Женские монастыри: что хочет душа от монашества и какова реальность?

[Мария******* 1 957]

Я прошу прощения у всех поющих дифирамбы,но я считаю что реально института женского монашества у нас нет..Есть обилие пахоты,общественного служения-но людей(назовем их игуменьями-старицами) которые тянут четку и влекут остальное стадо к сим же высотам,увы(

Впрочем,может я и не знаю каких то сокрытых адамантов благочестия)

А раньше были? Если Вы столь осведомлены о настоящем, то и про прошлое наверняка должны знать. Много книг о старцах и их поучений, о монашеской жизни в мужских монастырях и написано все так, грубо говоря, привлекательно. Про женское монашество книг крайне мало (и житийных и наставлений). И что есть, то мне лично, в большинстве не очень интересно. Описывают блаженных, юродивых, а про открытие помыслов, умное делание и непрестанную молитву в женском монастыре как-то никогда и не читала. Возможно просто я мало что читала. Поэтому Ваше высказывание про то, что у нас сейчас чего-то нет не понятно... С чем сравниваете(в какое время и где было? может в первые века монашества? ) и откуда информация?

Просматривая календарь, вижу мало жен прославленных в лике преподобных, прославлены в основном мученицы и блаженные. А в то же время женские монастыри существовали и существуют, непросто так наверно... Для меня женское монашество тайна еще большая, чем мужское. Когда приезжала в женский монастырь, то получается, вариант общения один - та же исповедь опять же у мужчины священника. Поэтому в женский монастырь только к святыням и все.

Изменено 10 января, 2016 пользователем Мария*******

[Вечно в пути (Светлана) 1 924]

Вы наверное провели нелёгкое и долгое обследование Российских монастырей на предмет их внутренней духовной жизни?

Кажется, да. Не всех, конечно.

[Olqa 13 238]

Вы наверное провели нелёгкое и долгое обследование Российских монастырей на предмет их внутренней духовной жизни?

Не понятно, что это за измерение духовной высоты протяжкой чёток.

Андрей, предположу что под протяжкой четок автор слов имел ввиду навыки в Иисусовой Молитве. Такое иногда употребляют выражение - тяни четку. Т.е.занимайся молитвой Иисусовой.

[Alex) 24]

А раньше были? Если Вы столь осведомлены о настоящем, то и про прошлое наверняка должны знать. Много книг о старцах и их поучений, о монашеской жизни в мужских монастырях и написано все так, грубо говоря, привлекательно. Про женское монашество книг крайне мало (и житийных и наставлений). И что есть, то мне лично, в большинстве не очень интересно. Описывают блаженных, юродивых, а про открытие помыслов, умное делание и непрестанную молитву в женском монастыре как-то никогда и не читала. Возможно просто я мало что читала. Поэтому Ваше высказывание про то, что у нас сейчас чего-то нет не понятно... С чем сравниваете(в какое время и где было? может в первые века монашества? ) и откуда информация?

Просматривая календарь, вижу мало жен прославленных в лике преподобных, прославлены в основном мученицы и блаженные. А в то же время женские монастыри существовали и существуют, непросто так наверно... Для меня женское монашество тайна еще большая, чем мужское. Когда приезжала в женский монастырь, то получается, вариант общения один - та же исповедь опять же у мужчины священника. Поэтому в женский монастырь только к святыням и все.

Ну на вскидку вспомню игумений Арсению(Усть-Медведицкого) , Ксению(Леушинского),София(Шамордино),Дивеевских ..А так если покопаться то можно найти и поболее

Но вообще конечно связь и зависимость женского монашества от высоты мужского подвига крайне велика..Это или окормление оптом(как обитель которая зародилась рядом с мужским монастырем),или опытная старица поюзаная жизнью,которая также имела или имеет виртуальное общение с духовно-опытным отцом

Изменено 10 января, 2016 пользователем Alex)

[Olqa 13 238]

Маша, а я вот и про мужские монастыри не много бы прочитала, не будь наследия преподобных Старцев Оптинских. Кстати, у них же многое можно почерпнуть и о женских, прикровенно может быть, но они же окормляли своих чад, в письмах можно проследить некоторые моменты. Не только в письмах. Послушайте житие Старца Льва, например. Еще подумала - не будут монахини особо рассказывать о своей жизни. Если только в воспоминаниях. Да и если бы рассказывали - каждая идет своим путем.

 

О схиигумении Фамарь (Марджанишвили) можно почитать - есть небольшая книжица. Схимонахиня Ардалиона (Усть-Медведицкий опять же) - есть книжица также. Еще в наше время уже было много стариц, к которым обращались наши современники. Только вот книги о них редкие совсем. Малыми тиражами.

[Мария******* 1 957]

Alex)

Про Дивеево и Шамордино читала, но опять же про внешние подвиги, про физический труд, про хозяйственные заботы, строительство, про внутреннее мало, только записки тайно постриженной и жившей в миру монахини Таисии(Арцыбушевой).

Были когда-то духовные матери - аммы(хотя их высказывай маловато), некоторые утверждают, что и сейчас есть духовно опытные, но странно, что и в наше время, начиная с 19 века, когда стали появляться возможности издавать, а как-то и нет ничего. Опять же возможно я ошибаюсь...

Жесткие у нас женщины в Церкви... в массе своей, во всяком случае те, с которыми я пересекалась, жестче мужчин и порой жестче невоцерковленных женщин.

Даже трудно представить, как такая может быть аммой(хотя бы в теории). Вот чиновницей или коммерсантшей - это пожалуйста. А жаль...

Про игуменью Арсению что-то слышала, надо посмотреть, что написано.

 

 

Ольга

Спасибо, я посмотрю.

Изменено 10 января, 2016 пользователем Мария*******

[Olqa 13 238]

Маша, мы от других не можем ничего желать. Сами должны - да - быть смиренными, радостными и пр., а от других не можем требовать. Еще - в Оптине можно крепко "получить" за свое духовное разгильдяйство от сестринской части - именно  по Любви, без человекоугодничества. Родители же нас разве только пряниками воспитывали? Отцы учат, что надо себе внимать, своему внутреннему состоянию. Радость, например, - она же о Господе, как и все другие плоды духа. И они - плоды духа - думаю, на лице не написаны)). Одного и того же человека по-разному "увидят" два рядом стоящих. Один в соответствии со своими грехами увидит свое собственное отражение, а другой - в своей радости радость и увидит. Сюсюкающую амму не могу себе представить )). То, что маловыносимо мирским, монашествующим полезно. Так представляю.

[Alex) 24]

Alex)Про Дивеево и Шамордино читала, но опять же про внешние подвиги, про физический труд, про хозяйственные заботы, строительство, про внутреннее мало, только записки тайно постриженной и жившей в миру монахини Таисии(Арцыбушевой).Были когда-то духовные матери - аммы(хотя их высказывай маловато), некоторые утверждают, что и сейчас есть духовно опытные, но странно, что и в наше время, начиная с 19 века, когда стали появляться возможности издавать, а как-то и нет ничего. Опять же возможно я ошибаюсь...Жесткие у нас женщины в Церкви... в массе своей, во всяком случае те, с которыми я пересекалась, жестче мужчин и порой жестче невоцерковленных женщин.Даже трудно представить, как такая может быть аммой(хотя бы в теории). Вот чиновницей или коммерсантшей - это пожалуйста. А жаль...Про игуменью Арсению что-то слышала, надо посмотреть, что написано.ОльгаСпасибо, я посмотрю.

Мария я не думаю что вопрос определений(мама или не амма) является ключевым.Суть та,что при отсутствии молитвенной жизни или при ее только внешней форме,есть опасность перехода человека в статус ''головешки''(по слову прп Серафима),а монастыря в трудовую артель-колхоз)

Ибо по внешним признакам-атрибутам даже сакральность послушания будет нивелироваться до уровня советскости в чинах.

Изменено 11 января, 2016 пользователем Alex)

[Ерёмин Андрей 4 737]

Андрей, предположу что под протяжкой четок автор слов имел ввиду навыки в Иисусовой Молитве. Такое иногда употребляют выражение - тяни четку. Т.е.занимайся молитвой Иисусовой.

Православный сленг? - Протянутые чётки, откопанные и поюзанные старицы... Простите меня за ворчание, но как можно так грубо, даже расхлябано говорить о высокодуховном? Форум то вроде православный, не в одноклассниках общаемся, и для многих тут вера это живой зыбкий хрустальный источник жизни, стоящий на крови близких людей, а не предмет праздного ковыряния.

[Alex) 24]

Православный сленг? - Протянутые чётки, откопанные и поюзанные старицы... Простите меня за ворчание, но как можно так грубо, даже расхлябано говорить о высокодуховном? Форум то вроде православный, не в одноклассниках общаемся, и для многих тут вера это живой зыбкий хрустальный источник жизни, стоящий на крови близких людей, а не предмет праздного ковыряния.

Прошу прощения,если невольно ввел вас в смущение.)

[Мария******* 1 957]

Alex)

Для меня это вопрос практический. Была идея о том(собственно и пишут об этом), что можно бы женщинам новоначальным(каковой я и являюсь) общаться с женщинами духовно более опытными(меньше смущений будет, да и психологические особенности все же свои) и вообще для паломничества чаще избирать женские монастыри, а не мужские. Но, увы, идея видимо для меня неудачная. Кроме как замечание, что не так одета, не туда встала, не с той стороны подошла, услышать что-либо еще от женщин даже в монастыре можно крайне редко. Может конечно, нужно надолго приезжать, что увидеть что-то еще, но у меня такой возможности нет.

Кстати, единственная инокиня с которой мне все же удалось поговорить, на вопрос, а как она жила в скиту до перевода в монастырь сказала, что скит - этот тот же колхоз(сама она простая женщина и в юности в настоящем колхозе работала). Но нас паломниц было много и все хотели поговорить с ней о себе самих, а не о жизни в монастыре. В общем мои иллюзии начали разрушатся в самом начале, не успев сформироваться. И это хорошо.

Изменено 11 января, 2016 пользователем Мария*******

[Ерёмин Андрей 4 737]

Почти 200 лет назад святитель Игнатий не без прискорбия говорил о явных признака грядущего  ослабления, умаления и в конце концов сведения на нет всего православного монашества. Признаки эти видятся в губительном сближении и слиянии монашества с миром. Это слияние принижает понимание истинного значения монашества для чистоты и крепости веры. Православное христианство держится только на монашестве - умалиться и исчезнет монашество, так и умалиться и исчезнет православная вера. Через монашество незримо поддерживается связь единой цепи веры через тысячелетия к нам. Звенья цепи - пророки, апостолы, святые мученики, святые отцы, а так же, как это не покажется странным, и гонители церкви, Божественным промыслом писавшие её историю, скрепляются и держаться воедино православным монашеством, и при таком держании, соблюдаются им в чистоте от ереси и хулы. Монастырь это Святая Святых православной веры, а содержание в крепости и чистоте такой цепи это общее великое таинство, сложенное из всех таинств и молитв. Царственные особы испрашивали разрешения у наместников и игуменов на посещение монастырей. Конечно помазанники Божьи и брали на себя дерзость попыток подчинения веры личным помыслам и амбициям - и головы настоятелям секли, и монастыри в тюрьмы и пыточные превращали, но ведь страх Божий держал незримую границу между миром мирским и небесным притвором на земле. Теперь же слияние настолько очевидно, что люди понимают монаха как отличного человека по одежде и более продолжительной молитве. Для них монастырь это не притвор будущего века, а обособленная принадлежность мирской суеты. Не попытка приближения к Богу, а попытка решения мирских проблем. Вот и уже потихонечку монастырь становится не на службу Богу во спасение человека, а на службу миру во спасение его плотских помыслов. Зачем "паломнику" (в кавычках написал, так как среди паломников 90% православных туристов, которые называют себя паломниками), ехать к старцу или старицы? Разве для сближения с Богом в истинном понимании? Ведь старцы "...не скажут: “Вот, оно здесь”, или “вот, там”. Ибо вот, Царствие Божие внутри вас" (Лк. 17, 20-21). Проблемы людей насущные плотские хоть и соприсносущные духовным. Муж пьёт; хочу ребёнка; работы нет; болею сильно; не могу найти покоя в жизни; не могу справится с тоской или страхом..., и еду в монастырь искать старца. А раз нет такового старца, который "решает" такие проблемы, то значит монастырь и монахи "не настоящие", а отсюда и "паломников" меньше и доход у монастыря ниже.

 

Из писания видим, что умаление веры закономерно. "Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?". И слава Богу, что близится Царствие Его на земли яко не небесе. Но, что же нам рассуждать с желанием о неимении того, что иметь не достойны по вере нашей? Не в себе Бога ищем, а в монастырь идём со своим уставом суд чинить какое должно быть количество старцев на плотность населения, что бы получить признание монастыря в статусе благодатного. Ведь это же всё  то же вкушение плода познания добра и зла - определение за Бога, что мне и сколько нужно для моего истинного спасения. Не принимаем всё от Бога со смирением и благодарностью за бесценные дары скорбей, а всё поём "мы наш, мы новый мир построим".

[Alex) 24]

Alex)

Для меня это вопрос практический. Была идея о том(собственно и пишут об этом), что можно бы женщинам новоначальным(каковой я и являюсь) общаться с женщинами духовно более опытными(меньше смущений будет, да и психологические особенности все же свои) и вообще для паломничества чаще избирать женские монастыри, а не мужские. Но, увы, идея видимо для меня неудачная. Кроме как замечание, что не так одета, не туда встала, не с той стороны подошла, услышать что-либо еще от женщин даже в монастыре можно крайне редко. Может конечно, нужно надолго приезжать, что увидеть что-то еще, но у меня такой возможности нет.

Кстати, единственная инокиня с которой мне все же удалось поговорить, на вопрос, а как она жила в скиту до перевода в монастырь сказала, что скит - этот тот же колхоз(сама она простая женщина и в юности в настоящем колхозе работала). Но нас паломниц было много и все хотели поговорить с ней о себе самих, а не о жизни в монастыре. В общем мои иллюзии начали разрушатся в самом начале, не успев сформироваться. И это хорошо.

Вы меня удивили) Поясню...От своих присных,среди которых есть и монахини,я всегда слышал о том что на духовные темы поговорить практически невозможно(с себе подобными),и вся реальная духовная поддержка,которая выходит за рамки перманентных склок и душевности исходит либо от священников(которые часто разруливают внутренние междоусобицы)или от монашествующих,вразумляющих и наставляющих более жестко и прямо)

Может такое суждение суть банальное смущение при общении с посторонним мужчиной?(монахом или священником)И поэтому в наличии такое мнение,что Зина (бывший косметолог-визажист) меня поймет точно)

Изменено 11 января, 2016 пользователем Alex)

[ин. Василисса 3 761]

Кстати, единственная инокиня с которой мне все же удалось поговорить, на вопрос, а как она жила в скиту до перевода в монастырь сказала, что скит - этот тот же колхоз(сама она простая женщина и в юности в настоящем колхозе работала).

 

Печально, конечно, но тут виноват не монастырь, а сам человек. Как правильно заметил настоятель Оптинского подворья в Питере о. Арсений:

 

Ничто не может помешать освящению монаха - ни начальство, ни благоустроенность или запущенность обители, ни архиерей, ни собрат, - если его жизнь строится на правильном внутреннем делании в свете святоотеческой традиции, на усвоении святоотеческой мысли с Иисусовой молитвой, что постепенно врачует страсти, разрешает монашеские скорби, сообщает благодать, дает силы к терпению своих немощей и немощей ближнего.

 

И если стремления к этому нет, то винить нужно не колхоз в монастыре, а колхоз у себя в душе.

 

Без внутреннего делания, хотя бы самого ничтожного жить в монастыре невыносимо. Отсюда делайте выводы и о том, есть ли оно [делание] в женских монастырях или нет.

 

Какая-то удивительная тенденция у нас во всем находить негатив, то монашество не то, то Патриарх не тот, то президент. И поразительна эта тенденция среди православных, причем направленная на "своих" же. У Апостола Павла есть по этому поводу замечательные слова: "Но брат с братом судится, и притом перед неверными. И то уже весьма унизительно для вас, что вы имеете тяжбы между собою. Для чего бы вам лучше не оставаться обиженными? Но вы сами обижаете и отнимаете, и притом у братьев." (1 Кор. 6:6-8) И очень хорошо в одном из интервью говорит об этой современной "болезни" о. Тихон Шевкунов:

 

– А почему такое отношение [негативное] возникает?

– Что происходит? Люди зашли в Церковь, но полюбили ее лишь отчасти. И постепенно, через годы в тайне своей души осознали страшную истину: они с глубочайшем презрением относятся к православию. С ними начинается страшная болезнь предательского цинизма сродного поступку Хама. И люди вокруг заражаются этим так или иначе. А ведь мы действительно единый организм – Церковь, поэтому этой болезни надо как-то противостоять.

Когда с подобного рода вещами православные сталкивались в советские годы, то понимали, что это «от врагов наших», «от супостатов». Сейчас уроки презрения и высокомерия все чаще преподаются людьми церковными. А мы знаем горестные плоды этих уроков.

– Невеселый прогноз…

Остается вспомнить только слова святителя Игнатия, который говорил, что «Отступление попущено Богом: не покусись остановить его немощною рукою твоею». Но дальше он пишет: «Устранись, охранись от него сам». Не будь циником.

– Почему? Ведь циничные суждения порой бывают меткими…

– Трезвость и остроумная колкость, когда глупца или наглеца ставят на место, когда кого-то хотят оградить от излишних восторгов – это вполне допустимо. Но цинизм и христианство – несовместимы. В основе цинизма, как бы он не оправдывал себя, только одно – неверие.

– И неверие становится цинизмом?

Люди перестают замечать, что они потеряли веру. Циники вошли в Церковь, живут в ней, привыкли, и выйти из нее не очень-то хотят, потому что все уже привычно. Да и как на это посмотрят со стороны? Очень часто цинизм – это болезнь профессионального православия.

– Но ведь иногда цинизм – это защитная реакция очень уязвимого, неуверенного человека, которого обидели или сильно задели…

– Чем, например, отличается выставка «запретного искусства» от картины Перова «Чаепитие в Мытищах»? В запретном искусстве отвратительный цинизм, а у Перова – обличение. Боль и обличение, за которое мы должны быть только благодарны.

И подвижники могли сказать очень жестко, например преподобный схииеромонах Лев Оптинский. Да и сегодня у нас в Москве есть замечательный протоиерей, который может так остро пошутить, что мало не покажется. Но никому в голову не придет сказать, что он циник, потому что в его шутках нет злобы.

– Читая воспоминания М. Нестерова, я все время ловила себя на мысли, что его непременно сегодня бы высмеяли. Например: «Мать была у Иверской. Украли сумку с деньгами, зато приложилась» – сразу все скажут, вот, «православнутый»…

– Двадцать лет назад мы сказали бы, о таком человеке: «Господи, какая вера, как хорошо!» А сегодня благоденствие относительно православной веры, оказалось немалым испытанием для христиан. Помните, в Апокалипсисе: «Ибо ты говоришь: «я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг» (Откр. 3, 17). Мы оскудели верой, а поэтому многим людям, глядя на нас, надоедает быть православными. Они еще идут по инерции, по первой любви, они еще помнят, как много в Церкви получили и надеются еще получить благодать.

– Как же правильно ориентировать свою духовную жизнь?

Самое радостное в духовной жизни – это открывать для себя новое. Вспомни с какой радостью ты просыпался в воскресное утро на Литургию, как читал взахлеб святых отцов и все время открывал для себя новое. Если Евангелие не открывает нам ничего, это значит всего лишь то, что мы сами себя закрыли для открытия нового. Вспомните слова, Христа к Филадельфийской Церкви: «Вспомни свою первую любовь».

 

Пока живу в монастыре, постоянно поражаюсь смерти сестер. У каждой это поистине блаженная кончина. И тем, кто говорит, что женского монашества нет, хотелось бы пожелать хотя бы на сантиметр в духовном плане приблизиться к подобному переходу в жизнь вечную. 

[Alex) 24]

Наверное Царь,Пророк и Псалповец Давид говоря ''с преподобным преподобен будиши'' не был в курсе взаимоотношений между людьми,особенно из среды тех,которые для чего то ''уходят'' из мира,чтобы в последствии говорить что де нет особой разницы где и как)Но тогда возникает резон-для чего так переменять образ жизни,принимая и ангельский образ,и соотнося мир с совокупностью страстей?

Наверное здесь есть расхождение в основе понятий,в которых основа духовного руководства заменяется личным отношением отдельного человека.

[A Lost Sheep 12 108]

Вообще интересно, только что подумалось, в разговорах о женском монашестве в России - один сплошной негатив. Мол и то там не так, и это не эдак. И даже из мужского монастыря все это видится несколько некомфортно. А ведь между тем, находятся, и в немалом количестве, те, кто не боятся всех этих "ужасов", просто идут в эти самые "плохие" монастыри, и просто живут там до самой кончины. И как-то довольно уверенно видится, что это настоящий подвиг, который от многих обличителей ускользает... Мужские монастыри изначально овеяны харизмой отцов-духовников, а женские подвиги незаметны, но меньше перед Богом они от этого не становятся.

 

Так что, матушкам нашим, "бойцам невидимого фронта" дай Бог сил... 

[Мария******* 1 957]

Вы меня удивили)

Может такое суждение суть банальное смущение при общении с посторонним мужчиной?(монахом или священником)И поэтому в наличии такое мнение,что Зина (бывший косметолог-визажист) меня поймет точно)

Я тоже поясню.) Исхожу из личного опыта. При всех проблемах, все же Бог послал мне одну женщину с которой на духовные темы и на любые другие мы общались год. Пока мы живем этой жизнью и в этом теле все связано и телесность и душевность и духовность(взять хоть пост). Порой просто можно озвучить помысел и уже не впадешь в грех. Она кстати когда-то трудничала в Оптине и в одном женском монастыре. Удивительно то, что ни разу я не услышала и не почувствовала от нее осуждение (что практически всегда случается в общении с женщинами в Церкви), хотя она про меня знала очень неприглядные вещи. Сейчас таковы обстоятельства, что общаемся редко и мало и очень ее не хватает. Вот у свт. Феофана Затворника было о том, что советоваться можно не только со священником.

Смущение есть, да. И есть та реальность, что священники и так загружены.

 

Печально, конечно, но тут виноват не монастырь, а сам человек.

И если стремления к этому нет, то винить нужно не колхоз в монастыре, а колхоз у себя в душе.

 

Без внутреннего делания, хотя бы самого ничтожного жить в монастыре невыносимо. Отсюда делайте выводы и о том, есть ли оно [делание] в женских монастырях или нет.

Там монастырь большой и с виду благополучный. Я так поняла, что эта инокиня отпахала в Ските и теперь в монастыре уже как-бы на пенсии и уже у нее другая жизнь и возможность быть на богослужениях есть.

 

Знаете, плох тот мирянин, который будучи новоночальным, не задумывался о монастыре.))

Сомнения в выбранном пути и красота прочитанного о монастырской жизни наверно смущают всякого. И меня не миновало это мечтание, несмотря даже на осознание всей моей худости и негодности. А рассказ инокини -  это был ушат холодной воды, который меня отрезвил. В монастырь лучше идти людям выносливым физически, психически и духовно, так мне думается. Имеющим уже определенный уровень духовности. И после всего этого я спокойно повенчалась с мужем, с которым до этого уже давно была расписана в ЗАГСе. )

Изменено 11 января, 2016 пользователем Мария*******

[Olqa 13 238]

Православный сленг? - Протянутые чётки, откопанные и поюзанные старицы...

Протянутые четки - это не сленг. Во всяком случае выражение "тяни четку" нередко в монастыре, т.к. молитва Иисусова  совершается по четкам, и это своего рода напоминание, что чадо, например, не радеет о молитве. Или совет при любом искушении. А вот в отношении остальных выражений с Вами согласна. Спаси Господи, что не остались равнодушным.

[ин. Василисса 3 761]

10 апреля 2016 года старейшей насельнице Толгского монастыря, мон. Марии (Откидач), исполнилось 85 лет. Многая и благая лета!

 

[TamaraS 23]

Я мать Василисса вам открытку послала в Толгу.Надеюсь дойдёт.

[olga-u 604]

«Совет превечный...» - первое песнопение праздника Благовещения. Восхваляет Пресвятую Богородицу Архангел Гавриил, воспевает Ее человеческий род, воздает хвалу Творцу и Его Пречистой Матери пробудившаяся от сна природа: «Всякое дыхание да хвалит Господа».

 

Стихиру праздника Благовещения исполняет хор Свято-Троицкого Стефано-Махрищского ставропигиального женского монастыря.

 

 

[olga-u 604]

"Рай начинается еще здесь..."

 

 

Из письма монахини своей духовной дочери

 

   Спасаешься ли ты через радостное смирение? Необходимо душевное делание, добровольное смирение и терпение, чтобы засвидетельствовать, что мы действительно хотим иметь Христа в сердце — любовь. Через молитву, смирение рождается настоящая любовь! Когда Господь вселится в сердце, кто может уязвить нас или опечалить? Смирение рождает молитву, а молитва — настоящую любовь! Всепрощающую любовь! Любовь, соединенная с молитвой, попаляет обиды, ненависть, зависть. Если тебе не хочется молиться, говорит святой авва Иустин, то заставляй себя повторять коротенькую молитву: «Господи, прости и помоги! Прости и помоги моей сестре! Дай, Господи, молитву и любовь!»

 

    Наша воля изменчивая — падшая и страстная, поэтому то люблю, то осуждаю — без Христа нет настоящей любви! Истинно любящий в первую очередь прощает и не злопамятствует — это наши духовные тренировки. Поэтому Господь и посылает нам обиды, клеветы, чтобы научить нас прощать! Без добровольного страдания, распятия своей падшей воли нет и настоящей радости, воскресшей в нас! «Стяжи дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся!» Это нелегко, но только если мы хотим, Господь исполнит наше желание!

Нет хорошего спортсмена без ежедневных тренировок, нет монаха без ежедневного добровольного смирения! Это проверка внутренней системы: если ты легко смиряешься — твоя система отлично работает; если ты обижена и тщеславна, злопамятствуешь, оправдываешься — значит, гордость вмешалась в систему душа — дух — сердце. Это — духовный барометр. Господь может сделать так, чтобы нас никто не обижал, не клеветал на нас, но это прием, который Бог использует для того, чтобы показать и выявить, какие мы есть на самом деле. Тогда гордость не может пролезть тайком.

 

    Когда я была моложе, то думала, что должна все доказать словами и выявить правду! Тогда я проходила через собственный ад тщеславия, гордости и злопамятства. Слово «прости» и молчание всегда спасали меня, а опрометчивость была причиной моего падения — опрометчивость происходит от бессознательной гордости! Самооправдание! Потому что на бессознательном уровне я уверена в себе! Потому Бог и посылает нам через ближних обиды и клевету, чтобы мы осознали свою гордость, себялюбие и тщеславие. Опрометчивость вызывает забывчивость, и мы теряем способность осознавать свои ошибки, а чужие ошибки лучше замечаем!

В случае любой проблемы всегда будь искренней к своему старцу. Матушку и сестер люби через молитву, и таким образом рай начнется еще здесь, на земле, и продолжится в вечности. Никогда не оправдывайся, принимай вину, даже если ты не виновата, потому что, может быть, в конкретном случае ты не виновата, но из-за мыслей и чувств ты виновата! Предоставь возможность Господу оправдать тебя! Если появятся отрицательные помышления, сразу отсекай их, не вступай с ними в беседу, потому что ты не знаешь, твои ли это чувства или от дьявола, который вызвал все смущения и недоразумения! Исповедуй и помыслы! Всегда первой проси прощения, но искренне!

 

    Пусть Господь даст тебе силу выдержать до конца. Легко начать, потому что сильная благодать с нами в начале, но сложно дойти до конца, потому что мы все больше расслабляемся и становимся более свободными, пока не вытесним благодать своим умом! Благодать никогда не покинет смиренного! А когда Бог попускает большие искушения и соблазны, они только для проверки нашей веры и для получения духовных даров. Бог хочет увидеть, способны ли мы понести этот дар. Сейчас твой самый великий дар — это старец, матушка, сестры. Дар — это большая ответственность и перед Богом, и перед людьми, и перед всей Вселенной. С даром мы спасаемся или погибаем.

obitel-minsk.by

[Olqa 13 238]

Отрывок из "Тихих яблонь" Сергея Дурылина:

 

"...Суть дела была в том, что бабушка, будучи уже в средних летах, даже близких к преклонным, и пользуясь уже духовною почтительностью соживущих, внезапно так воскорбела духом, подпала под такую истому тоски и уныния, что попустила, по словам Марьюшки, «возле себя бытии некоему духу смертному».
Долго таила она свою печаль, исправно и обычно отправляя все послушания, службы и правила, но, наконец, призналась схимнице в монастыре, ее старице-научительнице, что – куда ни смотрит, что ни делает, в храме ли, в келье ли, на послушании ли, – всюду видит и слышит некие неизменные, как бы запечатленные слова: «Тщетная в тщету соверших», – будто киноварью оттиснутые, – и слова эти относит к себе и монашескому своему деланию: – и считает, что это приговор ей, свыше определенный, и быть может, лишь поздно ею услышанный.
Старица пригрозила ей клюкой и сказала строго, будучи при самой почти кончине своей: «Престáни о сем!» – и велела удвоить молитвы и труды, а слова, запечатленные бабушкой, – отнесла к внушению вражию. От этого не пришло бабушке покою. Она съездила на богомолье к чтимой иконе, в строгую, сухоедную пустынь, купалась в святом источнике, – но и там слышала те же слова. Однако слова эти сошли постепенно на нет, или бабушка их не замечала: она уже не читала их извне, – но вот что с ней, не замечаемое ею, было.
Горит в церкви перед иконою Богу свеча – поставила ее баба, на бабью свою, пóтом омоченную, копейку, горит ярко перед Владычицей в сканной ризе, плачет горючими восковыми слезами, и слезы жаркие текут по белому воску и капают на подсвечник, – а бабушка смотрит и думает: «Тщета горит – и тщетно мерцанье: слезы восковые слез соленых не доходнее!» Играют дети маленькие, возле монастырской ограды, на лугу, строят домики из песку, из камешков, из щепок, из прутиков – бабушка подает им баранку, а сама думает: «Тщетá не у них одних, у неразумных детей, строит, а и у нас: и наши здания – щепá да песок».
А какие здания разумела тут бабушка – страшно и догадываться. Марьюшка молчала об этом. Выйдет бабушка пройтись по монастырю на свежий воздух. Деревья распустили листочки и каждый листочек пахуч и клеется зеленым душистым клейком – а бабушка смотрит, думает: «Тщета. На что? Увянут». Птицы поют – она не рада: «поют, поют, да и смолкнут: было бы и не петь!»; цветок цветет – алый, желтый, голубой, – а бабушка самой краски этой жалеет: «Трата в мире великая на тщету, на былье сухое, однодневное».
И не примечает того бабушка, что, от мала до велика, от полевого василька до тонкой восковой свечи перед иконой порочит она своей «тщетой» весь мир Божий, и все дело Божиьх рук, весь предмiрный труд Господень семидневнй, труд всех «времен и лет и всей твари», Богом поднятый, – все объявляет она «тщетой», – и выходит, что тщетно творение – тщетен труд творения, тщетен – страшно помыслить! – и Сам Творец.
Но бабушка этого не замечала – и не ради любви и жалости, а ради тщеты, убрала из келии своей все цветы в горшках, отдала кому-то, сняла клетку со скворцом и выпустила его на волю – не по призыву милующего тварь сердца, – а по унылому томлению его: суетно и тщетно казалось ей слушать добродушный лепет и говор умной птицы под окном; – прилетел, было, к вечеру скворец назад, в клетку, но бабушка не приняла его, и самую клетку вынесла из келии; «Матушка Иринея, – скажут ей молодые послушницы, помня ее доброту, – какой день-то сегодня солнечный! Солнце в игру вступает! Светло-то как!», а она ответит: «А в земле-то как темно да черно!» – и отщетит всю их радость.
А молилась она в это время еще больше, еще строже, еще истовее, и пост умножила, – и все еще больше стали ее уважать, и пытались некоторые на совет к ней приходить, но она никого не принимала и отмалчивалась от всех вопросов и вопрошаний, а пристанут, отвечала всем, как одному: «Немощна я умом, а делами – тщетна: ничего не знаю. Самой – ищу, где поучиться: укажите. Простите, Христа ради». Не сердились на нее, отходя с мыслью: «В Господе богатеет, а мы – одно: грешим», и еще больше почитали ее, и уж не советов, а только молитв просили у нее. И она молилась.
Весною, после поздней Пасхи, пошла она с двумя молодыми послушницами на богомолье в недалекую бедную женскую пустынь, куда давно ее звали и куда было дано ей от игуменьи некоторое поручение, – шла она лугами, лесами, полями: зеленело все и цвело, – и послушницы запели было, – но мать Иринея остановила их и сказала строго: – Замолчите! без вас певицы есть, не молчат! – она указала на птиц. А жаворонки пели в воздухе, перепела плескались во ржах; – одна из послушниц молвила ей на это: – А как же, матушка Иринея, поется: Всякое дыхание да хвалит Господа! – Дыхание пусть и хвалит дыханием, – отвечала бабушка, – а ты молитве учена; не во ржах живешь, а в монастыре: нечего с птицами равняться! Птицам гнезда вить, а тебе свито навек и черной крышей покрыто.
Послушницы смолкли. А бабушка после говаривала: «Похулила я тогда птичью хвалу Богу. Тварь прикровенно осудила!» А тогда ей казалось – на путь иноческий неопытных наставила. Подошли они к монастырьку и видят: у святых ворот расположились немощные, калеки и убогие с деревянными чашками: кто про Лазаря и Алексия, человека Божия, поет, кто на язвы свои указывает. Бабушка подала по копейке, всем поровну, – и остановилась, с копейками всех обойдя.
В самом конце убогого ряда, стояла повозочка на двух колесах, прислоненная к монастырской стене, а на повозке лежала женщина еще молодая, вместо ног у нее обрубки и руки в параличе. Кто-то накосил ей травы, и устлал травою и цветами всю ее тележку, и ноги прикрыл травою: на обрубки набросал иван-чай розовый, желтые лютики, шалфей с тонкими, нежными сине лиловыми цветочками, трилистник-клевер, и ветер легонько ворошил травами и цветами.
Бабушка подала женщине подаянье и спросила: – Кто ж это тебя все сеном-то заворошил? – А добрый человек, – с улыбкою отвечала женщина. – А ты и рада? – Рада, – простодушно та отвечает. – От травы свежей с цветами дух такой сладкий идет, будто я как здорова была, в лугах гуляю, – да и убожество мое закрывает: не так другим смрадно. – Тщетá это! – строго сказала бабушка. – Убожество от Бога: чего тут скрывать? – и с жесточью прибавила: – А сено не человеку указано, а скотине.
Удивленно посмотрела убогая на бабушку, покивала головой и омрачилась лицом: – Я и не скрываю, мать монашка, своего убожества, – ответила, – я только на Божье вешнее дело радуюсь: на травы, на цветы. А тебя не понимаю, честная мать: не рада, что ли, что Господь в сем году травы уродил высоки да пахучи? – То – дело не наше: не нам с тобою их косить, – упорно бабушка говорит, – их мужики скосят; а наше дело не о тщете, а о спасении думать. А ты на одре болезни лежа, суете вешней отдалась и тщете! – Не суета это, – тихо возразила убогая, – это Бог тварь любит и вешней красой тешит и красит. У Бога нет ни суеты, ни тщеты, – и отвернулась от бабушки, кликнула маленького мальчика белоголового, что при ней, при тележке, сидел, и велела ему в мошне отыскать бабушкин алтын и отдать его ей назад. – Бабушка не брала, а убогая настаивала: – Ты другим подай. Мне Бог подаст. У меня всего много. – А когда бабушка, не взяв, отошла от нее, убогая велела мальчику подать алтын слепому старику, с белыми глазами, плетшемуся за поводырем, а сама кивала головой из стороны в сторону, и скорбно вздыхала, глядя вослед бабушке.
Приказывала бабушка потом послушнице спросить у монахинь в странноприимной, не знают ли чего про убогую, – и послушница принесла ответ, что монахиням убогая известна и доброй жизни.
Но не вразумил бабушку и этот не принятый ее алтын.
Еще суровее несла она свой подвиг, в своей почти пустой келье, так что стали про нее кое-кто поговаривать: «строга, а свята», и только один простой старик-монах, даже не иеродиакон, в городском бедном монастыре, наслышавшись молвы про нее, заметил ей однажды, при мимолетной встрече-беседе: «Уж ты, мать, поослабни маленько, об нас-то грешных подумай: где ж нам за тобой-то поспевать: ты шаг, а мы – четвертушку шага не сделаем. Я солдат был, по-солдатски скажу: равняйся по нас». Бабушка поклонилась ему в ответ, низко поклонилась и тихо ответила: – Простите Христа ради!
Но и солдатский приказ не подействовал на нее.
И случилась беда.
Она заболела внезапно без причины, – слегла, на глазах всех худела день ото дня от нестерпимой тоски, и была в таком унынье, такой истоме и отчаяньи металась по жесткой свое кровати, так упорно отказывалась от всякой помощи, в том числе и от принятия Св. Таин, что привела всех в ужас.
Игуменье, пришедшей ее навестить, на предложение ее причаститься, она ничего не отвечала и неподвижно лежала все в одном положении, что игуменье явилось опасение: не случился ли с нею удар. Но доктор не нашел в ней никакой болезни, прописал какие-то успокоительные капли и объявил, что ему тут нечего делать, высказав, в виде предположения, с любезной улыбкою, что тут, по-видимому, больше могут помочь духовные врачи. Но от их помощи бабушка отказывалась.
Священнику, пришедшему к ней, по приказанию игуменьи с запасными Дарами, она кратко и твердо сказала, что не достойна принять Св. Тайны и просит его уйти, а на все его увещания упорно повторяла одно и то же, а уговаривавшим ее монахиням, хорошо относившимся к ней, отвечала: «Вот встану. Поговею и тогда приобщусь». Но она не вставала, а таяла день ото дня. Родные навещали ее – и уезжали, не дождавшись от нее ни слова. Только свечнику-монаху из бедного монастырька, забредшему в монастырь и, с разрешения игуменьи, зашедшему ее проведать, она ответила с горечью: «Вот, отец, послушалась я тебя: сбавила шаг до того. Что едва ли скоро и вовсе не остановлюсь». Но монах покачал только головой и промолвил сокрушенно: «Ах, мать! мать!» – и вышел от нее с горем.
Что было далее – трудно судить. Совершился перелом. Марьюшка просто объясняла его: «смертный отошел от нее».
Однажды бабушка проснулась вся в слезах, в тихих и обильных слезах, пролитых во сне, продолжавшихся литься и по пробуждении. Она не металась по кровати, и не обращалась лицом к стенке, как все дни ее болезни, а лежала на спине. Худое лицо ее, явно приобретшее за время болезни черты старости, было спокойно и бледно, а слезы текли по ее щекам безмолвно и обильно. Она молча крестилась. Когда к ней вошла келейница – это была Параскевушка – она тихо спросила ее:
– Отошла ли ранняя обедня?
– Отходит, матушка.
– Пойди в собор, поставь свечу Спасителю, а будешь идти назад, нарви мне цветочков, какие есть у нас, принеси мне.
Параскевушка так и сделала, и бабушка велела положить простые эти цветы, лютики и одуванчики, на одеяло и перебирала их худыми руками, и любовалась на них.
В это время внесли к ней клетку со скворцом – и присланная с клеткой от игуменьи, игуменская келейница Варвара, передавала всем, что, как бабушка увидала клетку со скворцом, она всплеснула руками, а скворец, всколыхнувшись в клетке, громко сказал:
– Спаси Господи!
И бабушка велела клетку поставить подле кровати, не спрашивая даже, кто ее прислал, и просовывала птице маленькие белые сухарики сквозь решетку, а скворец принимал их и отвечал:
– Спаси Господи!
А прислал скворца тот же монах, по простоте сердечной: это был заветный его скворец, уже старый, давно от хозяина своего научившийся своему присловию.
Найдя бабушку в крайнем унынии, монах порешил, что нужно помочь прогнать его и всякое средство для того не худо, ибо, по Св. отцам, уныние – смерть души прежде смерти тела, – и, поглядев на своего старого приятеля-скворца, весело клевавшего в обветшалой клетке размоченные черные сухари и благодарившего за них своего хозяина теми двумя словами, которые одни он и знал из всех слов человеческих: «Спаси, Господи!», – он подумал: – А тварь Божья разве человеку не на помощь дана, не на веселье? – и тотчас взял своего скворца, обернув в старый подрясник, и принес к игуменье. «Дитя!» – подумала игуменья, выслушав с улыбкой просьбу старика и, сопоставив ее с состоянием, в котором была мать Иринея, хотела было отказать, но нашла тут же, как бы продолжение своему слову, но не ею сочиненному: «Таковых есть царство небесное», – и послала келейницу со скворцом к бабушке.
Цветы к вечеру увяли, скворец ночью спал на жердочке, уткнувшись носиком в грудку, а бабушка не спала. Она лежала все так же неподвижно, так же на спине, так же тихо, – а келейницы думали, что она спит и сами спали.
Наутро, лишь только рассвело, проснулся скворец, почистил свой носик об истертые прутья клетки, глянул глазком на бабушку и поздоровался с нею:
– Спаси, Господи!
Бабушка улыбнулась на него и, дождавшись первого удара колокола, позвала Параскевушку.
– Поди, – сказала она, – в церковь и благословись у матушки-игуменьи: причаститься мне сегодня, и, если благословит, скажи батюшке. Да подай книгу.
Бабушка развернула книгу – это было иноческое правило, – положила тут бережно увядшие вчерашние цветы – и стала читать правила. Книга выпадала из ее рук: от слабости она не долго могла держать ее, но, отдохнув, принималась вновь за чтение, а скворец, улучив минуту, когда она не читала и книга лежала на одеяле, говорил ей:
– Спаси, Господи!
Священник принял ее исповедь, приобщил ее Св. Таин, выпил с нею чашку чаю, а когда пришла навестить ее игуменья, встал прощаться и сказал бодро и весело:
– Будем здоровы. Спаси, Господи.
И скворец повторил за ним то же.
С игуменьей же бабушка беседовала долго и, прощаясь, при келейницах повторила:
– Господь меня поднял!
Никто никогда не узнал, какую тихую тайну выразило это слово: «поднял». Но она поднялась с постели; силы к ней возвращались день ото дня, и снова на ее окнах, по ее желанию, появились цветы, и даже велела она келейницам в ящик с землей посадить самых простых и бедных трав и злаков, и любила их больше дорогих цветов, привезенных ей родственниками. Навестил ее и монах-свечник, и она указала ему на скворца и сказала:
– Спасибо тебе, отец. Утешил меня. Не хочу лишать тебя твоего питомца. Возьми.
– Ан, не возьму, – отвечал старик. – Он у тебя не жилец теперь, а житель. Небось, у вас, монашек, ему лучше, чем у нас: не житье, а рай…
_ Спаси, Господи! – отозвался скворец.
– Слышишь, подтверждает!
И ушел от нее радостный.
Бабушка поднялась с постели. Так кончилось ее «искушение», и в рассказе о нем у келейниц про скворца намекалось, что он «смертного» выгнал от бабушки, а бабушку оборонил.

Все, кто знал бабушку, как один, сказывали, что после того, как отошел от нее бес, а тихий ангел, – отходивший от нее не без Божьей воли, чтоб испытать ее и утвердить в пути ее, – вновь и еще ближе подошел к ней и уж не отходил никогда, – что, на удивление всем, стала после того бабушка живее, разговорчивее, веселее, чем была дотоле; были люди, которые, уважая ее за строгость жизни, за крепкую молчаливость и упорный молитвенный труд, тут даже усомнились в ней, находя, что не к лицу ей некое словесное веселье, некоторая почти шутливость в речах, полудетская непринужденность в обхождении, и что, чем далее идут годы, надо бы еще строже и молчаливей быть, а у ней наоборот: она, с годами, больше улыбаться стала, и не смыкать уста строго и крепко молчанием, и приобрела заметно склонность к детям, сочувствие к их веселию, к птицам и всякой твари.
Другие же, – это были большей частью из простого народа, но были некоторые и из купечества, и мало кто – из чиновничества и дворянства, – и наоборот, радовались на мать Иринею, видя, как она, в Светлое Воскресенье, после ранней обедни, вместе с молодыми послушницами и сиротками-девочками из монастырского приюта, выходила на монастырский лужок смотреть, как солнышко играет, радуясь Светлому Воскресенью. Ни одной монахини при этом не было, все отдыхали по келиям, и даже келейница матери Иринеи, Параскевушка, не показывалась, – а мать Иринея, с девушками и детьми, – смотрела на небо и радовалась, как солнце, играя, трогало светлыми пасхальными лучами золотые кресты собора, и они так сверкали золотом, будто золото было живое, не кованое, и само играло, как солнце.
В Благовещенье же, и опять после ранней обедни, на том же лужке, выпускала мать Иринея птиц, зимовавших у нее в келье, – и птицы, – ласточка, по осени поднятая с переломленной ножкой, журавль, с подшибленным крылом, отставший от клина и переживший зиму в сенцах у бабушки, скворец, пеночка, – выпущенные на волю, не сразу улетали от бабушки, а вспархивали на ближние деревья, – неумело и смешно примеривались крыльями к полету, взлетывали на деревья невдалеке от бабушки, – и наконец, под ласковым бабушкиным взором, исчезали в небе, а она с молитвой радостно отпускала их на волю. И приютские девочки и молоденькие послушницы наперебой указывали ей на улетающих птиц:
– Матушка, матушка! Васька-то, – это был журавль, – глядитко-ся, курлыкнул! будто на вас оглянулся – глазком повел! – а вон как стал забирать, все вправо, все вправо, в лесную сторону, к Уемову, – уж и не видно!
– Это он Царицу Небесную, Владычицу твари, за свободу благодарит, – объясняла бабушка. – Ее нынче день.
Воробьи, оживившиеся и покруглевшие с весною, громко и задорно чирикали вслед улетавших птиц. А приютские девочки, одетые, как маленькие монашенки, во все черное, бежали им вслед, провожая их на волю.
Под Троицын день, с детьми и послушницами, которых посылала игуменья в лес за березками и цветами, отпрашивалась и мать Иринея, и рассказывали много лет спустя эти самые дети и послушницы, ставшие рясофорными и манатейными монахинями, что у матери Иринеи была целая наука собирать цветы: от каждого цветка, как бы он ни был невзрачен, от каждой травки, как бы ни была она мала, нужно было непременно взять для венка на образ Пресвятые Троицы. А березку ту только рубить можно, которая навстречу сама клонится: значит, просит, чтоб Богу послужить и время ей пришло в храме покрасоваться, а ту березку, что в сторону клонится или неподвижно стоит, ту не рубить – ей еще, значит, определено в лесу расти.
К концу лета хаживала мать Иринея за грибами в лес с послушницами. Видали, однажды, как увели ее дети на лужок прощаться с журавлями на их осеннем отлете, – и она, будто, вместе с детьми, прощалась и кланялась журавлям.
Многие не одобряли ее и раньше за ее вольность с тварью и с детьми, а за журавлей решительно осудили, и относили это к тому, что, старея, мать Иринея стала впадать в детство. Иные строгие монахини даже высказывали ей это в глаза, а она соглашалась с ними, сокрушенно пеняя на себя:
– Правда, правда. Становлюсь как дитя неразумное. Простите, Христа ради.
И только тогда перестали упрекать и корить ее детством старые монахини, когда священник монастырский, услышав их попреки, сказал им однажды, – он был человек прямой, резкий, умный, на язык немного язвительный:
– А знаете, матери-судьи, что вы похвалу ей говорите, оттого она с вами и соглашается. Ну, пусть, по-вашему, она дитя неразумное. Так ведь сказано же: таковых есть царство небесное. Уж коли хотите ее корить, так придумайте что-нибудь другое. А это не в укор, а в похвалу, да еще в какую: прямо мать Иринею в небеса тычите!
Куда ни шла мать Иринея, дети от нее не отходили, – и тот же священник, в злую минуту, и ей сказал, завидев, как она идет по монастырю в мантии, а вокруг – да не под мантией ли? – ребята, мал-мала меньше:
– Какая ты, мать, – монашка! Ты – наседка: на весь монастырь квохчешь, цыплят собираешь. Только крыло-то у тебя черное, не больно теплое, – ну, да ведь и куры черные бывают.
И покачал на нее головою, а она ему низко поклонилась, а ребята, с испугу, еще теснее к ней прижались и под мантию лезли.
По весне бабушка тайком от келейниц пекла детям пшеничных жаворонков и даже золотила им хвостики сусальным золотом и вставляла изюминные глазки, а на Пасху, где-нибудь под кустиком, катала с ними крашенные яйца.
Иногда призывала ее игуменья и пеняла ей, что послушниц и монастырских сирот балует, но бабушка кланялась и только иногда прибавляла к обычному своему «простите, Христа ради» -
– Господь-то нас как, матушка, балует!
Игуменья не возражала бабушке, махнула на нее рукой, сказав:
– Есть смущающиеся.
Но, с годами, «смущающихся» делалось все меньше, ибо и взрослые, и мужалые, и престарелые – все делались для бабушки, как бы детьми, и она протягивала яблоко, или бисерную поделочку, не разбирая, – ребенку или губернскому чиновнику, зашедшему от обедни посетить ее и о чем-нибудь посоветоваться. Был в городе купец-подрядчик, Зыков, человек молчаливый, крепкий характером, скуповатый. Он был очень дальний родственник Подшиваловым. Он изредка заходил, после обедни, к матери Иринее: войдет в келью, помолится на образа, станет у притолки и стоит, ни за что не соглашаясь сесть за стол и выпить чаю. «Что ж ты, батюшка, все стоишь, – спросит его бабушка, – не присядешь?» – «А вот на тебя смотрю, не пойму никак: стареешь ты, а все больше под дитю подходишь…» Посмотрит, посмотрит, как бабушка суетится, потчуя кого-нибудь, и улыбается – и молча уйдет...

[ин. Василисса 3 761]

В день, когда снималось это видео (26 сентября 2016 г.), отошла ко Господу одна из "бабушек" м. Февронии - монахиня Епистимия. Просим молитв об упокоении ее души.

 

[Prince 1 228]

На улице было уже почти темно, шел дождь. Я стояла на широком белом подоконнике огромного окна в детской трапезной с тряпкой и средством для мытья стекол в руках, смотрела, как капли воды стекают по стеклу. Невыносимое чувство одиночества сдавливало грудь и очень хотелось плакать. Совсем рядом дети из приюта репетировали песни для спектакля «Золушка», из динамиков гремела музыка, и как-то стыдно и неприлично было разрыдаться посреди этой огромной трапезной, среди незнакомых людей, которым совершенно не было до меня дела. 
Все с самого начала было странно и неожиданно. После долгой дороги на машине из Москвы до Малоярославца я была ужасно уставшей и голодной, но в монастыре было время послушаний (то есть рабочее всемя), и никому не пришло в голову ничего другого, как только сразу же после доклада о моем приезде игумении дать мне тряпку и отправить прямо в чем была на послушание со всеми паломниками. Рюкзак, с которым я приехала, отнесли в паломню - небольшой двухэтажный домик на территории монастыря, где останавливались паломники. Там была паломническая трапезная и несколько больших комнат, где вплотную стояли кровати. Меня определили пока туда, хотя я не была паломницей, и благословение Матушки на мое поступление в монастырь было уже получено через отца Афанасия (Серебренникова), иеромонаха Оптиной Пустыни, который и благословил меня в эту обитель. 

После окончания послушаний паломницы вместе с матерью Космой — инокиней, которая была старщей в паломническом домике, начали накрывать на чай. Для паломников чай был не просто с хлебом, вареньем и сухарями, как для насельниц монастыря, а как-бы поздний ужин, на который в пластмассовых лотках и ведерках приносились остатки еды с дневной сестринской трапезы. Я помогала мать Косме накрывать на стол, и мы разговорились. Это была довольно полная, шустрая и добродушная женщина лет 55, мне она сразу понравилась. Пока наш ужин грелся в микроволновке, мы разговаривали, и я начала жевать кукурузные хлопья, стоявшие в открытом большом мешке возле стола. Мать Косма, увидев это, пришла в ужас: «Что ты делаешь? Бесы замучают!» Здесь строжайше было запрещено что-либо есть между официальными трапезами. 
После чая м.Косма отвела меня наверх, где в большой комнате стояли вплотную около десяти кроватей и несколько тумбочек. Там уже расположились несколько паломниц и стоял громкий храп. Было очень душно, и я выбрала место у окна, чтобы можно было, никому не мешая, приоткрыть форточку. Заснула я сразу, от усталости уже не обращая внимания на храп и духоту.
Утром нас всех разбудили в 7 утра. После завтрака мы уже должны были быть на послушаниях. Был понедельник страстной седмицы и все готовились к Пасхе, мыли огромную гостевую трапезную. Распорядок дня для паломников не оставлял никакого свободного времени, общались мы только на послушании, во время уборки. Со мной в один день приехала паломница Екатерина из Обнинска, она была начинающей певицей, пела на праздниках и свадьбах. Сюда она приехала потрудиться во славу Божию и спеть несколько песен на пасхальном концерте. Было видно, что она только недавно пришла к вере, и находилась постоянно в каком-то возвышенно-восторженном состоянии. Еще одной паломницей была бабушка лет 65, Елена Петушкова. Ее благословил на поступление в монастырь ее духовник. Работать ей в таком возрасте было тяжелее, чем нам, но она очень старалась. Раньше она трудилась в храме за свечным ящиком где-то недалеко от Калуги, а теперь мечтала стать монахиней. Она очень ждала, когда Матушка Николая переведет ее из паломни к сестрам. Елена даже после трудового дня перед сном читала что-нибудь из святых отцов о настоящем монашестве, о котором она мечтала уже много лет. 

Сестринская территория начиналась от ворот колокольни и была ограждена от территории приюта и паломни, нам туда ходить не благословлялось. Там я была всего один раз, когда меня послали принести полмешка картошки. Послушница Ирина в греческом апостольнике должна была показать мне, где она лежит. С Ириной мне поговорить не удалось, она непрестанно повторяла полушепотом Иисусову молитву, смотря себе по ноги и никак не реагируя на мои слова. Мы пошли с ней на сестринскую территорию, которая начиналась от колокольни и ярусами спускалась вниз, прошли по огородам и саду, который только начинал расцветать, спустились вниз по деревянной лесенке и зашли в сестринскую трапезную. В трапезной никого не было, столы стояли еще не накрытые, сестры в это время были в храме. На оконных стеклах был нарисован орнамент под витражи, через который внутрь проникал мягкий свет и струился по фрескам на стенах. В левом углу была икона Божией Матери в позолоченной ризе, на подоконнике стояли большие золотистые часы. Мы спустились по крутой лестнице вниз в погреб. Это были древние подвалы, еще не отремонтированные, с кирпичными сводчатыми стенами и колонами, местами побеленными краской. Внизу в деревянных отсеках были разложены овощи, на полках стояли ряды банок с соленьями и вареньем. Пахло погребом. Мы набрали картошки, и я понесла ее на детскую кухню в приют, Ирина побрела в храм, низко опустив голову и не переставая шептать молитву.
Поскольку подъем для нас был в 7, а не в 5 утра, как у сестер монастыря, нам не полагалось днем никакого отдыха, посидеть и отдохнуть мы могли только за столом во время трапезы, которая длилась 20-30 минут. Весь день паломники должны были быть на послушании, то есть делать то, что говорит специально приставленная к ним сестра. Эту сестру звали послушница Харитина и она была вторым человеком в монастыре, после м.Космы, с которым мне довелось общаться. Неизменно вежливая, с очень приятными манерами, с нами она была все время какая-то нарочито бодрая и даже веселая, но на бледно-сером лице с темными кругами у глаз читалась усталость и даже изможденность. На лице редко можно было увидеть какую-либо эмоцию, кроме все время одинаковой полуулыбки. Харитина давала нам задания, что нужно было помыть и убрать, обеспечивала нас тряпками и всем необходимым для уборки, следила, чтобы мы все время были заняты. Одежда у нее была довольно странная: вылинявшая серо-синяя юбка, такая старая, как будто ее носили уже целую вечность, не менее ветхая рубашка непонятного фасона с дырявыми рюшечками и серый платок, который когда-то, наверное, был черным. Она была старшая на «детской», то есть была ответственна за гостевую и детскую трапезные, где кормили детей монастырского приюта, гостей, а также устраивали праздники. Харитина постоянно что-то делала, бегала, сама вместе с поваром и трапезником разносила еду, мыла посуду, обслуживала гостей, помогала паломникам. Жила она прямо на кухне, в маленькой комнатке, похожей на конуру, расположенной за входной дверью. Там же, в этой каморке, рядом со складным диванчиком, где она спала ночью, не раздеваясь, свернувшись калачиком, как зверек, складировались в коробках различные ценные кухонные вещи и хранились все ключи. Позже я узнала, что Харитина была «мамой», то есть, не сестрой монастыря, а скорее, чем-то вроде раба, отрабатывающего в монастыре свой огромный неоплатный долг. «Мам» в монастыре было довольно много, чуть ли не треть от всех сестер монастыря. Мать Косма тоже была когда-то «мамой», но теперь дочка выросла, и м.Косму постригли в иночество. «Мамы» - это женщины с детьми, которых их духовники благословили на монашеский подвиг. Поэтому они пришли сюда, в Свято-Никольский Черноостровский монастырь, где есть детский приют «Отрада» и православная гимназия прямо внутри стен монастыря. Дети здесь живут на полном пансионе в отдельном здании приюта, учатся, помимо основных школьных дисциплин, музыке, танцам, актерскому мастерству. Хотя приют считается сиротским, чуть ли не треть детей в нем отнюдь не сироты, а дети с «мамами». «Мамы» находятся у игумении Николаи на особом счету. Они трудятся на самых тяжелых послушаниях (коровник, кухня, уборка) не имеют, как остальные сестры, час отдыха в день, то есть трудятся с 7 утра и до 11-12 ночи без отдыха, монашеское молитвенное правило у них также заменено послушанием (работой), Литургию в храме они посещают только по воскресеньям. Воскресенье — единственный день, когда им положено 3 часа свободного времени днем на общение с ребенком или отдых. У некоторых в приюте живут не один, а два, у одной «мамы» было даже три ребенка. На собраниях Матушка часто говорила таким: 

- Ты должна работать за двоих. Мы растим твоего ребенка. Не будь неблагодарной!

Часто «мам» наказывали в случае плохого поведения их дочек. Этот шантаж длился до того момента, пока дети вырастут и покинут приют, тогда становился возможен иноческий или монашеский постриг «мамы». 
У Харитины в приюте была дочка Анастасия, совсем маленькая, тогда ей было примерно 1,5 — 2 годика. Я не знаю ее истории, в монастыре сестрам запрещено рассказывать о своей жизни «в миру», не знаю, каким образом Харитина попала в монастырь с таким маленьким ребенком. Я даже не знаю ее настоящего имени. От одной сестры я слышала про несчастную любовь, неудавшуюся семейную жизнь и благословение старца Власия на монашество. Большинство «мам» попали сюда именно так, по благословению старца Боровского монастыря Власия (Перегонцева) или старца Оптиной Пустыни Илия (Ноздрина). Эти женщины не были какими-то особенными, многие до монастыря имели и жилье, и хорошую работу, некоторые были с высшим образованием, просто в сложный период своей жизни они оказались здесь. Целыми днями эти «мамы» трудились на тяжелых послушаниях, расплачиваясь своим здоровьем, пока детей воспитывали чужие люди в казарменной обстановке приюта. На больших праздниках, когда в монастырь приезжал наш митрополит Калужский и Боровский Климент, или другие важные гости, маленькую дочку Харитины в красивом платьице поводили к ним, фотографировали, она с двумя другими маленькими девочками пела песенки и танцевала. Пухленькая , кудрявая, здоровенькая, она вызывала всеобщее умиление.
Харитине Игумения запрещала часто общаться с дочкой, по ее словам это отвлекает от работы, и к тому же остальные дети могли завидовать. 
Тогда я ничего этого не знала, мы с другими паломницами и «мамами» с утра до вечера до упаду оттирали полы, стены, двери в большой гостевой трапезной, а потом был у нас ужин и сон. Никогда еще я не работала с утра до ночи вот так, без всякого отдыха, я думала, что это даже как-то нереально для человека. Я надеялась, что, когда меня поселят с сестрами, будет уже не так тяжело.
Через неделю меня вызвали в храм к Матушке. От своего духовника и близкого друга моей семьи отца Афанасия я слышала о ней много хорошего. Отец Афанасий очень хвалил мне этот монастырь, по его словам, это был единственный женский монастырь в России, где действительно серьезно старались следовать афонскому уставу монашеской жизни. Сюда часто приезжали афонские монахи, проводили беседы, на клиросе пели древним византийским распевом, служили ночные службы. Он так много хорошего рассказывал мне об этой обители, что я поняла: если где-то подвизаться, то только здесь. Я была очень рада наконец увидеть Матушку, мне так хотелось поскорей перебраться к сестрам, иметь возможность бывать в храме, молиться. Паломники и «мамы» в храме практически не бывали. 
Матушка Николая сидела в своей игуменской стасидии, которая больше походила на роскошный королевский трон, весь обитый красным бархатом, позолотой, с какими-то вычурными украшениями, крышей и резными подлокотниками. Я не успела сообразить с какой стороны к этому сооружению мне нужно подойти, рядом не было никакого стула или скамеечки, куда можно присесть. Служба почти закончилась, и Матушка сидела в глубине своего бархатного трона и принимала сестер. Я очень волновалась, подошла под благословение с широкой улыбкой и сказала, что я та самая Мария от отца Афанасия. Матушка игумения одарила меня лучезарной улыбкой, протянула мне руку, которую я спешно поцеловала, и указала на небольшой коврик рядом с ее стасидией. Сестры могли разговаривать с Матушкой только стоя на коленях, и никак иначе. Непривычно было стоять на коленях рядом с троном, но Матушка была со мной очень ласкова, гладила меня по руке своей мягкой пухлой рукой, спрашивала пою ли я на клиросе и что-то еще в этом роде, благословила меня ходить на трапезу с сестрами и переехать из паломнического домика в сестринский корпус, чему я была очень рада. 
После службы я вместе со всеми сестрами пошла уже в сестринскую трапезную. Из храма в трапезную сестры ходили строем, выстроившись парами по чину: сначала послушницы, потом инокини и монахини. Это был отдельный домик, состоящий из кухни, где сестры готовили еду, и собственно трапезной, с тяжелыми деревянными столами и стульями, на которых стояла блестящая железная посуда. Столы были длинные, сервированы «четверками», то есть на каждые 4 человека — супница, миска со вторым блюдом, салат, чайник, хлебница и приборы. В конце зала — игуменский стол, где стоял чайник, чашка и стакан с водой. Матушка часто присутствовала на трапезе, проводила занятия с сестрами, но ела она всегда отдельно у себя в игуменской, пищу для нее готовила мать Антония — личный игуменский повар и из отдельных, специально для Матушки купленных продуктов. Сестры рассаживались вдоль столов тоже по чину — сначала монахини, инокини, послушницы, потом «мамы» (их приглашали в сестринскую трапезную, если проводились занятия, в остальное время они ели на детской кухне в приюте), потом «монастырские дети» (приютские взрослые девочки, которым благословили жить на сестринской территории как послушницам. Детям это нравилось, потому что в монастыре им давали больше свободы, чем в приюте). Все ждали Матушку. Когда она вошла, сестры запели молитвы, сели, и начались занятия. о.Афанасий мне рассказывал, что в этом монастыре игумения часто проводит с сестрами беседы на духовные темы, существует также своего рода «разбор полетов», то есть Матушка и сестры указывают сестре, которая немного сбилась с духовного пути, на ее проступки и согрешения, направляют на правильный путь послушания и молитвы. Конечно, говорил батюшка, это не просто, и такая честь оказывается только тем, кто способен выдержать такое публичное разбирательство. Я тогда с восхищением подумала, что это прямо как в первые века Христианства, когда исповедь часто была публичной, исповедающийся выходил на середину храма и рассказывал всем своим братьям и сестрам во Христе в чем он согрешил, а потом получал отпущение грехов. Такое может сделать только сильный духом человек и, конечно, от своих собратьев получит поддержку, а от своего духовного наставника — помощь и совет. Все это совершается в атмосфере любви и благожелательсва друг к другу. Замечательный обычай, думала я, зорово, что в этом монастыре это есть. 
Занятие началось как-то неожиданно. Матушка опустилась на свой стул в конце зала, а мы, сидя за столами, ждали ее слова. Матушка попросила встать инокиню Евфросию и начала ругать ее за непристойное поведение. М.Евфросия была поваром на детской трапезной. Я часто видела ее там, пока была паломницей. Небольшого роста, крепкая, с довольно симпатичным лицом, на котором почти всегда было выражение какого-то серьезного недоумения или недовольства, довольно комично сочетавшееся с ее низким, чуть гнусавым голосом. Она вечно что-то недовольно бурчала себе под нос, а иногда, если у нее что-то не получалось, ругалась на кастрюли, черпаки, тележки, сама на себя и, конечно, на того, кто попадался ей под руку. Но все это было как-то по-детски, даже смешно, редко кто воспринимал это всерьез. В этот раз видимо она провинилась в чем-то серьезном.
Матушка начала ее грозно отчитывать, а м.Евфросия в своей недовольно-детской манере, выпучив глаза, оправдывалась, обвиняя в свою очередь всех остальных сестер. Потом Матушка устала и дала слово остальным. По очереди вставали сестры разного чина и каждая рассказывала какую-нибудь неприятную историю из жизни м.Евфросии. Послушница Галина из пошивочной вспомнила, как м.Евфросия взяла у нее ножницы и не вернула. Из-за этих ножниц разразился скандал, потому что м.Евфросия никак не хотела сознаваться в этом злодеянии. Все остальное было примерно в таком-же духе. Мне стало как-то немного жалко м.Евфросию, когда на нее одну нападало все собрание сестер во главе с Матушкой и обвиняло ее в проступках, большая часть которых была совершена довольно давно. Потом она уже не оправдывалась, было видно, что это бесполезно, только стояла, опустив глаза в пол и недовольно мычала, как побитое животное. Но, конечно, думала я, Матушка знает, что делает, все это для исправления и спасения заблудшей души. Прошло около часа, прежде чем поток жалоб и оскорблений наконец иссяк. Матушка подвела итог и вынесла приговор: сослать м.Евфросию на исправление в Рождествено. Все застыли. Я не знала где это Рождествено, и что там происходит, но судя по тому, как м.Евфросия со слезами умоляла ее туда не отсылать, стало ясно, что хорошего там было мало. Еще полчаса ушло на угрозы и увещевания рыдающей м.Евфросии, ей предложили либо уйти совсем, либо поехать в предложенную ссылку. Наконец Матушка позвонила в колокольчик, стоящий на ее столе, и сестра-чтец за аналоем начала читать книгу про афонских исихастов. Сестры принялись за холодный суп. 

Никогда не забуду эту первую трапезу с сестрами. Такого позора и ужаса, наверное, я не испытывала никогда в жизни. Все уткнулись в свои тарелки и бысто-быстро принялись за еду. Мне не хотелось супа и я потянулась к миске с картофелем в мундирах, стоящей на нашей «четверке». Тут сестра, сидящая напротив меня, вдруг несильно шлепнула меня по руке и погрозила пальцем. Я отдернула руку: «Нельзя... Но почему???» Я так и осталась сидеть в полном недоумении. Не у кого было спросить, разговоры на трапезе были запрещены, все смотрели в свои тарелки и ели быстро, чтобы успеть до звонка. Ладно, картошку почему-то нельзя. Рядом с моей пустой тарелкой стояла маленькая мисочка с одной порцией геркулесовой каши, одна на всю «четверку». Я решила поесть этой каши, потому что она стояла ко мне ближе всего. Остальные как ни в чем не бывало начали уплетать картошку. Я выложила себе 2 ложки каши, больше там не было, и начала есть. Сестра напротив бросила на меня недовольный взгляд. Комок каши застрял в горле. Захотелось пить. Я потянулась к чайнику, в ушах звенело. Другая сестра остановила мою руку на пути к чайнику и затрясла головой. Бред какой-то. Вдруг снова прозвонил колокольчик и все как по команде начали разливать чай, мне передали чайник с холодным чаем. Он был совсем не сладкий, я положила себе варенья, немножко, чтобы просто попробовать. Варенье оказалось яблочным и очень вкусным, захотелось взять еще, но, когда я потянулась за ним, меня опять хлопнули по руке. Все ели, никто на меня не смотрел, но каким-то образом вся моя «четверка» следила за всеми моими действиями. Через 20 минут после начала трапезы Матушка вновь позвонила в колокольчик, все встали, помолились и начали расходиться. Ко мне подошла пожилая послушница Галина и, отведя в сторону, начала тихо выговаривать, за то, что я пыталась взять варенье второй раз. «Разве ты не знаешь, что варенье можно брать только один раз?» Мне было очень неловко. Я извинилась, стала спрашивать ее, какие тут вообще порядки, но ей было некогда объяснять, нужно было скорей переодеваться в рабочую одежду и бежать не послушания, за опоздания хотя бы на несколько минут наказывали ночной мойкой посуды. 

Хотя впереди еще было много трапез и занятий, эта первая трапеза и первые занятия мне запомнились лучше всего. Я так и не поняла, почему это называлось занятиями. Меньше всего это было похоже на занятия в обычном понимании этого слова. Проводились они довольно часто, иногда почти каждый день перед первой трапезой и длились от 30 минут до двух часов. Потом сестры начинали есть остывшую еду, переваривая услышанное. Иногда Матушка читала что-нибудь душеполезное из афонских отцов, как правило про послушание своему наставнику и отсечение своей воли, или наставления о жизни в общежительном монастыре, но это редко. В основном почему-то эти занятия больше были похожи на разборки, где сначала Матушка, а потом уже и все сестры вместе ругали какую-нибудь сестру, в чем либо провинившуюся. Провиниться можно было не только делом, но и помыслом, и взглядом или просто оказаться у Матушки на пути не в то время и не в том месте. Каждый в это время сидел и с облегчением думал, что сегодня ругают и позорят не его, а соседа, значит пронесло. Причем если сестру ругали, она не должна была ничего говорить в свое оправдание, это расценивалось как дерзость Матушке и могло только сильнее ее разозлить. А уж если Матушка начинала злиться, что бывало довольно часто, она уже не могла себя удержать, характера она была очень вспыльчивого. Перейдя на крик, она могла кричать и час и два подряд, в зависимости от того, как сильно было ее негодование. Разозлить Матушку было очень страшно. Лучше было молча потерпеть поток оскорблений, а потом попросить у всех прощения с земным поклоном. Особенно на занятиях обычно доставалось «мамам» за их халатность, лень и неблагодарность. 
Если виноватой сестры на тот момент не оказывалось, Матушка начинала выговаривать нам всем за нерадение, непослушание, лень и т. д. Причем она использовала в этом случае интересный прием: говорила не Вы, а Мы. То есть как-бы и себя и всех имея в виду, но как-то от этого было не легче. Ругала она всех сестер, кого-то чаще, кого-то реже, никто не мог позволить себе расслабиться и успокоиться, делалось это больше для профилактики, чтобы держать нас всех в состоянии тревоги и страха. Матушка проводила эти занятия так часто, как могла, иногда каждый день. Как правило, все проходило по одному и тому же сценарию: Матушка поднимала сестру из-за стола. Она должна была стоять одна перед всем собранием. Матушка указывала ей на ее вину, как правило описывая ее поступки в каком-то позорно-нелепом виде. Она не обличала ее с любовью, как пишут святые отцы в книжках, она позорила ее перед всеми, высмеивала, издевалась. Часто сестра оказывалась просто жертвой навета или чьей-либо кляузы, но это ни для кого не имело значения. Потом особо «верные» Матушке сестры, как правило из монахинь, но были и особенно желавшие отличиться послушницы, по-очереди должны были что-то добавить к обвинению. Этот прием называется «принцип группового давления», если по-научному, такое часто используют в сектах. Все против одного, потом все против другого. И так далее. В конце жертва раздавленная и морально уничтоженная просит у всех прощения и кладет земной поклон. Многие не выдерживали и плакали, но это как-правило были новоначальные, те кому это все было в новинку. Сестры, прожившие в монастыре много лет, относились к этому как к чему-то само собой разумеющемуся, попросту привыкли. 
Идея проведения занятий была взята, как и многое другое, у общежительных афонских монастырей. Мы иногда слушали на трапезе записи занятий, которые проводил со своей братией игумен Ватопедского монастыря Ефрем. Но это было совсем другое. Он никого никогда не ругал и не оскорблял, никогда не кричал, ни к кому ни разу не обращался конкретно. Он старался вдохновить своих монахов на подвиги, рассказывал им истории из жизни афонских отцов, делился мудростью и любовью, показывал пример смирения на себе, а не «смирял» других. А после наших занятий мы все уходили подавленные и напуганные, потому что их смыслом как раз и было напугать и подавить, как я потом поняла, эти два приема Матушка игумения Николая использовала чаще всего.

 

___________________________

Источник и продолжение здесь. http://visionfor.livejournal.com/3256.html

Изменено 29 сентября, 2016 пользователем Prince