Таблица лидеров

Мое знакомство с о. Амвросием произошло при довольно своеобразных обстоятельствах. В 1882 году, во время отпуска из Южной Болгарии, я, живя в Москве, встретился и познакомился с одной женщиной, родственницей очень близкого мне семейства. Эта женщина и была причиною моего знакомства и сближения с праведным Старцем, ибо он был ее постоянным духовным отцом в течение нескольких лет. Надо заметить, что это была замечательно религиозная особа: в посты, например, она ежедневно посещала все церковные службы, являясь в церковь ранее всех и уходя последней. Мне, человеку тогда с другим совсем направлением, все это казалось ничем иным, как ханжеством и даже недугом душевным. Но вскоре мне пришлось переменить свой образ мыслей. Между прочим моя знакомая, вдобавок ко всему сказанному, до такой степени увлекалась послушанием, еще мне тогда неизвестному какому-то Оптинскому старцу, что была готова исполнить всякое его малейшее требование или желание. В один октябрьский день эта особа показала мне полученную ею через какую-то монахиню записку от о. Амвросия, писанную карандашом, в которой ей приказывалось немедленно бросить все и приехать к нему в Оптину. Что особенно ее беспокоило, это приписка взять с собою пенсионную книжку. «Видно, Батюшка надолго вызывает меня», — говорила она с грустью. Напрасно я убеждал ее не верить никаким «старцам» или «юродивым» и оставаться дома. На следующее утро я получил от нее по городской почте записку, что, не смея ослушаться Батюшки, она уезжает в Оптину, а через восемь дней ко мне пришло от нее уведомление, что о. Амвросий приказывает ей остаться в Оптиной на весь Рождественский пост, а пока отсылает ее в женский монастырь в Белев. Считая поведение моей знакомой плодом окончательного душевного расстройства и обвиняя в этом исключительно старца Амвросия, я взял два больших листа почтовой бумаги и написал ему длиннейшее письмо, в котором в самых вежливых и почтительных выражениях высказал много резкостей, приправляя каждую текстами Св. Писания и протолковывая эти тексты на свой лад. Не прочитав написанного, я тотчас отправил письмо по почте. И что же? Через пять дней моя знакомая возвратилась, рассказала мне, что, к ее изумлению, о. Амвросий не только остался доволен моим письмом, но приказал ей немедленно возвратиться в Москву, прислал мне просфору и просил передать мне свое желание видеть меня в Оптиной. Я был тронут таким результатом моего послания и решил исполнить желание Старца при первой возможности, чувствуя себя виноватым перед ним за необузданность моего пера. На четвертой неделе Великого поста 1883 года я выехал в Оптину через Тулу и Калугу; из последнего города пришлось ехать 60 верст на почтовых. Утомленный дорогой, я наскоро напился чаю и лег спать. Когда я сидел на другой день утром за чаем, ко мне явился келейник о. Амвросия с приглашением «пожаловать к Батюшке». Я нисколько впрочем не удивился этому, предполагая, что ему доносят о каждом приезжем. Оптинская пустынь состоит из двух частей: собственно монастыря с храмами, корпусами монашеских келий, скотными и конными дворами, которые, кстати сказать, содержатся в образцовом виде, как по постройкам, так и относительно животных, гостиницами и разными хозяйственными зданиями, и скита, где в то время жили только строгие подвижники. В ограду скита женщины не допускаются. Мы с послушником прошли мимо собора, через фруктовый сад, пересекая всю площадь монастыря, и вышли через ограду. Перед нами во все стороны густо раскинулся лес, а прямо убегала тропинка. Она-то и вела через лес к скиту, отстоящему от монастыря на полверсты. Мы вышли на поляну, и перед нами открылась белая ограда. Вправо от входных ворот виделся небольшой белый каменный флигелек, одною половиною выходивший наружу, а другою прятавшийся внутри ограды. Войдя в ограду, мы повернули направо к внутреннему крыльцу флигеля, который казался обширнее, чем представлялось снаружи. Прямо с крыльца дверь отворялась в коридор, разделявший флигель пополам: направо первая комната небольшая, но чисто меблированная — приемная для мужчин, налево собственное помещение о. Амвросия; а далее комнаты для послушников и для приема женщин. Послушник, приняв от меня пальто, пригласил войти в приемную, и я отправился вслед за ним по коридору, уставленному по обе стороны скамьями, на которых ожидали с десяток посетителей. Повернув налево, чрез маленькую переднюю, я прошел в узенькую дверь и очутился в каморке аршина четыре в длину и около трех в ширину, с довольно низким потолком. Прямо против двери было небольшое окно и под ним маленький столик с выдвижным ящичком и шкапчиком; правой стороны я не помню, но левая сторона каморки привлекла мое внимание. На постели, сделанной из досок, покрытых тонким ковром или матрасом, полулежал в черном поношенном подряснике и такой же скуфейке, облокотясь рукою на ситцевую подушку и перебирая зерна четок, маленький старичок, с небольшою клинообразною бородой, с проницательными добрыми глазами и чрезвычайно симпатичным лицом, — решительный контраст Старцу, рисовавшемуся в моем воображении! Я остановился, ожидая приглашения приблизиться. Старичок, внимательно и не шевелясь, вглядывался в меня с минуту. Наконец он немного приподнялся, улыбнулся и сделал мне знак рукою подойти. Я подошел и поневоле должен был опуститься на колено, чтобы взять благословение. Благословив меня, о. Амвросий взял мою руку, еще пристально посмотрел мне в глаза и мягким и веселым голосом произнес: «Так вон он какой, этот свирепый защитник своего счастья!» Я пробормотал что-то вроде извинения, но он остановил меня и, указав на лежащее на столе мое письмо, продолжал: «Нечего извиняться! Я очень доволен этим письмом, чему доказательством служит мое желание вас видеть. Какая это на вас форма?» Я ответил, что командую Южно-Болгарской дружиной, и что это форма Восточно-румелийских войск. «Первое название хорошо, а второму и быть бы не следовало!» — серьезно произнес он. — «Мне очень приятно, Батюшка, слышать, что вы совершенно согласны в вашем взгляде с покойным Скобелевым и со всеми истинно-русскими!» — ответил я с почтительным поклоном. — «Ведь Вы были и в Сербии добровольцем, как мне говорила С.? Кстати, как ее здоровье? Я слышал, что она была больна после поездки в Петербург». — «Слава Богу, поправилась», — сказал я. Старец опять улыбнулся и сказал: «Я вас не удерживаю более, вы видели, сколько людей ожидает слова утешения. Ступайте, мы потом поговорим. Да, вы надолго приехали сюда?» — «Я думаю еще съездить взглянуть на ваш знаменитый город Козельск и выехать из Оптиной в четверг». — «Вот и прекрасно! Значит, вы сможете отговеть здесь». — «Отец Амвросий! Сегодня вторник, когда же я успею отговеть? Четверг послезавтра!» — возразил я немного удивленным тоном. — «Для истинного покаяния нужны не годы и не дни, а одно мгновение», — заметил он серьезно, почти строго, — «сегодня вы будете у вечерней службы, завтра у заутрени и преждеосвященной обедни, а после вечерни придете ко мне на исповедь, в четверг приобщитесь Св. Таин и вечером можете выехать в Москву». Выйдя из ограды, я обратил внимание на какое-то особое движение в группе женщин. Любопытствуя узнать, в чем дело, я приблизился к ним. Какая-то довольно пожилая женщина, с болезненным лицем, сидя на пне, рассказывала, что она шла с больными ногами пешком из Воронежа, надеясь, что старец Амвросий исцелит ее, и пройдя пчельник, в семи верстах от монастыря, она заблудилась, выбилась из сил и в слезах упала на сваленное бревно, но к ней подошел какой-то старичок в подряснике и скуфейке, спросил о причине ее слез и указал ей клюкой направление пути. Она пошла в указанную сторону и, повернув за кусты, тотчас увидала монастырь. Все решили, что это — или монастырский лесник, или кто-либо из келейников; как вдруг на крылечко вышел уже знакомый мне служка и громко спросил: «Где тут Авдотья из Воронежа?» Все молчали, переглядываясь. Служка повторил свой вопрос громче, прибавив, что ее зовет Батюшка. «Голубушки мои! Да ведь Авдотья из Воронежа, я сама и есть!» — воскликнула только что пришедшая рассказчица с больными ногами, приподымаясь с пня. Все молча расступились, и странница, проковыляв до крылечка, скрылась в его дверях... Минут через пятнадцать она вышла из домика, вся в слезах, и на посыпавшиеся вопросы, чуть не рыдая, отвечала, что старичок, указавший ей дорогу в лесу, был никто иной, как сам отец Амвросий! В большом раздумье вернулся я в гостиницу. Что же это такое, думалось мне... Я решился исполнить обряд моего короткого говения по всем правилам религии: выдержал пост по-монастырски и все церковные службы также. В среду вечером после вечерни я прямо из церкви отправился в скит; Старец принял меня только через полчаса. Войдя в каморку, я застал его в том же положении, как и первый раз и, став на колена, принял благословение. «Ну, теперь я могу поговорить с тобой подолее, подвинься сюда поближе», — сказал мне ласково Старец. Я предполагал, что мне порядком достанется на исповеди, ибо не говел целых шесть лет, и приготовился вынести грозу. О. Амвросий начал меня расспрашивать о моем детстве, воспитании, службе, наиболее замечательных лицах, с которыми мне приходилось сталкиваться в жизни, о моем несчастном браке, о Сербии, Болгарии и Турции, пересыпая завязавшийся разговор замечаниями и улыбками. Я, который и в церкви-то не мог стоять на коленях вследствие боли в ногах, не заметил, что наш разговор продолжался более часа... С каждой его фразой мне казалось, что я более и более сродняюсь с ним душею и сердцем. «Передай мне епитрахиль и крест», — сказал мне вдруг отец Амвросий, помолчав минуты две. Я подал то и другое. Надев на себя епитрахиль, он приказал мне нагнуться и, накрыв епитрахилью, начал читать разрешительную молитву. Я живо выдернул из-под нее голову и воскликнул: «Батюшка! А исповедь? Ведь я грешник великий!» Старец взглянул на меня, если так можно выразиться, ласково-строгим взглядом, накрыл епитрахилью и, докончив молитву, дал поцеловать крест. «Можешь идти теперь, сын мой! Завтра, после Литургии, зайди ко мне». И ласково отпустил меня. Никогда в жизни не совершал я такой чудной прогулки, как на этот раз, от скита до монастыря. Точно какое-то громадное облегчение чувствовалось во всем существе моем... Я и не заметил, как дошел до своего номера и как затем заснул. На следующий день, приобщившись Св. Таин, после Литургии, я отправился к моему новому духовному отцу. Старец ласково встретил меня, благословил просфорою и подарил получасовою беседою, в которой высказал мне несколько наставлений и указаний в пути моей жизни, которых я никогда не забуду, и которые поныне служат часто мне и утешением, и поддержкой в трудные минуты. Прощаясь, он опять благословил и поцеловал меня и дал завернутую в бумагу просфору для передачи его духовной дочери. Распорядившись относительно лошадей, я потрапезовал в обществе о. гостинника и, отслушав вечерню, помчался на почтовой тройке по направлению к Калуге, унося с собой самое лучшее воспоминание о приветливой Оптиной Пустыни, а в сердце своем — любовь и уважение к старцу отцу Амвросию, этому великому наставнику и целителю душ и сердец человеческих. Рассказ достопочтенного москвича В.В.Ящерова, взят из журнала «Русский паломник» за 1896 год, № 34-36. Из книги архим. Агапита (Беловидова) «Жизнеописание Оптинского старца Амвросия»

Поставленные на ратном поле века сего воины ни о чем более не думают, как о том, чтобы одержать победу над врагами. Так, отвергшиеся мира должны о том токмо и помышлять, чтобы при помощи Божией соделаться совершенными победителями. Но как в сражении с внешними врагами есть две крайности: сильная стремительность — и недеятельность, так точно и в духовной брани. Стремительность часто преступает пределы благоразумия и отстраняется от истины иногда слишком далеко, а потому не только иногда не получает успеха, но еще в горшую впадает опасность. Так, например, полководец пылкого духа нередко, не испытав собственных сил и твердости и вверяясь одной своей запальчивости, сильно устремляется на врагов своих, но не выдержавши борьбы, когда пройдет его жар, или совершенно погибает, или остается в посмеянии у врагов. В духовной брани случается то же, ибо сильная стремительность к победе нередко возрождает в человеке дух самонадеянности. От сего и утвердившиеся в подвигах веры крепкие мужи иногда ослабевали, особенно когда благодать Божия на некоторое время оставляла их, дабы испытать их и показать им собственную их немощь. Ап. Петр, сильно желавший и в темницу и на смерть идти со Христом, в опасности троекратно отвергся Его и убоялся даже рабы архиереевой. Из сего мы должны научиться, что во брани с внутренними врагами не должно слишком спешить,​ впрочем, и не оставаться в бездейственности. Ибо само собою разумеется, что недеятельные то же, что и безоружные, которых, пришедши, враг поемлет в плен без сопротивления. Следовательно, в духовных подвигах должно держаться святой, непадательной середины. Стезя средняя есть самая наилучшая и вернейшая стезя спасения, на которую мы с вами почти что попали. Бодрствуйте же, стойте, укрепляйтеся, говорит Апостол. Из писем архимандрита Александра Арзамасского прп. Моисею Оптинскому

Один из признаков любви — «не раздражаться». Темная гневливость, раздражительность, как паутина, висит в мире над народами, семьями и сердцами. И эта раздражительность человеческая, иногда вызванная пустяком, отравляет жизнь. Верно сказал один человек: «Сварливость, вечные жалобы на судьбу и знакомых, это, пожалуй, еще хуже, так как недостатки эти продолжительные… Лучше уж вспыльчивость: вспылил, наговорил и —потом отошел. Но как трудны обидчивые люди; они злопамятны. Обидчивого человека все раздражает. Если он даже получит желаемое, то (так как в глубине души ему совестно) он ищет нового предлога — вспылить. Всего печальнее, что от нашей раздражительности и вспыльчивости страдают особенно те, кто нас больше всех любит и больше всех для нас делает. Какие несправедливые, злые замечания приходится иногда самым близким нашим выслушивать от нас! И мы это себе позволяем, зная, что они-то не рассердятся; если же и посердятся, то простят и не порвут с нами отношений, так как любят нас…» Архиепископ Иоанн (Шаховской)

– Когда, занимаясь миссионерской работой, мы беседуем с людьми на улицах, с чего следует начинать? Нужно ли ссылаться на Евангелие или же стоит говорить на том языке, который более понятен, т. е. мирском языке? Но ведь с его помощью не выразишь высоких духовных понятий. – Язык, на котором вам нужно говорить, это язык любви. Служите ближним. Вы на это способны? Представьте, если в Санкт-Петербурге… сколько церквей в Петербурге? – Семьсот. – Семьсот??? И, имея семьсот церквей, город так выглядит? А я, глядя на то, как люди одеваются по вечерам, почти готов был подумать, что ваш город принимает участие в каком-то конкурсе на звание города с самой нехристианской репутацией… Если каждый храм в этом городе найдет пять добровольцев, вы получите три тысячи пятьсот человек, которые могли бы раз в неделю по два человека ходить в разные части города и просто спрашивать каждого, кого они увидят: «Можем ли мы вам чем-то помочь?» – этого было бы достаточно.

Я вам расскажу одну историю. Однажды, много лет назад, в одиннадцать часов вечера мне позвонил мой епархиальный архиерей. Он сказал: «Батюшка, надеюсь, я вас не разбудил?» Конечно, он меня разбудил. Далее он продолжил: «Мне позвонили из больницы. Нужно, чтобы вы срочно поехали туда и причастили умирающего». Я собрался, сел в метро и поехал в Бронкс, который находится приблизительно в двадцати километрах от нашего монастыря. Я приехал в больницу, напутствовал умирающего Святыми Дарами, и, когда я снова спустился в метро, был уже час ночи. Я очень долго ждал поезда, а когда поезд пришел, то в вагоне никого не было. Бронкс — очень бедный и очень опасный район. И буквально через пару остановок в поезд зашел какой-то человек, встал в противоположном конце вагона и стал меня пристально рассматривать. Выглядел он очень опасно, и, когда двери закрылись и поезд тронулся, он стал продвигаться в мою сторону. Первой моей мыслью было: «Все, мой час пришел». Мужчина подошел, встал надо мной и говорит: — Ну, и кто ты такой? Что это ты так вырядился? Я ответил ему, что я священник. — Какой еще священник? — говорит он. — Православный, — ответил я. У меня с собой была сумка, в которой лежали епитрахиль, требник и все, что было мне необходимо для службы, и, кивая на сумку, этот человек меня спрашивает: — А в сумке что у тебя? Я говорю: — То же, что у тебя в голове. — То есть? — Пусто. Мужчина засмеялся и говорит: — Так что, ты меня не боишься? — Да нет, — отвечаю, — не боюсь. Он сел и говорит: — Ты знаешь, я когда-то был католиком, но во все эти вещи больше не верю. Я спрашиваю: — В какие вещи? Он отвечает: — Один священник рассказывал нам, что он может изменить хлеб и вино в Тело и Кровь. Неужели ты веришь в это? — Конечно, верю, — отвечаю я. — Тогда, — говорит он, — твои прихожане в это не верят. — Конечно, верят! Он посмотрел на меня и говорит: — Что ж, они никогда не ходят домой? Я не понял его вопроса: — О чем это ты? Конечно, они ходят домой! Услышав это, он махнул рукой, бросил на меня насмешливый взгляд и сказал с уверенностью: — Нет, они не верят. Если бы я верил, что Иисус Христос, Сам, был на этом алтаре, в этой церкви, я бы никогда бы не пошел домой. Зачем мне куда-то идти? И они не верят, и ты, отец, не веришь. Это была одна из лучших проповедей, которую я когда бы то ни было слышал. И я сейчас говорю вам, сестры: вы не верите, что Христос здесь. Вы не верите, что Он в вас, и вы не верите, что Он в вашей сестре, — иначе бы вы никогда не вели себя так, как ведете сейчас. Так что это вы, а не какие-то люди с улицы, отрекаетесь от Христа. Самой своей жизнью вы говорите друг другу и всем людям: Он не существует. Он сказал: тот, кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным (Мф 10, 33). Не горит ли у нас земля под ногами? Когда же мы изменимся? Чего вы ждете, молнии с неба?.. Я однажды сказал эту фразу на проповеди, и внезапно молния действительно ударила в церковь — до сих пор никто из тех, кто тогда был в храме, не забыл о том, о чем я тогда говорил. Жалко, что я не могу хотя бы иногда это повторять… Из книги «Беседы на Русской земле. Схиархимандрит Иоаким (Парр)»