потому что они забывают, что дружба и административное подчинение – это разные вещи. Не нужно путать обличение с советом. Начальник может подойти к подчиненному и дать ему совет. Может придти  и показать свою административную власть. В одном случает он будет милостивым, в другом – справедливым.

 

Но друг, брат, товарищ, люди, находящиеся в одной сфере, в одном социальном, духовном, властном статусе, они ни в коем случае не должны никогда показывать свою власть, потому что этой власти у них нет над этим человеком. И от этого очень много проблем в повседневной человеческой жизни. Начальник в отношении своих подначальных, священник в отношении своих прихожан, своего прихода, игумен в отношении своего монастыря, епископ в отношении своей епархии, митрополит в отношении своей митрополии имеют право обличать. Но он имеет право обличать только своих пасомых, в пределах своей епархии. Он не может использовать эту власть в другой епархии. Он не может наказать священника другой епархии, просто сделать ему выговор. Как отец не может наказать чужого ребенка или сделать ему выговор.  Он может посоветовать, но употребить власть он не может. Это смешение понятий власти настолько значимый элемент межличностных отношений, что пренебрегать им нельзя. Хотя бы потому, что каноническое право очень четко регламентирует и описало те случаи, когда эта власть, в том числе власть запретительная, наказующая и обличающая может быть употреблена.  

Изменено 19 апреля, 2023 пользователем Вечно в пути (Светлана)

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

Надо ли исправлять человека

 

 

Преп. Ефрем Сирин: «Не представляй предлога: этот брат делает вред товариществу. Но ты не делай зла другому, и не входи в сообщество с делающими зло, потому что Бог испытует сердца и утробы».

 

Смысл в том, что мы чрезвычайно часто свое возмущение, свое укорение, свое нравоучение, поучение или обиду прикрываем тем, что мы заботимся о благе нашего совместного общежития: о благе Церкви, о благе общины, монашеской или мирской, о благе коллектива, о благе семьи. О чем угодно мы так заботимся. И вот эта «забота» о благе какой-то общности, забота о спасении какой-то общности и побуждает нас делать разные замечания, укорения, нравоучения, тем или иным способом стараться как-то человека исправить. А Ефрем Сирин говорит, что делать мы этого не должны. Почему?

 

Во-первых, потому что есть игумен, есть начальник, есть муж – есть кто-то, кто перед лицом Бога отвечает за эту ситуацию. То есть, какой-то человек, которого Бог и поставил начальником над какой-то общностью, о которой идет речь. Не бывает общество без начальников. Кто-то там поставлен над ними. Это его задача. Если мы, не соотносясь с ним, начинаем кого-то учить и поучать, то мы восхищаем себе власть, которая нам не принадлежит. Мы как бы бунтуем против Бога: этот начальник ничего не понимает, он никуда не лезет, он плохой. А вот я настоящий, я ревнующий о благе этого сообщества, я и буду сейчас тут выступать. Фактически мы восхищаем власть, которой Бог нам не дал.

 

Во-вторых, исправляя другого, мы сами делаем зло, так как нарушаем заповедь о любви: мы же должны носить немощи немощных, а не себе угождать. Христос понес наши немощи и умер за наши грехи и болезни, и вовсе не для того, чтобы нас укорить, или обличить, или наказать. А, как раз, для того, чтобы нас спасти. Он взял на себя наши грехи и понес наши болезни, ранами Его мы исцелились, поэтому для христианина другого пути, как идти по стопам Христа, попросту нет. Если мы начальники – тогда да, от нас взыщут, если мы не воспитывали тех, кого должны воспитывать. Но если мы - овца, а не пастырь – то наше дело распинаться, если это потребуется, терпеть всякий раз и понимать, что друг друга немощи носить – это и есть крестный путь.

 

И третье, что , может быть, самое важное и глубокое – что, на самом деле, если бы человек  имел чистые умные очи, и мог бы этими чистыми умными очами посмотреть в свое сердце, то он бы понял, что на самом-то деле нас злит его поведение. Что, на самом-то деле мы прикрываем свою злобу каким-то благочестивым, но лицемерным прикрытием. На самом-то деле, по совести, по-честному, нас это просто злит. А мы должны все, по заповеди, покрывать любовью. От нас требуется, чтобы мы все терпели, всему верили, всего надеялись, все переносили.

 

И вот апостол Павел пишет: «Мы, сильные, должны немощи немощных носить, а не себе угождать». Но нас злит же, что он так делает! Поэтому возмущаемся. Мы гневаемся. Мы сердимся. Внутри нас все кипит, мы понимаем, что это кипение плохое, надо честно сказать, что мы разозлились, сначала раздражились, потом разозлились, и нам хочется, вот чтобы-то ни стало, поставить человека на место. Но это, вроде как, гордо, это не по любви. Тогда мы оправдываем, чтобы спрятать свою нелюбовь, свою гордость, свою нетерпимость к проявлениям и ошибкам другого человека, мы прикрываем это благом коллектива, благом некой общности, благом вообще. А по совести, мы просто разозлились на этого человека. Или, тот же апостол Павел говорит6 «Если впадет человек в некое согрешение, вы, духовные, исправляйте такового в духе кротости, наблюдая каждый за собою, чтобы не быть искушенным». То есть, если мы видим реальный грех, если действительно нужно благо, то это слово будет сказано нами кротко. Если же оно с кипучей раздраженностью, гневно, с сарказмом, то есть, не кротко, тогда не обольщает пусть человек сам себя: он просто выливает зло из своего сердца. А, если бы он наблюдал за собой, как советует апостол Павел, то знал бы, что главное – это все делать с любовью.      

[ВладимирБ 242]

Мне понравилось ещё такое изречение Св. Иоанна Крнштадтского: 

 

"Ласкайся к Спасителю и Божьей Матери, как искренний сын или дочь, ласкайся, говорю, – прочитывая сердечно каноны, акафисты Иисусу Сладчайшему и Божией Матери, ласкайся и к святым горячими молитвами и положенными канонами и акафистами, и не будешь посрамлен, вскоре же сам ощутишь в своем сердце ласку небесную от Духа Святаго, но и не унывай, если сердце твое хладно чрез мрачные веянья врага бесплотного. Господь все видит, и никто не отходит тощ от Него, и скоро дает каждому по заслугам. Терпи, ибо сказано: «терпением вашим спасайте души ваши» (Лк. 21, 19). Молясь Богу и святым, нужно понудить себя отложить всякие пристрастия житейские к людям и вещам, или всякое лицеприятие к людям и вещам, и понудить себя любить всех, как братьев и сестер, со всяким доброжелательством, как себя."

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

О лукавстве, которое разрушает всю нашу жизнь

 

 

Наше око лукаво: мы видим всех других плохими, себя – хорошими. Мы оправдываем себя, но осуждаем других – это лукавство, порченность. Мы всегда изворачиваем все так, чтобы нам выглядеть в собственных глазах и глазах других оправданными, а других людей – чтобы они были в наших глазах осуждены. То есть, они виноваты, а мы – нет. И вот это лукавство, эта наша испорченность разрушает всю нашу душу изнутри. Она как тление, как плесень. Мы в тление погружены, в нас очень много лукавства. Но самый большой вред лукавства в том, что мы не знаем собственного лукавства. Мы не понимаем, насколько мы подобны бесам. И вот для того, чтобы это наше лукавство обозначить, чтобы эту нашу порченность увидеть, нам и посылается та жизнь, которая у нас есть. И те люди, которые нам посылаются. И те грехи, которые мы делаем. Потому что, что такое грех? Грех – это обозначение невидимой испорченности. Это как берешь полено: сверху – хорошее, постучал – гниль. Это гнилое полено, хотя снаружи оно хорошее. Грех проявляет, выявляет внутреннее содержание нашей жизни, внутренности нашей. Он показывает, насколько мы лукавы. Саму по себе порчу внутри не видно. Она не проявляется, она  там внутри киснет. Вроде бы дерево стоит, а внутри оно уже все истлело. Толкни, и оно рухнет. Грех помогает нам понять, насколько мы порченные. Насколько внутри нас тли, темноты, неосвященной, не просвещенной ни светом, ни святостью Божьей. И исповедь – это как раз заглядывание в темные закоулки души. Вы заходите в себя и вытаскиваете, выпрямляете обнаруженную там кривизну…

 

[Нужно понять, в чем же заключается грех твоего поступка, в чем вы неправы. Пример: что на самом деле меня подвигло накричать на ребенка?] А может и греха там нет, а грех в том, что я, накричав на ребенка, разгневавшись на ребенка, потом усомнился в том, что я сделал, начал рефлексировать по этому поводу. Более того, накричал-то я справедливо, а потом пошел просить у него прощения. И это обнаруживает, на самом деле, мое тщеславие: я очень хочу, чтобы у меня были ровные отношения с ребенком, чтобы он меня любил. Я очень хочу, чтобы он меня любил. Это тщеславие. И грех был бы в этом. Я очень хочу, чтобы хоть кто-то на свете меня любил. А значит, я отношусь к ребенку, как кошке или собаке, а не как к человеку. Это животное безусловно любит, а с человеком все не так. Ребенок – это тот, кто требует воспитания, то есть, волевых усилий по тому, чтобы развивать человека. Я не всегда должен нравиться своим детям, как не всегда нравится учитель. Обоим детям Отца из притчи о блудным сыне Он не нравился. Но Он поступал правильно и в отношении того, и в отношении другого. И Бог не всем нравится, Он не старается всем угождать. Он всех любит, но не угождает людям. Это люди должны ему угодить. И, когда мы срываемся на ребенка, этот гнев может быть и нашим капризом, и нашим возмущением. И мы должны проанализировать, есть ли там лукавство в этом гневе, или нет. И в чем там это лукавство, в чем там эта неправда, в чем там порченность нашего сердца.

 

Исповедование, то есть вытаскивание своего внутреннего мира, оно и предполагает исследование, не просто обозначение поступков, а суд над собой, над своей темнотой, над своим лукавством. И, когда мы определяем эту порченность, ее приговариваем: я порченный человек, я больной человек, я гордый, я завистливый, я думаю только о себе. Я пришел к Тебе, чтобы получить от Тебя что-то, а не отдать Тебе свою жизнь или то, что у меня есть. И много чего мы постепенно могли бы в себе найти, если бы не лукавили. В том-то и состоит главная беда лукавства, что оно не позволяет видеть своего лукавства. И нам нужна очень большая работа над собой. Очень подлинный труд покаяния, молитвы, а главное – переформатирования своей жизни по заповеди Божьей. Начните исполнять хоть одну заповедь, и вы увидите, как поднимется целая буря, песчаная, грязевая буря из вашего сердца, оправдывающая вас, и говорящая, почему вы эту заповедь исполнять не можете. Или не хотите. Вы все будете оправдывать себя,и вот это и есть, пока вы не приговорите, не скажете, что вы не исполняете заповедь, потому что вы ненавидите Бога, любите себя больше, чем других, или еще что-то. Вот, когда вы это увидите и осудите это в себе состояние, и оплачете это состояние, тогда сердце исцелиться, потому что это кусочек тьмы, который мы вытащили из себя и выложили на свет Божий. И этот свет исцеляет.

 

Вот это состояние присуще каждому человеку. Каждый из нас – лукавый человек. А раз главная беда лукавства в том, что мы не видим собственного лукавства, отсюда и нужен очень внимательный суд над собой. А не над другими. А наш разум долгие-долгие годы нашей жизни развращался. Развращался именно тем, что мы судили других людей. Мы привыкли судить других людей. Наш ум привык к тому, чтобы всегда всех осуждать… Нам нужно вынести свое суждение об этом человеке. Мы настолько к этому привыкли, что судить самих себя, естественно, потеряли навык, мы не можем. И нам нужно всерьез относиться к нашей исповеди, но мы привыкли к этому относиться формально. У нас нет суда над собой, в лучшем случае отчет о сделанной работе. Эта работа может быть отрицательная, но все равно мы отчитались. Мы берем только как бы поступки, как бы только вершки нашей жизни, а та интенция нашей жизни, та нелюбовь к Богу, та нелюбовь к человеку, то самолюбие, самоволие, самость, которая и является, на самом деле, причиной всего – мы не видим этого. Мы не судим себя за это. И поэтому нас ждет Страшный Суд. Потому что: «не водворится у Меня лукавый человек».

 

Конечно, есть от чего впадать в размышление, уныние, депрессию. Но лучше мы эту депрессию переживем здесь, чем будем переживать ее там. Попробуйте хотя бы три дня прожить так. И вы поймете все, что вам необходимо понять о человеческой жизни. Каждый из нас знает, что он грешник. Каждый знает, что он лукавый человек, даже если он не видит, в чем его лукавство. Но мы все-таки ходим в церковь, причащаемся. Почему? Потому что мы верим, что Бог нас простит и помилует. Мы грешники, мы надеемся на милость Божью. А остальные грешники? Если они обратятся к Богу с такой же самой надеждой на Его милость, Он их помилует или не помилует, точно так же, как и нас. То есть, мы ничем от других людей не отличаемся. Мы нуждаемся в Его неизреченной милости. Значит, если мы будем честными, так скажем, по совести мы должны относиться с милостью так же и к другим, как хотим ее себе. Проживите так, хотя бы три дня, милуя всех, с кем встречаемся, потому что мы сами нуждаемся в милости. Вот вам и подвиг. Вот вам труд: духовный, аскетический. Начните его делать. И вы закончите свою жизнь там же, где ее закончил Сысой Великий. Потому что, как только вы захотите быть просто не лукавыми хотя бы в одном маленьком деле, через этот канал свет Христов, свет Божий, будет проливаться в наше сердце.

 

Но мы так не делаем никогда. Мы не хотим, чтобы нас судили, но судим. Мы хотим, чтобы нас помиловали, но не милуем сами. Мы не хотим, чтобы нам делали замечания, но делаем другим. Мы хотим, чтобы нас терпели, но терпеть никого не хотим. Вот это лукавство есть в каждом человеке. Вы раздражились на другого человека. Хотите, на вас раздражаться? Не хочу. Тогда не раздражайся на других. Но я не могу не раздражаться. Хорошо, раздражайся, разрешаю. Тогда не ропщи, когда на тебя кричат и раздражаются другие люди. Они тоже не могут сдержаться. Все просто. Выпрями эту кривизну. Будь прямым в этих отношениях: как я к людям, так люди ко мне. Как я хочу, чтобы ко мне Бог, так и я должен относиться к людям. Если мы этого не сделаем, нам не пройти в Царство Божье.

 

Это серьезный вопрос, на что мы надеемся. На веру? Так и бесы веруют и трепещут. Что-то должно быть в нашей жизни, что-то такое из того, что здесь сказано. Хоть что-нибудь. Хотите спастись? У вас нет никаких препятствий, Бог простил вам все ваши грехи. Вот и не замечайте грехи других. Ну как же, тогда мы превратимся во что-то страшное, ужасное, мир рухнет. Вас что Бог поставил над миром командовать? Он как-нибудь позаботится о мире. Вы хотите мир изменить или спастись? Человек, который хочет спастись: так провались все пропадом, я хочу спастись. Я не буду никого судить. На самом деле, если так скажут хотя бы половина церковной полноты, то есть половина тех людей, которые нынче ходят в храм, то изменится вся жизнь и история нашей страны, и уж, тем более, нашей Церкви. Мы снова станем солью, которая предотвращает этот мир от тления. Мы не хотим этой солью быть. У нас двойной стандарт. Везде и всегда. Поэтому это и есть лукавство. Мы испорчены, потому что мы к себе хотим относиться так, а к другим иначе. Мы хотим, чтобы Бог нас любил, а других наказывал. Мы хотим, чтобы Бог нас миловал, а с других взыскивал. Это нечестно. Это лукаво. Как хочешь, чтобы Бог относился к грешникам, окружающим тебя, так Он будет относиться и к тебе. Если ты хочешь, чтобы Он тебя миловал, относись так же и к другим – милуй и проси у Бога милости для всех. Это путь, который выводит нас. Только попробуйте так жить. Хотя бы день. Потом три дня. И вы поймете, что происходит в вашем сердце, как выйти на истинную дорогу. Всякое наше лукавство – это место, за которое цепляется сатана. «Коготок увяз, всей птичке пропадать». Если в нас сатана остается, его власть над нами остается, то мы не можем войти в Царство Божье, потому что мы сохранили в нашем сердце место для него. Он начинает нас расшатывать и разрушать. А чтобы он этого не делал, надо изгнать всю тьму из себя. Мы тратим огромные силы на то, чтобы поститься, или читать молитвы, или ходить в храм, а на самом деле, это все работает только в том случае, если мы исполняем заповеди Божьи. Само по себе это никакого значения не имеет.  

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

Как реагировать на злословие

 

 

Преп. Ефрем Сирин о том, как реагировать на то, когда тебя кто-нибудь будет злословить: как бы кто ни злословил нас, реакция у нас должна быть одна: не воспламеняться гневом, показав улыбку, со скромностью переменить раздражение ( https://www.youtube.com/watch?v=onJFjLaUf8I).

 

То есть, не действовать ни по раздражению, ни по гневу. Мы, конечно же, всегда действуем по-другому, именно потому, что в этот момент мы или озабочены справедливостью, либо озабочены его [человека] спасением. Того, кто на нас разгневался, кто на нас кричит. Поскольку мы думаем не о воле Божьей, не о том, что Бог поставил нас в эту ситуацию, что Он навел на нас этих злословящих людей, чтобы мы смирились, и в смирении потерпев, стяжали благодать Божью, помолившись за обижающих нас. Потому что заповедь же ясна, она ясно говорит, что делать.

 

И, поскольку мы думаем не о своем собственном сердце, мы думаем о справедливости, мы думаем о спасении другого человека, но только не о том, чтобы самим быть верными Христу, чтобы самим поступить так, как мы должны поступить, то у нас ничего, естественно, не получается. Мы всегда ведем себя неправильно, мы всегда в ответ на обиду, укоризну, несправедливость другого человека отвечаем гневом и раздражением, даже не взирая на то, что имеем совершенно определенную заповедь. Хотя мы должны смотреть прежде всего в сердце: а верно ли оно перед лицом Бога, действительно ли оно в том состоянии, в котором надлежит быть перед лицом Бога. Об этом мы должны были заботиться и с верой исполнять тот совет, который здесь дает Ефрем Сирин, то есть не раздражаться, не воспламеняться гневом, но со скромностью, показав улыбку на лице, раздражение переменить в мир. Конечно, тут очень важный момент, Ефрем Сирин с такой ситуацией не сталкивался, скорее всего, но мы иногда сталкиваемся с такой ситуацией: человек может не раздражаться, не воспламеняться гневом, может даже со скромностью показать улыбку на любое оскорбление и унижение, но делает это не потому, что он старается сохранить мир в своем сердце, а делает это по малодушию. Он хочет избежать конфликта. Если человек делает это, желая избежать конфликта, то сердцу своему он не поможет, даже ситуация его сердце усугубит. Это будет уже малодушие и человекоугодие.

 

Как правильно терпеть скорби

 

Преп. Ефрем Сирин: «Потерпи Господа в день скорби, чтобы Он покрыл тебя в день гнева».

 

Особенно сейчас человек, слыша о скорби, понимает под этим некую объективную недостаточность: не хватает денег, заболел дорогой человек, какие-то неправильности совершает сын или дочь, печали оттого, что где-то идет война. Такие объективные источники печали, они, естественно, есть, и человек печалится. Печалится, скорбит, сетует – это такая печаль, которой Ефрем Сирин не имеет в виду. Просто потому, что он жил в другую эпоху, в другое время, в другом состоянии, и он не переживал по этому поводу (не было дочки, не было сына, не было жены, не было родителей к тому времени, когда он пишет, не идет война, он не следит за ней по интернету, у него нет проблемы с финансами, кризисными моментами экономики - ничего это его не волнует), и поэтому он говорит о другом. Мы должны понимать, что есть множество форм скорби, которые мы должны потерпеть, и эти слова относятся к любой скорби. Когда мы слышим эти слова, мы понимаем это, как какую-то объективную скорбь. Но на самом деле, дело в другом. По крайней мере, для верующего человека дело в другом. Мы, конечно, переживаем, что заболел кто-то из наших близких. Но мы же можем помолиться, чтобы Бог исцелил нашего близкого. И мы помолились, чувствуем, что Бог отозвался на нашу молитву, через три дня человек выздоровел. Или, например, денег не хватает. Мы знаем, надо помолиться: Господь, дай нам за квартиру заплатить. И, смотрим, неожиданно кто-то приносит, и все хорошо. На самом деле, любая скорбь, которую мы считаем скорбью, она, в сущности, таковой не является, потому что у нас есть дерзновенная молитва, которая избавляет нас от этой беды, напасти, трудности. На самом деле же скорбь – это есть такое состояние, при котором мы не ощущаем близости Бога к себе. То есть, мы ощущаем себя оставленными Богом, мы ощущаем себя угнетенными, заброшенными, одинокими.

 

Не получается у нас ни налаживать отношения с Богом, ни налаживать отношения с людьми. Если бы это было возможно, то нам было бы, конечно, значительно легче переносить любую скорбь. Но скорбь и делает скорбью тот факт, что, на самом деле, нам одиноко: мы не чувствуем Бога вокруг себя, мы не чувствуем легкости молитвы, мы не чувствуем ничего. Наоборот, вместо этого мы ощущаем, видим, слышим, почти пьем приговор Божий, что мы грешники, что мы отверженные, что мы поруганы. Что нам никогда не спастись, что мы никогда не обратимся, что все напрасно. И это настолько серьезно,  настолько обоснованное, на наш субъективный взгляд, ощущение, что это усиливает скорбь. Когда мы, на самом деле, не ощущаем никакой помощи и заботы Бога. Именно про это состояние и говорит здесь Ефрем Сирин. Что если такая скорбь нашла, то ее нужно потерпеть. То есть, не впадать в депрессию, в отчаяние, в уныние оттого, что Бог сейчас не слышит. Не разочаровываться, не опускаться, не падать вниз дальше, а понять, что на самом деле нужно просто потерпеть. Он каким-то образом умалил ощущение Своего присутствия в моей жизни. Надо это потерпеть, надо это прожить, надо это каким-то образом вытерпеть на просторах своей жизни.

 

Если мы сохраним вот эту верность Богу во дни, когда мы не чувствуем Его близости, когда кажется, что весь мир на нас ополчился, тогда, когда произойдет что-то страшное и скорбное, когда мы будем переживать день гнева Божьего, когда справедливое Его возмездие на род человеческий, на наш народ, на мою семью или на меня обрушится, в тот день я могу спастись от Его гнева. Только потому, что когда мне было плохо и одиноко, я от Него не отрекся, я в уныние не позволил себе впасть. И вот это состояние, оно вдруг отыграется мне совершенно неожиданно: идет гнев Божий на все, а человек спасается от этого гнева, хотя, вроде, на него гнев и идет. Но спасается именно потому, что в день, когда ему было очень трудно, очень одиноко, он от Бога своего не отрекся.      

Изменено 26 апреля, 2023 пользователем Вечно в пути (Светлана)

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

Как не навлечь на себя гнев Божий

 

 

Преп. Ефрем Сирин: «Не смейся над огорченным, не радуйся, видя развращающегося, чтобы не прогневался на тебя Господь, и не остаться тебе без защиты в день скорби».

 

Чтобы нам спастись в день гнева, надо нам потерпеть Господа тогда, когда нам очень трудно и кажется, что Он нас бросил. А второе условие – это не смеяться над огорченным и не радоваться, когда видим погибающего развращающего человека. Не смейся над огорченным. Неважно, совершенно неважно, в чем его огорчение. Потому что его Бог не слышит, не принимает его молитв, потому что он узнал, что заболел, стал немощным и на какое-то время пригвожден к койке. Или ему не хватает денег или еще чего-то. Когда мы, видя его огорченным, смеемся над ним, когда мы видим, что что-то у него не получается, а мы смеемся над ним, это, естественно, грех.

 

Поскольку слово адресовано обыкновенным людям, понятно, что в естественном виде мы не собираемся смеяться. На самом деле, ни у кого нет желания смеяться над огорченным человеком. В нас это проявляется тогда, когда мы видим, что в беду попадает заведомый грешник. Не просто человек, который как все грешники, а когда попадает в беду отъявленный грешник, то есть, негодяй, чьи поступки вопиют к Богу, и о чьих грехах мы знаем. Или когда человек, который нас обидел, который причинил нам боль, вот когда он попадает в беду, тогда мы тоже можем так среагировать.

 

Вот известный образ Книги Иова: Иов по понятным причинам оказал без дома, без социальной общности, сидит там на гноище, и у него проказа. Он страдает. Приходят три друга и начинают как бы жалеть, сострадать. Ни в одном из слов, которые они говорят, не видно, не слышно никакого хохота, насмешки. Формально, ее нет. Но, тем не менее, Иов говорит: «Зачем вы смеетесь надо мной? Вы пришли посмеяться, повеличаться надо мной». То есть, они формально не улыбаются. Но, по сути дела, это насмешка над Иовом, потому что они знают, какой он на самом деле есть, поэтому они к нему и пришли, но обвиняют его в каких-то несуразных смертных грехах, и, твори это Иов, они бы ему и руки не подали. А тут пришли укорять человека, сокрушенного Богом. То есть, вроде бы и не смеялись, а на самом деле, это насмешка, потому что это именно человек, который формально не смеется, но насмешничает, ерничает, говорит с сарказмом. Скажем, даже просто поучает удовольствие от того, что другому человеку, сокрушенному Богом, плохо.

 

А Бог ведь смотрит не на то, что мы говорим, Он всегда смотрит на сердце, Он всегда смотрит на то, почему мы это говорим, как мы это говорим, какая у нас сердечная мысль, почему мы так говорим, и является ли то, что мы говорим, насмешкой, или не является. А если уж человек, паче чаяния, заговорил, то Христос говорит, что такой человек от слов своих может осудиться. Может получить осуждение себе, если он смеется над человеком огорченным и страдающим по воле Бога. Если даже в сердце мы просто превозносимся, ругаемся над сокрушенным человеком. Мол, вот говорил, говорил, а сам, смотри, что с тобой происходит. Если мы только думаем так, то и то не останемся без вины, а, если мы скажем это, то это, фактически, нас ждут какие-то злоключения, неприятности, которые мы, скорее всего, не перенесем.

 

Вторая часть: «видя развращающегося». То есть, если ты видишь, что человек развращается, не радуйся, потому что это неправильно. Ты очень легко можешь уподобиться известному человеку, известному который говорил примерно так: «Благодарю Тебя, Господи, что я делаю то, и то, и то, благодарю Тебя, что я такой хороший, а не то, как этот плохой, проклятый мытарь». Здесь важно именно торжество своей праведности. Какая-то мысль, что я «не такой». Такое замечание, которым мы можем укорить человека, оно ни к чему хорошему не приводит. Скажем, фарисей, который превозносится над мытарем, или те фарисеи, которые превозносятся над блудницей, в сущности, оттого, что они скажут, какие они хорошие, а ты такой плохой, что это изменит? Ведь помочь это не может тем людям, которые грешат, и мне это помочь не может, скорее наоборот, только мешает. Исправить это зло не может, какой же смысл тогда все это говорить, какой же смысл тогда обличать и укорять ближнего, или, видя развращающего человека, воспламеняться тем, что сейчас мы будем пытаться его научить, втайне наслаждаясь тем, что мы не такие, как он. Мы учим его, воспитываем его, укоряем его, но на самом деле мы делаем это постоянно только потому, что мы видим, что он как бы оттеняет нашу собственную праведность. Ведь если мы сказали ему и раз, и два, и три, а он не слушается, то любой разумный человек оставит [это дело]: смысла-то нету говорить, раз он не слышит. Хотя это можно и с первого раза понять. Ну, сказали первый, второй, третий раз, а он не слышит. Очевидно, наше продолжение этой речи говорит только о том, что мы хотим над ним повеличаться. Что это постоянно подчеркивает наше самолюбие, подчеркивает, что мы «не такие, как он». А если это превозносит нас в собственных глазах, мы величаемся своей непохожестью на этого человека, то, соответственно, будем сокрушены и смирены, ибо всякий возносящий себя будет сокрушен.

Изменено 26 апреля, 2023 пользователем Вечно в пути (Светлана)

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

Что значит любить ближнего

 

 

«Возлюби ближнего, как самого себя».

 

В XXI веке люди начали думать, что, чтобы возлюбить ближнего, надо сначала возлюбить себя. И вот, пока я себя не возлюблю, я никак не могу возлюбить ближнего. Это психологи так придумали. Они же не верят во Христа. И исходят из той точки зрения, что если ты счастливый человек, то тебе легче делать счастливыми других…Это работает, только к заповеди это не имеет никакого отношения… Это не касается любви. Это ж не любовь. Это просто нормальное отношение, которое целиком зависит от твоего состояния. А от меня не требуется жить по настроению. Христианство не предполагает, что ты должен жить по настроению. И должен исправлять свое настроение каким-то образом. Про это Христос тоже говорит: «Если вы любите любящих вас, какая вам награда?» Попросту говоря, если вам хорошо с людьми, и им хорошо с вами, ну и что из этого, какой в этом толк. Все люди так делают: когда у них хорошее настроение, они бодры и веселы, и улыбаются другим, и им с ними хорошо. Но христианства в этом нет, благодати в этом нет.

 

А заповедь о любви к ближнему, как к самому себе предполагает, что человек это может делать только по благодати. Только. Сам он не может это делать. У него есть эта благодать. Она ему дается за то, что он решился исполнять эту заповедь. И он получает благодать, и по благодати оказывает любовь ближнему… В христианской практике забота [о ближнем] постепенно приведет к любви. Но поначалу речь идет не о большой и сильной любви, а просто ты должен позаботиться о человеке. Но в момент, когда ты заботишься о человеке, ты же перестаешь заботиться о себе. Когда начинается процесс заботы о другом человеке? Когда услышал заповедь, и должен теперь заботиться о другом. Но мне предлагают сначала позаботиться о себе. А потом, когда узнаешь, как о себе заботиться, потом пойдешь заботиться о другом… И пока я так учусь заботиться о себе, я, чисто объективно, заповедь Божью не исполняю. Я только готовлюсь когда-то ее исполнить. А смысл? Когда я, наконец, почувствую, что я могу начать заботиться о других (думаю, что я готов). И что я должен делать: я должен разрушать все то, что лет пятнадцать я созидал. Потому что забота о другом предполагает, что в этот момент о себе я должен забыть. И то, что я пятнадцать лет в себе культивировал, я должен теперь от этого отречься. Получается, что те навыки, которые я нарабатывал в течение пятнадцати  лет, я теперь должен забывать, я зря их нарабатывал, потому что теперь я все то, что делал для себя, я должен делать для другого. То есть, кормить не себя, а другого, а  значит,  голодать, одевать не себя, а другого, в дом водить не себя, а другого, а самому жить на улице, машину покупать не себе, а другому – то есть должен думать о других. Я пятнадцать лет думал о себе, теперь мне надо думать о другом. И человек понимает, что пятнадцать лет он занимался ерундой. Потому что от всех навыков, которые были наработаны, приходится отказываться. По сути дела, [человек] мог все это делать с первого дня, когда услышал заповедь. Не надо ничего в себе культивировать, чтобы исполнить заповедь. И, заботясь о другом, ты стяжешь эту любовь…

 

Когда у меня позитивное настроение, любить людей мне легче, это правда. Но в том-то и дело, что я должен любить людей и тогда, когда у меня негативное настроение, когда я в отчаянии, когда я в депрессии, когда я на грани нервного срыва, я должен заботиться о другом. Я должен. И если я этого не делаю, я укоряю себя в том, что я думаю только о себе. О своей боли, а не о чужой. На самом деле, я должен это делать (заботиться о другом и любить другого) всегда, двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, триста шестьдесят пять дней в году, я должен думать о другом больше, чем о себе. В этом и рождается покаяние, когда я понимаю, что я не могу думать о другом не то что двадцать четыре часа в сутки, но даже и два часа в сутки не могу думать о другом, не могу молиться о другом (потому что молиться за ближнего – кровь проливать, я за себя-то не могу молиться, куда мне уж за другого), я не могу безостановочно растрачивать свою жизнь, мне становится себя жалко, я устаю, а человек звонит и просит помощи. Я понимаю, что по заповеди я должен оставить свою усталость, забыть о своих проблемах и пойти помогать другому, но у меня нет сил. И тогда я, доведенный до такого состояния, прошу помощи у Бога: «Господи, помоги, у меня нет сил». Я жалею себя, я люблю себя, мне жалко себя. А когда, конечно, у меня хорошее настроение, тогда все легко. Но христианство не зависит от настроения. Ведь, на самом деле, наша верность проявляется не тогда, когда мне легко исполнять заповедь Божью, а тогда, когда ее для меня исполнять невозможно… Если нет никакого подвига, в этом нет никакой благодати. Ты легкий на подъем, но благодати у тебя нет… Награду получит тот, кому трудно, «Царство Божье силою берется, и употребляющие усилие достигают его». Терпение является мерой нашего подвига. Так и любовью: если мы в хорошем настроении, позитивном настрое, мы любим  других (нам кажется, что мы их любим), то да, это все легко, но надо культивировать не это хорошее настроение, при котором нам легко любить людей (потому что это не любовь). Любовь проявится, когда у меня плохое настроение, когда я жить не хочу, когда у меня ребенок любимый умер, а я иду и делаю то, что должен делать, потому что другому хуже, чем мне. Потому что Христос сказал: думай не о своем горе, а о горе другого человека. Вот тогда это и будет любовь, когда тебе трудно, не хочется, тебе хочется, чтобы весь мир исчез, а ты идешь и делаешь то, что велит делать Бог. Вот тогда это и будет, тогда ты поймешь, что такое любовь, когда тебе не хочется любить.

 

Когда мы сводим Евангелие к одной строчке, и на этой строчки начинаем строить какое-то мировоззрение, какую-то позицию, какое-то богословие, мы всегда впадаем в нехристианское сознание. Христианство должно принимать Библию целиком. И если мы не можем принять ее целиком, мы обязательно породим сектантское мировоззрение. Не православное. Сектантское, потому что из целого вырезан кусок – сектор. А все остальное отвергнуто. Если мы рассматриваем какой-то вопрос, и строим на нем какое-то законченное мировоззрение, мы должны учитывать и другие места Священного Писания, чтобы не вырезать из контекста Евангелия только одно слово.

 

Что мы читаем в Евангелии (от Луки): «Если кто приходит ко мне, и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а при том и самой жизни своей, тот не может быть моим учеником». То есть, мы должны возненавидеть себя, а не возлюбить себя. Оно так и есть. Потому что любовь к себе, которая в нас есть – это эгоизм и гордыня, самоугодие, саможаление, самоволие – она-то и мешает любить других. И мы, начиная заботиться о других, приходим в столкновение внутри себя: любить-то другого мешает мое «я». Я бы любил бы кого-нибудь, но мне противно, мне жалко себя, мне трудно выйти навстречу другому человеку, мне трудно его понять, трудно принять – мое «я» мешает мне быть с другим. И это глубоко сидит в нас, это проросло все наше, это и есть самоугодие, это и есть первородный грех – любовь к себе.

 

Ведь Бог себя не любит. Он любит других, поэтому Он и есть полнота жизни – Он изливает Себя на других, а не Самого на Себя. Это избыток жизни, потому она и есть жизнь, потому что она не в себе. Она всегда из себя. Это и есть то, что мы называем человеколюбие, щедрость, благость, милость. Потому что Он всегда за пределами собственного бытия, Он изливается преизбытком жизни. Это и есть жизнь, когда ты зациклен не на себе, а на всем вне себя. Ты не думаешь о себе. А наоборот, греховное состояние, это когда ты на себе замкнут, когда ты думаешь о себе, творишь волю свою, заботишься о себе. И для того, чтобы стать учеником Христа, ты должен отвергнуться себя, взять крест, «возненавидеть саму жизнь свою». Потому что она мешает мне быть со Христом, любить Христа, любить другого человека. Я должен возненавидеть себя. И эта ненависть к себе и разрешается покаянием. Сам Христос-то как жил: разве где-то Он подумал о Себе? Он не спал, не ел, Он все делал так, как велели Ему люди, и велел ему Бог. Он всегда в других, вплоть до креста своего. И к этому призывает нас. Да, мы не можем. Но в этой попытке служить другим мы и должны осознать, как мы далеки от Христа, как мы далеки от Его заповедей. Не культивировать любовь к себе, не повышать себе жизненный тонус и настроение, а наоборот, думать о другом в ущерб себе. Это будет мучительно, трудно, больно, но тогда это и будет именно служением Богу. Это и будет трудностью, которую мы преодолеваем, это и будет тем путем, который приведет нас к покаянию.

 

Евангелие от Иоанна: «Истинно, истинно говорю вам, если пщеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее, а ненавидящий душу свою в мире сем, сохранит ее в жизнь вечную». Если мы будем любить себя, то мы проиграем, мы погубим свою душу. И это все прекрасно понимали две тысячи лет. И поэтому учились не любви к себе, а учились умирать ради любви к другому. Мужчина, выходящий на бой, на Куликовскую битву, например, он идет умирать. Он знает, что он идет умирать, но он отдает свою жизнь за други своя, за ближних своих. Он отдает эту жизнь, самое ценное, что у него есть, он умирает, потому что не себя он любит. И он даже не думает в этот момент о том, что он пойдет в рай, и ему там будет хорошо. Нет, он думает о близких своих, что, если он не выдержит и сойдет с места, то, значит, близкие погибнут, значит, друг, который за его спиной, погибнет, значит, дети, которые остались дома, будут сожжены. Поэтому он должен стоять, как можно дольше, чтобы остановить это зло. Это и было заботой и любовью, именно поэтому они и могут попасть на небеса.

 

Когда мы возвращаемся в контекст Евангелия, когда мы рассуждаем здраво, мы же понимаем, что это так. Что для того, чтобы любить другого, я должен возненавидеть себя. Я должен кусочек своей жизни отрезать, и отдать ему. Я могу пройти мимо, у каждого человека есть свои дела. Это его жизнь. И, вместо того, чтобы делать свои дела, он отвлекается и делает чужие дела, в ущерб своим собственным. Молодежь этого не понимает, но люди зрелые понимают, как коротка жизнь, как коротко время, нам отпущенное. Только зрелые люди начинают понимать, как мало живет человек, очень мало. Вот эти двадцать четыре часа, из которых большая часть людей тратит на сон восемь часов, треть своей жизни, из этих суток остается только шестнадцать-восемнадцать часов, и мне нужно сделать кучу дел, мне жизненно важных. И вдруг кто-то приходит, обращается, требует от меня что-то. Нужно ему что-то. И, вместо того, чтобы делать дела, жизненно важные для меня, человек делает дела, жизненно важные для другого. Он при этом испытывает раздражение, быть может, внутреннюю скорбь, потому что он хотел другое сделать. Но он делает то, что нужно людям, которые его просят. Он не испытывает от этого эйфории, радости, ничего не испытывает, потому что он понимает: моя-то жизнь кончается, я трачу ее на других. Ну ладно бы на семью, истратил на ребенка, он может, по крайней мере, можно надеяться, он тебе вернет когда-нибудь. А на чужого человека, которому что-то надо. С которым нужно куда-то пойти, что-то заплатить; деньги, которые ты мог потратить на себя, [на них] ты покупаешь для него. Ты не испытываешь от этого радости. Но ты делаешь это, потому что так велит Бог. И вот это и является любовью. И в этом терпение и подвиг. И поэтому это созидает душу. Но как это трудно… Христос сказал любить ближнего своего, и ты вслушиваешься, потому что хочешь, чтобы Бог вслушивался в трепет твоего сердца. Ты жалеешь, потому что хочешь, чтобы Бог пожалел тебя. Ты заботишься, потому что хочешь, чтобы кто-нибудь когда-нибудь о тебе позаботился…Потому что вы терпели и страдали ради Христа. Не надо никакой другой любви учиться, потому что уже все есть нашей душе. Учиться надо не любви к себе, а ненависти к себе, искусству умирать, как говорят святые. Искусству думать не о своих желаниях, а о желаниях других людей.   

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

Вера - не мысль, а чувство

 

 

Авва Евагрий «Последний предел деятельной жизни – любовь, а конец ведения – богословие. Начало же обоих их – вера и созерцание вещей. Которые демоны приражаются страстной части души, те называются противниками деятельной жизни. Которые же нападают на саму мысленную силу, те называются врагами всякой истины и противникамисозерцания».

 

Слово, в целом, затрагивает некоторый аспект духовной жизни, с которым довольно часто сталкиваются, сами того не сознавая, очень многие христиане. Во-первых, авва Евагрий делит всю жизнь христианина, подвижника, на две составляющие, на два аспекта: деятельная жизнь и созерцательная жизнь. Или деятельная часть души и созерцательная часть души. Эту мысль потом подхватят очень многие подвижники, духовные писатели, святые отцы, но, как ни странно, больше всего она известна нам из Великого Покаянного канона преподобного Андрея Критского. Преп. Андрей Критский уподобляет деятельную и созерцательную часть души двум женам Иакова. Причем, деятельную часть – Лии, потому что многоплодна, приносит много плодов, а созерцательная подобна Рахили, потому что многотрудна. Вторая приносит много забот, много хлопот, она труднее. А о той радости, которую она приносит, преп. Андрей Критский умалчивает, но подразумевается, что зато Рахиль любима.

Плодом деятельной жизни, то есть  когда человек совершает определенные деяния, определенные поступки, затрачивает определенные усилия, плодом деятельной части трудничества, подвижничества, является любовь. То есть, все заповеди человек исполняет для того, чтобы стяжать любовь. Плодом созерцательной деятельности, созерцательной части души является богословие, то есть знание Бога. Здесь имеется в виду не образование, не прочитанные книги, не знание о Боге, почерпнутое из учебников по догматике или по нравственному богословию, а имеется в виду то, что человек может говорить о Боге, потому что он Его знает. Потому что он с Ним был. Потому что он прожил с Ним часть своей жизни, и он может богословствовать. Плодом созерцательной жизни является богословие.

 

Дальше Евагрий говорит о том, что все, и деятельность человека, приводящая к любви, и созерцание человека, приводящее к богословию, все рождается от веры и от созерцания вещей. Для него это двойственный, но, по сути, единый процесс. Вера и созерцание. Для него вера и есть созерцание.

 

Сейчас мы говорим о вере по-другому, поэтому ошибаемся. Мы говорим неправильно о вере, неправильное ее формулируем, поэтому, естественно, не получаем  в итоге-то ничего. То есть, не получаем ни измененной жизни, ни любви, ни богословия. Ничего не получаем, потому что вера сейчас – это принятие некоего разумом принимаемого положения, что Бог есть. Это, в сущности, проявление некоей рассудочной деятельности: ну да, есть, исходя из того, что мы видим в мире, наверное, есть. Мы это принимаем, но дальше это положение, это решение нашего рассудка, оно никак в нашей жизни не действует. Должно бы, но не действует. А, раз оно не действует на нашу жизнь, стало быть, никаких плодов и нет. А не действует на нашу жизнь потому, что никто и не говорит о том, что это должно действовать. Мы принимаем некоторые положения разумом, но живем совершенно не так, как нам этот разум предписывает. Например, с точки зрения научного мировоззрения, мы все понимаем, что Земля вращается вокруг своей оси, вокруг Солнца. Никак это знание на наш повседневный опыт не влияет. Это знание, которое не влияет на нашу повседневную жизнь. Таким же образом мы воспринимаем и веру в Бога. Бог есть, ну что, мол, из этого теперь следует. Я как жил, так и буду жить.

 

Для древних же вера и созерцание совершенно неразрывно были связаны. Вера и есть созерцание. То есть, человек, обретая веру, он переживал, чувствовал присутствие Бога в этой жизни. Своей жизни. Именно переживал, и именно присутствие. То есть, для него Бог сразу становился не мыслью, не логическим допущением, не перводвижителем, как для Аристотеля или Декарта, а представление о Боге сразу становилось частью опыта, частью переживания мира, то есть, частью именно жизни, а не мысли. Человек видел, по сути дела, присутствие Бога в этой жизни. Не Бога Самого, лицом к лицу, а Его присутствие в этой жизни для него становилось неоспоримым явлением, практически, фактом. Вера, она сразу изменяла как бы точку зрения, с которой человек смотрел на мир. Он видел теперь этом мир совершенно иначе. Менялся сам ракурс зрения, само восприятие жизни. По сути дела, менялась феноменология явлений. Менялось все в человеке, он видел мир иначе. И это обретение иного видения мира и нового созерцания, собственно, и называлось верой. Так было у древних.

 

По мысли Евагрия, есть силы, которые нас отклоняют от заповедей Божьих  (которые внушают нам поесть, посмотреть телевизор, расслабиться, пожалеть себя, полениться). Все эти обычные страсти отвлекают нас от заповедей и мешают нам учиться любви. Мы их более или менее знаем, и, худо или бедно, как-то с ними пытаемся бороться. Дальше он пишет, что гораздо страшнее не те враги, которые отвлекают нас от исполнения заповедей, от любви, а гораздо страшнее те враги, которые направлены на созерцательную часть души. Он их называет более суровыми эпитетами: они враги всякой истины вообще. То есть, это самое страшное, что может быть. Это не просто лукавые духи, мешающие нам идти на службу, Это страшные враги, которые лишают самой возможности нам о службе подумать. Ведь страшно не то, что я на службу идти не хочу. Это плохо, но во всей этой борьбе для человека однозначно, что он на службу идти должен. Для него непоколебимым фактом является то, что он на службу идти должен. А когда враг обрушивается на саму созерцательную часть души, то человеку внушается мысль: «Какая такая служба, зачем она нужна? Это курам насмех. Это совершенно неправильно, совершенно очевидно, что никакой службы и быть не должно. Это пережиток прошлого, это недоразумение, возникшее в истории человечества, а человек, вообще, это делать не должен». Вот это страшно. Теперь у человека нет помыслов, движения сил, которые отвлекали бы его от исполнения заповедей. Ситуация гораздо хуже. Он вообще не делает ничего в отношении того, что могло бы быть ему полезным. Это принципиальная вещь, и именно об этом говорят молитвы очень многих святых, например, в молитвах ко Святому Причащению мы говорим, что «да не буду от мысленного волка звероуловлен». То есть, пусть меня именно мысленный волк не похитит. Именно тот, который не внушает мне помыслы лени, ибо это не страшно, я, по крайней мере, знаю, что лентяй, и сокрушаюсь, и плачу. А, будучи звероуловлен мысленным волком, я понимаю, что то, что я должен делать, я вовсе не должен. У меня искажается созерцание. Я по-другому вижу мир, и в этом мире нет места тому, что требует Бог. И сама мысль о Боге в конце концов, покидает меня. Где Он? Я Его не вижу, значит, Его нет. Я потерял созерцание мира в свете Божественной Премудрости. Я потерял веру. Даже если у меня есть представление о том, что Бог есть, я Его уже не вижу и не чувствую. Вот это, по мысли Евагрия, и является самым страшным.  

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

Откровение (самораскрытие) Бога человеку

 

 

Простой человек (христианин) услышал или прочитал Евангелие и думает: «Надо ближнему помогать». Начинает помогать, как может, как умеет, чаще всего коряво, но, тем не менее, искренне. Коряво, потому что обычно это связано с тем, что либо им начинают манипулировать, либо с тем, что он начинает помогать людям таким, от которых плода не получает, то есть, он видит, что от его добра никакого толку-то нет. Но, что характерно, он искренне пытается делать добро. И вот он делает-делает, иногда читает правило, иногда пытается почитывать какие-то книги про борьбу со страстями, но в целом у него не складывается этот пазл. Он прочитает  Иоанна Лествичника, авву Дорофея, Игнатия Брянчанинова – самых доступных авторов. Читает, читает, понимает, что есть какие-то страсти, понимает, что они у него есть, но тот путь, который предлагается святыми отцами для борьбы со страстями, для него недоступен, потому что, человека кажется, для этого необходимы определенные монашеские условия, а он обыкновенный мирской человек. Поэтому он знает, что да, есть страсти, что надо с этим что-то делать, но в целом он машет на это рукой, потому что, в конце концов, какая разница, главное – делать добро. На этом сосредоточены его помыслы, его желания, и он пытается все более искренне и искренне делать добро. Тогда это рано или поздно приводит его к разочарованию. Он ничего не испытывает, но, тем не менее, терпеливо делает это самое добро. Либо, если он чуть-чуть перегибает палку с этим добром, его начинает мучить отчаяние. Потому что он видит, что страсти его очень сильные, они очень тяжелые, очень болезненные, а толку от того, что он делает добро кому-то, он не чувствует, не видит, что люди радостные, что, прям, восхищены тем, что он сделал им добро. Никак у него не получается получить какое-то удовольствие, радость, благо от этого. И он приходит в отчаяние оттого, что он свою жизнь разрушает, толку никому не приносит, иногда это отчаяние очень тяжелое, мучительное, вплоть до потери веры или «желания уйти куда-нибудь, хоть куда-нибудь, но где бы не было этого отчаяния». Потому что он думает, что именно христианство связано с отчаянием, что он здесь не может себя найти.

 

Это общий путь у всех, все так идут. У кого-то лучше получается добро, у кого-то оно хуже получается, но в целом человек по-настоящему не прикасается к той сокровищнице христианства, которая человеку, на самом деле, доступна могла бы быть во Христе. В этой связи Исаак Сирин начинает говорить, что, на самом-то деле, это все вообще не про ту любовь, к которой призвал, и которую даровал Бог людям.  Потому что мы, на самом деле, не любим людей, мы просто пытаемся решить их проблемы. Но мы их не любим. Просто в нашем сознании есть мысль, что если ты помогаешь человеку, то это и есть любовь. И до поры до времени человек так это и называет. Но рано или поздно он начинает, наблюдая за собой, замечать, что, на самом деле, помочь-то он помог, только он не любит людей, ни того человека, которому он помог, он понимает, что любви при этом он не испытывает. Какое-то то уныние, то печаль, то досаду, до раздражение, то усталость, то еще что-то. «А почему собственно, я помогаю, но любви-то нет?». Исаак Сирин говорит, что пока любовь свыше не откроется, человек не может понять вообще даже, что такое любовь, и к чему он должен, на самом деле, стремиться. Пока сама эта любовь ему не откроется свыше, пока любовь Христа не изольется в его сердце, и он опытом не переживет эту любовь. Сознавая именно то, что он должен чувствовать, испытывать к другим людям. И то, что он хочет испытывать, потому что любовь, изливаемая свыше, она именно как бы вбирает в себя человека, и он переживает это как именно пребывание самого себя в любви ко всем. Он это чувствует, он знает, он переживает: «Вот, теперь я всех люблю, даже если у меня все возьмут, это никак не поколеблет мою любовь ко всем эти людям: плохим, хорошим, злым. Именно любовь, даже если ничего для них не сделаю, я в этой любви пребываю». И вот, когда человеку открывается такое пребывание в любви Христа, это всегда откровение, это всегда действие Бога по отношению к человеку, от человека требуется как сделать все необходимое для того, чтобы это все удержать, в этом состоянии удержаться. Исаак Сирин в 55-м Слове доходит и до [объяснения ]  того, что такое откровение вообще, без которого невозможно правильное, полноценное, жизнеспособное, жизненосное пребывание в Боге.

 

Мы несчастные люди. Люди считают, что христианство – это религия, где от человека требуется некая форма поклонения Богу. Который его утешает, который его вдохновляет, который избавляет его от страха и внушает ему надежду на то, что вот, здесь плохо, но там, за то, что я служу Богу, будет хорошо. Собственно, это и есть религия, и таких религий, действительно, очень много. И христианство считается одной из них. Но это не так. На самом деле, христианство – это жизнь, которая начинается с того, что Бог принес сюда Царство Божье, в котором мы уже начинаем жить. Вот это и есть христианство. Это жизнь, новая жизнь, в которой мы начинаем жить здесь и сейчас. Если мы не начали жить здесь и сейчас во Христе, в этом Царстве Божьем, то ничего другого у нас никогда не будет. А Царство Божье – это и есть действие Христа в отношении к каждому человеку. Это откровение. Он открывает и впускает нас в эту жизнь.

 

Как сказал Иоанн Креститель: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Божье». То есть, вы совлеките все то, чем вы жили, и Бог открывает вам Царство. «Иоанн пришел крестить вас водой, а идет Тот, кто будет крестить вас Духом Святым». И все мы в крещении Духом Святым и входим в Царство Божье. Каждый при этом скажет: «Да где мне-то, да я-то кто, где Бог, где я». Но ведь путь-то для каждого из нас к Богу и начался с купели, в которой мы все и были крещены Духом Святым. Это Царство Божье дано нам уже. Оно уже, как семечко, в нас прозябает. Почему же оно не дает нам переживания божественной любви? А потому что мы не хотим. Потому что перед нами распахнута дверь, а мы идем и стучимся во все двери, кроме той, которая нам открыта. Мы не хотим входить в общение с Богом. Мы пугаемся. За последний год у меня было три человека, которые в Церкви даже не вчера, а час назад, которые не стали стучаться во все эти двери, а вошли в открытую, и они говорят: «А что, так бывает, что ли? Я же ведь никто, почему я переживаю то, что я переживаю? Почему я это чувствую? Я что, с ума сошел или что? Что со мной происходит? Почему я чувствую, как Бог меня любит? Почему я чувствую, что эта любовь Божья изливается в сердце так, что хочется сгореть в этой любви? Хочется выреветь себя в слезах от сознания, переживания этой любви? Это же не может быть так, все говорят, что надо поститься, молиться, смотреть телеканал «Союз», слушать радио «Радонеж» и читать с утра до ночи духовные книги. Я всего этого не делаю, откуда со мной это? Почему это со мной происходит?».

 

То есть, на самом деле, Бог не стал мертвой какой-то иконой, мертвым каким-то идолом, идеей, которой служат. Он животворит каждого человека, приходящего к Нему, но люди не входят в открытые двери, открытые для них Христом. Они учатся сразу исполнять те или иные требования, предписания, постановления, думая, что в исполнении этих предписаний и есть жизнь. Почему люди так боятся откровения? До ужаса боятся. Откровения, которое является неотъемлемым содержанием жизни, православные боятся до ужаса. Они не понимают, что без откровения с Богом невозможно строить отношения. Любое действие Бога в отношении к нам и есть откровение. Он открывает нам Себя, свою любовь, если надо, свой промысел, свою заботу. Если вы не чувствуете никаких переживаний, вам ничего никогда не открывалось и не открывается, то это неправильно что-то. Конечно, если мы бегаем за этими переживаниями и откровениями, мы можем стать нетрезвыми, но без них нет ничего. Потому что общение с Богом и возможно, как постоянное откровение.

 

Вот стал человек на молитву. По логике вещей, Бог открывает ему себя во время его молитвы, и он переживает все свое молитвенное правило или делание как богообщение. Он общается с Богом. А как иначе? Если он молится, но с Богом не общается, что он делает? Он читает заученные слова, он стучится в запертые двери, где ему никто не отвечает. Что тогда это, если он в момент молитвы не вступает в богообщение? Ведь молитва это и есть восхождение ума и сердца к Богу. Если по Катехизису брать. Но общение с Богом возможно только как Его откровение. Ты ощущаешь и переживаешь, может быть, суд Божий над тобой, или ты переживаешь это как любовь Бога к тебе, или ты переживаешь это как любовь Бога к тому человеку, которого ты обидел, и тебе больно и стыдно, и ты просишь Бога всей глубиной своего сердца: «Прости, я не знал, что это так, я забыл, что это так». Либо ты переживаешь какое-то откровение о том, что эта беда, которой ты боишься, это боль, которой ты страшишься, на самом деле, посылается тебе любящей рукой Бога, и надо это принять, Бог открывает тебе какой-то промысел свой. В любом случае всегда подлинное духовное дело и делание, это всегда откровение Божье. Оно не в картинках, не в образах, оно не в каких-то там мечтаниях, нет, ты просто проживаешь либо суд, либо милость, либо внимание, либо свет Божий именно так, как Он тебе делает. Ты не видишь ничего, ты не святой отец, но ты проживаешь и переживаешь встречу и общение с Богом. Это онтологически не может быть иначе. Если мы общаемся с Богом, это всегда откровение Бога к нам, это всегда богообщение, это всегда взаимодействие с Богом. Если этого не будет, то не будет ничего, христианства подлинного. Это будет религия, в которой ты просто ходишь, и исполняешь то, что положено тебе исполнять. А потому откровение играет очень важную роль в жизни христианина.

 

Исаак Сирин, Слово 55: «Двумя способами, как сказал я, дается дарование откровений умного созерцания: иногда дается по благодати, за горячность веры; а иногда – за делание заповедей и за чистоту. По благодати, как блаженным апостолам, которые не деланием заповедей очистили ум и сподобились откровения созерцания, но горячностью веры; потому что в простоте уверовали в Христа и, не колеблясь сомнением, с горящим сердцем последовали за Ним. И когда Христос совершил достопоклоняемое Свое домостроительство, то послал им Духа Утешителя, очистил и усовершил ум их, действенно умертвил внутри их ветхого, страстного человека и действенно оживотворил в них нового, духовного человека, и прияли они ощущение того и другого. Так и блаженный Павел обновлен был таинственно и потом приял созерцание откровения тайн; но и при этом не полагался на оное. Хотя и действенно приял он благодать и дар, но все время жизни своей совершал течение, чтобы, по возможности, воздать той благодати, какой сподобился, когда Господь с ним, как с присным Своим, беседовал на пути и послал его в Дамаск. Не написано, что Иисус беседовал с ним явно, но пишется, что Анания сказал ему: «Савле брате, Господь» наш «Иисус» Христос, «явлейтися на пути, посла мя» к тебе, да прозрят очи твои, «и исполнишися Духа Свята» (Деян.9:17). И когда крестил его, исполнился он Духа Святаго и ощутил сокровенные тайны откровений, как совершилось сие и с святыми апостолами, когда пребывал с ними Иисус».

 

Одни получают откровение за то, что делают, исполняют заповеди, которые их и очищают, делают их способными к восприятию того или иного откровения Божьего. А есть путь (который, собственно, и описан здесь) – это путь горячности веры, когда человек так искренне устремился за Христом, как апостолы, и за это ему дается благодать Святого Духа, очищающая, преображающая, вдохновляющая его и научающая его всему. И тот и другой способ в реальной жизни человека дополняют друг друга.

 

Обычно, когда мы приходим в церковь, по-разному, но достаточно часто получается так, что мы приходим, и вдруг сердце наше воспламеняется верой. Мы искренне верим, что Христос все может, что Христос – Бог, что Он всех любит. И мы понимаем, что вот такому Богу нам хочется служить всем своим сердцем. И мы начинаем выбрасывать всю дребедень, накопившуюся у нас в квартире, от вполне себе ненужных сочинений Маркса, до вполне себе приличной литературы Антона Павловича Чехова. Бросать на сожжение все грампластинки, фильмы, выбрасывать телевизоры, компьютеры, разную вольную одежду, все очищаем. Это называется неофитством. Но по сути своей, это – горячность веры. Мы действительно искренне принимаем, что все в этом мире – ложь, и только со Христом можно построить жизнь. И пока этой горячной верой человек живет, он ее хранит, у него все получается. Он готов молиться, и молится и по часу, и по два-три. Не читает правило, он молится. Он знает, что Бог открыт, верит в это, и знает, что Бог будет его животворить, как только он станет на молитву, и Бог животворит, потому что вера его горячая. Люди обозвали этот период неофитством, и ошиблись, потому что, на самом деле, ведь объективный факт: в период неофитства Бог слышит человека. Слышит, и исполняет порой то, о чем просит Его человек. И он знает это: стоит только помолиться, и все получается. Это и вдохновляет человека, к нему не прилепливается ничего, ничего к нему не пристает.

 

А потом падает горячность. Эта горячность, она, в определенном смысле пропадает из-за объективных вещей. Случись ему, как, например, преподобной Пелагее, умереть, он бы и взошел в своей горячности веры сразу на небеса, даже не заметил бы, как слетела с него шелуха телесная, и он оказался перед престолом Божьим. Но не всем дается такой путь, как блаженной преподобной Пелагее. Не у всех так. Он вот он вдруг начинает встречаться с объективными вещами. Эти объективные вещи – то, что у людей, которые верят, но не так горячо, как он, что у них несчастная жизнь, что у них скорби, что у них болезни. Он не понимает, почему. Пытается за них молиться, и вдруг сталкивается с тем, что Бог в отношении к этим людям его молитв не принимает. Это разочаровывает, это ослабляет его движение. С другой стороны, он видит: да, у верующих людей умирают дети, какое-то горе, почему так? Это начинает его горячность ослабевать. А с другой стороны, он видит, как много в Церкви людей, которые ни во что не верят. Которые просто исполняют какие-то формальные правила, которые откровенно над ним смеются, как над идиотом: «Ты что, правда веришь, что может, ты что, правда думаешь, что это бывает?». И он, естественно, начинает (по неопытности, не по слабости своей веры, а просто по неопытности) судить людей, начинает сравнивать себя с ними. И это сравнение всегда заканчивается чем? Естественно, самомнением. «Я-то не такой, как все. Я не хочу быть таким, как все». И вот это именно самомнение является той гирей, той гантелей, которая привязывается к его ногам, и роняет его на землю. Его горячность веры исчезает, пропадает, умаляется. Он затормозил свое шествие.

 

Когда он горячо устремлен ко Христу, в первые дни свои в церкви, он всех считает хорошими, он всех считает святыми. Он всех считает правильными, он всех слушает, раскрыв рот. Он ни с кем себя не сравнивает, считая себя маленьким и счастливым, потому что его, в его малости и грехах, почтил Бог своей благодатью, своей любовью. И он уверен, что Бог любит всех так же. И все так же искренне радуются Христу. И когда он начинает замечать, что это не так, он начинает сравнивать свой опыт с другими, себя  с другими, и постепенно, естественно, начинает надмеваться. Просто самомнение. А самомнение, та рефлексия по поводу своей веры, наблюдение за собой, что со мною происходит, что я не  такой, как все, постепенно приводит к мыслям, которые приводят к осуждению, превозношению. И достаточно одного сказанного слова, чтобы осудить другого человека, и вдруг человек понял, что он просыпает утром, и нету этой горячей веры.

 

Это нормально. Это не значит, что он прошел период неофитства. Объективно, он потерял свою веру, потерял благодать, потому что не устоял в этом высоком восхождении. Неопытен он просто. В его неофитстве ничего позорного нет. И ничего глупого в нем нет. Это период, когда человек как бы носится на руках Христа. И все ему дается легко. Просто он опыта не имеет, он думает, что есть только крылья Божьи и больше ничего. А есть еще его произволение, его воля. И ему надо научиться еще жить с этой благодатью.

 

Окончание лекции ниже.

Изменено 4 мая, 2023 пользователем Вечно в пути (Светлана)

[inna d 4 845]

 

[inna d 4 845]

 

[ВладимирБ 242]

Помысел мне подсказывает, что как только человек станет молитвенно трудиться во Славу Божьей Матери - совершать ежедневно богородичное правило с Иисусовыми молитвами, как тут же он становится недалёк от спасения. Такой подвиг как-то по особенному помогает. Иисусова молитва смиряет, а Богородица за ублажение Её и Её Сына архангельскими Обрадованиями подаёт силу против страстей, неприязнь к ним, любовь к добру, защищая от искушения дьявола. А Господь ради такого труда будет подавать и уроки смирения, что бы человек познавал свою немощь не впал в гордость; и радость духовную, что бы мы твёрдо за него держались и не ослабевали в труде. Не даром Господь и в более коротком правиле во имя Пресвятой Богородицы, называемое "пяточислеными молитвами", так ублажает христиан, что за первую молитву, в воспоминание страданий Божьей Матери совершённую, дарует познание своих грехов и жаление о них; за вторую дарует всех грехов прощение; за третью - добродетелей возвращение; за четвёртую   напитает при смерти Телом и Кровию Своею Божественною; и за пятую явится сам и примет душу такового в Живот Вечный.