Таблица лидеров

Третий раз Господь дал мне возможность побывать в Благословенной Оптиной. Первая поездка открыла мне Святость обители и ее насельников и навсегда стала родным домом. Второе посещение было наполнено искушениями, я увидела себя в истинном свете и получила духовные уроки. А в этом сентябре я ехала в Оптину с совершенно больной и опустошенной душой, и Обитель реанимировала мою душу. Не буду вдаваться в подробности, что именно тревожило и разрушало меня, но я даже не могла радоваться тому, что наконец-то добралась до Оптиной, до такой степени мне было плохо. Лучше мне стало на литургии, после братского молебна. Обитель врачевала меня каждую минуту, не смотря на то, что я не могла собрать свои мысли воедино и начать хоть как-то молиться. После литургии пошла в Казанский храм, поклониться прп. Оптинским Старцам. Приложилась к святым мощам и подумала, что нужно найти силы на исповедь. Именно в это время (около 11 часов утра) в храм зашел иеромонах П. и начал общую исповедь. Я впервые услышала, как священник говорит с Богом, именно говорит, со слезами, покаянием, любовью и надеждой на милосердие Божие. В храме было человек 15, плакали все, в душе звучали строки из 118 псалма: «Благословен еси Господи, научи мя оправданием Твоим!!!» (Пс. 118, 12) Во время исповеди отец П. ответил на все мои трудные вопросы: казалось, он давно знает меня, понимает и любит. Хотелось спрятаться к батюшке под епитрахиль и долго плакать. Он посоветовал мне как можно чаще читать псалом 90 «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится…» и прочитал разрешительную молитву. Я отошла в уголок, села на скамью и… полились слезы покаяния. После причастия возникло ощущение выздоровления, как после тяжелой болезни, когда еле встаешь с больничной койки: кружится голова, подгибаются колени, но в душе радость – жить будешь!!! Господь буквально носил меня на руках, выполняя все мои желания… Я была в Оптиной всего три дня, вернее целых три дня (а по внутреннему ощущению не меньше месяца, там другой отсчет времени)! Старалась не пропускать службы, поклонилась отцу Василию, иноку Трофиму, иноку Ферапонту, была и на Крестном ходе, окунулась в источник прп. Пафнутия Боровского и Господь, по своему милосердию, в очередной раз уврачевал мою больную душу. Уезжать из благословенной Оптиной было грустно, как будто покидаешь родной дом и не знаешь, вернешься ли когда-нибудь обратно, а если вернешься, то когда? На все воля Божия! Но умиротворение и духовная радость до сих пор пребывают в моей душе. Дома с благодарностью прочитала акафист «Слава Богу за все!» «Разбитое в прах нельзя восстановить, но Ты восстанавливаешь тех, у кого истлела совесть, Ты возвращаешь прежнюю красоту душам, безнадежно потерявшим ее. С Тобой нет непоправимого. Ты весь Любовь. Ты — Творец и Восстановитель. Тебя хвалим песнью: Аллилуия!» (Кондак 10) Рассказ паломницы

Нечаянная радость Сергей Фудель О Сергее Иосифовиче Фуделе, богослове, философе, духовном писателе, разделившем трагическую судьбу ХХ века, его сын вспоминал: «Отец для меня — это осуществлённая молитва к Богу об умножении любви». Эти слова как нельзя ярче представляют человека, который через 30 лет ссылок и лагерей сумел пронести горение сердца и благодарность за жизнь. Его книги, пропитанные святоотеческим духом, широко расходились в 50–70-х годах в самиздате, помогая многим обрести истинный путь. Сергей Иосифович глубоко болел об оскудении веры и писал об этом, но не с учительским пафосом, а с искренним самоуничижением. «Быть в Церкви — это значит вступить на тесный и узкий путь Христов, и как мало дерзающих на это! Сколь же легче сидеть „около церковных стен“ на солнышке, слушать птичек и, покуривая, размышлять без особого труда об этой тесноте и скорбности. Такие мы, как бы верующие». Его личное переживание и ощущение Церкви как света и святости, как Чуда, как общества святых просвечивает во всех его работах, фрагменты из которых предлагаем читателю. Церковь — это прекращение одиночества. Чтобы жить в Церкви, нужно идти к людям, надо стоять с ними в тесноте храма, надо пить Божественные Тайны из одной чаши. А хочет ли человек прекращения своего одиночества? Эта сторона христианства некоторым людям кажется наиболее трудной. Не есть ли это, говорят они, отжившая фаза религии? «Разве Бог не видит, если я молюсь один?» Бог, конечно, видит всё, но Церковь начинается там, где, по слову Христову, «двое или трое собраны во имя» Его. Не там, где «один», потому что любовь начинается только там, где «двое или трое». «Двое или трое» — это первичная клетка любви, а Церковь начинается там, где преодолевается самость, обособленность, где начинается любовь. Можно и нужно говорить о значении для Церкви иерархии или о роли в её истории Вселенских Соборов. Но когда забываются слова Христовы о «двух или трёх», тогда забывается любовь как первоисточник Церкви, Соборов и догматов; тогда все остальные слова теряют свою силу, становятся никому не нужным «бряцающим кимвалом». И тогда лучше бы их совсем не знать. Церковь есть тайна преодоления одиночества. Это преодоление должно ощущаться совершенно реально, так, что когда ты стоишь в храме, то тогда только истинно приходишь к стенам Церкви Божией, когда луч любви робко, но и внятно начал растапливать лёд одиночества, и ты уже не замечаешь того, что только что воздвигало вокруг тебя колючую проволоку: ни неверия священника, воображаемого тобой только или действительного, ни злости «уставных старух», ни дикого любопытства двух случайно зашедших парней, ни коммерческих переговоров за свечным ящиком. Через всё это ты идёшь к слепой душе людей, к человеку, который, может быть, через минуту услышит лучшее, чем ты, — голос Человека и Бога — Иисуса Христа. У святых отцов очень много сказано о том, что спасение человека от греха, или, иначе говоря, его возведение к Богу, идёт через ближних, через людей, и через них же идёт к нему его духовная смерть. Мы можем на людей злобиться, перед ними гордиться, на них дышать похотью; в этом трояком зле мы умираем. И мы можем любить человека, смириться перед ним и взирать на него чистым оком. И, когда это в нас совершается, мы вдруг познаём, что каждый человек — это «нерукотворный образ», за которым стоит Сам Христос. Практика христианской жизни поэтому и сводится к тому, чтобы между мной и каждым человеком всегда стоял Христос... Надо видеть людей только через Христа. Писать о любви — значит, прежде всего, писать о смирении, точнее говоря, — о смирении любви, так как «любовь не ищет своего», но забывает о «своём» и отдаёт «своё» в смирении. Только смирение может о себе забыть. Смирение есть сама природа отдающей себя, жертвующей собою любви. «Чтобы положить основание любви, надо начать с жертвы», — так «святоотечески» сказал военный лётчик Экзюпери. Самое, может быть, трудное в смирении, — это смиренно не требовать от других любви к себе. Наверное, можно воздыхать об этом («Господи! Я замерзаю»), но нельзя требовать, даже внутренне. Ведь нам дана заповедь о нашей любви к людям, но заповеди о том, чтобы мы требовали любви к себе от этих людей — нам нигде не дано. Любовь и есть в том, чтобы ничего для себя не требовать. И когда это есть, тогда опускается в сердце, как солнечная птица, Божия любовь и заполняет всё. Любовь есть качество воли, или, как говорил святитель Николай Кава`сила (XIV век), «добродетель воли». Бог ждёт от нас только этой нашей воли к Нему, т. е. любви, и даёт Себя не за дела наши и подвиги, в порядке какой-то оплаты, а только за эту волю — любовь, за возжелание Его бытия, за волю к жизни. Бог-Любовь ждёт любви, а потому ждёт воли. Человек весь в путах первородного греха и сам по себе ничего не может сделать, чтобы обрести Бога, т. е. своё спасение, кроме того, чтобы возжелать Его, потянуться к Нему своей волей. И Бог, видя эту свободную волю, даёт человеку помощь Своей благодати, через которую и приближает его к Себе и совершает в нём все его благие дела. Не человек совершает своей силой, но благодать Божия — ради человеческой воли, т. е. ради любви, обнаружившей себя попыткой — «трудолюбного делания» в подвиге. Именно на этом основано учение Церкви о спасении человека даром, за смиренную веру, а не в виде вознаграждения, как учит Рим. Подвиг есть только обнаружение или признак благой воли — любви к Богу. Духовный труд совершенно обязателен, но всё, что человек обретает, это не его, но Божие, и обретает он не через труд, но по милости Божией. «Хотя бы мы взошли на самый верх добродетели, но спасаемся мы всё же по милости» (свт. Иоанн Златоуст). Это одна из самых поразительных и самых радостных антиномий христианства. Святая вселенская Церковь созидается из церквей отдельных людей. Вы храм Божий, и Дух Божий живёт в вас (1 Кор. 3, 16). Слово «Церковь» говорится и о многих, и об одной душе. «Церковь можно разуметь в двух видах: или как собрание верных, или как душевный состав» (прп. Макарий Великий). Борьба за чистоту этого «душевного состава», за созидание внутри себя «малой Церкви» и есть жизнь церковных людей. Церковь есть сораспятие и совоскресение Христу, и только участвующий в этом, хотя бы в малейшую меру своих малых сил, участвует в святой Церкви. Один русский подвижник XIX века писал: «Мир не гонит своих любимцев, а влюблённых в Иисуса Христа терпеть не может. Если бы нам сопротивности не встречались, мы не принадлежали бы к воинствующей Церкви» (Георгий, затворник Задонский). Внутренняя духовная борьба христианина с «сопротивностями» есть борьба за святую Церковь и в себе, и в истории, и единственное победоносное доказательство догмата о ней. Призыв к подвигу есть призыв к личной Голгофе, через которую человек ведёт борьбу с темнотой внутри себя, а тем самым — и внутри Церкви. Это и есть великое дело Христово в мире, Его «великая мысль», чтобы через бесчисленные голгофы людей, через их жертвенную веру и любовь загорелось над миром вселенское Воскресение. В этом смысл жизни Церкви. Есть одно определение Божие или одно Его предупреждение нам, которое мы, современные маловерующие, больше всего забываем, а вспоминая, с особенным неудовольствием отбрасываем: «Царство Небесное силою берётся, и употребляющие усилие восхищают (достигают) его». Вот где лежит путь к сохранению себя в Боге. Это и есть узкий путь, ведущий в жизнь вечную: «Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их». Для нас это невыносимей всего. Века благополучия во внешнем христианстве приучили нас как раз к тому, чтобы не делать над собой никаких усилий, то есть не искать узкого пути. Отстоять часа два великолепное, многокрасочное богослужение, а потом ехать домой, чтобы есть пироги со всеми начинками, — для этого не требовалось большого усилия. Через это благополучие входило в открытую дверь неверие, а когда оно начнёт давать тон мышлению, то против понуждения себя, против «узкого пути» возникает особая, подчёркнутая, принципиальная вражда. «Когда у меня будет настроение, я буду молиться» — вот обычная формула широкого пути. Очевидно, что «я буду искать Царства Божия тогда, когда у меня будет настроение»... И чего только ещё не скажет душа, не желающая принять всерьёз христианства, не хотящая сделать его своей реальностью?! Разве переход в другое государство, принятие иного подданства достигается без усилий? В этом всё и дело, что принятием христианской веры человек должен начать совершенно реальный переход в иное государство, и этот переход — узкий. Когда мы ожесточаемся и то и дело брюзжим по всякому поводу, — это очень опасный признак. Надо иметь если не радость, то хотя бы благодушие, а если не благодушие, то хотя бы юмор к своим напастям и искушениям. В глазах Христовых наше «интеллигентское изнеможение» от жизни есть уже какой-то отказ от креста. Первую историческую Церковь Он хвалит в таких словах: Ты много переносил и имеешь терпение, и для имени Моего трудился и не изнемогал (Откр. 2, 3). Надо осознавать отдельность мира от Церкви: мы не имеем права не знать, что мир не хочет Церкви и противопоставляет себя ей. Прощальная беседа Господа, записанная апостолом Иоанном, есть Завещание. В ней о Церкви, остающейся в мире, окружённой неверием и ненавистью мира. Духа истины мир не знает, а вы знаете... Мир уже не увидит Меня, а вы увидите Меня... Если бы вы были от мира, то мир любил бы своё; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир.Вы восплачете, и возрыдаете, а мир возрадуется... В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир (Ин. 14, 17, 19; 15, 19; 16, 20, 33). Победил же Господь крёстной любовью к этому самому миру. Есть ещё одно место в Христовом завещании о том же: Иуда не Искариот говорит Ему: Господи, что это, что Ты хочешь явить Себя нам, а не миру? Иисус сказал ему в ответ: кто любит Меня, тот соблюдёт слово Моё; и Отец Мой возлюбит его, и Мы придём к нему и обитель у него сотворим (Ин. 14, 22–23). Ученик, воспитанный в идее земного мессианского благополучия, был смущён тем, что Христос на этой последней вечери так явно утверждал Себя главою не мира, а только Церкви. И ответ Христа рассеял последние иллюзии о «явлении миру». В мире созидается «обитель» Церкви, и в ней и через неё будет «явление Христа» миру. Весь мир всегда, ежедневно, ежечасно, призывается в Церковь, которая хочет стать всем миром, или чтобы весь мир стал Церковью. Но мир — мы видим — хочет остаться самим собой. Не зная слова Божия, как может человек преодолеть соблазны, отовсюду находящие на него в церкви? Где Церковь святая и где просто люди, почему-то считающие себя Церковью? Где Божие и где человеческое? Не зная слова Божия, не зная, что Царство Божие — Церковь имеет двойной аспект, что в её земном, историческом пути сосуществуют добро и зло и что это сосуществование предусмотрено Богом впредь до Страшного Суда, как пшеницы с плевелами на поле или рыб в неводе, хороших и худых, в евангельских притчах о Царстве Божием, — мы соблазняемся не только от вопиющих беззаконий отдельных представителей Церкви, но и от какой-нибудь грубости или невежества церковного старосты. Сколько людей уходили в сектантство только потому, что «поп — пьяница». Кроме того, ещё не имея настоящей веры и из-за этого ещё не ощутив вполне свою собственную греховность и зло, мы не в состоянии осознать самих себя ниже и старосты, и прочих соблазнителей Церкви. «Врата адовы» борют Церковь не только извне, но внутри её, через каждого из нас, через каждый грех и зло каждого человека, благодушно предполагающего, что он живёт в ней. Церковь действительно свята и непорочна, но эта святость невидима и непостижима. Видимо же в Церкви прежде всего пятно зла на золотой ризе. Это и есть самое трудное для искреннего, но не умудрённого словом Божиим сердца. Некоторые молодые из недавно пришедших в Церковь бездумно и доверчиво принимают всё, что в ней есть, а потом, получив удар от церковного двойника, огорчаются смертельно, вплоть до возврата в безбожие. А нам ведь сказано: Будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби. О церковном двойнике надо говорить с самого начала, говорить ясно и просто, так же ясно, как о нём говорится в Евангелии. Знайте о нём и ищите Христа в Церкви, только Его ищите, потому что Церковь и есть только Тело Христово в Своём человечестве, только Тело Его, и тогда вам будет дано мудрое сердце для различения добра и зла в церковной ограде, для того, чтобы видеть, что «Свет (Церкви) во тьме светит, и тьма не объяла его». Чем больше чувствуешь непостижимость святости Церкви, то есть чем больше входишь в неё верой («верою и любовию приступим»), тем меньше соблазняешься от видимого зла и неправды внутри исторических церковных стен. Этому учит одно изображение, которое мы всегда видим в храме. Посмотрите на «Тайную вечерю», которая всегда над царскими вратами: среди апостолов — Иуда. Так как начало Церкви совершилось на этой вечере при нём, то не для того ли Церковь водрузила над своими царскими вратами это изображение, чтобы всегда напоминать нам о «двойном аспекте» Церкви, о том, что «врата адовы» и внутри неё, но что, и будучи внутри неё, они её всё-таки не одолеют. Века проходят, и ежедневно выносится Чаша, а сверху всегда то же напоминание. Если Тайная вечеря, несмотря на присутствие Иуды, осталась для человечества началом Церкви, началом весны человечества, то что может быть большего у нас?! Всё то же самое в меньшем размере. Люди, как-то верящие в Бога, но не верящие в Церковь, например, теософы, обычно говорят: «Неужели Богу нужны обряды? Зачем эта формальная сторона? Нужна только любовь, красота и человечность». Человек влюблённый идёт к девушке и, видя по дороге цветы, срывает их, или покупает, и несёт их к ней, совсем не считая, что это только «формальная сторона». Это и есть идея церковного обряда. Любовь к Богу естественно порождает красоту и человечность обряда, воспринимаемого как цветы, приносимые к ногам Божиим. Вера есть любовь и суть христианства — влюблённость в своего Бога и Господа и тем самым ощущение, что на земле осталось и живёт Его Тело — Церковь. Как же могут эти ощущения не выразить себя во внешних действиях, которые мы называем обрядами? Жития святых надо читать, но не всегда надо ограничивать своё восприятие данного святого прочитанным текстом. Надо желать узнать что-то, о чём здесь, может быть, и не сказано. В «житиях» бывает иногда некоторое затемнение образа, — индивидуальность святого, т. е. реальность в божественно-человеческом смысле скрывается иногда в нивелирующем тумане какой-то благочестивой стандартности, а великое чудо преображения человека, то «дуновение Иисусово», которое несёт в своём дыхании каждый святой, — всё это, благодаря туману, делается незримым и неслышным. В житиях преподобного Сергия, и в особенности преподобного Серафима нет тумана, хотя там описаны и великие чудеса, совершённые ими. Вот почему образ преподобного Серафима так особенно близок нам, так всесилен в отношении нас, вот почему так радостно бывает в ясный летний день закинуть голову, всмотреться в лёгкие облака и вдруг осознать, что они, вот эти облака, вот совершенно так же шли по голубому небу над Саровом, когда там ходил живой преподобный. Вхождение в духовность даёт человеку осознание условности времени. В духовности начинается тропа Вечности, где «времени больше не будет». Снимаются какие-то стены, стена, отделяющая и закрывающая моё настоящее от моего прошлого, от любимых умерших, от совместной с ними жизни, от детства, от, казалось бы, давно потерянных сокровищ. И ещё возникает новое: возможность как-то изменить что-то в своём прошлом, в себе, давно бывшем, что-то в тёмном осадке падений и измен Богу. Нам сказано: Всё возможно верующему. Совсем особенное чувство нетленной жизни испытывает человек, когда сознаёт себя стоящим около действительной святости Церкви. Это длится недолго, а человек в эти минуты ещё не знает, наверное, находится ли он сам в этой святости, т. е. в Святой Церкви, но на какой-то блаженный миг он чувствует, что стоит около её пречистых стен. Ибо наше бытие в Церкви — это не право наше, а всегда Чудо и Нечаянная Радость.

Предлагаю к просмотру очередные фотозарисовки. Думаю, фотографии не меньше расскажут, чем слова. Некогда немецкие земли уже давно наши, но очарование другой культуры все же заметно по сей день на самом западном кусочке России. Калининград Храм Воскресения Христова Светлогорск очень быстро в себя влюбил. Уютный маленький городок-курорт у моря. Золотая осень, которая там в самом разгаре, добавила удовольствия к пешим прогулкам. И несмотря на то, что в какие-то дни шел дождь, захватив зонт, ничто мне не мешало шуршать листьями и думать под шум волн моря. Храм во имя прп. Серафима Соровского Есть еще один храм-памятник в бывшем Раушене... Море... Чайки... Удивительные красоты заповедных лесов на Куршской косе... Мои труды! Поднимаемся на высоту Эфа.. Последние ступеньки и... головокружительная красота вокруг! Оптину не забываю никогда... И напоследок... танцующий лес. Ученые так и не смогли понять причину чудного изгиба стволов деревьев. Брали анализы даже на радиацию, но ее, слава Богу, нет. Там не поют птицы и лес очень чистый. Еще одна загадка природы.

"В этом маленьком и умилительном храмике, — говорят некоторые, — я переживаю Божественную Литургию, а в большом храме — нет. Если церковь оштукатурена и побелена, то я не чувствую ничего, в расписанной же, с хорошим иконостасом и т.п. я переживаю Божественную Литургию". Это то же самое, что человеку, не хотящему есть, подсолить и поперчить пищу для того, чтобы у него появился аппетит. — То есть, Геронда, названное вами не имеет никакого значения? Не помогает? — Я такого не говорю. Помогает, но не надо застревать на этом. В противном случае человек будет стремиться ощутить Христа магическим способом, будет искать темную келью, тусклую лампадку, располагающий к умилению храм и без этого не сможет молиться. Но в любом месте должно чувствовать себя одинаково: в поезде ли, в пещере, в дороге. Бог сделал каждого человека малой церковкой, и ее можно всюду носить с собой. Все ищут покоя, но покой приходит к нам изнутри. И эти бедолажки, что паломничают от одной святыни к другой, хотят найти Христа, в то время как Христос находится возле них. Имея возможность найти Его без труда, они утомляются и в конечном итоге не находят Его. Человек по-настоящему духовный не получает покоя от шатаний и любований разными достопримечательностями. Они для тех, кто страдает, потому что помогают им немного забыть свое расстройство. Человек духовный, имеющий божественное утешение, не нуждается в подобных вещах. Если же он не имеет в себе божественного утешения, то ничем не отличается от мирских. Его устремления и интересы тоже будут не духовными, а мирскими. Такой человек будет стремиться достичь покоя с помощью чего-то мирского. Многие приезжают на Святую Гору, посещают разных отцов, воодушевляются тем, что слышат от каждого, по-своему истолковывают и путают смысл сказанного да вдобавок говорят. "Очень хорошо провели время!" Но если бы они посещали какого-то одного отца, советовались бы с ним и старались исполнить то, что он им сказал, то получали бы действительную помощь. То, чем они занимаются сейчас, называется "духовным туризмом". Они теряют время, без цели мучаются и пользы не получают. А как было бы легко, если бы они держались одного отца и исполняли бы то, что слышали! Есть и такие, что говорят: "Поеду к одной Матери Божией, к другой Матери Божией!" Матерь Божия одна. Они же занимаются этим не от благоговения, а от желания покататься, развлечься. Из этого видно, что у них неспокойно на душе. — То есть, Геронда, паломничества, например на Святую Землю, не идут на пользу? — Смотри: в наши дни, путешествуя для того, чтобы получить небольшую пользу, ты в поездах, самолетах, гостиницах получишь скорее большой вред. Все пришло к обмирщвлению. Какую пользу можно получить, направляясь в духовное место и видя там великое мирское бесчинство? Для того, чтобы все это пошло на пользу, надо быть очень сильным человеком. В старину бедняжки паломнички оставались у святынь и совершали там бдения для того, чтобы получить духовную пользу, а еще для того, чтобы не расходовать деньги на гостиницу и раздавать милостыню. Если же кто-то по возвращении из паломничества ни в чем не изменялся духовно, то ему говорили: "И пошел ты чесноком, и вернулся луком". — Геронда, а если нет желания паломничать, то это значит, что отсутствует благоговение? — Нет. Я вот был не во всех монастырях Святой Горы, не был у многих святынь. Например, к святому Иоанну Русскому я не ездил, но это не значит, что я не почитаю этого святого. Хорошо иметь благоговение к какому-то святому в каком-нибудь святом месте, но не надо гнаться за тем, чтобы поехать туда. Старец Паисий Святогорец Духовное пробуждение

О надежде Все, имеющие твердую надежду на Бога, возводятся к Нему и просвещаются сиянием вечного света. Если человек не имеет излишнего попечения о себе из любви к Богу и для дел добродетели, зная, что Бог печется о нем, таковая надежда есть истинная и мудрая. А если человек все упование свое возлагает на свои дела, к Богу же обращается с молитвой лишь тогда, когда его постигают непредвиденные беды, и он, не видя в собственных силах средств к отвращению их, начинает надеяться на помощь Божию, то такая надежда суетна и ложна. Истинная надежда ищет единого Царствия Божия и уверена, что все земное, потребное для жизни временной, несомненно дано будет. Сердце не может иметь мира, доколе не стяжет сей надежды. Она-то вполне умиротворит его и вольет в него радость. О сей-то надежде сказали святейшие уста Спасителя: Приидите ко Мне еси труждающиися и обремененный, и Аз упокою вы (Мф.11,28), то есть надейся на Меня и утешишься от труда и страха. В Евангелии от Луки сказано о Симеоне: И бе ему обещанно Духом Святым, не видети смерти, прежде даже не видит Христа Господня (Лк.2,26). И он не умертвил надежды своей, но ждал вожделенного Спасителя мира и, с радостью приняв Его на руки свои, сказал: Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, идти в вожделенное для меня Царствие Твое, ибо я получил надежду мою - Христа Господня. Преподобный Серафим Саровский

Возможно, это прозвучит странно, но для меня Оптина везде где я. В обители, когда-то давно, произошло очень важное для меня событие, которое я никогда не забуду, а потом еще несколько и память о них, тоже, навсегда останется со мной, а значит и Оптина. Хорошо быть там, не спорю, доводилось бывать на этих праздниках, пока была возможность, радостно, бесспорно. Но, не всем и не всегда дается то, что хочется, но всем и всегда дается то, что полезно. Слава Богу!

Высшая правда любви Протоиерей Георгий Флоровский Пути христианской жизни разные, но цель одна, и потому ни один из путей не предполагает скидок и поблажек... «Отрок» публикует размышления протоиерея Георгия Флоровского о том, что такое жизнь христианина в Церкви, в которых выражено всё то главное о христианстве, что кажется нам очевидным, но о чём мы, увы, нередко забываем. Нельзя быть христианином в одиночестве, нельзя спасаться врозь. Unus christianus, nullus christianus — не может быть одиноких христиан. Ибо быть христианином — значит быть в соборности, то есть, быть в Церкви. Ибо христианство есть Церковь, и спасение есть именно самая Церковь. «Мы знаем, когда падает кто из нас, он падает один; но никто один не спасается. Спасающийся же спасается в Церкви, как член её, и в единстве со всеми другими её членами» (слова Хомякова). Христос пришёл в мир не к разделённым и разъединённым людям, не к рассеянным овцам стада. Он пришёл спасти всех, всё человечество. Он пришёл создать Церковь Свою на земле. Только в Церкви можно быть со Христом, ибо Христос только в Церкви, которая и есть «тело Его». Церковь есть Христос, как Он пребывает в мире после Вознесения. Церковь есть первая и первичная действительность христианского бытия и жизни. Христианство не есть только некое учение, которое можно было бы «узнать» и «принять» как-то извне, и не только система «заповедей», которые нужно исполнить. Слишком мало «иметь христианские взгляды», или убеждения, или «христианское мировоззрение», — мало «вести» себя по-христиански. Христианином нужно именно быть. Христианство есть Жизнь, новая и вечная Жизнь. И в эту Жизнь нужно родиться. Христианское бытие начинается именно этим вторым рождением, «водою и Духом», в крещальной купели. Крещение есть рождение от Духа Свята и о Христе Спасителе, — рождение во Христе. И рождение в Церковь, и в Церкви, — единым Духом мы все крестились во единое тело (1 Кор. 12, 13). Весь смысл христианского подвига — в стяжании Духа. И только это и есть главное и подлинное в христианской жизни, та «благая часть, которая не отнимается», «единственно нужная», ради чего и всё прочее прилагается. Вне «стяжания Духа» вообще нет христианской жизни. Дух есть Дух Жизни, источник и податель Жизни, — Дух Животворящий. И живёт Он в Церкви, дышит в таинствах Церкви. И в таинствах приемлется. В «помазании» Духом Животворящим мы соединяемся и облекаемся во Христа. Средоточение и полнота Церкви — в Евхаристии. «Это последнее таинство. Нельзя простираться далее, нельзя приложить большего» (Николай Кавасила). И в литургическом опыте мы ясно видим всю немощь и недостаточность и наших «убеждений», и самого «вдохновения», и самих «добрых дел», — всё это есть человеческое и остаётся только человеческим, «слишком человеческим». Но в таинствах отверзается небо — открывается Божественная полнота. Всякое таинство есть некая «теофания», есть Богоявление, нисхождение и снисхождение Божие, и встреча с Богом. «Священнослужение совершается на земле, но по чиноположению небесному. Седящий горе́ с Отцем в этот час объемлется руками всех и даёт Себя осязать и воспринимать всем желающим. Это и делают все очами веры» (Златоуст). С духовной бдительностью и вниманием нужно каждый раз перечитывать «правило» или «последование ко святому причащению», чтобы войти и всё снова входить в этот страшный и тайнодейственный реализм Евхаристии. Ведь это есть Тайная Вечеря, и мы на ней среди апостолов, и причащаемся из рук Самого Господа. И предел Евхаристии в том, чтобы и о каждом сбылось и можно было повторить апостольское признание: и уже не я живу, но живёт во мне Христос (Гал. 2, 20). Для многих апостольское свидетельство о Церкви как «теле Христовом» стало только поэтической метафорой, которой пугливое сознание и смущённая совесть и не хотят возвратить всю полноту непосредственного смысла. И в этом неведении мы мало понимаем, что совершается в нас и с нами в таинственном кругу Церкви. Церковь есть тело Христово, а не только так именуется. Церковь есть тело Христово, и питается, и оживотворяется Его пречистою Кровью, которая во спасение мира таинственно обращается в благодатных сосудах и тканях церковного тела. И в Церкви, именно в причастии единой чаши и в единстве Тела и Крови, мы все воссоединяемся между собою, находим друг друга, вновь самосознаем себя братьями и ближними, — как «сотелесные» и «единокровные» Самому Христу. Жить в Церкви и значит врасти в эту таинственную, но подлинную действительность Тела Христова, — жить как член этого Тела. Жить в Церкви значит нечто несоизмеримо большее, чем только помнить и хранить «постановления» и «заветы» Церкви. Ветхий Завет кончился. Закон преобразился пришествием Благодати. Нет разных пределов в христианском подвиге. Все призваны к одному, и дана единая и недробимая заповедь: Будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный (Мф. 5, 48). Это было сказано ко всем, на горе блаженств, в начале проповеди. Это есть первое и начальное, — начинать необходимо именно с этого сознания, что нет другого и меньшего задания для человека, как «уподобиться Богу». В этом исполнение того сыновства, которое для нас начинается в крещении, в «купели усыновления». И в меру этого «уподобления» возрастает и наше дерзновение призывать Бога и именовать Его как Отца нашего. Нет двух путей и нет двух целей — для совершенных и для несовершенных. Нельзя разделить и разграничить «заповеди» и «советы». Есть различие и разнообразие типов христианской жизни, но во всех типах остаётся единая цель. И это — высшая цель. Самое опасное — в лжесмирении обрекать себя на некое полухристианство, и двусмысленно освобождать себя от многих обязанностей и заповедей. Единственное и самое важное — жить во Христе и быть с Ним. Да, это — путь и предел святости. Но к святости призваны все, и только в святости спасение. Святость не есть какой-то особый венец, предназначенный «для немногих». Это есть общее христианское призвание. Да — для преуспевших. Но все призваны и должны преуспевать и преуспеть, чтобы войти в радость Господа своего. Во всяком случае, необходимо переступить за порог брачного чертога, и для того нужно облечься в брачную одежду и иметь светильник полон елея и горящий, — «да не смерти предана будеши и Царствия вне затворишися». И если кто в своей жизни никогда и не входил в брачный чертог, в том и не было христианской жизни. Христианство есть отречение от мира, но не отрицание мира. Отречение от того, что в мире, от зла и соблазна, но ради спасения и сохранения того, что в мире от творчества Божия. Потому и нет неизбежности в уходе из мира, чтобы быть христианином. И в миру выполним весь максимализм христианских заповедей, вся полнота христианского дела. Первохристианский подвиг был подвиг в миру — подвиг апостольский, подвиг благовестия и подвиг мученический. И первая система аскетических предписаний была сформулирована для жизни в миру, среди мира, не в одиночестве пустыни, — имею в виду Климента Александрийского (конец II века) и его образ совершенного христианина. Церковь ублажает кровь мучеников и венчается в ней, как в царственной багрянице. Но мученики умели не только умирать во Христе, но и жить во Христе. Они не бежали из мира, хотя и жили в миру как не от мира сущие. Они жили в трудной и запутанной жизненной среде и обстановке, во всей двусмысленности языческой жизни и службы, и не торопились внешне выйти из неё. Мученичество есть для нас пример подвига среди мира. И этот подвиг в суете мира всегда остаётся возможен. Невозможность внешнего выхода из суеты не может быть обращаема в повод снизить для себя задачу и ослабить подвиг. Скорее, напротив, в тишине пустыни меньше соблазнов. Однако всё это очень неточные критерии. Ибо главный источник соблазнов внутри. И в пустыню можно унести с собой целый мир суетных воспоминаний. И в житейской суете можно к ней духовно оглохнуть. Ибо главное — в избрании сердца. Если кто действительно возлюбит Бога своего всем сердцем своим и осознает, что некуда ему больше идти, ибо у Господа глаголы вечной жизни, — ему и в миру уже не опасны приражения суеты... Важно, чтобы мы, не могущие выйти из мирского делания, поняли, что и для нас не смягчается абсолютизм и максимализм христианского подвига, что возможна и ещё более необходима «духовная жизнь» и «умное делание» в миру. Церковь не только оазис в миру, но и подлинное утверждение мира. Нет общей и единой программы христианской жизни или деятельности для всех. У каждого в жизни своя неповторимая и неделимая «программа». И каждый её должен узнать и разгадать, обрести её в молчании и безмолвии молитвенного подвига. Это и значит найти самого себя. Понять о себе волю Божию, почувствовать над собою Его любовь и волю. И принять её: да будет воля Твоя... Христианский путь есть путь и подвиг молитвы. Это единственный путь к Богу. Молитва, в широком смысле и в своей предельной глубине, есть именно предстояние пред Богом. Предел молитвы — чтобы стала она непрестанной. Иначе сказать, — чтобы всегда бодрствовать и трезвиться, и в этом бдении стоять пред Богом. Конечно, это уже вершина молитвы, и уже, собственно, не молитва, — «уже не молитвою молится ум» на таких высотах, как замечает преподобный Исаак Сирин. Однако и на низших ступенях в молитве всего важнее именно эта обращённость или устремлённость к Богу, этот её теоцентризм. И всякий трепет пред Богом есть уже молитва. Не прошения есть главное в молитве. Просим на низших ступенях. А после вручаем свою жизнь Богу, Который лучше нашего знает, что нужно и полезно для нас, Который и нас вразумляет в нашем искании и творчестве. Не о чем просить... Кто просит, как будто не уверен, что получит без просьбы. И это было бы недостатком христианской надежды. На высотах подвига становится так очевидно, что всё благое Бог уделяет в безмерности Своей любви.И молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают, что во многословии своём будут услышаны. Не уподобляйтесь им. Ибо знает Отец ваш, в чём вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него (Мф. 6, 7–8). Не так важно просить, сколько недрогнувшим сердцем веровать и надеяться, что Бог не изгоняет приходящего к Нему. Это есть высшая верность... В меру духовного восхождения молитва становится всё более молчаливой и односложной. Выше прошений надежда и жертва хвалений. Ещё выше молчание пред Богом. Это уже есть предчувствие и «таинство будущего века» (слова преп. Исаака Сирина). Ибо Сам Дух тогда глаголет и свидетельствует в сердце... Об этом и говорил Сам Спаситель, устанавливая закон тайной молитвы. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь, помолись Отцу твоему, который втайне (Мф. 6, 6). Здесь речь идёт не только о внешнем уединении, но всего больше о внутреннем. О собирании души. О вхождении во внутреннюю клеть своего сердца. О бдении и откровении пред Богом. «Который в тайных», — ибо Бог живёт в глубинах чистого и пламенного сердца, где Его и видят чистые... Великие учителя молитвенного подвига всегда говорят, прежде всего и больше всего, об этой молитве, об этой тайне восхождения каждой души наедине с Богом. И возникает недоумение: не говорят ли они об отдельной, уединённой, одинокой душе. Нет, — ибо Бог есть любовь. И чем ближе кто к Богу, чем неотступнее предстоит он пред Богом, тем напряжённее и в нём становится любовь. И любовь к ближним своим, ибо всё с большей очевидностью созерцает он распятую любовь Спасителя, истекающую за всех. Уподобиться Христу нельзя иначе, как приобщившись Его состраждущей любви ко всякому человеку. Уподобиться Богу нельзя, не войдя в дух и в силу Его любви, не хотящей смерти для грешника, но обращения и жизни. Невозможно преуспевать в любви к Богу — и не возрастать тем больше в любви к ближнему. Ибо Бог есть самая Любовь, Любовь к ближним... И темою потаённой молитвы остаётся эта любовь. Достаточно вспомнить замечательное свидетельство преп. Исаака Сирина о тайне «милующего сердца». Однако есть и другая молитва. И здесь, напротив, отрицается уединение. Истинно также говорю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного. Ибо, где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди их (Мф. 18, 19–20). Здесь не только расширение молитвенного кругозора, но именно общение в молитве. И здесь не простая двойственность в молитве, и не только удвоение. Здесь есть некий антиномизм в молитве. И он только повторяет общий антиномизм христианского подвига и делания, вообще поляризованного в противоположности «отшельничества» и «общежития». Уйти из среды человеческой в затвор или в пустыню, чтобы там предстоять Богу в безмолвном трепете и радости, и входить и вникать в Его неисчерпаемую любовь к миру, и в молчании молитвы загораться этой любовью, и воспламеняться в ней до нестерпимо-жгучей тоски о всякой твари, страждущей в неведении и грехе... Или остаться в миру, чтобы в нём «согласиться» о имени Христовом, и стяжать от Него дар «общей и согласной молитвы», которая только о Христе и возможна. Остаться с людьми, и стремиться «совместно» осуществить истину Христову... Здесь два пути, здесь две правды. И эти две правды так трудно слить и пережить в их неделимом единстве. Не следует смягчать натяжение между этими двумя путями. Высшее в христианской жизни есть Евхаристия, этот торжествующий собор, — Христос в братии Своей. И от этого высшего, в каком-то недоведомом смирении и уничижении, отшельники уходят и отделяются, точно обособляются. В этом есть что-то недоведомое. И эта уединённая молитва на высотах своих становится соборной не только по теме своей, но ещё и потому, что сама личность духоносного молитвенника расширяется. И наедине он уже не одинок. Ибо он со Христом, и через Него в соборности Церкви. Молитва преподобного Серафима не менее соборна, чем наша храмовая молитва, — но более соборна... Уединение может стать соблазном и опасностью, когда отравляется аристократической брезгливостью, психологизмом, когда братья и ближние начинают мешать в молитве, когда одолевает эгоцентризм и эгоцентрическая самовлюблённость, когда храм кажется слишком шумным и общенародным. Это есть мнимое отшельничество, мнимый затвор. Или, если угодно, и подлинный затвор, — но не наедине с Богом, а наедине с самим собою, без Бога, — и Бог не зрит в самолюбивые души, брезгующие о братолюбии. Но есть соблазны и опасности и в «общественном богослужении». И, во-первых, иногда возникает мысль: да нужна ли личная молитва, в клети сердца и в клети дома своего, если бываешь в храме, и на крыльях общей молитвы уносишься в небесный океан. Нужна ли после этого ещё немощная отдельная молитва... Здесь снова недоразумение и подмена. Без личного напряжения и собирания нельзя и «согласиться» в соборной молитве, которая срастается именно из личных молитв. «Согласиться» в молитве не значит только заразиться общим настроением. Этот эстетический психологизм есть упадок молитвенной трезвости и реализма. Для него противоядием нужно с понуждением употребить келейные упражнения, умное делание, «молитву Иисусову», — нужно научиться бодрствовать и трезвиться. Без этого «соборная молитва» непосильна, и немощный брат отравляется ею, и ещё радуется о своём отравлении. Потому и положено к Евхаристии готовиться в покаянном искусе, — не только для того, чтобы получить очищение и разрешение грехов, — но ещё и для того, чтобы в покаянии собрать свою душу, помыслы и чувства, и стяжать способность молиться «едиными усты и единым сердцем». В соборной молитве не нужно теряться, — нужно радоваться о расширении своей личности, а не об утрате её. И есть другой соблазн в общественной молитве: соблазн обрядового благочестия. Иногда Типикон заслоняет самую аскезу. Всего более опасен не грубый законнический ритуализм, рабская запуганность дисциплинарными предписаниями устава, когда даже не остаётся времени для молитвенной свободы. Гораздо опаснее эстетический ритуализм. Типикон не так опасен в руках начётчика, как в руках эстета. Всего опаснее разложить богослужение в артистические ритмы переживаний. И здесь снова вскрывается та же антиномия. Подобает блюсти благолепие храма и украшать его. Художественная строгость уставной службы, песнословие, богатство лампад, дым кадильный, лики святых икон, — в этом бесспорная религиозная ценность и красота. Это уже некое предварение преображаемого мира... И, однако, есть другой полюс. Великие подвижники часто не любили пышных и рукотворных храмов, драгоценных сосудов и облачений, богатства лампад. Им больше по сердцу было служить Богу в бедности и скудости, в простоте, распространяя неимение и смирение на самые храмы. Таков был Златоуст: «Церковь не для того, чтобы в ней плавить золото, ковать серебро, — она есть торжествующий собор Ангелов. Не серебряная тогда была трапеза, и не из золотого сосуда Христос преподавал питие, — Кровь Свою ученикам. Хочешь почтить Тело Христово? Не презирай, когда видишь Христа нагим. Что пользы, если трапеза Христова полна золотых сосудов, а Сам Христос томится голодом? Ты делаешь золотую чашу, но не подаёшь в чаше студёной воды». Так Златоуст говорил не однажды. И эти слова звучат каким-то торжественным ограничением всего благолепия христианских храмов, — не только в их роскоши и богатстве, но и в самой их рукотворной красоте. Во всяком случае, ещё важнее красота нерукотворного храма — каждой души христианской. Неверно опрощать слова Златоуста в филантропическую и моралистическую максиму. И есть своя неснимаемая правда в храмосоздательстве. Но есть и предел для этого всё же только рукотворимого делания. И опасно становится, когда слишком много рукотворится. Не пристращается ли душа к этим вещным символам и подобиям больше допустимой меры... В личной жизни и в личном правиле жизни нужно найти свою личную меру, — и совместить в цельности подвига и келейное безмолвие, и торжество соборных песнословий. Путь всегда среди опасностей. Есть опасность уединиться в сектантском умилении и одиночестве, в нетрезвости самолюбования. И есть опасность настолько потеряться и раствориться в коллективе церковном (что есть частая пародия неудавшейся соборности), что утратится и самое умение предстоять Богу в личном ответственном искусе... И то же можно сказать и о жизненном пути вообще. Здесь по-прежнему стоит непримирённое недоумение о «личном спасении» и «общественном делании». Это очень не новое недоумение. Мы найдём его в древних житиях и патериках. Одни бегали от людей, чтобы спастись. Другие искали людей, чтобы было кому помочь и послужить. Одни строили здесь Град Божий, чтобы уже сейчас райскими цветами поросла Божья земля. И другие помнили и напоминали, что только Грядущего взыскуем. Снова два пути: путь творчества и путь бдения... Каждый разрешает эти недоумения в подвиге жизни и разумения. И на известном уровне духовной жизни в противоречиях открывается созвучие. Да, ждём Второго Пришествия, и для него собираем елей, и стоим наготове с препоясанными чреслами и с горящими свечами. Но ждём в бдении, не в безделии. Не строим здесь пребывающего Града. Но уже дано собирать нерукотворные и живые камни для Грядущего... И самое делание в миру уже становится новой пустыней. А высшая правда — в любви. Это есть превосходнейший путь.

Есть плюсы ведь и у духовного туризма, я вот например в детстве жил около закрытого Успенского храма, где была перчаточная фабрика и общежитие, а в приделе прп.Сергия Радонежского была кочегарка. Когда я проходил мимо этого придела, то всегда смотрел на остатки росписи на фронтоне, и это пожалуй наиболее яркие воспоминания детства. Таинственный, величественный святой сюжет, сейчас бы я конечно иначе посмотрел на эту роспись, а тогда...

Наверно и правда, как пишет старец Паисий, человек духовный, имеющий божественное утешение, не нуждается в поездках. Но я не такова... Как глоток свежего воздуха после загазованной Москвы, так же в духовном плане и паломничество для меня. Я мирской человек и гостиницами, поездами меня не смутить после нашей-то столицы.)) К тому же старец пишет, что если ездить к одному отцу, слушать его и стараться исполнять, то можно получить действительную помощь. Знаю, что есть такие кто к разным батюшкам с одним и тем же вопросом подходит, но при этом не выполняет ничего, т.к. ищет что бы подтвердили его мнение и его волю, но не ищет Воли Божией. Такое, конечно, бессмысленно и не полезно.

Сколько лет об этом писал, так только ненависть заработал. Спаси Господь, сестра!.Радостно, что еще кто-то обратил внимание на эту проблему.

Катя, многие чесноки )))

И всё же сегодня утром раненько многие снова помчатся в Оптину)

Мое самое любимое стихотворение у Батюшки и вообще самое-самое любимое стихотворение. ) "В начале было Слово..." Посвящается о. Рафаилу Впервые плачу. Кто понять бы мог? Кто эти слезы сделал бы словами? Что значит: жить, всегда идти вперед, Когда я всё оставил за плечами? Kaк отойти от запертой двери И как не целовать теперь порога, Когда отсюда только увести, а не впустить Могли бы все дороги. Я видел то, что потерял навек, Блаженны те, кому потом расскажут, Они уж могут верить или нет И скинуть с сердца горькую поклажу. А первому как быть: я видел свет, И тьма его не свергла, не объяла. И как смогу, пусть через сотни лет, Сказать себе, что это показалось, За все я сам впервые виноват, Пусть выплакать я буду это в силах, Пусть не по капле, пусть как водопад, Все горе из души на землю хлынет. На время пусть заглушит боль во мне, Чтоб я не знал, что эти слезы значат, Чтоб я как пес, тоскуя в темноте, Хотя бы солнцу радоваться начал. Но нет, в ладонь уткну лицо. Как жаль, что я чего-то не предвижу. Пойму, взглянув назад через плечо, Что гордостью до праха я унижен. Другому мою скорбь не передать, Она в душе как долгий жгучий ветер, И мне с коленей, кажется, не встать, И щеки в кровь истерли слезы эти. И что теперь: лишь он помочь бы мог, Он горечь сердца вырвал бы с корнями, Что значит: жить, всегда идти вперед - Когда я все оставил за плечами? иером. Василий Росляков