Olqa

Время то сейчас какое! Сколько людей сможет отделить юродство от, простите, психического расстройства? В клинике не особо поюродствуешь )). Или особо - как уж таблетки сработают... Что значит Христа ради юродивые...Вот в советское время ходила по улицам Москвы схимонахиня Ольга (Ложкина). Не в монашеской, конечно, одежде, а так - бабушка и бабушка, только для чего -то с большим, огромным просто, тюком за плечами. Идёт унылый человек по улице, забот, тягот - не снести. Поравняется с ним бабушка с тюками за спиной, пройдется рядышком, немного поговорит и пойдет своей дорогой. А у человека состояние, что в этих мешках своих унесла она все его заботы, все думы. Это ж надо, чтоб Господь дал силы не только свое нести, но ещё и за других людей. Не только ведь обличали юродивые блаженные, Василий Московский, например, ведь молились-то как за других, помогали.

И ещё, Инна (Мано), пожалуйста, не забывайте: Вы пишете на сайте мужского монастыря. Не надо подробностей, они не только здесь неуместны. Слишком вольно Вы описываете то, что не очень хочется читать. Личное и сугубое, особенно то, что касается женской части. Я Вас не осуждаю, я Вас прошу соблюдать меру и такт. )) Если есть время - послушайте беседы отца Нила. В храм, к Вере приводит Господь. Он и только Он. И то, что мы сегодня в храме - не наша заслуга. Надо ещё и закончить жизнь, в Храме пребывая. Бывает и наоборот. А про Заповедь пятую все же почитайте. У отца Иоанна Крестьянкина, например, у батюшки преподобного Серафима Саровского.

Инна (Мано), безбожное время разве может быть? Нет, Господь никогда не оставлял Землю Русскую. То, что было огромное (тоже, конечно, вопрос) количество безбожных людей - это возможно. Да хоть сто тысяч непрофессиональных специалистов (каламбурчик какой ))) пусть наполнят каждый метр земли, хоть англоязычных, хоть каких - сказал Господь в муках рожать будут наследницы Евы - так и будет. Заповедь, если хотите. Правосоавный христианин любой вопрос должен рассматривать согласно Евангелия, своей Веры и святоотеческих наставлений.

Инна, которая сестричка с ником Мано, поясните, пожалуйста, что Вы имеете в виду, приводя здесь стих из Послания к Галатам? Что доула, помогая женщинам и получая за это денежку, берет на себя тяготы этой женщины и тем исполняет закон Христов? И ещё, пожалуйста, не сочтите за нравоучение, просто поделюсь однажды обсуждаемым вопросом. Вспомнила о нем, посмотрев на то изображение Господа нашего Иисуса Христа, что Вы здесь разместили. Это было написано священником в одной из групп, когда виртуальные прихожане поздравляли друг друга с одним из Праздников. "Получая сообщение с поздравлением и прикрепленным иконописными образом, дорогие о Господе братья и сестры, я обратил внимание, насколько невнимательно мы относимся к своим, казалось бы, добрым на первый взгляд побуждениям. Что же здесь не так? - спросите вы. А ответ такой: в нашем не благоговейном отношении к святыни, к памяти того, кого мы в этот день чтим. Когда мы приходим на службу, то с благоговением относимся ко всему, что находится в храме, целуем иконы, преклоняем колена, молимся. Но этого нет, когда получаем те поздравления, о которых я писал. Но как же это проявляется? Получив поздравление, обычно по телефону, через определенные приложения, мы, чтобы открыть присланный образ, а затем, со временем, удалить! тыкаем по нему пальцем, и это уже проявление не благоговения. Не говоря уже о том, что на иконе, размещенной здесь, в группе, надписи прямо на самом образе, как на какой-нибудь поздравительной открытке. Но это не открытка, это икона, которая требует такого же благоговейного отношения, как и в храме. А тем более, недопустимо что-либо писать на ней. Через подобное отношение мы вряд ли получим благословение. Когда человек благоговеен в малом, он благоговеен и в большом. Когда один епископ из России спросил Старца Паисия, кого рукополагать во священники (видимо, в его епархии было много кандидатов на священство), Старец ответил: «Рукополагай благоговейных и чистых – то есть тех, кто сохранил целомудрие». Благоговейных и чистых, – а не «образованных», не «голосистых», не «общественно активных». Когда Старец давал людям в благословение иконки, он советовал класть их в нагрудный карман. Он рассказывал об одном паломнике, которому подарил крест с частичкой Животворящего Древа. У паломника вдруг искривилась шея, и Старец по Божественному просвещению понял, что это произошло по бесовскому воздействию, из-за того, что данную ему святыню этот человек положил в задний карман брюк. «К человеку благоговейному приходит Благодать Божия и красит его душу», – говорил Старец. Но с печалью он свидетельствовал о том, что сегодня люди невнимательны к благоговению. Он говорил: «Если человек не имеет благоговения, но с пренебрежением относится к Божественному, то его оставляет Божественная Благодать, над ним берет власть лукавый, и потом люди становятся бесноватыми. К человеку неблагоговейному Божественная Благодать даже не приближается. Она идет к тем, кто Ее чтит»." И в комментах: "Важно наше отношение, без особой нужды думаю не стоит этого делать. Разговаривал с нашими иконописцами, которые тоже согласились с тем, что написал и не только они. Открывая образ на компьютере, для работы, стараются тыкать мышкой по самому краю. Кому-то может это и покажется отцеживанием комара, но Господь не лишит своей милости такого человека. Мы живем в такое время, что сейчас печатают все что угодно и не задумываются допустимо это или нет. Это называется православный бизнес, главное выручка. Вот буквально вчера на всенощной женщина шла в платочке с изображением блаж. Матроны. Это как, образ святой носить на голове, как-то вообще не укладывается в сознании? И ведь думают, что это хорошо. Разве святая будет ближе к нам от такого отношения к ее образу? Когда Спаситель оставил свой нерукотворный лик на убрусе, его никто на голову не надевал, а поставили в подобающее место для поклонения...." "благодарна отцу ... за разъяснение, тем более, что нередко горевала, что хоть и виртуально, но приходится "удалять" из телефона или компьютера присланные во множестве изображения Спасителя, Матери Божией или Святых. Когда-никогда технические устройства переполняются и приходится их освобождать. Вместе с "тоннами" нужного и ненужного виртуального имущества куда-то отправляются и открытки с изображением Святых. Какая-то уловка в этом, неспокойно на сердце и на душе. А уж если о размахе и количестве подумать, то ... Святые отцы оставили нам свои наставления. Про открытки с изображением святых они ничего не сказали нам. Да и для чего они нужны бы были? Св. Игнатий (Брянчанинов): Стой перед иконой Спасителя, как перед Самим Господом Иисусом Христом, невидимо вездесущим и иконою Своею присутствующим в том месте, где она находится. Стой перед иконой Божией Матери, как перед Самой Пресвятой Девой, но ум твой храни безвидным. Величайшая разница быть в присутствии Господа и предстоять Господу или воображать Господа. Ощущение присутствия Господня наводит на душу спасительный страх, вводит в нее спасительное чувство благоговения, а воображение Господа и святых Его сообщает уму как бы вещественность, приводит его к ложному, гордому мнению о себе, душу приводит в ложное состояние - состояние самообольщения. Свят.прав.Иоанн Кронштадский Чудотворные иконы Божией Матери и других святых научают нас взирать на всякую икону, как на самого того святого или святую, которым молимся, как на живые и собеседующие с нами лица, ибо они близки к нам так же и еще больше, чем иконы, только бы с верою и сердечным расположением мы молились им. Так же о Кресте Животворящем должно говорить. Где крест или крестное знамение, там Христос и сила Его, и спасение Его, только с верою изображай его или поклоняйся ему. Иконы мы держим у себя в домах и поклоняемся им, между прочим, в показание того, что очи Господа Бога и всех небожителей постоянно устремлены на нас и зрят не только все дела наши, но и слова, и помышления, и желания». «Лицом к лицу, уста к устам – беседуем мы, христиане православные, с Господом, Богоматерью, святыми ангелами и всеми святыми. Вот что значит по православно-христианскому обычаю благоговейно перед иконами святыми молиться духом и истиною. Вот для чего мы поставляем их в храмах и в молитвенных домах (часовнях), и у себя в жилищах. Мы веруем в близость к нам Господа и святых Его и в то, что мы – одно духовное тело с ними, одна Церковь, как и едина Глава их и наш Господь Иисус Христос. При такой нашей вере в святые иконы и в Церковь будете ли вы, иконоборцы-еретики, бросать в них камнями осуждения клеветнического? Мы правы, а вы – неправы и фальшивы». (Св. Иоанн Кронштадтский. Дневник. Последние записи. М., 2003, с. 28) Старец Паисий Святогорец: Геронда, когда меня одолевает печаль, как найти утешение? - Ищи спасения в молитве. Даже если просто головой прикоснуться к иконе, почувствуешь облегчение. Пусть келья у тебя будет как маленькая церковь с иконами, которые тебе нравятся, и вот увидишь, всегда будешь там находить утешений. Если таковы "свойства" икон, то для чего же их так тиражировать, так превращать в открытки..."

Толкования на Быт. 3:16 Свт. Иоанн Златоуст Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою Смотри на благость Господа, какую показывает Он кротость после такого преступления. «Умножая умножу печали твоя и воздыхания твоя». Я, говорит, хотел, чтобы ты проводила беспечальную безболезненную жизнь, свободную от всякой скорби и горести и исполненную всякого удовольствия, (хотел, чтобы ты), будучи облечена телом, не чувствовала ничего телесного. Но как ты не воспользовалась по надлежащему таким счастием, но избыток благ довел тебя до столь великой неблагодарности, то чтобы ты не предалась еще большему своеволию, Я налагаю на тебя узду, и осуждаю тебя на печали и воздыхания. «Умножая умножу печали твоя и воздыхания твоя: в болезнех родиши чада». Я, говорит, сделаю, что у тебя рождение детей – источник великого утешения – будет начинаться печалию, чтобы ты сама в повседневных скорбях и печалях при деторождении имела постоянное напоминание о том, как велик этот грех и преслушание, чтобы с течением времени не предала ты забвению случившегося теперь, но знала бы, что причиною этого был для тебя обман. Поэтому «умножая умножу печали твоя и воздыхания твоя: в болезнех родиши чада». Здесь разумеются болезни рождения и тот великий труд, какой должна терпеть (жена), нося плод, как бремя, в продолжение стольких месяцев, – также некоторые особенные, происходящие отсюда, боли, растяжение членов и те нестерпимые страдания, которые знают только те (жены), которые испытали (их). Однако человеколюбивый Бог даровал, вместе с скорбями, и столь великое утешение, что радость о рождении младенца равняется тем болезням, которые, в продолжение стольких месяцев, терзают утробу матери. Переносящие такой труд, столько терзаемые болезнями и, так сказать, отчаивающиеся в самой жизни, после того как родят и насладятся радостью за (свои) страдания, опять, как бы забывши все, что было, предаются деторождению: так устроил Бог для непрерывного сохранения людей! Надежда будущих благ всегда облегчает перенесение настоящих скорбей. Поэтому сказал (Он): «умножая умножу печали твоя: в болезнех родиши чада». Это же сказал и Христос, беседуя с учениками и показывая вместе и тяжесть скорби, и обилие радости: «жена, егда раждает, скорбь имать, яко прииде год ее»; потом, желая представить нам, как чувства скорби скоро проходят, и сменяются радостью и веселием, говорит: «егда же родит отроча, ктому не помнит скорби за радость, яко родися человек в мир» (Ин.16:21). Видишь безмерное попечение (Божие)? Видишь, что наказание преисполнено вразумления? «В болезнех родиши чада». Потом: «к мужу твоему обращение твое, и той тобою обладати будет». Как бы оправдываясь пред женою, человеколюбивый Бог говорит: вначале Я создал тебя равночестною (мужу) и хотел, чтобы ты, будучи одного (с ним) достоинства, во всем имела общение с ним, и как мужу, так и тебе вверил власть над всеми тварями; но поелику ты не воспользовалась равночестием, как должно, за это подчиняю тебя мужу: «и к мужу твоему обращение твое, и той тобою обладати будет». Так как ты, оставив равночестного и имеющего общую с тобою природу, того, для кого ты создана, решилась вступить в беседу с лукавым животным-змеем, и принять от него совет, то затем Я уже подчиняю тебя ему и объявляю его твоим господином, чтобы ты признавала власть его; так как ты не умела начальствовать, то научись быть хорошею подчиненною. «К мужу твоему обращение твое, и той тобою обладати будет». Лучше тебе быть под его начальством и состоять под его управлением, чем, пользуясь свободою и властию, носиться по стремнинам. И для коня полезнее иметь на себе узду и ходить под управлением, чем без этого носиться по стремнинам. Итак, имея в виду твою пользу, Я хочу, чтобы ты к «мужу»имела «обращение», повиновалась ему, как тело голове, и с радостию признавала его господство. Беседы на книгу Бытия. Беседа 17. Когда Адам совершил тот тяжкий грех и вместе с собой подверг осуждению весь человеческий род, тогда он был осужден на труд; совершившая же больший грех, и настолько больший, что грех Адама по сравнению с этим может даже и не считаться грехом, — Адам, говорится, не прельстися, жена же прельстившися, в преступлении быстъ (1 Тим. 2,14), — эта, говорю, которая прельстилась и в преступлении быстъ, и приготовила как для самой себя, так и для мужа, смертоносный напиток, осуждается на великую печаль, потому что последняя может угнетать сильнее, чем труд. Умножая, говорится, умножу печали твоя, и воздыхания твоя: в печалях родиши чада. Нигде не назначается ей работа, нигде — пот и нигде — труд, но уныние и стенание, и проистекающее отсюда наказание, равносильное и трудам, и бесчисленным смертям, а вернее — даже и много тягостнее их. Письма к Олимпиаде. Письмо третье. Я, говорит, создал тебя равночестною, ты же не хорошо воспользовалась властью, – так перейди в подчинение; ты не вынесла свободы, – так прими рабство; ты самым делом показала, что не умела господствовать – будь же в числе подначальных и в муже узнай господина. «К мужу твоему обращение твое, и той тобою обладати будет». Усмотри и здесь человеколюбие Божие. Чтобы, услышав слова: «той тобою обладати будет», жена не сочла этого обладания тяжким, (Бог) впереди поставил имя, указывающее на попечительность, сказав: «к мужу твоему обращение твое», т. е., он будет для тебя убежищем, пристанью и защитою; при всех встречающихся бедствиях даю право к нему обращаться и прибегать. Однако не этим только способом (Бог) установил между ними нерасторжимый союз, но и естественными потребностями, соединив их именно союзом любви. Видишь ли, как грех ввел подчинение, а благоизобретательный и премудрый Бог и это обратил в пользу нам? Послушай, как и Павел говорит об этом подчинении, чтобы и отсюда узнать тебе согласие между Ветхим и Новым заветом. «Жена, – говорит он, – в безмолвии да учится со всяким покорением»(1Тим. 2:11).Видишь, что и он жену подчинил мужу? Но подожди, и узнаешь причину. Почему «со всяким покорением»? «Жене..., – говорит, – учити не повелеваю». Почему? Потому что она худо однажды научила Адама. «Ниже владети мужем». Почему же? Потому что раз поначальствовала худо. «Но быти в безмолвии» (1Тим. 2:12). Но скажи и причину. «Адам, – говорит, – не прельстися: жена же прелстившися, в преступлении бысть»(1Тим. 2:14). Поэтому он низвел ее с учительской кафедры. Кто не умеет учить, тот, говорит, пусть учится; если же он не захочет учиться, но пожелает учить, то погубит и себя самого и учеников, что случилось тогда с женою. Отсюда видно, что жена подчинена мужу, и подчинена вследствие греха...

Спаси Господи, Саша! И в Оптине все так. У нас немного по другому. В начале Шестопсалмия бабули задувают свечи, стараются изо всех сил, поэтому не тихо совсем. Потом наводят порядок в свечах, что тоже сопровождается шумом. Батюшка не выходит совсем. Многие крестятся, когда хочется. Видимо, поэтому тоже, тянет в Оптину, побыть в благоговейном отношении к церковным службам...Чтобы не только из книжек или напечатанных правил знать как оно все должно... Ну и у вас несколько часов уже, а у нас только полчаса как начался очередной постный день...

Эта книга, Саша. Да, в отсканированном только варианте везде. Вот из нее набрала немного. Всенощная и ранняя обедня в Оптиной Пустыни. Ударили в колокол ко всенощной в обители, но не в скиту, потому что во все дванадесятые праздники, по чину пустынному, скитники не имеют у себя службы, но обязаны приходить для братского общения в обитель, ко всенощному бдению, к литургии и за трапезу. Я весьма пожалел, что буду лишен утешения присутствовать на скитской службе, потому что на следующий день думал оставить пустынь тотчас после обедни. По первому звуку колокола поднялись старцы; у святых ворот собралась вся братия скитская, и вслед за своим начальником потянулись, как рой пчел, вылетающий из улья за своей маткой, чтобы собирать благоуханный плод молитвы. Умилительно и вместе торжественно было это шествие, в сумраке вечера по густому лесу, освещаемое одиноким фонарем, при звуке благовеста: такие минуты памятны. Все это были чистые души, более и более очищающие себя от плевы житейской, и непрестанно бодрствующие о своем спасении, чрез воспоминание смертного часа. И одного человека, с таким расположением духовным, отрадно встретить, а тут собралось целое общество людей, более или менее совершенных и постоянно стремящихся к усовершенствованию. Их будто объяло ароматом скитских уединенных цветов, и этот духовный цветник напоминал о духовном Палестинском луге Иоанна Мосха. Такие мысли и воспоминания исполняли мое сердце, когда мы вступили в Божий храм, где сам Игумен совершал божественную службу при строгом благоговении, которое соблюдалось во время четырехчасового бдения; царствовала глубокая тишина, и слышны были только одни церковные молитвы. Я видел, в течении одного месяца, несколько таких всенощных бдений в трех пустынных обителях: на Белых берегах, в Святых горах и здесь, в Оптиной Пустыни, и ни одно не показалось мне утомительным, несмотря на свою продолжительность: это происходило, частью от глубокого внимания священнослужителей, от ясного чтения и приятного пения ликов по их древним пустынным напевам, частью же от самого разнообразия, с каким благоразумно положили опытные отцы совершать сии долгия службы, собственно для того, чтобы священными обрядами и попеременным чтением и пением, благоговейно поддерживать внимание молящихся. Таким образом, кроме благолепных выходов полным собором, из алтаря на середину храма, для литии, благословения хлебов и для величания праздника, при неоднократном каждении дьяконов, есть еще умилительные пустынные порядки. По окончании вечерни, перед началом Шестопсалмия, погашают все свечи и лампады, так что вся церковь погружается в священный сумрак и слова псаломныя, тихо произносимые, как бы просиявая огненными чертами из сего мрака, глубоко напечатлеваются и в сердце слушателей; потом, по окончании кафизм, мало по малу начинают опять возжигать свечи в паникадилах пред иконостасом, доколе наконец в полном блеске возсияет весь храм, возжением главного хороса, или паникадила, в минуту величания. Чтение поучений отеческих после первой кафизмы псалтыря, дает отдых вместе душевный и телесный, если только мы хотим внимать сим поучениям, ибо во время их дозволено садиться, ровно лишь при произношении самих кафизм и паремий, и это троекратное сидение расположено таким образом, чтобы братия могла отдыхать в продолжение службы; посему и не утомляются ею внимательные, особо знающие ея обычный порядок, если даже и не каждое слово доходит до их слуха; напротив того люди, не приучившие себя с молодых лет к следованию за божественною службою, скучают и утомляются ею, хотя бы и ясно доходили до них слова молитв, потому что для неразумеющих они будут как кимвал бряцающий и медь звенящая, по выражению Апостола, они чувствуют себя как бы потерянными в этом безбрежном для них мире неведомого чтения и пения, хотя и на родном наречии. Чья же тут вина, Церкви или их собственного к ней невнимания? Да простится мне одно сравнение, быть может недостойное высокого предмета, о котором говорю, но употребленное мною здесь для лучшего уразумения моей мысли. Люди не опытные в музыке, особенно в Итальянской, с первого раза не находят большаго удовольствия в зрелищах, соединенных с такого рода музыкой, и готовы удалиться, если бы не боялись показать себя перед другими несведущими; но когда они к ней привыкают и им уже известно, от частого повторения одного и того же представления, весь его ход и лучшия части, то уже они не скучают его продолжительностью и согласны присутствовать на оном ежедневно. Что если бы хотя малую долю такого усердия к увеселению светскому, весьма недавно занесенного к нам из чужой земли, мы уделили, с тою же внимательностью, священному пению ликов накануне церковных праздников, которое искони перешло к нам в наследие от предков! Принудив себя несколько в начале, чтобы вновь приобрести утраченный нами навык, мы бы конечно опять в короткое время привязались к священным звукам, в которых отзывается нашему сердцу не одна только Церковь, но и неразлучная с нею Святая Русь: отечественное возобладало бы вновь над иноземным, и тогда навечерия празднеств достойны были бы для нас тех великих событий нашего искупления, о которых они должны нам напоминать. По окончании Всенощной отец Макарий, прощаясь, сказал мне, что он испросил у Настоятеля дополнение отслужить в скиту раннюю обедню, дабы я не лишен был утешения присутствовать при божественной службе в их ските: меня тронуло такое снисхождение к пришельцу, со стороны людей весьма строгих к самим себе, но это было выражением их Христианской любви. На следующее утро я еще был у себя в келии, когда добрый Игумен Антоний пришел звать меня к обедне. В этой отрадной пустыне на каждом шагу выражалось благосклонное внимание сих примерных старцев, как и в каждом их слове духовная простота; отец Макарий уже шел к нам на встречу, чтобы предупредить о начале службы: читали часы, в церкви не было никого, кроме скитской брат ии; не более пяти голосов пели стройно и тихо; священнослужители проникнуты были глубоким вниманием к страшному действию, совершаемому ими, и чувство их благоговения невольно проникало в душу предстоявших. После обедни мы зашли опять в келии начальника и провели с час времени, до поздней литургии, в приятной беседе. Оба старца любопытствовали слышать о Востоке, а наипаче о Святой горе и лаврах Палестинских, по образу коих устрояли собственный чин. Мне же приятно было видеть пред собою в лицах то, о чем им рассказывал: подвижничество первых времен Христианства, перенесенное на родную нашу почву, где дало столь обильные цвет и плод... (Есть окончание).

Саша Сибиряк, спаси Господи за ссылочку на материал о Серапионовой палате. Как-то палаткой трудно назвать это место )). Приведен текст из трудов А.Н.Муравьева, который и привез святыни со Святой Земли. О нем Оптина Пустынь размещала материал https://www.optina.ru/18_muravev_v_optinoj/. Не так давно попалась в библиотеке книга, 2-ой том "О Богослужении Восточной кафолической Церкви" его авторства. Вот уж дар от Бога рассказать о своих путешествиях! Написано, что до октябрьского переворота вышло одиннадцать! изданий этой книги. Смотрела в инете, не встретила ни почитать, ни послушать. Может поисковик у меня ленивый )).

Ещё одна поездка памятная. Форумская сестричка за рулём, согласилась отвезти в Лавру по делам знакомую пожилую сестру. Уже в самое утро поездки выясняем, что едут ещё два очень пожилых человека, к тому же нагруженные какими-то коробками. Немного дрогнули, так как машина небольшая, дорога неблизкая, комфорту хочется (эх, паломнички мы современные...) К тому же багажник не открывался тогда в машине. Конечно, были посрамлены за свою гордыньку - ехать с такими людьми вместе, долго - утешение, какого до сего дня пока уже не было. Необъяснимым образом все и всё разместилось, старички худенькие, тихие. Дорогой читали по очереди Акафист преподобному Сергию. А это тоже урок немалый - услышать, как молятся не одно десятилетие паломники к преподобному Сергию, не раз бывавшие и у лаврских батюшек-старцев. В силу особого положения дел с нашими старичками нам разрешили въехать в Лавру на машине. Знакомая моя до того дня ни разу ещё в Лавре не была. Стоим перед вратами рядом с основным входом, врата открылись, сестра в руль вцепилась: не поеду, я не могу, это же Лавра! Мы вчетвером как куры кудахчем: езжай, ворота же ждут, нельзя так долго заставлять ждать! По впечатлению, она с закрытыми глазами въехала. Правда, мы никому не мешали, думаю, нас особо никто и не видел, так как там конечно же все предусмотрено, и машины туда по надобности въезжают. Потом пили чай в одной из иконописных келий. А батюшка-архимандрит в своем кабинете и за своим компьютером объяснял нам, как найти дорогу к кладбищу, на котором захоронена монахиня Амвросия Обручева ("История одной старушки" - она автор). Мы с самого начала хотели заехать на кладбище, но я неверно поняла карту, проехали чуть ли не до Деулино, но это оказалась прямо противоположная сторона от нужной нам. Потом было ещё много чего. Да, вот состояние нереальности - ты вроде ходишь, а понять и принять все происходящее - непонятно как. Был февраль, темнело по-прежнему рано, но старички не сдавались, все были за посещение могилы матушки Амвросии. Дорогу нашли очень легко, кладбище в одном из жилых районов Сергиева Посада. Оно было уже закрыто. Ах!...Предприняли неуверенную попытку постучать. Непонятно откуда появился человек, спросил что хотим. На могилку бы нам. Сейчас-сейчас! Через пару минут открылись ворота, нас впустили на территорию. Вот и могилка матушки, Оптинской чадушки, оставившей такие бесценные воспоминания об Оптине, о старцах Анатолии, Нектарии, о своем духовном отце преподобноисповеднике Никоне Оптинском. Когда-то видела в интернете фото этого кладбища и содрогнулась - полное запустение,, развал, но писалось, что могилку монахини Амвросии найти все же можно, она поддерживалась в относительно нормальном состоянии. Немного было неспокойно - найдём ли? Как оно все...Но и тут: кладбище уже в полнейшем порядке, даже очень. Могилка укрыта снегом, благо в ту зиму его было много. Отчистили часть таблички на кресте, прочитали надпись: монахиня Амвросия. Рядом в ограде ещё одна могила. Если не ошибаюсь, ее племянницы Евгении (Женечка, дочь умершего от ран брата монахини Амвросии Михаила Дмитриевича Оберучева. Его могила в Оптиной Пустыни, недалеко от могил отроковиц Веры и Любови Ключаревых. Похороны брата матушка также подробно описала в своих воспоминаниях). Потом этот добрый человек - сторож скорее всего - открыл нам и храм. Мы озябли прилично, день был морозный и ветреный. Мы с сестричкой вяло ползли за нашими бодрыми старичками. Храм ещё без окончания внутренней отделки. Хочется там побывать ещё и ещё. Недавно вот узнала, что наши тогдашние спутники старички - муж и жена - художники, авторы, например, оформления станции метро "Достоевская" в Москве (см. тему о Ф.М.) Без них это была бы совсем другая поездка. Говорили они не много. Да и дело не в словах. Просто побыть рядом, в тишине, покое, услышать молитву. (Отец произносил для всех нас молитву перед вкушением пищи, в Лавре ещё. Его родные привычно молились вместе с ним про себя. А мы с сестрой - безотцовщина на тот момент (к сестре вскоре вернулся ее папа, ещё в далёком детстве их оставивший), до слез слушали молитву главы семейства, глубоко верующего пожилого человека, в который раз в своей жизни взывавшего:"Отче наш!..." ) Периодически друг у друга спрашиваем, помним ли и поняли ли вообще, что это была за поездка... Есть фото, надо поискать...

Лена, это такое помещение в приделе Троицкого храма, где мощи преподобного Сергия. Огромные двери перед ракой преподобного. Они периодически приоткрываются дежурным человеком, и народ заходит. Были несколько раз у преподобного, а о Серапионовой палате не знали. Даже умудрились один раз не войти, хотя дверь приоткрыли. Знаете, народ приложится к мощам, спускается и ещё немного стоит (кто как, конечно, но в основном уйти сразу трудно). Как раз у дверей палаты. Там есть ещё мошевичок убиенных в Вифлееме младенцев. Да, дорогие, навеяли воспоминаний о Лавре. Уже много лет тому назад поехали туда на Рождество, с младшей дочкой был ее друг. Долго стояли, сначала до открытия, потом в очереди. Хорошо было, общались. Молодежь наша старшеклассниками ещё были. Друг дочкин обмолвился, что что-то ему страшновато подойти к мощам. Я решила, что боится мертвого тела, как бывает у неокрепших духом, и много чего ему сказала, рассказала. Справился, не дрогнул - приложился, потом такой радостный был. Как теперь понимаю, это вообще для него поездка была. Выяснилось, что его родители воцерковленные были, но что-то случилось с парнем, он перестал ходить с ними в храм, именно из-за необъяснимого никем его страха, но очень серьезного. Что они только не предпринимали - барьер был непреодолим. Вот преподобный отче наш Сергие принял, помог, отвёл напасть.

Саша, вот например , большой мощевик. Предположим, есть частичка мощей св.Аоександра Невского и много много других частичек. Ты будешь всегда прикладываться только к мощам твоего Небесного Покровителя? ))Пытаюсь понять. По правилам мы же одинажлы прикладываемся к иконе, сколько бы святых на ней не было изображено. А икона окружена ещё множеством частичек мощей. Как поступать? Конечно, однажды, когда глазастая сестра прочитала мне всего несколько имён святых, чьи мощи были перед нами, трепетно было, не то слово. Делись соображениями, как верно прикладываться. Всего лишь однажды видела, как несколько человек почтили добыванием каждую частичку большого большого мощевика. Но дело было в пустом храме, да и в далёкой пустыне малоизвестной, почти не посещаемой. А если народ толпится, то как? Или выбирать среди списка (если он есть, конечно) мне известного святого или святых и только к его/их частичке прикладываться? А к остальным? Какой у кого опыт ?

Отче, а как паломникам посмотреть? В смысле надписи прочитать трудно. Например, во Введенском под иконой Пресвятой Троицы. Или в иконе Собор Киево-Печарских Святых, что в Казанском храме. Может, и не надо знать где и чьи мощи? Иногда встречаются такие памятки-указатели, в других местах, рядом с мощевиком располагается табличка или список. ))

Серёжа Старк (Антонина Осоргина) СЕРЁЖА СТАРК 19-го февраля 1940 года после продолжительной болезни тихо отошёл ко Господу на 10-м году жизни СЕРЁЖИК СТАРК. Простое объявление в газете… Те, кто не знал его, прочли, остановились на мгновение, подумали: «Бедный мальчик, совсем ещё маленький… всего 9 лет.» Те, кто хотя бы случайно встречались с семьёй о. Бориса Старка и знали Серёжика, с искренним участием подумали: «Как — это сын того молодого священника, этот весёлый, здоровый мальчик с блестящими глазками? Как жаль! И что это была за болезнь?» Для тех, кто имел счастье ближе знать этого здорового мальчика с блестящими глазами, слова этого объявления связаны с целым миром лучших, высших переживаний, заставивших сердце их мучительно сжиматься от страшной жалости и скорби, и в то же время приоткрывших перед ними на мгновение таинственную завесу, которая отделяет от нас небесный потусторонний мир, куда ушёл от нас необыкновенный мальчик. Я имела счастье знать его близко, любить его, имела счастье испытать на себе его детскую доверчивую привязанность и такую недетскую, глубоко чуткую ласку. Помню нашу первую встречу в июле 1939 года. Летний солнечный день в Эленкур. В большой столовой русской колонии спешно накрывают столы, гремят посудой, стучат ножи, вилки. В большие открытые окна льётся солнечный свет, вдали, в голубой дымке, Эленкурский горизонт. Я только что приехала и стою среди столовой, разговаривая с отцом Борисом. Вдруг в крайнем окне, в которое врываются крики детей, играющих в волейбол, появляется весёлая тёмная головка с необыкновенно сияющими, брызжущими шалостью глазами, цепляются за подоконник загорелые ручки. — Серёжик! Слезай сейчас! — кричит о. Борис. — Сколько раз тебе запрещали в окно лазить! Сияющая рожица быстро исчезает. Как мы подружились, сблизились — не помню. Только очень скоро он стал у нас, как свой. Отпрашивался гулять со мной и моими племянниками, убегал из колонии и появлялся у нас во все часы дня, с раннего утра, когда ещё я не была готова, и комната не убрана. Тук, тук, тук в дверь. «Кто там?» В щёлке появляется свежеумытое детское лицо, ласковое… чуть-чуть заискивающая улыбка — и нельзя не впустить, хотя и подметать пол нужно и торопиться в колонию… А Серёжик в одну минуту уже во всех трёх комнатах побывал, всё осмотрел, и под кровать залез — что-то там интересное увидал, и на чердак сбегал, и железку какую-нибудь сломанную разыскал и просит позволения взять её — и ни в чём нельзя отказать, и рассердиться на безпорядок нельзя, когда видишь эти лучистые глаза, эту, такую подкупающую, детскую доверчивость. Гулять с нами он очень любил. Его влекло к нам то, что мы своей семьёй гуляем, не как колония; привлекала большая свобода, привлекал маленький велосипед, на котором он по очереди с моим племянником катался и, к моему великому ужасу, летел, сломя голову, без тормозов, с раскрасневшимися щеками, горящими глазами, с невероятным увлечением и задором. Привлекало его и то, что он чувствовал в нас что-то своё, родное — церковное. Знал, что мой отец Священник. Знал, чувствовал, что я так же думаю, верю, того же направления, как и его родители. Скоро он стал садиться ко мне на колени. Вдруг порывисто влезет, обовьёт руками шею, прижмётся всем своим крепеньким тельцем и так поцелует! «Ты хорошая!» — у меня сердце таяло. Случилось так, что моё место за обедом оказалось на конце стола, против о. Бориса, его жены и Серёжика, который всегда сидел между родителями. Я спросила, почему Серёжа не сидит за детским столом, и тут узнала, что он уже несколько лет не ест мяса, и тут, в колонии, родители взяли его за стол взрослых, во избежание осложнений. Он ел картофель, овощи, фрукты, макароны и, видимо, страдал, если в картофель попадал мясной соус. Мать его рассказала мне всю историю его отказа от мясной пищи. Ему было не больше трёх лет, когда на Рождество, на ёлке, ему подарили много шоколадных зверушек и печенья в виде зайчиков, барашков и т. д. Серёжик любил сладости и шоколад, как все дети, но зверьков есть не стал, бережно выбирал их из другого печенья, складывал в коробку и прикрывал ватой. Через некоторое время он как-то был с матерью на базаре и, проходя мимо мясной, спросил: «Что такое мясо?» Пришлось ему объяснить. Вернувшись домой к завтраку, он наотрез отказался от мясного блюда. Никакие уговоры и просьбы не подействовали. С этих пор никогда мяса и не ел. Но это не было отвращение к мясу, это было принципиальное решение. До этого Серёжик очень любил ветчину и телятину. Как-то он спросил: «А что — ветчина — тоже мясо?» «Да». «Как жаль, я её так любил». Но больше никогда не попробовал. Рыбу он ел. («Почему же ты ешь рыбу, а мяса не ешь? Рыба тоже живая» — говорили ему. Серёжик отвечал: «Рыба не дышит воздухом»). Родители боялись, что он ослабеет без мяса, пытались его обманывать. Долгое время уверяли, что сосиски делают из рыбы или же из какого-то «морского коня», который живёт в воде и не дышит воздухом. Сперва он верил, но потом, когда узнал, что сосиски — тоже мясо, горько плакал и упрекал родителей: «Зачем вы меня обманывали?» Как-то Серёжик после обедни в церкви на ул. Дарю был в гостях у о. Никона. Отец Никон дал ему большой банан. Серёжик сидел, поглядывал на банан, но не ел его и не трогал. Его несколько раз угощали. Наконец, Мать говорит ему: «Что же ты не ешь банан?» Он ответил: «Вы меня опять обманываете: Она была гусеницей, и у неё оторвали лапки…» Нет, это было не отвращение от мяса, это была любовь ко всему живому, ко всему, что «дышит воздухом» и имеет право на жизнь. Но вместе с тем, Серёжик уже тогда знал, что монахи никогда не едят мяса и, главным образом, это и было у него монашеское решение. Твёрдый, сознательный отказ от мяса. Не вегетарианский, а монашеский взгляд: рыбу есть можно, ведь Спаситель ел рыбу. Встреча с о. Никоном сыграла большую роль в жизни Серёжика. Это был первый монах, с которым он сблизился и который стал его духовным отцом. Как маленький мальчик понимал монашеский путь, как он объяснял себе монашество? Один Господь это знает. Но решение стать монахом явилось у него естественным — и никогда ни о чём другом он не мечтал, не менял своего решения, как это часто делают дети. Он говорил своим родным: — Я вас очень люблю, а всё-таки от вас уйду. И это своё решение он держал в глубине своего сердца, не говорил о нём, так же, как не говорил, почему он не ест мяса. Как-то ужасно стеснялся, если его об этом спрашивали или вообще обращали на это внимание. Назван он был в честь великого подвижника и наставника русского монашества, но ему как-то ближе всех святых был преподобный Серафим. Он был ещё совсем маленьким, когда Мать рассказала ему житие преподобного. С тех пор он постоянно говорил: — Я хочу быть, как преподобный Серафим. Ведь преподобный Серафим ел одну травку, почему же я не могу? Я хочу быть как он! Всё это не мешало Серёжику быть весёлым, живым, жизнерадостным мальчиком, шалуном, и каким шалуном! Достаточно было посмотреть на эту круглую, весёлую рожицу, увидеть его исцарапанные, грязные коленки, ручки, которые так и лезли в карманы, а это строго запрещалось. А в карманах-то чего-чего не бывало! Всякие невозможные сокровища в виде камешков, железок, пробок, верёвочек — самые мальчишеские карманы. И при этом глаза, такие глаза — сияющие, весёлые, искрящиеся. В них был и свет, какой-то внутренний, и жизнь, и шалость детская. Но шалости его были просто шалости. Никогда ничего плохого в нём не было. Семи лет Серёжик поступил в русскую гимназию. Все там его знали. Все помнили этого весёлого шалуна, которого и из-за стола выгоняли за шалости, — но все любили. Большие гимназистки с ужасом вспоминают, как он шалил по дороге в автобусе, как перекидывался ранцем с другими мальчиками. Кондуктора автобусов все знали и любили, да и нельзя было не любить его. И вот, в душе этого весёлого, жизнерадостного ребёнка глубоко и ясно запечатлелся закон Христов, закон любви и правды. В жизни для него всё ясно было. Да — да. Нет — нет, а что сверх того, то от лукавого (Матф. 5, 37). До принятия священства о. Борис с семьёй жили в одном из пригородов Парижа, в большом квартирном доме. Серёжик часто видел на улице нищих, ожидающих подаяния, с надеждой озирающихся на окна домов и квартир. Видел, как иногда из этих окон нищим кидали монетки. Этого он не мог выносить! Зачем кидают деньги, зачем заставлять нищих нагибаться? Сколько раз он сбегал по лестницам, чтобы подать нищему или же подобрать и подать ему то, что кинули другие. Он спрашивал свою мать: «Можно позвать к нам нищих обедать? Почему ты зовёшь к нам обедать людей, которые сыты и хорошо одеты, а не зовёшь нищих, которым правда надо дать есть?» Как трудно ответить на такой вопрос! Серёжик вообще любил нищих. На Пасху в церкви на ул. Дарю он просил позволения христосоваться со всеми нищими на паперти и ужасно огорчался, что ему этого не разрешали, огорчался серьёзно и не понимал, — почему? Фальшь жизни, неправда наших условностей глубоко оскорбляли его. Почему в Подворье, после прощальной вечерни так хорошо все просят друг у друга прощение, а когда потом мы встречаем знакомых и даже родных, мы у них не просим прощения? Почему дома, на Подворье, у о. Никона перед обедом читают молитву, а у знакомых просто садятся за стол? Почему мы не можем у них молитву прочесть? Ему казалось, что когда прочтут молитву, когда батюшка благословит еду, и еда-то становится вкуснее. Когда отец Борис сделался священником, как огорчало Серёжика, что не все подходят под благословение папы, а некоторые здороваются с ним за руку, как с простым человеком, а Папа — Священник. Это было ещё до священства о. Бориса, Серёжику было всего 5 лет, когда на Пасхе Старки после ночной службы в церкви на ул. Дарю поехали разговляться к родным. С собой в церкви у них было 10 крашеных яиц. Серёжик почти все яйца раздал нищим, одно подарил Владыке Митрополиту. Приехали к родным. Пасхальный стол, цветы, нарядные платья, весёлые лица. Серёжику этого было недостаточно. Он всё ждал молитвы, ждал «Христос Воскресе». Без этого ему казалось невозможно сесть за стол. Но никто, казалось, не собирается петь молитву. Тогда маленький пятилетний мальчик подошёл к своему месту за столом, положил кулачки на стол и запел: — Христос Воскресе из мёртвых! Шумное веселие взрослых затихло, смолкли кругом. Он допел до конца — как ни в чём не бывало, весёлый, радостный сел за стол и начал разговляться. Для него свет Христов светил всегда, освящал и наполнял все уголки его домашней, детской жизни. Вера его была проста и сильна. Он всё удивлялся, что когда болеют, то зовут докторов: — Зачем это? Надо просто помолиться или позвать на помощь какого-нибудь святого — и всё пройдёт! Так он говорил, и был случай, когда он по просьбе своей матери помолился о себе и о своей больной сестрице. Это было накануне праздника Входа Господня в Иерусалим. У обоих детей была высокая температура и болело горло. Серёжик помолился, как обещал, и на следующее утро оба были совершенно здоровы и были у обедни. С церковной жизнью Серёжик сроднился рано, прислуживал в церкви на ул. Дарю, всегда одинаково с любовью и радостью собирался в церковь. Прислуживал вместе с папой. Ему было 7 лет, когда о. Борис в день св. Александра Невского был посвящён во диаконы. Как Серёжик переживал это! Во время литургии он стоял на правом клиросе, откуда всё хорошо было видно. В алтаре был Владыко Владимир Ниццкий, который обратил внимание на это сияющее детское лицо и спросил: — Кто этот мальчик с таким ангельским лицом? Весь этот день Серёжик не отходил от отца, ему хотелось сидеть прямо около него. Это был уже не просто папа — «Папик», а папа — духовное лицо, священное, церковное. Когда о. Борис сделался священником, Серёжик всегда прислуживал ему в церкви. Как трогательно и умилительно было видеть их вместе! Высокая фигура о. Бориса и рядом маленькая фигурка в стихарике, чёрная головка, поднимающийся кверху нежный детский профиль, внимательные, серьёзные, чёрные глаза. В церкви, в этих глазах не было и тени обычной шалости. Когда я узнала Серёжика, когда я видала его в церкви, я всегда поражалась той переменой, которая происходила в нём во время богослужения. В его прислуживании в алтаре не было никогда не только шалости, которую так часто, к сожалению, видишь у мальчиков, раздувающих кадило, играющих с церковными свечами. Нет, прислуживал Серёжик всегда с благоговением, с таким особенным, до конца серьёзным выражением лица. Это не была внешняя дисциплина, это было внутреннее чувство, настоящая молитва. Он чувствовал Бога, ходил перед лицом Божиим. В церкви всё было свято для него, всё преисполнено дивной стройности и красоты. И он в своём стихарике, около своего папы составлял тоже частицу этой стройной гармонии, участвовал в богослужении, со всем усердием детским служил Богу. — Мы с папой служим, — говорил он. И это нисколько не мешало ему после службы, выйдя из церкви, начать шалить, бегать, всюду находить что-нибудь интересное, со всеми, с кем только можно, поздороваться, поговорить, набрать в карманы всевозможные и невозможные находки. В церкви он никогда не скучал. Ещё совсем крошкой он выстаивал длинные великопостные службы. Выстаивал, не присаживаясь, не шелохнувшись. Мать его рассказывала мне, как один раз, когда ему было 5 лет, она была с ним в церкви на ул. Дарю у Стояния Марии Египетской. Несколько раз во время длинной службы она наклонялась к Серёжику с предложением сесть. Он отказывался. В конце концов он сказал матери: — Я совсем не устал. Я всегда в церкви читаю молитву Иисусову, и я не замечаю службы! Он читал молитву Иисусову! «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного…» То, чего многие с трудом, с терпением, со слезами ищут и добиваются годами, — это сокровище молитвы, дыхание молитвы было у маленького пятилетнего мальчика. Откуда он научился молитве Иисусовой? Ни отец, ни мать никогда его этому не учили. В доме у них долго болела и скончалась бабушка Серёжика, любимая «Букочка». Серёжик слышал разговоры о. Бориса с Бабушкой о молитве Иисусовой, видел, что папа сам по чёткам молится, всё это запоминал, воспринимал, складывал в своём сердце. Ему очень хотелось самому иметь чётки, и как-то в Подворье, где он был любимцем всех студентов и иеромонахов, он сказал о своём желании о. Сергию Мусину-Пушкину. У того как раз были маленькие чёточки, в 20 бусин, сделанные из остатков больших чёток. Эти чёточки Серёжик получил в подарок и сияющий прибежал показать его родителям. Мать не хотела, чтобы он молился по чёткам, боялась, чтобы в этом не было чего-то показного. Вернувшись домой, она взяла у Серёжика его чётки и повесила на гвоздик к образам. Серёжику не позволялось выходить с ними из комнаты. Но иногда, он, когда молился, брал их. Иногда его заставали среди дня перед образами со своими чёточками: стоит, молится, потом обратно повесит их на гвоздь. Часто в метро, в автобусе мать видела, что он шепчет молитву. Глаза серьёзные, губы по-детски шевелятся; чёток нет, так он пальчиками перебирает. Или вытащит из кармана пачку билетов метро, которые он собирал, и по ним отсчитывает молитву Иисусову. Он вообще молился удивительно горячо и сознательно. Когда умерла его бабушка (ему было тогда 6 лет), в первый раз после её смерти он стал на молитву — как трудно ему было перевести бабушку из числа живых в число умерших. Он помолился за живых — пропустил бабушку. Но когда начал заупокойную молитву, он остановился и вот просто не мог помолиться о бабушке, как об умершей. Уткнётся в подушку, поплачет, потом снова станет на молитву, опять дойдёт до этого места — и опять остановится. В заупокойной молитве Серёжик просто и реально сознавал души умерших людей. Как-то раз он попал в церковь на ул. Дарю, когда там были похороны, и слышал, как там поминали «рабу Божию Екатерину». Он внёс её имя в свою молитву и никогда не забывал поминать. Некоторое время спустя родители спросили его: — Отчего ты молишься за неё? Ведь ты её не знал? — Как не знал? — ответил Серёжик. — Ведь мы с ней на ул. Дарю встретились. С тех пор и отец его внёс в своё поминание «рабу Божию Екатерину». Когда Серёжик сделался отроком, то есть начал говеть, с ним случалось иногда, что после причастия он совсем менялся. Он, такой весёлый, живой, становился молчаливым, ни с кем не разговаривал, отказывался кофе пить, завтракать. Отойдёт к окну, серьёзно куда-то смотрит, тихий такой, и молчит. Его звали к столу, спрашивали, что с ним. Один раз даже мать спросила о. Никона, духовного отца Серёжика, что это значит. — Оставьте его, не трогайте, — сказал о. Никон. Серёжик очень любил рисовать. Нельзя сказать, чтобы он хорошо рисовал. Всё, что он изображал, было очень примитивно даже для его возраста. Но интересно то, что он рисовал, что привлекало и занимало его. Я рассматривала все уцелевшие его рисунки, все эти изрисованные и иногда измаранные бумажки. Всюду церкви, крестики, могилки, священники и часто — картины из Священной истории. Видно, как он всё замечал, всё представлял себе живо, реально. Ему запрещалось изображать Спасителя — уж очень некрасиво он рисовал человеческие лица, и всё-таки есть рисунок Распятия. Сохранилась большая картина Входа Господня в Иерусалим со всеми подробностями еврейской толпы. Дети с пальмовыми ветвями, деревья, человек, влезающий на пальму за веткой… Люди идут по дороге, и много радости чувствуется во всех примитивных фигурках. А на самом краю картинки, справа показываются голова и ноги ослика и только видно большое сияние Сидящего на нём. Тут Серёжа не посмел изобразить фигуру Христа. Больше всего мне понравилось изображение Успения Божией Матери. Видно, с каким живым воображением рисовалась эта картина. Апостолы собрались вокруг Тела Божией Матери, видны остатки облачков, на которых они прилетели; тут же неверующий кощунник, схватившийся за одр Богородицы, руки его отсечены, пристали к одру, кровь течёт. А над всем Спаситель в небесах принимает в объятия душу Божией Матери. Рядом с этими духовными сюжетами — самые простые, детские: собачки, зверушки разные. Как он любил зверушек! У него был целый заветный мешочек любимых игрушек-зверушек: мишки, зайчики, собачки, лошадки. Он ужасно любил их, иногда расставлял на столе всё своё полчище и любовался на них. Самый любимый был Яшка, большая плюшевая обезьяна, до невозможности истрёпанная и затёртая. С Яшкой Серёжик никогда не расставался, любил его нежно, спал с ним, и расстался только во время предсмертной болезни. Последнее лето жизни Серёжика, лето 1939 года, о. Борис с семьёй проводил в детской колонии в Эленкур, в чудной по красоте местности. Там-то я и познакомилась с ними, близко узнала Серёжика, сблизилась и подружилась с его родителями. Как я уже говорила, мы много времени проводили вместе. Серёжик стал меня звать «тётей» и говорить мне «ты», приняв меня доверчиво и просто в своё родство. Никогда не забуду тех двух-трёх дней, которые он провёл всецело на моём попечении. Это была первая его разлука с родителями. Смутное, тревожное было время. В воздухе нависала война, тяжёлая, грозная атмосфера чувствовалась кругом. Дела вызвали о. Бориса в Париж. Жена его не хотела покидать его в такое неспокойное время, да, кроме того, ей надо было показаться доктору. Поручив мне детей, о. Борис с женой уехали в Париж. Мы провожали их на автокаре. Дети махали до тех пор, пока знакомые лица в окне грязного автокара не скрылись за поворотом. Верочка поцеловала меня, объявила, что сегодня ночью будет спать на маминой кровати, и побежала в колонию к своим подругам. Серёжик сказал, что в колонию не пойдёт, хочет быть всё время со мной и хочет сейчас же писать письмо маме, только на маминой бумаге и в мамином конверте. Мы пришли ко мне. Я села с книгой, а Серёжик устроился к столу и принялся за письмо. Из-за книжки я поглядывала на него. Косые лучи солнца лились в открытое окно. Наклонённая тёмная головка, воротник матросской курточки; губы и язык усиленно помогают писать, глаза сверкают, щёчки постепенно разгораются от труда и переживаний. С орфографией дело не очень-то ладилось. Ошибки он принёс проверять ко мне на колени. Помню наизусть его письмо: «Милая Кисанька! Как ты доехала? Как Папик доехал? Когда я вас проводил, я снаружи смеялся, а внутри плакал. Пишу у Тёти Тони, только там у неё я нахожу утешение в своём горе…» Тут же решено было писать письма каждый день. На следующий день он прибежал ко мне, сел за стол, написал: «Дорогой Мамик!», но дальше пороху не хватило, погода была так хороша, так хотелось в лес бежать. Так этот «Дорогой Мамик!» и остался у меня в блокноте. Через два дня родители вернулись. Объявление войны застало нас в Эленкуре. Люди семейные, люди, имевшие на своём попечении детей, с тревогой спрашивали себя, где лучше устроить детей, куда их перевозить, где учить зимой. Принимались и отклонялись решения несколько раз в день. Скоро судьба разлучила меня с семьёй Старков надолго. Они переехали в детскую колонию Вильмуассон. Сперва жили в бараке в лесу, к зиме переехали в большой тёплый дом колонии. Дети поступили во французскую школу. До этого, как я уже говорила, Серёжик учился в русской гимназии, но говорил по-французски совсем хорошо. Учился он в этом году отлично. Несколько раз получал медаль и очень был этим доволен. Обожающая детей Танечка (старая гувернантка его матери) за каждую медаль дарила Серёжику денег. Так он накопил 10 франков, отложил в особый кошелёчек и решил непременно подарить дедушке, чтобы он себе хорошего вина купил. Этой осенью он был, как и всегда, впрочем, весел, жизнерадостен, живой. Прибежит из школы, фуражка съехала на затылок, пальто нараспашку, щёки румяные. Сумка с книгами летит в одну сторону, пальто в другую, пальцы в чернилах, глаза так и сверкают. Вот он весь перед вами, живой, весёлый, здоровый мальчик — милый, хороший мальчик. Случалось — и не послушаться, покапризничать, поворчать, поссориться с Верочкой, — но так немного этого было! И что это в сравнении с той горячей лаской и приветом, которые сияли в его глазах и обдавали всякого встречавшегося ему человека. Этой осенью он написал мне письмо. Я переживала тяжёлые, грустные дни: умирал мой отец. Серёжик это знал и всем своим горячим сердечком хотел выразить мне сочувствие. «Милая тётя Тоня! — писал он мне, — если тебе плохо, приезжай к нам, ты знаешь ведь, где мы живём, мы всегда тебя приласкаем». Маленький, золотой мальчик, он и приласкал меня, так приласкал, когда я уже после смерти своего отца на один день приехала к Старкам. И приласкал, и помолился со мной у заупокойной обедни, которую о. Борис отслужил для меня. В последний раз видела я тогда Серёжика, прислуживающего отцу в белом стихарике, с кадилом в руках. Заболел он в день Крещения. Утром прислуживал за обедней, и кто-то ещё сказал матери: «Какое у него сегодня особенное выражение лица было за службой!» Днём у него поднялась температура — 37,5, он жаловался на ухо, железки за ушами распухли. Казалось, пустяки, но температура быстро стала подниматься, обнаружилось воспаление лёгких. Две недели он болел дома. Всё это время температура была то очень высока, то немного спускалась. Доктора путались в симптомах. Один находил менингит, другой — воспаление в лёгких от какой-то бациллы. Подозревали стрептококки, подозревали коли бациллы, делали безконечные анализы, которые ничего не давали и всех сбивали с толку. На 15 день болезни доктора сказали, что положение угрожающее и посоветовали перевезти Серёжу в госпиталь. Все жители дома в Вильмуассон любили Серёжика, все волновались из-за его непонятной болезни. Когда пронеслась весть, что его перевозят в госпиталь, в коридоре, у дверей его комнаты столпились многие, желавшие помочь, посочувствовать или просто взглянуть на милого мальчика. Он лежал в своей кроватке, знал, что его перевозят и как-то совсем спокойно принял это известие. До этого дня он волновался своей болезнью, так что от него скрывали его высокую температуру, говорили, когда он спрашивал, — 38° вместо 40°. Но с этой минуты он как будто понял, что положение его очень серьёзно, и совершенно этому покорился. Вдруг он начал громко молиться, петь всенощную. Было около 6 часов вечера. — Господи, воззвах к Тебе, услыши мя, услыши мя, Господи! — и опять — Господи, воззвах к Тебе, услыши мя! В ручках он сжимал крестик. Было что-то до того трогательное в этой молитве, что все, слышавшие её в коридоре, в дверях, плакали. При отъезде Серёжик старался каждому сказать какое-нибудь ласковое слово, оказать внимание. Просил, чтобы не забывали кормить собачку Жучка. В госпитале его положили в отдельной комнате. В тот же вечер, подчиняясь правилам госпиталя, родителям пришлось вернуться домой, оставить его одного. Серёжик подчинился этому просто и покорно. Понял, что так надо. С ним ночевала милая, добрая сестра, католическая монахиня, которая, как и все, полюбила его, и, когда он просил, давала ему держать своё Распятие. Так потянулись дни в госпитале. Утром родители приходили, проводили день, вечером прощались, расставались на долгую, тревожную ночь. Продолжала упорно держаться высокая температура, всё около 40°. Один раз под вечер Серёжику стало совсем плохо, сердце слабело. Сестра вдруг сказала родителям, что лучше им остаться на ночь при нём, что она не ручается за эту ночь. Распорядилась, чтобы в палату внесли диванчик для родителей на ночь. Когда Серёжик увидал этот диванчик, он понял, что папе и маме позволили остаться с ним на ночь и, повернувшись к сестре с полными слёз глазами, сказал ей: «Спасибо! Я не забуду никогда то, что Вы для меня сделали!» К утру сердце опять выправилось. На следующую ночь родителям пришлось опять уйти. Сестра сказала: «Этой ночью ничего не случится». И Серёжик спокойно их отпустил, как будто и он знал, что сегодня он от них ещё не уйдёт. Мать его всё боялась, что он будет бредить по-русски, просить что-нибудь и что сестра его не поймёт. Поэтому мать внушала ему без них говорить по-французски. Так он и делал. Сестра рассказывала потом, что в долгие, томительные часы безсонницы Серёжик всё молился вслух. То молился по-русски своими словами и вежливо объяснял ей: «Я просто по-русски молюсь, Вы поэтому не понимаете». Иногда он молился по-французски, и она слышала, как он молится за всех солдатиков, которые в траншеях, за всех несчастных, за всех, кому холодно, кто сейчас на дорогах, за раненых. Потом, уже в конце болезни, один раз он вдруг сам себя пожалел и заплакал: «Я сам теперь в раненого солдатика обратился». В госпитале сестра ухаживала за ним от души, действительно боролась с болезнью, но как он страдал, бедненький, от этого лечения! От него не осталось ничего, одни кости, весь он был сожжён горчичниками, истыкан уколами. Сестра говорила, что не припомнит, чтобы кому-нибудь делали столько уколов. От болезни Серёжик совсем не страдал, но от лечения — очень, и когда сестра появлялась со шприцем или горчичником, он, чтобы не кричать, судорожно сжимал в ручках Распятие, молился напряжённо, так, что покрывался потом, и только так не кричал. За всю болезнь, которая продолжалась 32 дня, температура редко спускалась ниже 40°, доходила до 41,8°. Чего только не делали врачи, чтобы спустить температуру. Все обычные способы не давали результатов. Так, например, после холодного обёртывания температура не спускалась, а поднималась ещё выше. Сестра разводила руками. Видели Серёжика 9 докторов. Одного светилу, детского специалиста (профессора Вейль-Аллэ, заведующего Парижским госпиталем «Больных детей») выписывали из Парижа. Все предположения докторов не оправдывались, все их расчёты опрокидывались… Всё, что было в человеческих силах и возможностях, было сделано, чтобы спасти его. Но, видно, Господь судил иначе. Последние 15 дней Серёжик причащался каждый день. Он был в сознании до самого конца, иногда путался, иногда бредил, но, в общем, всё время всё осознавал. Причащался каждый день с таким особым благоговением, так ждал Причастия, так готовился к нему! Очень его мучило сначала, что он не может припомнить свои грехи — жар мешает. О. Борис стал причащать его, как больного, без исповеди, и это его успокоило: «Теперь папа причащает меня без исповеди, значит, больше нет у меня грехов». Как-то он сказал: «Мне так будет хорошо у Бога! — И сразу добавил матери. — Только ты не плачь». Раз он видел во сне преподобного Серафима. Проснувшись, рассказал, что преп. Серафим подошёл к его кровати и снял с него горчичники, которые так его мучили. Действительно, в этот же день доктора отменили горчичники совсем. Это было самое мучительное в его лечении. Как-то раз, страдая от боли, Серёжик сказал своей матери, что вот, мученики, когда страдали, им это легче было, потому что они страдали за Христа. И мать поняла его мысль: они, мученики, — за Христа страдали, а он, Серёжик, за самого себя, то есть, для своего здоровья страдает. Мать сказала ему, что и он может свои страдания как-то отдать в жертву Богу, терпеть для Христа. Серёжик сразу же уловил эту мысль и успокоился, приготовился терпеть. Маленький, девятилетний мальчик! Но вот, явился преподобный Серафим и избавил его от лишних страданий. В другой раз не во сне, а наяву преподобный Серафим его поддержал. Серёжик говорил: «Я знаю, что преп. Серафим здесь! Я его не вижу, но я чувствую, что он здесь». Удивительно, что, как будто сговорившись, все друзья и близкие, переживавшие всем сердцем болезнь Серёжика, привозили ему и присылали образки и разные святыни именно от преп. Серафима. Прислали ему большой образ с вделанным камешком преподобного, другой образок, написанный на том камне, на котором молился преподобный Серафим. Этот камень Серёжик и в ручках держал и под подушкой, и целовал его, прижимаясь к нему. Привезли ему святой воды из колодца Саровского, вывезенной из России. Прислали большой образ с множеством частиц мощей. Вся эта святыня окружала его. Молились за него, смело можно сказать, десятки людей. В скольких церквях его поминали, молились горячо, усердно, становясь на колена, со слезами. Скольких людей захватила и, прямо скажу, перевернула эта болезнь, эта невероятная борьба жизни и смерти в маленьком детском существе, и эта сильная борьба и победа духа этого ребёнка над земными страданиями. Я не преувеличу, когда скажу, что не только близкие, но чужие люди, не знавшие Серёжика, переживали остро все стадии его болезни, справлялись о его здоровье, старались получить последние известия. Мы все, пережившие эти дни, никогда не забудем этого времени, этого молитвенного порыва, в котором мы все соединились, молясь за Серёжика. А как он сам молился! С каким напряжением держал в ручках крестик, прятал его, поднимая одеяло, и, глядя на него молился. В такие минуты он говорил родителям: «Не смотрите на меня!» А у них не хватало духу спросить его, о чём он молится, о чём думает. Иногда он бредил и в бреду говорил удивительные вещи, как будто ему дано было видеть и понимать то, чего здоровым людям не увидеть и не понять. Перед его кроватью дома висел большой портрет его покойной бабушки. Раз он так радостно ей улыбнулся, как будто вдруг увидел её: «Букочка милая, мы к тебе приехали!..» В другой раз поздно вечером он всё безпокоился об одном из мальчиков колонии, звал его по имени. Это было, когда он лежал ещё у себя дома, в Вильмуассоне. Дортуар мальчиков находился в том же коридоре, через две комнаты. Все двери были закрыты, дети давно спали. Серёжика успокаивали, но он не переставал волноваться: «Надо посмотреть, что делает Баранов! Посмотрите на Баранова!» Наконец, чтобы успокоить больного, кто-то пошёл в дортуар. И что же? Действительно, все дети спали, а Баранов, оказывается, упал с кровати и продолжал спать на холодном полу между стеной и шкафом. Накануне перевоза Серёжика в госпиталь часов в 6 вечера он вдруг стал говорить матери: «Как мне хорошо! Какой сегодня свет, какое солнышко! Почему ты закрыла ставни, когда так светло?» Думая, что он бредит, мать стала говорить ему, что сейчас уже вечер, на воздухе совсем темно, но так как Серёжик настаивал, она, наконец, открыла занавески и ставни окна, показала ему зимнюю ночную темноту. Серёжик как-то недоумевающе посмотрел на чёрное окно: «Ах, это не то! Неужели ты не видишь, какой свет кругом?!» В это время приехал отец Лев и вошёл в комнату. Серёжик и к нему обратился: «Отец Лев, Вы видите, какой свет здесь? Мне так хорошо.» «Да, да, милый, свет! И слава Богу, что тебе хорошо». Эти слова его как-то успокоили. А вот ещё поразительный случай: в вечер, когда его перевезли в госпиталь, мать его, вернувшись домой, сидела одна в своей комнате, как вдруг со стены сорвалась и упала фотография Серёжика. Она оглянулась. Вдруг с другой стены упала вторая, упала третья… За несколько минут, без всякой видимой причины, упало 5—6 фотографий Серёжика, и именно Серёжика, остальные оставались висеть на своих местах. Может быть, это была случайность, но, конечно, в такую минуту матери это было неприятно. Утром родители вернулись в госпиталь рано. Никто не видал Серёжика со вчерашнего вечера, кроме госпитальной сестры, никто не мог рассказать об этом случае, но когда он увидел мать, он улыбнулся ей и вдруг говорит: «А карточек-то сколько попадало!» В другой раз он вдруг, как бы всматриваясь куда-то, сказал: «Вот катафалк едет чёрный!» «Но он мимо едет, Серёжик?» — спросил отец Борис, затаив дыхание. «Да, мимо». На следующий день узнали, что в этот самый час умерла знакомая девочка в Париже. В конце болезни он всё просил крест. Ему подавали то один, то другой крест. «Нет, нет, не тот! Я знаю, что для меня есть ещё один свободный большой крест!» Понимали родители, о каком кресте он говорил. Наряду с этими, такими особенными словами, прорывался иногда самый детский бред: «Я ещё таблицу умножения не выучил!» Потом, не в бреду, вполне сознательно как-то сказал: «Мне жаль только одного: я хотел школу кончить». Сознавал ли он, что умирает? Конечно сознавал! Он уходил из мира, любя мир, прощаясь с миром, но уходил как-то величественно, просто, с детской доверчивостью и верою в Бога, с молитвой и крестом, как подвижник. А мир он любил. Больше всего на свете любил своих Папу и Маму, любил стольких близких — родных и друзей, собачку Жучка, котёнка, любил свои игрушки. В больнице, когда он был совсем уже без надежды на выздоровление, ему захотелось поиграть игрушечным поездом, который ему тётя подарила. О. Борис на больничном столике пускал ему заводной поезд, а он глазками следил и радовался. В другой раз ему вдруг ужасно захотелось иметь свисток. Конечно, сразу же достали свисток, который очень ему понравился. Серёжик спросил, можно ли ему свистеть вместо того, чтобы звать сестру. Добрая сестра очень обрадовалась такому проявлению жизни: «Ну конечно, мой маленький, свисти, сколько тебе захочется!» Только кажется, один раз он и свистнул. Больше от слабости не мог. Серёжик очень любил песенки. Всё заставлял о. Бориса петь ему «Баю-баюшки-баю», «В няньки я тебе взяла ветер, солнце и орла…» Но больше он любил святые слова. Когда ему бывало особенно плохо, он просил псалмы: «Читай псалмы, читай псалмы!» И под чтение псалмов он успокаивался. Или акафист преп. Серафиму о. Борис читал ему. Прочитает весь, начинает сначала, а Серёжик слушает и утихает. Очень он метался последние дни. Отец Никон, приезжавший к Серёжику в больницу, сказал ему раз, чтобы утешить и подбодрить его: — Вот, поправляйся, вырастешь большим, тогда Владыко Митрополит благословит тебя монашеским крестом и даст тебе имя Серафим! Серёжик как-то необычайно серьёзно отнёсся к этим словам и стал тут же просить, нельзя ли не дожидаться, чтобы он вырос, а теперь же, не откладывая дать ему монашеский крест и новое имя любимого святого, Преподобного Серафима. Так серьёзно он просил, что о. Никону пришлось передать его просьбу Митрополиту. Владыко особенно любил Серёжика, безпокоился о нём и, конечно, очень был взволнован этой необычайной просьбой девятилетнего мальчика. Прислал он ему маленький деревянный крестик с Елеонской горы и сам впоследствии говорил с любовью и со слезами: — Я так и чувствовал, что это будет Серёжикин Елеон, вознесение его… Трудно описать, какое впечатление произвёл на Серёжу этот крестик. Как будто это был действительно его монашеский постриг. Крестик этот он взял, сжал в кулачке и больше с ним не расставался. Матери он сказал: — Только не говори об этом никому чужим. Это была его дорогая, святая тайна. Всем своим близким он протягивал свой крестик, давал целовать его и ручку свою, как будто он благословлял всех, и так значительно благословлял. Разве прежний здоровый Серёжик позволил бы кому-нибудь поцеловать свою руку? Когда я приезжала к нему за 4 дня до его кончины, он также протянул мне свой крестик и сказал своим таким изменившимся, хриплым голоском: «Он мне дал имя…» Больше он не мог говорить, но я уже знала, в чём дело, и поняла. А между тем ему становилось всё хуже и хуже. Не было возможности победить воспаление лёгких, очаг вспыхивал всё в новых и новых местах, температура не спадала. Пришёл момент, когда доктора госпиталя сказали родителям, что больше сделать ничего нельзя. Доктор-француз сказал отцу Борису: — Если бы этот ребёнок был, как другие, можно было бы ещё надеяться, но Вы сами видите, что это ангел… А задерживать на земле ангелов не в наших силах! Родители решили перевезти его домой, чтобы он умер дома. В тот же день его и перевезли (16 февраля). Когда Серёжика увозили из больницы, он скрестил ручки на груди: в одной ручке держал свой крестик, в другой — образок преп. Серафима, а свисток любимый попросил положить под подушку, для него уже не хватало ручки. Привезли его домой, положили в собственную, привычную кроватку — так лучше было ему, окружённому всеми своими любящими лицами, в своих стенах, увешанных знакомыми иконами и фотографиями. Он прожил ещё трое суток. Отец Борис продолжал причащать его ежедневно. В первый же день переезда его домой приехали о. Никон, о. Лев. Решили втроём с о. Борисом пособоровать его. Серёжик так любил всякую церковную службу, молитву, а тут, когда его начали соборовать, он вдруг как-то недоумевающе на всех посмотрел, даже метался немного. Когда о. Никон наклонился к нему, он вполне сознательно сказал: — Зачем это? Я каждый день причащаюсь — ведь это гораздо больше… Всех смутили эти слова. Мне кажется, что усиленная молитва об исцелении казалась ему безсмысленной, он знал, что умирает. Сознание он сохранил до самого конца. Не только сознание, но сохранил свою особенную приветливость, ласковость, внимание к людям. Его последние ласковые слова, его уже прерывающийся голосок никогда не забудешь. Накануне кончины доктор, надеясь найти внутренний гнойный очаг, настоял на радиографии, и Серёжика повезли на автомобиле за несколько улиц[1]. Он ехал ещё довольно бодро и с безпокойством спрашивал о. Бориса: — Папа, тебе не дорого это будет стоить?.. Но после радиографии он так устал, пульс стал слабеть и временами совсем исчезал. Доктору казалось, что он нашёл глубокий внутренний нарыв в лёгком. Он хотел на следующий день сделать выкачивание гноя, но на следующий день Серёжик был так слаб, что решено было сделать ему перед выкачиванием переливание крови. Дала ему свою кровь одна милая русская дама. Серёжик повернул к ней голову после переливания и сказал: — Спасибо! Вам не больно? Сердце всё слабело, дыхание становилось труднее. Через час его не стало. И вот он лежит на столе в своём белом стихарике с крестиком и чётками в руках. Когда шили этот стихарик на Пасхе этого года, Серёжик вдруг спросил: — А вы меня в нём похороните? Он был такой здоровый, весёлый мальчик, никто тогда не обратил внимания на эти слова. Но слова запомнились и вспоминались теперь. Он лежал весь беленький (в первый день ещё не навезли цветов) и в этой простоте и строгости было что-то чисто монашеское. Стихарик, из-под него виднеющаяся вышитая русская рубашечка, крестик, чётки. На столике, в ногах его — собранные святыни, привезённые ему, — аналой с Псалтырью и приготовленным кадилом, лампадка, свечи. Восковые ручки и его дивное личико, такого неземного выражения покоя, мира и света… Скончался Серёжик в понедельник, 19 февраля. Похоронили его в четверг, 22. Три полных дня и три ночи он был ещё с нами. Те, кто пережил чудо этих трёх дней, наполненных невыразимым таинственным присутствием, никогда их не забудут. Несколько раз служились панихиды, и многие, многие собирались вокруг Серёжика помолиться. Редко о. Борис служил один, чаще ему приходилось сослужить другим священникам, которые приезжали поклониться маленькому подвижнику. Все его знали, все любили, для всех его кончина была потрясением и искренним горем. На первой панихиде как-то невольно о. Александр Калашников помянул его «Блаженный Отрок Сергий». И так и осталось за ним это звание. Воистину «Блаженный Отрок!» Не «Блаженный Младенец», пора младенчества ушла от него, от этого зрелого плода Господней нивы, но блаженство осталось. В промежутках между панихидами, днём и ночью друзья и близкие читали Псалтырь. Я оставалась с родителями Серёжика до самых похорон. Сколько раз, когда меня сменяли в чтении Псалтыри, я с сожалением отдавала книгу. Не хотелось покидать эту комнату, не хотелось уходить из этой светлой, молитвенной атмосферы, окружавшей его. Ночью, когда в промежутках между чтением, я ложилась отдыхать в соседней комнате, я невольно думала: «Вот, ложусь отдыхать, спать, а рядом — эта красота». Не хотелось упускать редких драгоценных минут. И в тишине ночной особенно хорошо было около Серёжика, особенно чувствовалось присутствие невидимое, таинственное, светлое… К некоторым панихидам приводили детей колонии. Один раз директор французской школы пришёл к службе и привёл одноклассников Серёжика. Очень трогательно было видеть этого беленького отрока в стихарике, который лежал с таким чудным, светлым личиком, окружённого живыми детьми, особенно самыми маленькими. Он так хорошо лежал, так покойно, радостно отдыхал, что детям не могло быть страшно. Малыши неудержимо плакали, так наивно, просто, усердно крестились, вытирали кулачками слёзы. Трудно было, глядя на них, удержаться от слёз. Хоронили Серёжика на 4 день после его кончины, 22 февраля. Во гроб положили накануне, 21 вечером. На лице его не то что не видно было следов разрушения, которых можно было опасаться после такой страшной болезни с внутренним гнойным процессом, — наоборот, исчезли с лица всякие следы страдания, болезни. Личико менялось, светлело, яснело. Он был прекрасен. Серёжика похоронили на Русском кладбище в Ст. Женевьев де Буа. Из Вильмуассона довезли гроб на автомобиле. Собралось семь священников (архимандрит Никон, о. Александр Калашников, о. Лев Липеровский, о. Александр Чекан, о. Дмитрий Клепинин, о. Борис Старк и о. Георгий Сериков). От машины до церкви несли гроб одни священники под медленный перезвон колоколов кладбищенской церкви. Впереди и кругом гроба множество детей несли цветы, венки, привезённые Серёжику. Всё больше белые цветы. Те, кто был на похоронах Серёжи Старка, никогда не забудут этой удивительной службы, этого особенного молитвенного подъёма, красоты и благолепия. Толпы народа собрались к отпеванию, съехались из Парижа, несмотря на дальность расстояния, неудобство и утомительность путешествия. И вот она, могилка, окружённая русскими крестами, недалеко от милой русской церкви с синим куполом, под необъятным, ясным куполом весеннего неба, в котором заливаются первые жаворонки. А разве Серёжик сам в могиле? Разве не смотрит он на всех нас своими ясными, просветлёнными глазками оттуда, из этого высокого, голубого неба? Не радуется, что множество людей собралось вокруг его могилки, что все они и многие другие, души человеческие ради него возносят тёплые молитвы к Богу? Его собственное и постоянное устремление к Богу, проявлявшееся во всей его недолгой жизни, благодатным свежим воздухом пахнуло в души всех тех, кто молился за него. Многим, молясь за него, невольно хотелось молиться Ему… Автор: АНТОНИНА МИХАЙЛОВНА ОСОРГИНА Послесловие К написанному Антониной Михайловной Осоргиной (ныне монахиней Серафимой) мне хотелось бы прибавить несколько подробностей, которые от неё ускользнули. Серёжик был большой уставщик — хранитель церковных порядков и традиций. Он знал, что человека, постриженного во чтецы и как такового носящего стихарь, хоронят в нём. А над ним не была совершена хиротессия во чтецы и поэтому он не знал, можно ли его хоронить в стихаре. Действительно эта мысль занимала его вскользь ещё раньше, но когда он заболел и когда он уже был уверен, что умирает, эта мысль вновь забезпокоила его. Он настолько знал, что умирает, что попросил принести в больницу всё, во что его надо будет облачить, и в том числе и стихарик. Когда увидел, что мама принесла всё, вздохнул с облегчением. Когда после тревожной ночи, проведённой нами в больнице на диване, он увидал, что на следующую ночь диван унесли, он сказал нам: — Идите… Это не на сегодня. Видите, диван унесли! Он распределил многие свои вещи, игрушки, книги — кому что после него подарить. Может показаться странным, что в больнице не сделали рентген, но это было первое полугодие войны, всё ещё не наладилось, и, в частности, из-за отсутствия топлива зал с установкой рентгена был не топлен, и в феврале им пользоваться не могли. Наш вильмуассонский врач взял кабинет и клиентуру своего коллеги, ушедшего на фронт, и там была полная рентгеноустановка. Этот доктор появился во время пребывания Серёжика в больнице, и до больницы мы к нему обратиться не могли. Другой доктор такой установки на дому не имел, и поэтому до больницы сделать просвечивание было невозможно. Пенициллин был уже в обращении, но он появился только-только и весь был отдан фронту и войскам, а мирное население им ещё не лечили. О. Борис Старк (Протоиерей Борис Старк 1909 (Кронштадт) - 1996 (Ярославль) Здесь можно послушать https://azbyka.ru/audio/audio1/propovedi-i-besedy/stark/vsja-moja-zhizn-chudo/03_169.mp3

Вот здесь прочитала. https://vk.com/wall-105855869_7117 Там ещё говорится о выставке в Риге с приглашением посетить, правда не сильно вникла на какую тему )).

Да, Инна, о Вас подумала, встретив эту заметку.

3 февраля 1938 года стал днем “латышского расстрела” на Бутовском полигоне: в этот день было убито более 200 латышей, в том числе почти все сотрудники театра “Скатувэ” (латыш. "Сцена"), который располагался в Москве под адресу Страстной бульвар, 8. Среди приговоренных к расстрелу была известная латышская актриса, звезда европейского театра и кино 1920-х годов Мария Лейко. В 1935 году она проездом оказалась в Москве, где руководители театра "Скатуве" уговорили ее сыграть несколько сезонов в этом московском театре. Она заключила контракт с труппой театра и до 1938 года успела сыграть ряд ролей. По делу "латышской контр-революционной националистической фашистской ячейки" из артистов латышского театра "Скатувэ" проходила и Анна Лацис. Актриса, театральный критик и режиссер, она развивала идеи пролетарского театра, работала с Максом Рейнхардом и Эрвином Пискатором, познакомила Бертольта Брехта и Вальтера Беньямина. Последний был безответно влюблен в Асю Лацис, о чем довольно подробно писал в знаменитом "Московском дневнике", созданном во время поездки в СССР в 1926/1927 гг. Она избежала расстрельного приговора, в феврале 1938 года Лацис была приговорена к 10 годам заключения в исправительно-трудовой лагерь, отбывала срок в Караганде. В 1948 она возвратилась в Латвию. Припомнилось, что в первом, деревянном храме, который расположен на самом полигоне в Бутово, там где могилы, есть икона Пресвятой Богородицы "Неувядаемый цвет". Ее привезли из Латвии. В память о своих, без вины убиенных...

Воскресные евангельские чтения на Утрене Особо следует сказать о своеобразном и довольно небольшом по протяженности круге Евангельских чтений на воскресных Утренях. Если на Литургии в воскресный день Апостольское и Евангельское чтения, взятые из самых разных глав Евангелий и Апостола, напрямую никак не связаны с пасхальной темой Воскресения, то именно Евангельские чтения на воскресной Утрене (чаще всего она совершается в составе Всенощного бдения в субботу вечером накануне воскресенья) сообщают богослужению пасхальный воскресный смысл. Последние главы четырех Евангелий (Мф. 28; Мк. 16; Лк. 24; Ин. 20 — 21), в которых говорится о явлениях ученикам воскресшего Господа, распределены на несколько законченных эпизодов. Они по очереди читаются во время каждой очередной воскресной Утрени. Немедленно после такого чтения, как будто вновь и вновь увидев собственными глазами то, о чем говорится в этих рассказах, Церковь поет воскресную песнь: «Воскресение Христово видевше (т. е. увидев Воскресение Христово), поклонимся Святому Господу Иисусу...» Так как в самих Евангелиях подобных свидетельств сравнительно немного (лишь по одной заключительной главе в Синоптических Евангелиях и две последние в Ин.), то неудивительно, что и круг воскресных Евангельских чтений на Утрене сравнительно небольшой. Он состоит из одиннадцати отрывков (зачал), счет которых начинается по Пятидесятнице и повторяется по кругу несколько раз в год: Евангелие 1-е воскресное: Мф. 28, 16-20; 2-е: Мк. 16, 1-8; 3-е: Мк. 16, 9-20; 4-е: Лк. 24, 1-12; 5-е: Лк. 24, 12-35; 6-е: Лк. 24, 36-53; 7-е: Ин. 20, 1-10; 8-е: Ин. 20, 11-18; 9-е: Ин. 20, 19-31; 10-е: Ин. 21, 1-14; 11-е: Ин. 21, 15-25. Вот сегодня, например, на Всенощной будет читаться Евангелие 3-е из 11-ти. В Церковном календаре оно указывается в воскресение, не в субботу)). Могут быть редкие исключения. Из трудов :профессора Михаила Николаевича Скабаллановича ( на Азбуке): Устав чтения утреннего Евангелия Евангелие на утрене читается не диаконом, как на литургии, а священником, ввиду того, чтобы он «прежде напитал божественным словом тех, которых на литургии будет питать таинственным хлебом», как поступал и Христос и как повелел Он делать апостолам («шедше научите вся языки, крестяще» - Мф. 28, 19)2477. Священник на литургии имеет более высокие функции, чем чтение хотя бы то Евангелия. Кроме того, на воскресной утрене Евангелие важнее литургийного, потому что прямо относится к событию воскресения (в таком отношении стоят утренние и литургийные Евангелия и нек. других праздников, например Рождества Христова; ср. Пасху). Ввиду этого утреннее Евангелие читается в алтаре на престоле, тогда как литургийное в среднем храме на аналое. Это особенно идет к воскресной утрене, потому что престол знаменует гроб Спасителя. Воскресные утренние Евангелия Повествование всех 4 евангелистов о воскресении Спасителя разделено для чтения на воскресных утренях на 11 зачал, должно быть, потому, что на такое число частей естественно распадается это повествование; может быть, имелись в виду «единонадесять» апостолов, ближайших свидетелей воскресения. Не взят в ряд Евангелий только рассказ евангелиста Матфея, наиболее подробно описывающий самый момент воскресения и потому прибереженный для Пасхи (для литургии ее навечерия). Таким образом, все евангельские чтения говорят скорее о явлениях воскресшего Спасителя, чем о самом воскресении.

Поясните, пожалуйста! У Вас сложная ситуация? По большому счету действенный совет может дать человек, который побыл некоторое время в такой же. Не попостился, испытывая чувство голода, а именно не имел средств на еду, например, и поэтому голодал (хочется верить, что пока Господь миловал присутствующих здесь братьев и сестер от такого испытания). Молиться надо обязательно, но и действовать тоже. Например, из 4-х близко мне знакомых храма в разных местах России, в каждом кормят, хотя бы один раз в день. Возможно, они исключение из правил, но в любом случае, в храме возможно получить действенную помощь, хотя бы временную. Не только духовную. Если только Вы не в боевой зоне действия на Донбассе...

Инна, Вы клевещете на меня! Это Вы считаете это злой шуткой, не более того. Постарайтесь быть добрее. И думать о людях хорошо. ))

Здравствуйте! Возможно, надо сходить в близлежащий храм, подойти к священнику, объяснить ситуацию и поступить так, как он скажет.

Вирус, отче, подхватили специально-форумский. )) Это так дело пойдет, от нас отличаться не будите

Niki, знакомая узнавала в храме о венчании. Для своего сына с невесткой, которые зарегистрировали брак. Ответ священника: пусть подождут год, другой... Чтобы так ответить, должны быть причины. Они есть. Ведь есть Таинство венчания, а противоположного ему нет. Разводов море. И как классифицировать тогда: после венчанного брака опять брак...?

Niki, я Вас понимаю, Ваше не согласие, но вопрос решен с Любовью и пониманием разных устроений человеков. Нижняя планка задана, но и верхняя для всех возможна)). ***** Можно ознакомиться с ответами преподобной Синклитикии на вопросы сестер, с нею подвизавшихся. Это наставления преподобной, не мои)). Полный текст есть на "Азбуке". «Разве не знаете вы притчи о сеятеле, сказанной Господом, как одно семя принесло урожай в сто крат, другое в шестьдесят крат, иное в тридцать крат (см.: Мф. 13:3–9)? Сто крат – это наш монашеский чин, шестьдесят крат – это живущие в воздержании и не женатые, а тридцать крат – это женатые, но живущие в целомудрии. От тридцати хорошо подняться к шестидесяти и от шестидесяти к ста, поскольку полезно восходить от меньшего к большему. Но спускаться от большего к меньшему опасно, поскольку тот, кто однажды склонился к худшему, не остановится на малом, но ниспадет в бездну погибели. Так те, кто обещался сохранить девство, но слабы в намерении, говорят сами себе (или, точнее сказать, не сами, а вместе с диаволом): «Если мы женимся и будем жить целомудренно, то сподобимся того, чтобы быть причисленными к чину тридцати крат, ведь и Ветхий Завет не отвергает деторождения, но даже поощряет его». Те, кто так мыслит, должны знать, что это от диавола, поскольку нисходящие от высшего к низшему одержимы диаволом. Как воин, который оставляет свое место в первых рядах и переходит в последние, не прощается за это, но наказывается, так наказывается и тот, кто нисходит от высшего чина девственников к низшему. Поэтому нам надо от низшего восходить к высшему, о чем нас учит и апостол: «задняя забывая, в передняя простираться»(ср.: Флп. 3:13). Потому мы, принадлежащие к чину сто крат, должны всегда помнить о нашем звании и стремиться к высшему, никогда не полагая пределов достижения, ведь Господь говорит: «когда исполните все повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать» (Лк. 17:10). Итак, мы, избравшие девство, должны соблюдать особую бдительность. Вот женщины, живущие в миру, внешне стараются вести себя сдержанно, хотя вместе с предусмотрительностью в них есть и глупость, и невежество, из-за которых они блудодействуют мысленно всеми своими чувствами, подчас и не замечая этого: они и взирают бесчинно, и смеются неподобающим образом, и слушают скверные речи. Но мы, монашествующие, должны отвергнуть все неуместное даже в мыслях и преуспевать в добродетелях, и хранить свои глаза от лишних взглядов, ведь Священное Писание говорит: «Очи твои право да зрят» (Притч. 4:25). Мы должны удерживать язык от постыдных бесед, поскольку не подобает нашему языку, песнопоющему и славословящему Бога, произносить бесстыдные слова. И нам нужно не только не говорить такого, но и не слушать других говорящих. Но невозможно исполнить это, если часто выходить из келлии, поскольку демоны и страсти входят в нас через чувства, даже если мы этого не хотим. И как возможно, чтобы дом с открытыми окнами и дверями не наполнился дымом, проникающим снаружи, и не загрязнился?! Поэтому необходимо, чтобы мы не ходили в города и на торжища. Ведь если мы считаем неприличным смотреть на обнаженные тела наших братьев и родителей, то насколько более вредно и неуместно для души видеть на улице и на торжищах нескромно одетых людей и слышать их бесстыдные и непристойные беседы. От видения и слышания таких вещей в нашу душу входят постыдные, сквернящие образы. Но даже и находясь в келлии, не должны мы быть беззаботными, но всегда бодрствовать, ведь Господь говорит: «Бдите»(Мф. 24:42), поскольку чем больше мы стремимся к трезвенности и целомудрию, тем более скверные помыслы нас борют, ведь Екклезиаст говорит: «приложивый разум приложит болезнь»(Еккл. 1:18). Чем больше борец преуспевает в борьбе, тем сильнее подыскиваются противники. Подумайте, как далеки вы от настоящего целомудрия, и вы не будете нерадеть о брани с врагом. Ведь если вы и преодолели телесное блудодействие и не творите блуда телом, то сатана склоняет вас к тому, чтобы соблудить посредством чувств. И если, затворившись в келлии и удалившись от слышания и видения неподобных вещей, вы победите тот блуд, какой совершается через услаждение чувств, то опять сатана будет склонять вас к блудодеянию посредством воображения, возбуждая скверные образы и во время бодрствования, и во сне. А поэтому мы не должны принимать таких образов, ведь Екклезиаст пишет: «Аще дух владеющаго – то есть сатаны – взыдет на тя, места твоего не остави» (Еккл. 10:4). Не принимайте этого диавольского действа, поскольку одно сочетание с такими фантазиями у девственников равносильно блудодеянию у мирян, ведь «сильнии сильне истязани будут», как говорит Писание (Прем. 6:6). Поэтому брань, какую мы ведем с бесом блудодеяния, велика и страшна, ведь оно есть величайшее зло, какое использует враг для погибели души. Иов изобразил это таинственно, сказав о диаволе: «...крепость его на чреслех...» (Иов. 40:11). Многочисленными и разными способами диавол стремится вовлечь любящих Господа в блудодеяние. Часто лукавый обращает во зло даже сестринскую любовь во Христе: тех девственниц, которые отказались от замужества и от всякой мысли о мире, он борет и вводит в блуд под личиной сестринской любви к мужчинам. Подобно тому и монахов, избежавших всех бесстыдных и непотребных его сетей в явном искушении, он прельщает, обманом вводя в благочестивые беседы с женщинами, и в результате ввергает в блуд. Такова хитрость диавольская – облачаться в чужие одежды, использовать Божественные и духовные понятия и благочестивые предметы, чтобы через них сеять тайно свое семя. По наружности это семя выглядит как пшеничное зерно, но по сути – готовая ловушка. Я думаю, что как раз об этом Господь сказал: демоны «приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные»(Мф. 7:15). Что же нам делать, чтобы избежать этих козней диавольских? Мы должны стать «мудры, как змии, и просты, как голуби»(Мф. 10:16), то есть мы должны употребить благоразумие против тех ловушек, какие нам готовит диавол. Христос заповедал нам быть мудрыми, как змии, чтобы мы могли различить все козни диавольские. Простота голубя указывает на чистоту наших дел, поскольку каждое доброе дело отсечет зло и не смешается с ним. Но как избежать нам того, чего мы не знаем? Для этого нам надо быть предельно внимательными ко злу вражескому и охранять себя от его лукавых козней, ведь апостол Петр говорит: «диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить» (1Пет. 5:8). Поэтому необходимо нам бодрствовать и остерегаться на всякое время, ведь он наблюдает за нами и ведет с нами брань как через внешние вещи, так, в большей степени, внутренними мыслями, и приходит к нам невидимо как ночью, так и днем. Что же нам необходимо в этой брани? Очевидно, нам нужны настоящий подвиг и чистая молитва. Эти два средства являются общими и всеохватывающими лекарствами, которые мы должны использовать против каждой пагубной мысли. Но нам нужно употреблять и другие, особые приемы в плотской брани. Так, когда какой-нибудь бесстыдный помысл приходит, мы должны противопоставить ему другой, сильный до жестокости, и когда враг рисует в нашем воображении прекрасное лицо, мы должны поборать его определенным образом: мы должны мысленно выдавить глаза у этого лица, содрать кожу со щек и отрезать губы, тогда лицо станет голым черепом, отвратительным и страшным. Рассмотрим то, что в нас вызывало ранее похоть, таким образом, и мы сможем сохраниться от злостного вражия хохота, уяснив, что мы питали похоть не к чему иному, как к смрадному месиву крови и мокроты. Подобными мыслями мы должны изгнать из нашего ума постыдный образ греха. Более того, мы должны представить тело того, кем прельстились, полностью, вообразить его исполненным гнили и зловония, короче, мы должны увидеть его трупом, и так мы изгоним из наших сердец страстное чувство. Но самое могущественное оружие, какое мы можем применить в плотской брани, это утеснение желудка, поскольку, умертвив его, мы усмирим и те страсти, которые действуют под ним». Такими мудрыми и душеполезными советами наставляла блаженная Синклитикия сестер, и они обрадовались ее божественным и духовным словам..."

Где-то тут в недрах форума, году так в 2010-м писалось (могу ошибиться, но все же скажу, что монашествующим писалось), что цель супружеской жизни - деторождение. Прекратила семья думать о деторождении - соответственно прекратила ту часть супружеской жизни, которая для этого. Чтобы быть за или против этого предложения, надо много чего чтоб совпало. От священника в миру можно получить другой совет, в том смысле, что если нет единогласия в этом вопросе, значит он не рассматривается. Могу сказать, что счастливы те пары, у кого есть единодушие и верное понимание вопроса. Со знакомой Елены ( Весны) согласна. Просто, думаю, ей есть с чем сравнить и она, возможно, видит плоды такого положения дел. Плоды все могут увидеть, но тут вопрос 30, 60 или 100. )) Niki, все нормально. Вас понимаю, тоже склонность имею к бурлению помыслов, к тому же когда-то понравилась дисциплина "Анализ хозяйственной деятельности". Этот анализ неведомым образом от экономических задач перекинулся на вообще "Анализ всего происходящего". Но в ответах отца Нила есть очень мудрое предложение, конечно же не одно, но на тему что надо знать, а что нет строго и мудро. И в этом помощь большая возможна. Но мы все свободные личности, поэтому каждый при своем остаётся. ))

Niki, отец Нил на многие вопросы не даёт ответа, считая их неполезными, не имеющими отношения ко спасению души, ну или.просто заданными от ветра ума головы своея. Ваше вопрошание, похоже, тянет, на эту серию. (Антоний, внимай себе)) (кстати, и на вопрос о том, почему болеют и умирают дети был ответ, вернее неответ отца Нила, послушайте его, Вы тоже спрашивали в этом направлении) ( почему-то предположение, что дальше, в след.теме будет вопрос о царе Иоанне Васильевиче Грозном, если ошибаюсь - простите!)). Спрашивать про 80-е годы - вообще не понятно, кто здесь про них ответит?! И зачем? В принципе вопрошание обо всем и о всех сразу, а не о себе - оно понятно. Но коль уж на монастырский сайт занесло, можно поэкспериментировать и на них, монашествующих, равняясь, поучиться размышлениям )) Про венчание. У меня такое размышление. Многих из нас крестили в детстве, и мы ничего не можем вспомнить об.этом событии. Можем только услышать рассказ крещающихся во взрослом состоянии и способных передать словами свои впечатления. Они есть, они яркие, их можно из слов понять. Впечатления о Таинстве, совершенном над тобой, когда ты во взрослом, вменяемом состоянии. Венчание, возможно, примерно так же воспринимается. Кто-то пошел венчаться, потому что модно, нужно, так сказали родители и прочее - во младенчестве, когда память (впечатление) ещё отсутствуют. А кто-то - во взрослом (духовном) состоянии пошел под венец. Желая, стремясь. И они могут хотя бы самим себе рассказать о впечатлении от этого Таинства со всеми вытекающими последствиями для духовной жизни. Отец с ником ЛШ когда-то писал, что благодать, полученная в Таинстве, хранит, не взирая на возраст участников. Но, по впечатлениям, пришедшие во взрослом состоянии активнее со старта (образно). Поэтому кто, сколько и когда согрешил в браке или нет - оставим за каждым из нас. )) Если благодать Божия позволит, поможет - увидим все свое (СВОЕ!). Не будет ее - .... Обмен мнениями, не более того )) Я отвечаю только за то, что написала, за то, что Вы прочитали - нет))