Таблица лидеров

Человек всегда одинок. Одинок потому, что никто и никогда не поймет его до конца. Не будет с ним каждое мгновение его жизни. Не пройдет рядом каждый метр пути. Иногда мы ощущаем это с особенной ясностью и силой. Иногда начисто об этом забываем — так вдруг все в жизни становится хорошо и так вокруг много близких, родных людей. Но забываем лишь для того, чтобы вспомнить. И пост, особенно Великий, есть то время, когда волей или неволей вспоминаем, поскольку враг не оставит нас без своего участия. Даже если мы сами будем предельно нерадивы, ленивы, малоподвижны, он с готовностью предложит нам все, потребное к подвигу: искушения и скорби. И сбудутся вновь слова преподобного Марка Подвижника, утверждающего, что неизменно «содействует злое благому намерением неблагим». Нуждаемся ли мы в том, чтобы разделить с кем-то радость, которую посылает нам Господь? Если мы не эгоисты до какой-то самой последней меры, то да, разумеется, нуждаемся, как не нуждаться! Но насколько велика эта нужда, насколько остро мы ее ощущаем? Если радость останется лишь нашей и больше ничьей, она немного померкнет, потускнеет, но что-то от нее да сохранится. Что-то, утешающее и ласкающее душу. Другое дело скорбь. Вот тут точно есть необходимость в поддерживающем, подкрепляющем, а главное — в том, кто именно разделит ее с нами, то есть возьмет на себя какую-то часть ее тяжести, облегчит для нас нашу ношу. Кто? Те же близкие, родные люди? Пусть они будут поблизости, пусть сочувствуют, сопереживают нам. Пусть помогают, утешают… Благодарим их за это! Но где скорбь — только в обстоятельствах и каких-то событиях? Нет. Она глубоко в нашем сердце. Так глубоко, что не сойдет туда, в эту бездну, в этот личный, земной, временный ад с нами никто. Никто, кроме Того, Кто сходил в ад настоящий. И получается, что Крест — не только орудие нашего спасения, не только святыня, перед которой мы благоговейно преклоняем колени. Это еще и место встречи с Богом. И нигде, ни в одной иной точке не бывает она настолько непосредственной, настолько удивительной, нигде и никак больше не достигается такая близость. Днесь Неприкосновенный существом прикосновен мне бывает... Днесь — когда распинается за нас. Но днесь — и когда мы распинаемся, не за Него пусть даже, а хотя бы с памятью о Нем и с доверием Ему. Почему? Неужели в награду за терпение, за мужество, за самоотверженность? И неужели это все есть у нас? Какая награда, если все эти кресты мы сами, своими руками мастерим! Сколачиваем их, когда «строим свое личное счастье так, как сами его понимаем», когда пытаемся обойти Необходимого, когда искренне верим, что нарушение Его заповеди — обязательное условие достижения поставленной нами перед собой цели. Нет, не о заслугах и наградах тут речь. Просто перед крестом отступает многое из того, что обычно мешает. Отступает надежда на кого-либо: ты один на нем. Если кто-то и стоит при подножии, то ведь это лишь твои руки и ноги прибиты к его перекладинам и твое ребро прободает копье уныния и отчаяния. Отступает упование на свои собственные силы: их больше нет; то, что казалось силой, растаяло, стекло и впиталось в землю. Отступают намерения, планы, желания и стремления: уже не до них… Есть ты и Муж скорбей, изведавший болезни. Он знает о твоей скорби и болезни все — так, как не знаешь этого и ты сам. Твоя скорбь — крошечная, глазом неразличимая, только сердцем ощущаемая частичка одной всеобъемлющей скорби, Им за тебя и за всех людей подъятой. На Кресте, на Голгофе. И ты — в Его сердце. Только бы и Он был в твоем. Он этого желает. А ты? Ведь ты все равно можешь от Него отгородиться, закрыться от Его любви — ропотом, ожесточением, злобой. Неверием, наконец. Можешь не сказать: «Достойное по делам моим приемлю», а повторять, бессмысленно тряся головой: «За что? За что?! Почему я?!» Есть за что. Этих «за что» так много, что и не перечислишь всех. И странно, что ты сам их не помнишь. Это беспамятство тоже — из «за что». И «почему» есть. И «для чего». И это все важно понять, смирившись, отдавшись, положившись на Его волю и милость. Но еще важней, опять же, одно: здесь — место встречи. Той, которую нельзя пропустить. Игумен Нектарий (Морозов) http://www.pravoslav...u/put/60669.htm

... Вечером мы обязательно пьем чай. Баба Вера и бабушка наливают чай из чашки в блюдечко. И еще размачивают печенье и баранки в чае. Размокшее печенье мне не нравится – ведь оно тогда не хрустит. А вот чай из блюдца – это очень вкусно! Бабушка держит блюдце одной рукой. Меня это не получается, и я, низко наклоняясь над столом, пью чай, наклоняя блюдечко к себе. Бабе Вере это не очень нравится, но мне весело, и я не замечаю ее недовольства. За окнами стало совсем темно и пора ложиться спать. Мы с бабушкой спим на диване в большой комнате. Бабушка читает мне книжку, а я играю с машинкой. - Все. Давай спать. У меня уже глаза закрываются. - Не, еще маленько! Ну зачем спать, если совсем не хочется! На стене висит ковер, и его рисунок похож на дорогу, подходящую для моей машинки. Я начинаю придумывать, как еду по этой дороге на своей машине, еду мимо лесов, полей и рек… Прям как в замечательной песне, которую я знаю почти наизусть! - Ты спать собираешься? – бабушка делает строгое лицо. Спать я не собираюсь. В стене раздается шорох. - Бабуль, что это такое? - Мыши. Все, спать. Бабушка гасит лампу. - Спокойной ночи, мое солнышко, - она прижимает меня к себе и целует в макушку. - Спокойной ночи, бабулечка, - я выпутываюсь из бабушкиных объятий, прячу машинку под подушку и смотрю на ковер. В лунном свете он еще больше напоминает горы. Какие они, горы… Я падаю в сладкие детские сны. Солнечный луч скользит по дощатому крашеному полу. В комнату входит бабушка. Поверх платья на ней надет полинявший, старенький, но очень чистый фартук, на голове – платок, завязанный сзади. - Вставай! Уже солнышко в попу уперлось! Бабушка просыпается очень рано, и, пока я сплю, успевает переделать кучу дел. Я не понимаю, зачем вставать так рано, если весь день впереди? Ведь так хочется поспать подольше, потом поваляться в кровати. Бабушка встает сразу, как только проснулась – не лежит ни минуты. Я до сих пор так не могу, хотя мне уже… Я мышкой пробегаю по кухне. Баба Вера что-то готовит на маленькой электрической плитке. Я стараюсь быть незаметной, но баба Вера все-таки недовольно вздыхает мне вслед. Прямо от крыльца узкая дорожка ведет к сараю, а вдоль нее – высокие кусты с синими цветами. Эти цветы называются сапожкИ. В них с утра до вечера жужжат шмели и пчелы. Я ужасно боюсь, что они меня укусят! Пулей пролетая мимо сапожков, я бегу к бабушке в сарай: - Я проснулась! - Очень хорошо. Сейчас пойдем блинкИ кушать. Блинки я готова есть сколько угодно! Это самая настоящая игра. Бабушка печет малюсенькие поджаристые блинки, ловко перекидывая их ножиком на мою тарелку. - Эва, какие прыгучие! – кладет на каждый блин маленький кусочек сливочного масла, который сразу тает. - Прыгучие! Даже в животе прыгают! – я проглатываю блин и подскакиваю на стуле. Теперь нужно шустро съесть оставшиеся на тарелке четыре блина. Я должна это сделать быстрее, чем бабушка напечет новых! Наверно, до смерти я буду помнить эти самые вкусные на свете блинки. Ни в одном ресторане мира не готовят ничего подобного. Я готовлю блины строго по бабушкиному рецепту, но очень редко у меня получается хоть что-то похожее на бабулины блинки...

Вижу я внезапно и мгновенно свет столь лучезарный, что он много превышал свет солнечный. Из этого лучезарного сияния выходил голос громкий и нежный, приказывавший, как бы подчиненным существам: возьмите его (т. е. меня) на крест. С сими словами (не знаю кто) меня взяли, и обнажив одежды, повлекли как бы умственно на крест, который мне живо представлялся, и казалось мне, был сделан из приятного, желтого строевого дерева, достаточный, чтобы меня на оном крестообразно распростерть. Но кто со мною так поступал? Смотря на все стороны, ничего другого я не мог приметить, как только шум и самую скорую деятельность. Когда меня подняли на крест, то действующие говорили тихо, но внятно: «подавайте гвозди». Предложены были четыре гвоздя, каждый не менее как в четверть аршина, и тогда начали мне прибивать одним из них правую руку ко кресту. Здесь я ощущал величайшую боль, хотя и желал в душе своей быть распятым. Имея такие желания сердца, от боли я однако не колебался в духе и едва не выразил голосом ощущаемое страдание; но с помощию Божиею не знаю как-то удержался. Когда же мне вонзен был гвоздь, то спустя несколько минут я почувствовал облегчение боли, и потом уже почти не ощущал ее. За тем подали другой гвоздь, подобный первому, и начали вбивать его в левую мою руку. Здесь я хотя и ощущал боль, только несравненно легчайшую первой. Подали третий гвоздь, которым назначено было прибить ко кресту правую мою ногу. Видя, как этот гвоздь был устремлен на меня, я поколебался в духе, и хотел воскликнуть: «Помилуйте!» – Но будучи удержан изнеможением собственного духа, ощутив свой недостаток в терпении, за коим однако ж следовало в сердце большее первого желание претерпеть, я обратился умом своим ко Всемогущему Богу, имея в душе неизъяснимую уверенность в том, что Он мне поможет. С такою надеждою я мысленно просил Бога о укреплении: трепетал, желал претерпеть и боялся неустойки, сообразной слабости непостояннаго моего духа. Но действительно милосердый Господь хотя и дал мне ощутить ужасную болезнь во всем моем составе, но по милосердию Своему удивительно укрепил меня. Вонзили гвоздь: в духе я весьма ослабел; однако ж невольно вынесши боль, я скоро начал чувствовать облегчение, потом умеренную болезнь, или лучше одну слабость. Подали четвертый гвоздь и с необыкновенным стремлением вонзили мне в левую ногу, так, что я не успел ни вообразить, ни подумать что-либо. Полагаю, это от ощущаемой слабости: но боль в то время была средняя, так что, казалось, можно бы стерпеть. Несколько времени спустя возгремел от превыспреннего Света вторично громкий голос, гораздо яснее перваго, но все сопровождаемый духом любви, нежности и благоволения: «Вонзите ему (как бы указуя на меня духовным перстом) в самое сердце гвоздь!» Услышав такое определение, и зная свою слабость, я крайне возмутился. Решительность моя поколебалась, тучи страшных мыслей отяготели надо мною: мое сердце то горело желанием, то приходило от страха в оцепенение. Наконец решительность, посвятить себя на претерпение, взяла перевес; все смутные мысли рассеялись и ум мой воспарил к Богу с молитвою о помощи. После сего, как бы ощутив в своем сердце обещание от Господа подать мне помощь, с некоторым трепетом, но вместе с любовию и признательностью к сильному имени Сердцеведца, Который болий есть сердца, и весть вся, приготовился выдержать действие страшного приговора, излетевшего из недр невидимого гласа. (Все это делалось так скоро, что нужно более времени не только описать, но и пересказать словами). Подали пятый гвоздь, который прямо приближался против моего сердца; судя по величине, он мог насквозь пронзить меня, и, кажется, еще осталось бы с обеих сторон более полуаршина. Пока гвоздь еще приближался к моей груди, я находился готовым в надежде на силу Божескую; а как только совершенно приблизился, то я вдруг изменил свое намерение, и хотел было воскликнуть: «Помилуйте, за что это?» Мне казалось, что как только исполнится определение, то я лишуся жизни от безмерной болезни. Начали забивать гвоздь против самого сердца, как будто молотами: я почувствовал необыкновенную, столь нестерпимую боль, что дух мой был сражен совершенно. Душа, как будто собрав в себя пораженные, слабые силы, оставила меня без чувств на кресте; и, взлетев из тела, держима была несколько минут каким-то невидимым и неизъяснимым существом. Глаза мои и омертвели и закатились. Голова склонилась, не упомню, на которую сторону. Ужасное было зрелище! Душа была во мне, но казалось, вне тела; вскоре, впрочем, начало мне и казаться, что я только чрезмерно изнемог, но душа моя во мне. Болезнь стала умеряться, и вдруг не стало слышно и следов ея. Мгновенно открылись мои глаза; но я ничего более не ощущал, кроме того, что я на кресте. Но сердце мое бедное восхищено было и преисполнено толикою сладостью, что того неизобразимого веселия ни тысяща великих умов, ни сам я испытавший выразить не в состоянии. Сладость эта, думаю, есть чаша предложения сладостей премирных от Пресладкого Мироправителя, Господа нашего Иисуса Христа. Ему только свойственно иметь такого рода стамну манны, и по непостижимой тайне милосердия Его – даровать смертным. Но что я начинаю говорить, безумный, о том, что выразить всей жизни моей недостаточно! Простите! Возвеселилось сердце мое неизреченно, и тогда пламенеющие в мирном духе глаза мои опустились вниз. Я видел себя всего в крови, пригвожденного на кресте. Сладость восхитила мой дух, в сердце остались следы какого-то изумления, которое меня и пробудило от сна. Теперь первый час после полуночи. Вот я пришел немедленно к вам. Удивляюсь, недоумеваю, радуюсь и ужасаюсь; трепещет сердце мое без боязни от следов сладости и удивления. Скажите мне, что значит этот необыкновенный сон? – Преподобный Варсанофий Великий пишет, что Самого Иисуса Христа Господа, Ангела и другое лице бесы могут представить, не только во сне, но и наяву: обыче бо сатана преображатися во Ангела светла; но креста Господня, – на силу которого, как поет св. Церковь, диавол не смеет взирати; трепещет бо и трясется не могий взирати на силу его, – он представить не может. И так крест, виденный тобою во сне, предзнаменует величайшую какую-либо скорбь, а сладость – заступление; чем ты готовее будешь, тем и легче можешь переносить, яко уготовихся, и не смутихся, восклицает св. Давид. Если ж ты поколебался в скорби, держись правила: смутихся и не глаголах. Если ж скорбь твоя чрезмерна, помни следующее: терпя потерпех Господа, и внят ми. Убо воля Господня да будет! Иди, не безпокойся; верен Бог. (Спустя несколько дней после виденного мною сна, известясь о несчастной, насильственной кончине отца моего, я вопросил Старца): «Я чувствую, что сон мой был предвестник настоящей, неизгладимой скорби, хотя относить его к сему предмету не смею. Несчастная кончина моего родителя есть для меня тяжкий крест, виденный мною: да, я нахожусь теперь на кресте, которого болезни пойдут со мною во гроб. Воображая о ужасной для грешников вечности, в которой нет уже покаяния, я мучуся представлением вечных мучений, которые ожидают моего родителя, без покаяния умершего. Скажи, отче, чем я могу утешить себя в настоящей горести?» – Вручай как себя, так и участь родителя воле Господней, премудрой, всемогущей. Не испытывай Вышнего чудес. Тщися смиренномудрием укреплять себя в пределах умеренной печали. Молись преблагому Создателю, исполняя тем долг любви и обязанности сыновней. Но каким образом молиться о таковых? – По духу добродетельных и мудрых так: «Взыщи, Господи, погибшую душу отца моего, аще возможно есть, помилуй! Неизследимы судьбы Твои. Не постави мне во грех сей молитвы моей. Но да будет святая воля Твоя». Молись же просто, без испытания предавая сердце твое в десницу Вышнего. Конечно, не было воли Божией на толь горестную кончину родителя твоего, но ныне он совершенно в воле Могущего и душу и тело ввергнуть в пещь огненную, и Который смиряет и высит, мертвит и живит, низводит во ад и возводит. Притом Он толь милосерд, всемогущ и любвеобилен, что благия качества всех земнородных пред Его высочайшею благостью – ничто. Для сего ты не должен чрезмерно печалиться. Ты скажешь: «я люблю моего родителя, почему и скорблю неутешно». Справедливо; но Бог, без сравнения, более, чем ты, любил и любит его. Значит, тебе остается предоставить вечную участь родителя твоего благости и милосердию Бога, Который если соблаговолит помиловать, то кто может противиться Ему? Из келейных записок Павла Петровича Тамбовцева