Olqa

Наташа, может, это не так важно, если уж точно не можем быть убеждены. Без всякого сомнения Покров Пресвятой Богородицы был и есть всегда. И до 910 года тоже. Над царем и царицей на иконе нимбы, святость...И они коленоприклоненно молятся за всех нас под Покровом...))

Оптинские дары. Немного добровольно потрудничала. Возвращаемся с сестрами-сотрудницами с помазания у мощей Батюшки Амвросия. Одна просто светится радостью - в кармене пальто обнаружила Псалтирь в подарочном варианте. Наши версии - не удивительно, перепутали карманы трудники, которых много в трапезной. Но - НЕТ! Сестра уверена, что это подарок уехавшего в тот день брата, с которым они трудничали некоторое время. Она как-то обмолвилась, что мечтает о таком издании, как у него. И вот, уезжая, позаботился, вспомнил... Много радости было у нас - честной, настоящей, незавидной, Оптинской. Сестричка, конечно, смущалась и повторяла - буду за него молиться, обязательно! Но как же была рада!!!! Оптинский дар не только ей, но еще и тем, кто был свидетелем. В миру почти забытая радость бескорыстной помощи духовного утешения. Божией милости и заботы о каждом из нас. Кто знает, придется ли еще свидеться, а вот память, да еще какая, у сестры осталась. Еще однажды после Акафиста Батюшке Амвросию, по традиции отца Илиодора утешить конфетками, угощения всем раздавали двое деток - мальчик и девочка под присмотром мамы. И столько радости и еще каких-то умилительных чувств было в их детских глазках...до слез утешительных )) Еще к Оптинским щедрым дарам отнесла бы возможность общения с близкими по духу братьями и сестрами. Это всегда событие. А уж если форумчане...))) 20-го января на Собор Крестителя и Предтечи Христова Иоанна встретился брат большой форумский, который поделился радостью - только что из Скита, где накануне исповедовался так, как никогда, наутро Литургия со Старцем Илией, причастие, и почти на самом деле парил над землей, щедро делясь благодатью своего настроения...Кстати, фоточек столько показывал Литургии в Скиту. Что-то нет их...Может не благословили? Добавила бы еще, ну или не знаю - посоветовала, попросила бы тех, кто может, кто в состоянии - дарите, утешайте, помогайте! Словом, делом или тем, чем можете...Трудно себе даже представить, что происходит в душе того, кому вашей благотворительностью Господь оказывает милость. Не с чем сравнить...Простите!

И в Оптинском Молитвослове. На русском языке. Так же в телефон мне скачали на ЦС, где не краткие поминовения.

В этот раз трудничала молоденькая сестричка из Хабаровска!!!! Второй раз прилетает. )

Как будто специально для Наташиной иконочки стихотворение нашлось батюшки Николая Гурьянова: Покров Богородицы В святом Цареграде творит Патриарх во храме Влахернском моленье; С ним молится вместе Лев, мудрый монарх, прося от врагов избавленья. Пред Ликом Пречистой там к полу приник главою Андрей юродивый, И с ним Епифаний, его ученик, в молитве стоит молчаливо. Вдруг храм озарился небесным огнем, в нем велие чудо свершилось: Среди херувимов в величьи святом Пречистая Матерь явилась. Молящихся в храме усердно людей покрыла Она омофором... «Ты видишь-ли, видишь-ли?» вскрикнул Андрей с блистающим радостью взором. И молвил ему Епифаний в ответ: «Да, отче, Пречистая Дева Покровом Своим нас спасает от бед, от вражьего страшного гнева». И бросивши лагерь свой, злой сарацин бежал из под стен Царяграда: Набегу неверных свирепых дружин предстала незримо преграда.... Издревле Христов непреложный закон принявши из рук Византии, И мы с незапамятных древних времен все молимся Деве Марии. * * * * * В святом Цареграде творит Патриарх во храме Влахернском моленье; С ним молится вместе Лев, мудрый монарх, прося от врагов избавленья....

Сегодня был день памяти преп.Павла Фивейского (341). Сучайно нашлось стихотворение епископа из Казахстана Геннадия Гоголева: Из цикла «Александрийские подвижники» Павел Фивейский Над телом подвижника грустно Антоний стоял, В горячем песке утопали худые стопы. И волос седой на полуденном солнце сиял, Спадая волнами с опущенной низко главы. О, Павел, учитель, как поздно узнал я тебя! Не смел потревожить твой радостный тихий покой. В глубокой пещере, не ведая ночи и дня, Ты свет Божества созерцал утомленной душой. Учитель, вот тело твое обращается в прах. И ветхое рубище всех не покроет костей, Учитель, я стар, и нет сил у меня раскопать Могилу в пустыне под зноем палящих лучей. Но что это? На погребенье зверей ты собрал! Над телом твоим улыбается радостно Бог. С поникшими гривами два зачарованных льва Тяжелыми лапами роют могильный песок.

Может, накладка какая получилась. Событие в Константинополе произошло. Созвучные имена...

Наташ, в описании праздника Покрова говорится, что чудо явления Пресвятой Богородицы произошло в 911 (910?) году в переполненном храме, в котором находились и император Лев, и императрица, и много придворных. А святые Константин и Елена жили в 4-ом веке. Так что...Вопрос конечно...

Из "Помни о часе смертном" С. Нилуса. Предисловие хорошее. И про смерть грешников - тоже впечатяет. http://rumagic.com/ru_zar/religion_rel/nilus/0/ "...Пишет духовник Киево-Печерской Лавры иеромонах Антоний к именитому курскому купцу Федору Ивановичу Антимонову о последних днях жизни родного брата Федора Ивановича, екклесиарха Великой церкви, архимандрита Мелетия (В миру – Михаил Иванович Антимонов. Начало монашеству он положил в Предтеченском Скиту Оптиной Пустыни). Прочти его со мной вместе, мой дорогой читатель! ..Во вторник брат ваш служил соборную панихиду. Во время вечерни он в сухожилиях под коленями внезапно почувствовал боль. Боль эта продолжалась всю ночь по возвращении его в келью, а поутру она уже мешала ему свободно ходить; поэтому в среду у утрени он не был. Днем, в среду, он почувствовал упадок сил, особенно в руках и ногах; аппетит пропал и уже не вернулся к нему до самой его кончины. В четверг был легкий озноб. Чтобы согреться, он, по обычаю своему, лег на печку, после чего у него сделался легкий внутренний жар. Все это время мы с ним не видались: я страдал от зубной боли, а он не придавал значения своему нездоровью, полагая его простым, неопасным недомоганием, и потому не давал мне знать. Только в пятницу вечером я узнал о его немощи. Когда в субботу утром я увидал его лежащим на постели, то он вновь мне представился тем же мертвецом, каким он мне показался во время Богослужения. С этой минуты я уже не мог разубедить себя в том, что он не жилец уже более на этом свете. В этот день прибегли к лекарственным средствам, чтобы вызвать в больном испарину; но он, вероятно, чувствуя, что это для него бесполезно, видимо, принуждал себя принимать лекарство только для того, чтобы снять с окружающих нарекание в недостатке заботливости. С этого времени он слег окончательно пищи не принимал, и даже позыв к питью в нем сокращался, как и самые дни его. В понедельник над ним совершено было Таинство Елеосвящения. Святых же Тайн его приобщали ежедневно. Во вторник ему предложили составить духовное завещание, на что он и согласился, чтобы заградить уста, склонные к кривотолкам. Затем ему было предложено раздать все оставляемое по завещанию имущество своими руками. "А если я выздоровлю, – возразил он, – тогда я вновь, что ли, должен всем заводиться?" Я ему сказал: "Тем лучше, что мы всю ветошь спустим, а что вам потребуется, то выберите в моей келье, как свою собственность". "Когда так, – сказал он, – тогда делайте распоряжение, какое вам угодно..." Со вторника истощение сил стало в нем быстро усиливаться. В среду я доложил о ходе его болезни митрополиту. Владыка посоветовал призвать главного врача. Я сказал об этом больному. "Когда по благословению владыки, – сказал он, – то делать нечего – приглашайте." В четверг его тщательно осматривал врач и дал заключение, обычное докторской манере: и да, и нет – и может выздороветь, и может умереть. В пятницу больной после причащения Святых Тайн подписал духовное завещание и тогда же потребовал проститься со всеми своими сотрудниками и дать каждому из них на память и благословение какую-нибудь вещь из своих келейных пожитков. Я приказал собрать около кровати больного все вещи, предназначенные для раздачи, и сам, кроме того, принес из своей кельи сотни три финифтяных образков. И когда стали допускать к нему прощаться, то прощание это имело вид, как будто отец какого-то великого семейства прощался со своими детьми. Этот вечер вся братия лаврская, каждый спешил проститься с ним и принять его благословение. Я стоял на коленях у изголовья больного и подавал ему каждую вещь в руку, а он отдавал ее приходящему. Уже более часу продолжалось это прощание и я было потребовал его прекратить, чтобы не утомить больного. "Нет! – возразил он, – пусть идут! Это – пир, посланный мне милостью Бога". Только ночь прекратила этот "пир", и он им нисколько не утомился. Глубокой ночью он обеспокоился о нашем спокойствии и настоял, чтобы мы шли отдыхать. Возвратясь в келью, я получил от вас депешу, с которой в ту же минуту прошел к больному и сказал ему, что я об угрожающей его жизни опасности известил вас, о.Исаакию каждый день сообщаю о ходе его болезни. Он тут много говорил со мной и благодарил меня за содействие к приготовлению его к вечности. Под конец он спросил меня: "А знаешь ты Власову, монахиню в Борисовке?" "А что?" "Да вот, эту фольговую икону перешли ей. Ее имя – Агния. Этой иконой меня благословила ее тетка, когда я ехал в Оптину Пустынь, решившись там остаться. Икону эту я всю жизнь имел как дар Божий". "Приказывайте, батюшка, – сказал я – все, что вам угодно, – исполню все так, как бы вы сами". "Да, пока – только!" "А что чувствуете вы теперь?" – спросил я. "Да, мне хорошо". "Может быть, страх смерти?" "Да и того нет! Я даже удивляюсь, что я хладнокровно отношусь к смерти, тогда как я уверен, что смерть грешников люта; а я и болезни-то ровно никакой не ощущаю: просто, хоть бы у меня что да нибудь болело, и того не чувствую; а только вижу, что силы и жизнь сокращаются... Впрочем, может быть, неделю еще проживу..." Я улыбнулся. Он это заметил. "О, и того, видно, нет?.. Ну, буди воля Божья!.. А скажите мне откровенно, как вы меня видите по вашим наблюдениям?" "Я уже сказал вам третьего дня, что вы на жизнь не рассчитывайте: ее теперь очень мало видится". "Я вам вполне верю. Но вот досадно что во мне рождается к сему прекословие... Впрочем, идите же, отдыхайте – вы еще не спали". "Хоть мне и не хочется с вами расстаться, но надо пойти готовить телеграмму Федору Ивановичу". "Что ж вы ему будете передавать?" "Да я все же его буду ожидать хоть к похоронам вашим: все бы он облегчил мне этот труд, если бы он застал вас еще в живых и принял бы ваше благословение". И много, много мы еще говорили, особенно же о том, чтобы расходы на похороны были умеренны. "Да вы знаете, – сказал я, – что я и сам не охотник до излишеств; а уже что необходимо, того из порядка не выкинешь". "Да, – ответил он, – и то- правда!.. Ну, идите же, отдохните!" Я поправил ему постель и его самого, почти уже недвижимого, и отправился отдыхать. Отец Гервасий пришел за мной в 7 часов, чтобы я его приготовил к причащению Св. Тайн. Он его уже исповедовал в последний раз. Когда я стал его поднимать, он уже был почти недвижим; но когда я его поднял, он на своих ногах перешел в другую комнату и в первый раз мог сидя причаститься. После причастия он прилег и около часа пролежал покойно, даже как будто уснул. С этого часа дыхание его начало быть все более и более затруднительным; но он все же говорил, хотя и с трудом. В это время к нему заходил отец наместник. Надо было видеть, с каким сердечным сокрушением он прощался с умирающим! Со слезами на глазах он изъявил готовность умереть вместо него... Потом я ходил просить митрополита, чтобы он посетил умирающего, к которому он всегда относился с уважением. Не прошло и пяти минут после этого, как митрополит уже прибыл к изголовью больного, который, при его входе, хотел сделать попытку приподняться на постели, но не мог. "Ах, как мне стыдно, владыко, – сказал он в изнеможении, – что я лежу пред вами! Вот ведь какой я невежа!" Архипастырь преподал ему свое благословение. В продолжении дня многие из старших и младших приходили с ним проститься и принять его благословение, а мы старались, чтобы он своими руками дал каждому какую-либо вещь на память. Умирающему это, видимо, доставляло удовольствие, и он всякого встречал приветливой улыбкой, называя по имени. Заходило много и мирских; и тех он встречал с такой же приветливостью, а мы помогали ему раздавать своими руками, что было каждому назначено... Начался благовест к вечерне; он перекрестился. Я говорю: "Батюшка! Что вам, трудно?" "Нет, ничего-с!" "А как память у вас?" "Слава Богу, ничего-с!.. А что приходящих теперь никого нету?" "Нет, все к вечерне пошли... Хороша лаврская вечерня!" "Ох, как хороша, – сказал он со вздохом, – вам бы пойти!" "Нет, я не пойду: у меня есть к вам прошение". "Извольте-с!" "Теперь, – так стал говорить я, – уже ваши последние минуты: скоро душа ваша, может быть, будет иметь дерзновение ко Господу; то прошу вас, друг мой, попросите у Господа мне милости, чтобы мне более не прогневлять Его благости!" "О, если, по вере вашей, – ответил он, – сподоблен я буду дерзновения, – это долг мой, а вы за меня молите Господа, чтобы Он простил все мои грехи". "Вы знаете, какой я молитвенник; но, при всей моей молитвенной скудости, я всю жизнь надеюсь за вас молить Господа. Вы помните, какие степени проходила наша дружба? Но последние три года у нас все было хорошо". "Да и прежде плохого не было!" "Позвольте же и благословите мне шесть недель служить Божественную Литургию о упокоении души вашей в Царстве Небесном!" "О, Господи! Достоин ли я такой великой милости?.. Слава Тебе, Господи! Как я этому рад! Спаси же вас, Господи!.. Да вот чудо: до сего времени нет у меня никакого страха!" "Да на что вам страх? Довлеет вам любовь, которая не имеет страха". "Да! Правда это!" "Вы, батюшка, скоро увидите наших приснопамятных отцов, наставников наших и руководителей к духовной жизни: батюшку отца Леонида, Макария, Филарета, Серафима Саровского..." "Да, да!..." "Отца Парфения", – продолжал я перебирать имена святых наших современников... И он как будто уже переносился восторженным духом в их небесную семью... "Да, – промолвил он с радостным вздохом, – Эти все – нашего века. Бог милостив – всех увижу!" "Вот, – говорю я, – ваше время уже прошло; были и в вашей жизни потрясения, но они теперь для вас мелки и ничтожны; но мне чашу их придется испивать до дна, а настоящее время ими щедро дарит". "Да – время тяжелое! Да и самая жизнь ваша, и обязанности очень тяжелы. Я всегда смотрел на вас с удивлением. Помоги вам, Господи, совершить дело ваше до конца! Вы созрели". "Вашей любви свойственно так говорить, но я не приемлю, стоя на таком скользком поприще деятельности, столь близком к пороку, к которому более всего склонна человеческая природа". "А что, вы не забыли отца Исаакия?" – спросил он меня. более всего "Нет!" "Вот, бедный, попался в ярмо! Ах, бедный, как попался-то! Бедный, бедный Исаакий – тяжело ему! Прекрасная у него душа, но ему тяжело... Особенно, это время!.. Да и дальняя современность чем запасается – страшно подумать!" "Вы устали! Не утомил ли я вас?" "Нет, ничего-с!.. Дайте мне воды; да скажите мне, каков мой язык?" Я подал ему воды и сказал, что он говорит еще внятно, хотя и не без некоторого уже затруднения. "Вот, – прибавил я, – пока вы хоть с трудом, но говорите, то благословите, кого можете припомнить, а то и я вам напомню". "Извольте-с!" Я подал ему икону и говорю: "Благословите ею отца Исаакия!" Он взял икону в руки и осенил ею со словами: "Бог его благословит. Со всей обителью Бог его да благословит!" Подал другую. "Этой благословите Федора Ивановича, все его семейство и все их потомство!" "Бог его благословит!" – и тоже своими руками осенил вас. Я ему назвал таким образом всех, кого мог припомнить; и он каждого благословлял рукой. "Благословите, – сказал я, – Ганешинский дом!" "А! Это благочестивое семейство, благословенное семейство! Я много обязан вам, что мог видеть такое чудное семейство. Бог их благословит!" Итак, я перебрал ему поименно всех; и он всех благословлял, осеняя каждого крестным знамением. Потом я позвал отца Иоакима; он и его благословил иконой. Братия стала подходить от вечерни; и всех он встречал радостной и приветливой улыбкой, благословляя каждого. С иеромонахами он целовался в руку. Было уже около десяти часов вечера. Он посмотрел на нас. "Вам бы пора отдохнуть!" – сказал он. "Да разве мы стесняем вас?" "Нет, но мне вас жаль!" "Благословите: мы пойдем пить чай!" "Это хорошо, а то я было забыл вам напомнить". Когда мы возвратились, я стал дремать и лег на диван, а отец Гервасий остался около о.Мелетия и сел подле него. Скоро, однако, о.Гервасий позвал меня: умирающему стало как будто хуже, и мы предложили ему приобщиться запасными Дарами. "Да, кажется, – возразил он, – я доживу до ранней обедни. Впрочем, если вы усматриваете, что не доживу, то потрудитесь!" О. Гервасий пошел за Св. Тайнами, а о.Иоаким стал читать причастные молитвы. Я опять прилег на диване. В половине третьего утра его приобщили. Он уже не владел ни одним членом, но память и сознание сохранились в такой полноте, что, заметив наше сомнение – проглотил ли он св. Тайны, – он собрал все свои силы и произнес последнее слово: "Проглотил!" С этого мгновения началась его кончина. Может быть, с час, пока сокращалось его дыхание, он казался как будто без памяти; но я, по некоторым признакам, заметил, что сознание его не оставляло. Наконец остановился пульс, и он тихо, кротко, спокойно, точно заснул самым спокойным сном. Так мирно и безболезненно предал он дух свой Господу. Я все время стоял перед ним, как перед избранником Божьим. Многое я пропустил за поспешностью... Один послушник просил на благословение какую-нибудь вещь, которую он носил. "Да какую?" – спрашиваю. "Рубашку!" "Рубашки он вчера все роздал". "Да я ту прошу, которая на нем. Когда он скончается, тогда вы мне ее дайте: я буду ее беречь всю жизнь для того, чтобы и мне в ней умереть". Я передал об этом желании умирающему: "Батюшка! Вот, брат Иван просит с вас рубашки на благословение". "А что ж, отдайте! Бог благословит!" "Да это будет не теперь, а когда будем вас переодевать". "Да, конечно, тогда!" "Ну, теперь, – говорю, – батюшка, и последняя рубашка, в которой вы умираете, и та уже вам не принадлежит. Вы можете сказать: наг из чрева матери изыдох, наг и из мира сего отхожду, ничего в мире сем не стяжав. Смотрите: рубашка вам не принадлежит; постель взята у других; одеяло – не ваше; даже иконы и книжечки у вас своей нету!"... Он воздел руки к небу и, ограждая себя крестным знамением, со слезами промолвил несколько раз: "О, благодарю Тебя, Господи, за такую незаслуженную милость!" Потом обратился к нам и сказал: "Благодарю, благодарю вас за такое великое содействие к получению этой великой Божьей милости!" Во всю его предсмертную болезнь – ее нельзя назвать болезнью, а ослаблением союзов души с телом – ни на простыне его, ни на белье, ни даже на теле не было ни малейшего следа какой бы то ни было нечистоты: он был сама святыня, недоступная тлению. Три дня, что он лежал в гробу, лицо его принимало все лучший и лучший вид. Когда уже все имущество его было роздано, я вспомнил: да в чем же будем мы его хоронить?.. Об этом я сказал умирающему. "Ничего-с, ничего-с! – успокоил он меня, – есть в чулане 60 аршин мухояру. Прикажите сшить из него подрясник, рясу и мантию. Кажется, достаточно? Они ведь скоро сошьют!" Утром принесли все сшитым. Он посмотрел... "Ну, – сказал он, – теперь вы будете покойны... Да, вот еще: вы бы уж и гроб заказали, кстати; только – попроще!" "Гроб у нас заказан". "Ну, стало быть, и это хорошо!" Теперь я изложу вам о том, что происходило по блаженной кончине вашего праведного брата, т.е. о погребении его честного тела. Тридцать с лишним лет были мы с ним в теснейшем дружеском общении, а последние три года у нас было так, что мы стали как бы тело едино и душа едина. Часто он мне говаривал, чтобы погребение его тела происходило как можно проще. "Какая польза, – говорил он, – для души быть может от пышного погребения?.." И при этом он высказывал желание, чтобы погребение его тела было совершено самым скромным образом. Я дружески ему прекословил в этом, говоря, что для тела, конечно, все равно, но для души тех, которые усердствуют отдать последний долг своему ближнему, великая в том польза; потому и св. Церковь усвоила благочестивый обычай воздавать усопшему поминовение в зависимости от средств и усердия его близких, а священнослужители, близкие покойному по родству или по духу, – совершением Божественной Литургии по степени своего священства. Отцу Мелетию и самому такое проявление дружбы к почившим было приятно видеть в других, но для себя он уклонялся от этого, как от почести незаслуженной, по глубокому, конечно, внутреннему своему смирению. Живой он удалялся от почести, но, мертвый, он не ушел от них: они его догнали во гробе! Когда отец Мелетий заснул на веки, мы одели его в новые одежды, им самим назначенные на случай его погребения, а я распорядился послать телеграммы вам и в Москву. Отец Иоаким все это исполнил и еще мог написать отцу Исаакию и отцу Леонтию, а отец Гервасий – в Петербург. Когда принесли гроб, мы тотчас положили в него тело почившего, и я начал панихиду; затем – другую и третью с разными предстоящими и певчими разных церквей. Когда стали отходить ранние обедни, то все иеромонахи, наперерыв, начали служить панихиды, которые непрерывно продолжались до самого выноса, последовавшего в половине третьего. В 10 часов я с о.Гервасием ездил в Китаев выбрать место для могилы, которое митрополит благословил выбрать "где угодно". Мы назначили при входе в церковь, по левую сторону от передней двери, аршинах в шести, не более....

Главное не угодить в цепкие лапки сайентологов каких-нибудь или еще какой секты. Можно такое "равновесие" на треннинге обрести, что из него совсем трудно вывести окажется ))). Образно представить если равновесие - где мы можем? Даже вот простенько - дети любят ходить по парапету или просто по прямой линии. Как учатся? То вправо накренит, то влево, то спотыкач какой, то препятствие. Но если опытным путем, повторениями, стремлением, тренировками - и вот почти уже юный гимнаст шагает. Примерно так и с душою)). Святые Отцы по полочкам разложили все. Лучше тренинга и не придумать...

Подворье Валаамского Спасо-Преображенского монастыря в Москве 11.01.2015 Валаамская икона Пресвятой Богородицы

Поискала в инете про Сергиевское: "Время возникновения имения Кольцово неизвестно. В ХVI веке в этих местах находилось сельцо Горяиново, принадлежавшее Никуле Бегичеву, и деревня Зиново, принадлежавшая Василию Змееву. В Смутное время эти места запустели. В XVIII веке имение досталось опальному генерал-майору Василию Кару. Он был уволен из армии и выслан из столицы за плохо организованные действия против Пугачева. В Горяинове Кар построил грандиозную трехэтажную усадьбу, стилизованную под английский форт. Затем имение перешло к его сыну Сергею, который переименовал село в Сергиевское, хотя народ продолжал называть его Карово. С 1843 г. Сергиевским владели Осоргины. А в начале ХХ века село было переименовано в Кольцово (в честь поэта Алексея Кольцова), Осоргиных выселили из усадьбы, а в их доме открыли сельскохозяйственную артель "имени Дня урожая и коллективизации". 1 мая 1923 года большая часть бывшего помещичьего дома сгорела. Сохранились здание школы, построенное в конце XIX века, колокольня Покровского храма, парк. "

Письмо из Бутырок Георгий Осоргин - князю Григорию Трубецкому: "Настанет час, когда мы все соберемся..." 30/III-12/IV-1928 г. Христос Воскресе! Милый дядя Гриша, поздравляю тебя и тетю Машу с наступающим праздником и желаю Вам самого лучшего. Давно, давно мне хочется написать тебе, милый дядя Гриша. Ты столько всегда участия проявлял ко мне, с такой сердечностью помог в трудную минуту моей жизни, а главное весь твой облик неразрывно связан у каждого из нас, твоих племянников, с такими чудными воспоминаниями, и ты всегда есть, был и будешь самым нашим дорогим и любимым дядюшкой. Наступает четвертая Пасха, которую я провожу в этих стенах, в разлуке с семьей, но чувство, с самого детства пронизавшее меня насквозь в эти дни, - мне и на этот раз не изменило: с начала Страстной я сразу ощутил приближение праздника; слежу за церковной жизнью по звону, мысленный слух мой полон слов и напевов из страстных служб, а в душе все растет чувство благоговейного умиления, которое, бывало, ребенком испытывал, идя к исповеди и причастию, и в 35 лет это чувство так же сильно, так же глубоко захватывает, как тогда в детские годы. Милый дядя Гриша, перебрал в своей памяти Пасхи прошлых лет, я вспомнил нашу последнюю Пасху в Сергиевском, проведенную вместе с тобой и тетей Машей, и вот тут я и почувствовал необходимость сейчас же тебе написать. Если ты не забыл. Пасха 18-го года была довольно поздняя, а весна ранняя и очень дружная, так что когда на последней неделе поста мне пришлось везти тетю Машу из Ферзикова, стояла полная распутица. Как сейчас помню эту поездку: был теплый насыщенный сыростью пасмурный день, который быстрее самого сильного солнца съедал державшийся еще в лесах и по логам снег. Куда не оглянешься, всюду вода, вода и вода, и даже все звуки сосредоточились в ее со всех сторон несущемся, то бушующем, то журчащем течении, да в наполняющем воздух неумолкаемом звоне бесчисленных жаворонков. Ехать пришлось все же на санях, но не по дороге, одиноким грязным гребнем вившейся среди полуобнаженного поля, а стороной, с опаской выбирая места. И в каждом следе копыт, в каждой полосе, оставляемой полозьями, немедленно образовывался маленький мутный ручеек, куда-то стремившийся, куда-то озабоченно пробивавший себе дорогу. Ехали мы безнадежно долго, измучили лошадь, и в конце-концов, миновав благополучно на Поливановском поле одно из самых трудных мест, я обнаглел, поехал смелее и завез-таки тетю Машу, да так, что чуть не утопил и лошадь, и сани: пришлось распрягать, вытаскивать, мокнуть чуть не до бровей, словом, было совсем, совсем кулерлокально. Помнится, вся ранняя весна того года прошла под впечатлением особенно стремительного напора оживающих сил, но весь этот веселый весенний гам, несмотря на красоту и радостность пробуждающейся природы, не мог заглушить в каждом из нас то чувство тревоги, которое щемило сердце; то чья-нибудь бессмысленная озлобленная рука вновь и вновь кощунствовала над нашим Сергиевском, то угнетало сознание, что наша дружная спаянная семья начала разлетаться: Соня за тридевять земель с кучей детей, одна, в разлуке с мужем, Сережа, только что женившийся, неизвестно где и как, и на все то Вы, милый дядя Гриша с тетей Машей, разлученные с Вашими младшими птенцами, в постоянном остром беспокойстве о них. Нехорошее это было время, тяжелое, и вся эта смутность душевная, помимо определенных причин, имела под собой много, кажется, еще более глубокую общую почву: все мы, и стар и млад, стояли тогда на крутом переломе, позади себя мы оставляли, бессознательно прощаясь с ним, полное дорогих любимых воспоминаний прошлое. Впереди смутно рисовалось какое-то враждебное, совершенно неизвестное будущее. Между тем наступила Страстная. Весна была в том периоде, когда природа, сбросив с себя в первом порыве зимние оковы, временно затихает, словно отдыхая после одержанной победы. Но и под этим кажущимся спокойствием всегда чувствуется сложный скрытый процесс, совершающийся где-то в недрах земли, которая готовится распуститься во всей красоте могучего роста и цветения. Пахота, а затем и сев яровых был полон пахучих испарений и, идя за плугом по потной, легко разворачивающейся борозде, так и обдает тебя чудным запахом сохнущей земли, тем запахом, который меня всегда опьянял, потому что в нем особенно ощущалась беспредельность растительной силы природы. Не знаю, как Вы себя чувствовали в то время, потому что я жил совершенно обособленной жизнью и работал с утра до вечера в поле, не видел, да и не хотел видеть ничего другого, слишком мучительно было думать, и только предельная физическая усталость давала возможность если не забыть, то хоть забыться. Но с наступлением Страстной начались службы в церкви и на дому, пришлось регентовать спевками и на клиросе. В Великую Среду я кончил посев овса и, убрав плуг и борону, всецело взялся за камертон. И вот тут началось для меня то, что я никогда в жизни не забуду. Милый дядя Гриша! Помнишь ли ты службу 12 Евангелий у нас в нашей Сергиевской церкви? Помнишь ли ты замечательную манеру служить нашего маленького батейки? Этой весной будет 9 лет, как он во время Пасхальной заутрени скончался, но до сих пор еще, когда я слышу некоторые возгласы, целый ряд мест из Евангелия, мне чудится взволнованный голос нашего милого батейки, с такими в душу льющимися проникновенными интонациями. Я помню, что тебя тогда захватила эта служба, что она на тебя очень сильно подействовала. Как сейчас вижу возвышающееся среди церкви огромное Распятие с фигурами Божией Матери и Апостола Иоанна по бокам, окаймленное дугой разноцветных лампадок. Колеблющееся пламя множества свечей, и среди знакомой до мельчайших подробностей толпы Сергиевских крестьян твою фигуру у правой стены впереди церковного ящика с выражением созерцания на лице. А если бы ты знал, что происходило тогда в моей душе?! Это был целый переворот, какое-то огромное исцеляющее вдохновение. Не удивляйся, что я так пишу, я, кажется, ничего не преувеличиваю, только мне сейчас очень волнительно вспоминать обо всем этом, потому что я все время отрываюсь, чтобы подойти к окну послушать над Москвой. Над Москвой стоит ясная тихая звездная ночь, и слышно, как то одна, то другая церковь медленно размеренными ударами благо-вестит очередное Евангелие. И думаю о моей Лине с Мариночкой, о папа, мама, сестрах, братьях, о всех вас, тоскующих в эти дни на чужбине, таких дорогих близких, и как ни тяжело, особенно сейчас, сознание разлуки, я все же непоколебимо верю, что настанет час, когда мы все соберемся, так же как собраны все сейчас в моих мыслях. 1-14/IV 1928г. Мне не дали кончить письма и я нарочно.... вечером. Вот, вот начнется Пасхальная заутреня. В камере у нас все прибрано, на общем большом столе стоят куличи и пасхи. Огромное ХВ из свежей зелени кресс-салата красиво выделяется на белой скатерти с рассыпанными вокруг ярко покрашенными яйцами. В камере необычайно тихо, чтобы не возбуждать начальства, все прилегли на опущенных койках /нас 24 человека/ в ожидании звона, а я сел снова тебе писать. Помню, вышел я тогда из Сергиевской церкви ошеломленный той массой чувств и ощущений, которые на меня нахлынули, и вся моя прежняя смутность душевная показалась таким нестоющим внимания пустяком. В великих образах Страстных служб, через ужас человеческого греха и страдания Спасителя, ведущие к великому торжеству Воскресения, я вдруг открыл то самое важное, нерушимое ничем, которое было и в этой временно примолкшей весне, таящей в себе зародыш полного обновления всего живого. А службы все шли в своей строгой глубоко проникновенной последовательности, образы сменялись образами, и когда в Великую Субботу после пения "Воскресни Боже" диакон, переоблаченный в светлую ризу, вышел на середину церкви к плащанице для чтения Евангелия о Воскресении, мне казалось, что все мы одинаково потрясены, одинаково чувствуем и молимся. А весна тем временем перешла в наступление. Когда мы шли к Пасхальной Заутрени, стояла душная сырая ночь, небо заволокло низкими тяжелыми облаками и, идя по темным аллеям сада, чудилось какое-то шевеление в почве, точно из земли тянулись невидимые бесчисленные ростки, пробивавшие себе путь к воздуху и свету. Не знаю, произвела ли на тебя тогда какое-нибудь впечатление наша заутреня. Для нас не было и не будет ничего лучше Пасхи у нас в Сергиевском. Мы все органически слишком связаны с Сергиевским, чтобы что-нибудь могло его превзойти, вызвать столько хорошего. Это не слепой патриатизм, потому что для нас всех оно послужило той духовной колыбелью, в которой родилось и выросло все, чем каждый из нас живет и дышит. Но милый дядя Гриша! Пока я тебе писал, рассеянный звон, все время несшийся над Москвой, перешел в могучий, торжественный перезвон. Начались крестные ходы, то и дело доносится хлопание пускаемых ракет. Слышно, как одна за другой присоединяются церкви к общему сливающемуся гулу колоколов. Волна звуков все растет. Вот совсем близко какая-то, по-видимому, маленькая церковка звонко прорезает общий аккорд таким родственным ликующим подголоском. Иногда кажется, что звук начал стихать, и вдруг новая волна налетает с неожиданной силой, и торжествующий гимн колоколов снова растет и ширится, словно заполняя все пространство между землей и небом. Я не могу больше писать. То, что я слышу сейчас, слишком волнительно, слишком хорошо, чтобы можно было передать это какими бы то ни было словами - неотразимая проповедь Воскресения чудится в этом могучем хвалебном звоне. И, милый дядя Гриша, мне так, так хорошо на душе, что единственное, чем я могу выразить свое настроение, сказать тебе еще раз ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ. ГЕОРГИЙ "ГЕОРГИЙ"... "ДЯДЯ ГРИША"... "СЕРГИЕВСКОЕ" (комментарий) Лет двадцать или более назад, когда это письмо промелькнуло впервые в машинописных копиях русского религиозного "самиздата", - тогда лишь совсем немногие знали, что за судьбы стоят за именами автора и его адресата, где именно находится село, с любовью изображенное узником. С тех пор многое прояснилось. Замечательное своим высоким духовным лиризмом, напоминающим лучшие страницы наших прозаиков начала века, письмо обретает теперь и весомость ценного исторического свидетельства, документа, который позволяет увидеть сокровенные подробности всесокрушающего "перелома". Георгий Михайлович Осоргин /1893-1929/, автор письма, происходил из старинного русского дворянского рода, прославленного в XVII веке бессребреничеством святой праведной Иулиании Лазаревской /Осор-гиной/. В Калужской губернии у родителей Георгия Михаила Михайловича Осоргина /до 1905 г. служившего губернатором/ и Елизаветы Николаевны /в девичестве Трубецкой/ было имение Сергиевское, где в 1918 г. автор письма занимался крестьянским трудом. Его адресат - князь Григорий Николаевич Трубецкой /1873-1929/, родной дядя Георгия по матери, младший брат философов Сергея и Евгения Трубецких. В царской России он добился видного положения на дипломатическом поприще, заметно участвовал в Белом движении, в том числе входил в состав правительства генерала Врангеля. Нам теперь непросто представить, сколь замысловатыми путями письмо, сочиненное в бутырской камере, должно было из большевистской Москвы доставляться в Париж, где на ту пору жил Трубецкой. Поразительнее другое: именно ему, Григорию Трубецкому, довелось в своих воспоминаниях, написанных еще в 1919 году, как бы заранее прокомментировать будущее письмо, ему посланное. Эта зеркальная перекличка двух разновременных и разножан-ровых текстов - эпистолярного и мемуарного - явление редкое, а может быть, и единственное в своем роде. Впечатление таково, будто и тот и другой, решили оспорить утверждение поэта: "вряд ли есть родство души". "Свое Сергиевское, - пишет Г.Н. Трубецкой/воспоминания "Годы смут и надежд" в книге "Князья Трубецкие. Россия воспрянет". Москва. Военное издательство. 1996/, - Осоргины любили так, как можно любить только близкое, родное существо, и особенно чутко ценили прелести природы и местоположения, которые действительно были прекрасны. Они были способны, когда время позволяло, проводить целые часы на обрыве, за парком, откуда на далеком просторе виднелась Ока, которая вся змеилась на поворотах, синея и уходя вдаль". А вот как здесь же князь Трубецкой представляет своим читателям Георгия Осоргина: "Он успел кончить университет, на войне был в Конно-гренадерском полку, зарекомендовал себя храбростью и находчивостью. Маленького роста, почти безусый, он казался мальчиком, и к нему сохранилось отношение в семье как к младшему. ...Георгий старался как можно легче и веселее относиться к перемене обстановки и делал все возможное, чтобы облегчить своей семье переживаемые невзгоды... Георгию это давалось просто и легко. Весной он потребовал себе выделения трудовой нормы. Свои крестьяне и комитетчики, которые совестились господ и любили Георгия, были рады отрезать ему 15 десятин земли, по его собственному выбору, оставили ему три лошади, две коровы, инвентарь, семена - словом, все, что фактически он в состоянии был использовать своим трудом. Георгий проводил весь день в поле - от зари до зари. Ему помогали бывшие служащие и его сестры. Умилительно было видеть, как просто и радостно отдались они непривычной работе и в ней умели находить неизведанное раньше удовлетворение. Георгия хватало при этом и на регентство в семейном церковном хоре, и на поездки по вечерам на тягу. Он был и простым рабочим, и кучером своей семьи. Славный, тихий мальчик". В обстановке, когда старшие члены семьи под давлением чрезвычайных перемен пали духом, двадцатипятилетний Георгий принимает на себя не только ответственность тяжелого, но бодрящего крестьянского труда. В его поведении проступают черты смиренного подвига, подобного тому, который совершила когда-то святая Иулиания. "После воскресной обедни, - сообщает Г.Н. Трубецкой важную подробность, - обычно собиралось Братство св. Иулиании /Осоргиной/. Все члены семьи были братчиками и вместе с крестьянами обсуждали, кому и в каких размерах надо помочь". Удивительная прочность отношений между обитателями родового гнезда и Сергиевскими крестьянами сказалась осенью того же, 1918 года, когда калужские комиссары категорически потребовали от Осоргиных в кратчайшие сроки освободить имение. "Эти три дня, - читаем в воспоминаниях "дяди Гриши", - Осоргины провели в посте и говений. Храм был полон молящихся. Когда они выехали на станцию, народ провожал их на всем пути. Крестьяне наняли им вагон, выгнали оттуда всех посторонних, поставили своих сторожей до самой Москвы". И тут уже князь Григорий Трубецкой говорит не только от себя лично, но как бы и от имени всех милых его душе Осоргиных: "Неужели я больше не увижу Сергиевского? Я не могу с этим примириться. Не могут, не должны исчезнуть такие уголки русской жизни, овеянные старозаветным, родным и крепким духом... Утрата таких очагов, хотя бы они были малочисленны, а может быть, именно потому что их немного, была бы невосполнимой потерей для России, и только одно утешает, что не могут бесследно погибнуть добрые семена, которые долгие годы сеялись на благодатной почве, - "память их из рода в род". Узник Бутырок Георгий Осоргин совсем немного прожил после своего письма к "дяде Грише". Известно, что он был расстрелян в Соловках 16 октября 1929 года.* В Париже, в том же 1929 году, скончался и князь Григорий Николаевич Трубецкой. По крайней мере, для них двоих сбылись тогда заветные сроки, обозначенные в письме племянника: "Настанет час, когда мы все соберемся..."** * Краткий рассказ о последних днях жизни Георгия Осоргина приводит в "Архипелаге ГУЛАГ" Александр Солженицын. Более подробно о месяцах, проведенных совместно с Осоргиным в стенах Бутырок и затем на Соловках, повествует Олег Волков в своей книге "Век надежд и крушений". И еще одно произведение, на страницах которого читатель встретит Георгия Осоргина, - воспоминания Сергея Голицына "Записки уцелевшего". ** Фотографии к материалу из домашнего архива В.В. Веселовского. Ист.: http://www.voskres.ru/golgofa/letter.htm , 2000 г. Юрий ЛОЩИЦ.